Текст книги "Сфера времени (СИ)"

Автор книги: Алёна Ершова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

Вслед за ней выскользнула Ретка. В гриднице остались только мужчины.

– Так и будешь молчать или всё же скажешь, чем тебе молодая жена не угодила? – поинтересовался игумен.

Давид в сердцах отбросил ложку.

– А тем, что за два месяца умудрилась слуг разогнать, что мне годами служили, да дома всё переиначить. Рубаху без её помощи и ту не знал, где взять!

Отец Никон вздохнул и посмотрел на своего подопечного сочувственным взглядом. В небесно-голубых глазах плескалась тревога и сомнение в собственных действиях. Тем не менее он спокойно и отстраненно спросил:

– То есть, по-твоему, она должна была полюбовницу твою под одной крышей терпеть и в грязи да копоти жить? Ты уж определись, кто тебе в жены нужен: княгиня или подмётка. Сейчас лучше ртом воздух не глотай, в бане попарься да отоспись с дороги. А завтра на дом и двор посмотри, казну посчитай да с женой спокойно поговори, после уже и выводы делай. И вот ещё: пока тебя в Муроме не было, над ней князь Владимир суд учинил, вряд ли тебе Жирослав рассказал, так что поспрашивай супружницу свою, думаю, много интересного услышишь. А пока доброй ночи, мне еще завтра в Борисоглебск к заутренней успеть надо, – Игумен поднялся и проследовал к выходу, но у самой двери остановился и обернулся к князю. – Подумай, Давид, хорошо. Ведь если тебе Ефросинья как жена негожа, то я вмиг отправлю её туда, откуда она прибыла.

Священник ушёл, а сотник ещё долго сидел, раздумывая над странными словами.

Розовый солнечный луч преломился через нехитрый витраж и разлетелся, освещая одрину. Следом ворвался пропитанный озоном холодный воздух. Фрося тут же завернулась в одеяло, как в кокон. Давид, деливший с ней ложе, сразу замёрз и проснулся, закинул руки за голову рассматривая покои, в которых жил последние лет двадцать. Сейчас они изменилась до неузнаваемости. Вместо круглых брёвен, забитых паклей белые стены, изрисованные полевыми травами. Вместо досок коричневый блестящий пол, на который кинут тканый ковёр, кои делают степные мастерицы. Две двери, одна в мыльню, а вторая в комнату, где как он вчера узнал, вместе с пучками пахучих трав хранилась одежда, ткани и меха. Стол, а не нём крынка с цветами. Маленькая печь с трубой, полка с книгами, наподобие той, что стоит у отца Никона. Новое окно со стеклом и множество светильников.

Комната выглядела обжитой и уютной. Давиду сразу вспомнилось тепло лесной избушки. Печь с красными цветами, пол, устланный камнями, и хрустящее льняное бельё на постели. Сотник скосил глаза на своё ложе. Точно. Мягкая перина, поверх застелена куском ткани, сшитым из двух полотнищ, в изголовьях маленькие, дивно пахнущие лугом перины, «подушки» всплыло смешное слово, одеяло, словно щит, убрано в чехол. Спать на таком да после бани – одно удовольствие.

Давид аккуратно, чтобы не разбудить супругу, поднялся, прошёл в мыльню, которой на момент его отъезда не было. Там стояла небольшая кадка, устланная льняным полотенцем, два ведра наполненные водой, кувшин, умывальник со сливом, а над ним небольшое, размером с ладонь, зеркало. На полке вдоль стены разместились полотенца, мыльные куски, стеклянные бутылочки с чем-то жидким, гребни, капаушки, деревянные палочки и маленькие щёточки, берестяной туесок, наполненный белым порошком, от которого пахло мятой и имбирём. Хозяин дома только головой покачал. Ведьма, она и в тереме ведьма.

Внизу почти ничего не поменялось, только чисто, светло стало. Лишь гридницу было не узнать. Вчера при свете ламп он и не рассмотрел все как следует, а теперь лишь диву давался. Снова выбеленные стены, будто в тереме у князя Всеволода. Одна украшена небольшими синими ромбами. На другой висит медвежья шкура, щит, принадлежавший Ярославу Святославичу, и его же меч, прозванный некогда Агриковым.

Давид подошел, достал старинное оружие. Тонкая, как волос, трещина не позволяла более им сражаться, а перековать рука не поднималась. С этим мечом была связана фамильная легенда. Считалось, что, когда отец Ярослава скончался, его супруге Оде и младшему сыну вместо княжества достался сундук, полный сокровищ, среди которых был и легендарный меч. Однако Ода, опасаясь за свою жизнь и за жизнь ребёнка, бежала в Германские земли Римской империи, припрятав сундук в одном из Киевских монастырей. Двадцать лет жил Ярослав на чужбине, а после вернулся тайно на родину, нашел клад и легендарное оружие. Взял силой Муром, Рязань и Чернигов, долго воевал против братьев и Владимира Мономаха, но на съезде князей в Любиче выбил себе право на приграничные земли, отказавшись от притязаний на великое княжение, решив, что лучше удержать имеющиеся города для внуков, чем сложить голову в борьбе за Киевский стол. В общем-то прав был. Жаль, что другие братья так не считали. Как волки налетали, кусали, алкая крови и земель.

Давид вздохнул. Интересно, отчего его супруга из всей оружейной выбрала именно эти вещи? Случайно ли или ей история его рода ведома?

Хотя чему тут удивляться, странной лесной деве многое было открыто, и поведение её, кажущееся странным, зачастую имело разумное объяснение. Словно не баба поступки совершает, а муж.

Еще одной новой деталью была прорубленная дверь из гридницы в поварню. Хозяин толкнул её и зашел вовнутрь. За длинным столом завтракали слуги. Кухарка хлопотала у печи. При появлении Давида все поднялись, поклонились, приветствуя. Даже старая карга Ефимья. Сотник довольно хмыкнул, кивнув в ответ. Узнал, что отец Никон и матушка Фотинья отбыли ещё затемно, остальные из хозяев не поднимались.

– Завтрак подавать? – поинтересовалась стряпуха.

– Нет, супругу дождусь, – ответил Давид. – Как она встанет, в гриднице накроете, – потом повернулся к новому тиуну. – Звать как?

Парень склонил голову.

– Ждан Тихонович я. Нежатин сын.

– Это не тебя ли в Суздаль три года назад учиться отправляли? – припомнил хозяин.

– Меня, – усмехнулся он. – Теперь я читаю быстро, складывать в уме до тысячи могу, знаю, как хозяйство вести, и службы на греческом понимаю.

Давид хмыкнул, вспоминая, как не так давно этого недоросля суровая Нежата в ученье отдавала. Хорошо, конечно, если отрок, ума набравшись, домой вернулся.

– Ладно, доедай быстро, и пойдем, покажешь, что нового в усадьбе.

Через несколько минут Ждан уже выскочил во двор.

– Амбар мы отремонтировали, – начал рассказывать тиун, – в сусеках были доски гнилые, их перестелили, корчаги все просушили, треснутые заменили. Оброк зерновой сударыни Ефросиньи два дня назад прибыл, обмолоченный весь. Одну пятую часть пшеницы да столько же ржи мукой привезли. Так же из Герасимок две бочки меду прибыло, одну решили на питьё пустить, вторую придержать. Здесь, – Ждан открыл кладовую, – Илта копчения хранит, мелочь пока: рыба, колбаса, телятины несколько кусков да пара уток, хозяйка сказала, на мясо не тратиться, вдруг князь охоту устроит. Сегодня в планах поставить ол вариться.

Из амбара пошли к бане, там почти ничего не изменилось, только две девчонки, весело напевая, стирали белье, ловко тёрли рубахи о ребристую доску. Пенилась вода, летали маленькие блестящие пузыри. Пахло паром да хвоей.

В конюшне все стойла вычищены, побелены. Короб с навозом едва заполнен, сверху щепой присыпан.

– Хранилище, как и нужник, чистят раз в месяц. Золотарь седмицу назад приезжал.

Давид зарылся руками в волосы, поражаясь переменам. Всё это было слишком хорошо, а значит, где-то должен быть подвох. Дома, во дворе и в постройках чистота, порядок, все починено, дорожки почти все кирпичом выложены. Две новые печи стоят, стекло одно вправлено. Вопрос теперь в тратах, сколько на это всё убранство серебра ушло, все же добыча в этот поход небольшая была, а с удела оброк, как правило, невелик всегда. Хорошо ещё, что, судя по зерну, год урожайный вышел.

– Добро, – кивнул он управляющему, – теперь по деньгам скажи.

Ждан почесал кончик носа.

– Все расходы у сударыни Ефросиньи записаны.

«Ну, хоть счет ведёт да не шелками закупается, и то хлеб» – решил Давид, и в глубокой задумчивости отправился завтракать. Прав игумен: такая не будет сидеть сложа руки. А где действия, там и ответственность. Умение же нести эту самую ответственность – поистине княжеская черта.

Совсем по-иному смотрел он на вчерашний разговор. Верно супруга поступила. И не важно действительно кухарка с единственной ночи понесла или нет, слухи не к чему, особенно когда у князя Владимира так и нет наследника. Что ж, каковыми не были Фросины мотивы, в итоге поступила она в интересах семьи, а это дорого стоит.

Еще не давали покоя слова игумена о суде над Фросей. Что успели не поделить брат с супругой?

За завтраком Ефросинья рассказала про траты, чем опять удивила непомерно. Как она выразилась, на свои «бабьи капризы» деньги брала из серебра, что ей матушка Фотинья на свадьбу подарила, да ресурсами села удельного обошлась. Среди «капризов бабьих» оказались печи, брусчатка, окно, прялки и утюг. Ни тебе колтов с эмалью, ни жемчуга скатного, ни посуды серебряной.

– А зеркало и слив? – спросил Давид под конец рассказа, уже откровенно веселясь.

– А этим я отца Никона озадачила, – задорно подняла супруга указательный палец вверх, – и смотрела на него грустными глазами, пока не помог.

– Знаешь, на моей памяти ты первая, кто смог озадачить отца Никона. Гордись!

– Вот ещё, он сделал всё исключительно по доброй воле, – весело фыркнула Фрося. И потом гораздо серьезней добавила: – Ты мне лучше скажи: Тиуна оставляем? У него ряд лишь до твоего приезда.

– Оставляем, дельный парень, и платье ему следует подарить из моих старых, – согласился Давид. – А теперь я хочу узнать, что за суд над тобой князь Владимир учинил в моё отсутствие?

Фрося приподняла брови, размышляя, неужели не знает сотник о случившемся? Или желает её позицию услышать? Хотя с Жирослава станется и не рассказать ничего.

Поэтому подробно поведала все, что произошло с ней в княжеском тереме, начиная от попытки тиуна Никиты напугать тёмной клетью и заканчивая тем, как вовремя появился сын боярина Ретши.

Давид выслушал с непроницаемым лицом и про измену Верхуславы, и про клевету Кирияны. Фрося, как ни старалась, так и не смогла понять, поверил ли ей супруг или нет.

Через неделю начали привозить оброк из Давидова удела. Впервые за пять лет старосты возвращались назад трясущиеся, взмокшие, да с дурными вестями. Не досчитался князь зерна, более того, из-за того, что привезённое необмолоченным было, да еще и с сором, велел оставшуюся часть мукой прислать. А за серебром с пушниной и вовсе сам поехал. Дымы пересчитал, пришлых расселил, отчего размер ежегодной выплаты на десятую часть увеличился.

Дома было принято решение часть излишков зерна продать. Позвали к себе купцов. Тиун торговался до хрипоты. В итоге с тремя из них били по рукам.

Уже вечером, когда купеческие телеги были загружены, а серебро отсчитано, один из торговых людей – Михал, тот, у которого Фрося соль покупала, подошел к хозяевам да с поклоном спросил:

– Дочь твоя крёстная Ретка накидки вяжет, я как-то видел, что она одну снесла торговцу тканями, он за неё пять кун дал, а после продал за пол гривны. Есть ли такие ещё? Я все заберу и за каждую я готов дать двадцать кун.

Фрося оторопела от такого ценника, Давид нахмурился: что там за накидки девчушка делает? Золотом что ли да скатнем расшивает?

Позвали крестницу, та поведала, что есть две шали готовые, одну довязывает, и убежала за товаром. Пока узнавали да спрашивали, Фрося пришла в себя.

– Слушай, Михал, шали тебе Ретка продаст, все три, но все же за полгривны каждую. Таких нет точно от Константинополя до Швеции. И в Новгороде ты выручишь явно больше за диковинку, поэтому не скупись, девице ещё приданное собирать.

– Да с такими руками я сам на ней женюсь! – расхохотался Михал, а зашедшая с шалями Ретка зарделась, как вишня.

Купец пощупал мягкие платки, развернул, удостоверившись, что нет ни одного повторного узора, и ударил рукой по столу.

– Будь по-вашему! Завтра за последней накидкой заеду. Эх, мечта, а не невеста!

Выложил серебро и, откланявшись, отбыл.

Давид, наблюдая всю эту сцену, лишь головой покачал и задумчиво отметил:

– Негоже княжеской крестнице за купца выходить.

Девушка снова покраснела, а Фрося мысленно порадовалась тому, что девочка маленькая ещё, рано ей о женихах думать.

–

[1] Бадог – здесь тонкая палка или прут.

[2] Заваруха – каша из пшеничной муки

[3] «Поучение Владимира Мономаха» – памятник литературы XIIвека

Praeteritum XX

И взем мечь, нарицаемый Агриков, и прииде в храмину к сносе своей, и видев змия зраком аки брата си, и твердо уверися, яко несть брат его, но прелестный змий, и удари его мечем. Змий же явися яков же бяше естеством и нача трепетатися и бысть мертв и окропи блаженнаго князя Петра кровию своею.

«Повесть о Петре и Февронии Муромских»

Зима в Муроме искристая, морозная, пропитанная дымным запахом.

Белый бархатный снег укрывает серость улиц, оседает на крышах домов, наряжая многочисленную резьбу в шапки да сосульки. Ока, скованная льдом, притягивает всех от мала до велика. Каждый, у кого есть свободный час, хватает рукавицы, салазки, коньки[1] и бежит веселиться. Кто катается с горки, крича от счастья на всю округу, кто деревянными клюками пытается загнать увертливый кожаный мячик в небольшую лунку, а кто и вовсе засел в снежной крепости да одаривает снежками прохожих. Эггегей! Берегись! Не зевай!

Еще Муромская зима – это пиры с застольями. Вольготно гуслярам да скоморохам, им и каша, и ручки от калачей, и брага. А коли расщедрится кто на медяшку, так вообще песня веселей идёт. Какую, говоришь, спеть, барин?

У князя Владимира каждую седмицу собираются бояре, дружина, гости заезжие да мастера славные. Чарку опрокинуть за здоровье князя с княгиней да сплетни послушать. А сплетен тех, что блох у собаки.

Ефросинье зимние пиры не понравились. Шумно, еда тяжелая, мясная, непривычная, питьё только хмельное. Кругом вонь кислятиной от вспотевших тел. Даже высокий стол не всегда скатертью застелен. Раз пришли, а на столе крошки, Фрося их возьми да смети в руку, запамятовала, что здесь на пол всё кидают. Так потом месяц по городу слухи ходили, что супруга сотника, словно голодная, остатки хлебные со стола собирает. Нет, уж лучше дома с книжкой или рукоделием. Шуршит прялка, крутится колесо, тянется нить, а с нитью и песня звонкая, мастерицам на радость.

Ходит Давид на пиры один, не пропускает. Сидит, ол потягивает, не столько пьет, сколько по усам да бороде на пол сливает. Вид хмельной, смотрит на гостей, взгляд скользит, ни на ком не останавливаясь, не вглядываясь. Утомится, глаза прикроет, и неясно, то ли дремлет сотник, то ли нет.

Поздний час. Ушел князь Владимир в опочивальню, и люд весёлый понемногу расходиться начал. Среди первых откланялся боярин Богдан. После, сильно припадая на изувеченную ногу, покинул гридницу Илья-воевода. Горделиво поднялась Верхуслава, кивнула вежливо гостям и ушла к себе. Постепенно погасли светильники, смолкли гусляры. Пора и Давиду покидать княжий терем да идти к своей печи, к жене ласковой. Ан нет, сидит воин, то ли пьян упился, то ли устал от хлопот домашних, то ли ждет красотку из голубок, подружек княгини.

Вот уже нет никого, только пара гостей по лавкам растянулась. Храпят. Смолкло все в тереме княжеском, погасли огни, лишь огарок свечи возле сотника поблёскивает, бросает тени кривые. Открыл глаза Давид, пламя встрепенулось, отразилось в зрачках. Поднялся воин одним легким движением, шагнул бесшумно. Не человек идет, пардус крадётся.

Возле покоев Верхуславы на полу дремала девка-холопка. Давид приблизился вплотную, рот рукой зажал. Та вздрогнула, глаза открыла, но признав сотника, едва заметно кивнула, а после тихо забрала свечу из его рук да отползла прочь.

Давид, не медля ни минуты, выбил плечом дверь. Слабый металлический засов жалобно звякнул и легко вылетел из брёвен. В два прыжка настиг воин чужое ложе, оторвал от княгини ничего не успевшего сообразить гостя и одним ударом в лицо погасил несчастному сознание. Верхуславе хватило ума не визжать. Она вскочила с постели, нагая, растрепанная, схватила со стола нож и прошипела:

– Не приближайся, убью!

Давид хмыкнул и куда-то в темноту спросил:

– А что у нас, брат, с прелюбодейками делают?

– Бреют налысо и заставляют, в чем мать родила, телегу тащить, – прошелестело от двери, и в одрину зашел князь Владимир. Опустился устало на резной стул и негромко продолжил: – А можно к забору привязать да дёгтем измазать.

Верхуслава выронила нож, осела на пол и протяжно на одной ноте завыла. Князь вздохнул, а потом кивнул на распластанное тело.

– Ну и кто это?

Давид снял с себя кожаный пояс да крепко связал ночного гостя. После перевернул его на спину, чтобы полюбоваться. Из носа боярина Богдана текла кровь, обильно поливая всё вокруг.

– Так я и думал, – брезгливо произнес Давид. Поднялся, подобрал нож с пола, бросил княгине рубашку. – Срам прикрой.

Верхуслава резко перестала выть, поднялась, натянула предложенную одежду и зло выплюнула:

– Ничего вы мне не сделаете. Я дочь боярская, а не какая-то безродная из лесу. За моим отцом сила и немалая. Он не простит тебе, супруг мой, позора.

Владимир посмотрел на Давида почти виновато. Права чертовка, во всём права. Сила за боярином Позвиздом и другими думными мужами. Не стерпит старик обиду. Не сейчас, так потом придумает, как люд поднять. Не хотелось князю ссориться с боярами, не хотелось ослаблять внутренней распрей город.

А потому верно говорит Верхуслава, не будет казни[2] публичной. И с боярином Богданом что делать, тоже неясно. Сам из рода знатного, да ещё и зять боярина Ретши. Публично опозорить Верхуславу – это с тремя знатными родами поссориться. А никак не ответить на обиду – позор на собственную голову. Князь устало потёр виски и не столько крикнул, сколько проскрипел в темноту:

– Надья!

В дверном проёме тут же появилась та самая холопка, что под дверью спала.

– Бегом к Митрополиту. Поклонись от меня и нижайше попроси прийти в мой хоромы. И пусть возьмет всё, что нужно для пострига.

Эта речь окончательно утомила Владимира, и он прикрыл глаза. Смотреть на растрёпанную супругу и разъяренного брата сил уже не было.

Давид возвращался домой в предрассветный час. Рядом храпел, ведомый под узду конь. Под тонкой подошвой ботинок хрустел снег. Колкий ветер впивался в лицо. Тяжелые думы терзали сотника. Одна другой хуже. Сегодня ночью у брата была возможность уничтожить три сильных боярских рода. Превратить свое бесчестье в победу, укрепить свою власть. Дружина и церковь поддержали бы. А вместо этого Владимир распустился с женой, постриг её в монахини, взял сорок гривен с князя Богдана за блуд и… всё. Давид не заметил, как с силой сжал лошадиную узду. Металлическое кольцо не выдержало и лопнуло под его руками. Ну как так?! Ради власти, даже ради призрачной надежды на власть люди были готовы на всё: клеветать, обманывать, убивать. А потому ответ на такие действия всегда должен быть молниеносный и жёсткий.

Сказать по правде, Давид сначала не поверил Фросе. Выслушал и решил, что супруга таким образом отомстить решила. Брату – за позор, Кирияне – за навет. Или поссорить их с Владимиром захотела. Мало ли распрей из-за жен начиналось. Но Господь уберег от обидных слов, за которые потом было бы стыдно. А после сотник решил проверить, может, действительно правду говорит. Проверил. И вроде радоваться надо, что Ефросинья права оказалась, а на душе гадко так, что аж горечь во рту.

Придя домой, сотник скинул плащ и, стараясь никого не разбудить, тихо поднялся наверх. Толкнул дверь в ложницу и напоролся на встревоженный взгляд.

Ефросинья не спала.

Она всегда ждала возвращения Давида. Странный, не понятный ей самой ритуал, не то вызванный беспокойством, не то желанием удостовериться, что муж, несмотря ни на что, ночевать приходит домой. Да и засыпать с ним было правильно, надёжно, уютно. Странное чувство особенно для человека, привыкшего спать в одиночестве.

В этот вечер супруг задерживался. Сначала она убеждала себя, что все хорошо, потом проснулась ревность, а после тревога. Фрося оделась и несколько раз порывалась идти в княжий терем, потом представляла, какой идиоткой будет выглядеть, и снова садилась на кровать. Пыталась читать, но строчки петляли, старалась уснуть, но мысли сменялись одна за другой, не давая покоя. Вот так и просидела всю ночь, вцепившись в собаку. А когда дверь скрипнула, подскочила, не зная, обнять или накричать, выплёскивая страх. Видимо, эмоции слишком отчетливо были заметны, потому что Давид замер, удивленно вглядываясь в лицо, а потом подошел и молча обнял. Фрося прижалась к колючему шерстяному кафтану, и слезы облегчения выкатились из глаз. «Чёртов муж, который пропадает на всю ночь! Чёртов мир без смарт-браслетов и нормальной связи! Чёртова ревность, неизвестная доселе! Чёртов страх опять потерять того, кто стал дорог!»

– Ладушка, ты чего? – Давид не ожидал такой реакции. – Обидел кто? Фрося прикрыла глаза, успокаиваясь, и отрицательно покачала головой.

– Все хорошо, – сипло ответила она.

– Ой ли, – Давид погладил супругу по мокрой щеке, утренняя горечь постепенно отступала.

– У тебя кровь на руках и рукаве, – заметила Фрося и отстранилась. – И костяшки разбиты. Случилось что?

– Боярин Богдан с Верхуславой случились, – криво усмехнулся сотник. – Или ты думала, что я забыл твой рассказ?

– Я думала, что ты не поверил мне, – пожала Фрося плечами, потом подняла глаза, полные страха, и почти шепотом спросила:

– Ты убил их?

Давид посмотрел на свои руки и отрицательно покачал головой.

– Таким смерти мало. А брат отпустил одну в монастырь, а со второго виру взял.

Фрося вздохнула.

– Плохо это.

Давид хмыкнул.

– Князь живет по христианским заповедям, стараясь прощать врагов своих.

– Видимо, приходится прощать врагов, когда не имеешь достаточно сил, чтобы уничтожить их, – пожала плечами Ефросинья.

Тот разговор глубоко засел в памяти сотника, вспоминал он слова и думал, что совершенно права супруга. И ещё о том, что сегодняшняя слабость княжеская может обернуться большими бедами в будущем.

Зима шла размеренным ходом. Для всех рук в усадьбе находилось дело, никто праздно не сидел. Раз в неделю супруги ездили в Герасимки да в удельные земли, принадлежащие Давиду. Проверить, у всех ли тепло, сыто. Все ли живы, всё ли спокойно. Правда в первый раз супруг опешил, когда узнал, что его благоверная в своё село собралась, да попытался не пустить. Куда?! Одной, зимой в седле?! В своём ли уме?! Фрося тоже встала в позу, объясняя, где она видела патриархальный деспотизм и домостройные замашки. Потом пришлось объяснять, что это такое, а после уже и не до ссоры стало. По примирению Давид приказал запрячь две лошади, и отправились они вместе. И если староста Герасимок привык к частым визитам хозяйки, то в других сёлах случился переполох.

Потому сотник решил, что поездки нужно сделать регулярными. Глядишь, и воровать перестанут, а то Ефросинья смотрит на бледнеющих селян, хохочет да приговаривает: «Земля наша богата, порядка в ней лишь нет[3]».

Год истончился. Солнце погибло и возродилось вновь с Рождеством Христовым. В святочную неделю гуляний, ближе к вечеру, на двор к сотнику на крепконогом жеребце прибыл Жирослав. На парне кафтан зелёный, мехом подбитый, шапка-оплеуха небрежно на бок сдвинута, рукавицы за поясом, сапоги красные, спереди гармошкой присобраны, в руках плётка с соколиной головой. Красавец, хоть и рожа в шрамах. Выскользнул из седла, словно рыба из рук. Давиду поклонился, Фросе кивнул, Ретке подмигнул.

– Мир дому вашему, – спрятав улыбку в усах, поздоровался боярин.

– И ты здрав будь, – ответил Давид. – За жеребцом обещанным приехал?

– За кобылкой, – поправил отрок и хитро взглянул на сотника. Давид удивленно приподнял брови.

– Кажется, я тебе жеребца необъезженного обещал?

– Правда? Запамятовал, но зимой, говорят, коней в стойлах лучше держать, а девиц у печи.

– Ах вот оно что! – начал понимать, о чем речь хозяин. – Ну что ж, зайди в дом, обсудим.

Но Жирослав не тронулся с места. Давид хмуро посмотрел на парня, чего он ждет?

– А Ефросинья Давыжая пригласит меня гостем быть?

Фрося удивилась: с чего бы ей отдельно от мужа боярина приглашать.

– Заходи, – тем не менее прозвучало в ответ.

Жирослав зашел, но раздеваться, разуваться не стал. Остался на пороге.

– Ну, что ты мнешься? – поторопила Фрося гостя. – Раздевайся, проходи, ужинать будем.

Гость разулыбался, как кот, залезший в подклеть, поклонился хозяйке в пол.

– Спасибо за дозволение, – буквально промурлыкал Жирослав и начал снимать кафтан да шапку. А Давид наконец понял, отчего гость ведет себя так, а главное, кого сегодня сватать будут. «Убью гаденыша!» – пришла и осталась здравая мысль.

Сели за стол. Во главе хозяин, Ефросинья справа, гость слева, Юрий подле гостя, Ретка рядом с матушкой крёстной. На лавке ёрзает, глаза в стол, сама пунцовая.

– Ну, что тебе на месте не сидится? – сурово посмотрел на девушку Давид. – А ну иди на кухню есть, не твоих ушей разговор.

Фрося недоуменно посмотрела на мужа, а потом на девочку: та вместо того, чтобы обидеться, расцвела. Схватила тарелку и вылетела из гридницы, только пятки сверкнули. Проводив ребёнка взглядом, Ефросинья вновь посмотрела на присутствующих. Давид хмурится, Жирослав улыбается, Юрий моргает удивлённо. Кажется, каждый в комнате понимает, что происходит. Кроме неё.

Некоторое время все молчали, ужиная кашей с мясом. А когда первый голод был утолён Давид, зарывшись пятерней в свои пепельные волосы, прокашлялся и начал вести разговор о хозяйстве:

– Ефросинья, мне Жирослав поведал, что у него дома гусь есть огромный да жирный. Такого славного гуся во всем Муроме нет. А у тебя в хлеву утица имеется молодая, здоровая, крепкая. Так вот я предлагаю гуся боярина и твою утицу вместе свести.

– Зачем? – ошалела от такого предложения Фрося. Нет, она понимала, что зимой скучно, и люд ищет, чем бы заняться, но чтоб боярский сын с сотником вопросы разведения уток с гусями решали, это перебор.

– А они вообще скрещиваются?

– Кто? – не понял Давид.

– Утки с гусями, мне-то не жалко, вроде семейство одно. Но потомство какое будет?

Юрий хрюкнул и постарался пониже опуститься к тарелке с кашей. Жирослав побледнел и перестал улыбаться. Давид задумчиво поскреб щеку.

– Семейства разные, поэтому думаю, потомство хорошее будет. К тому же та, твоя утица, все полы вытоптала, все лавки протёрла, зерна съела немерено.

Фрося хотела спросить, откуда супруг так подробно знает состояние дел в курятнике, как вдруг фраза, точнее культурный код, заложенный во фразе, показался ей смутно знакомым. Помолчала, вспоминая, где она нечто подобное читать могла. Решила проверить догадку:

– А так ли гусь хорош, как ты сейчас мне о нем говоришь? Может, хромой да облезлый? – спросила Фрося, мысленно молясь, чтобы речь всём-таки шла о птицах. Не повезло.

Давид шумно выдохнул и расслабился. Поняла наконец супруга, теперь самое главное, чтоб не прогнала взашей горе-жениха вместе со сватом.

– Так испытай его! – хлопнул сотник по колену, задавая новый виток беседе.

Фрося сощурилась.

– Да, конечно… Пусть завтра ваш «гусь» придет не верхом и не пешком, не голый и не одетый, не с подарком, но и не с пустыми руками. А после решетом колодец вычерпает! Что за безобразие вы тут устроили?

– Хоть не отказ, и на том спасибо, – усмехнулся Жирослав, вновь принимая вид балагура. А для тебя, любимая тёща, я прибуду завтра хоть на собаке верхом да в сетях и с голубем в руке, лишь бы согласие дала.

– Ты совсем с ума сошел?! Какая я тебе тёща?

– Будущая. Ты меня сразу не прогнала, в дом войти позволила, за стол посадила да разделила хлеб. А ещё задание дала. Так что начальное твоё разрешение я получил.

Фросе очень хотелось прибить обоих мужчин: одного – чтоб «разрешением» не успел воспользоваться, а второго за проворачивание матримониальных дел за спиной. Увы, муж у неё один, а отрок, хоть и дурак, но сирота, а сирот не обижают.

– Значит так, – успокоившись и собравшись с мыслями, начала Ефросинья. – Ретка не товар, а ты не купец, чтоб я за неё разрешения давала. С кем захочет жизнь свою связать, с тем пусть и связывает. К тому же маленькая она, рано ей ещё замуж.

Давид кашлянул, Жирослав удивленно посмотрел на хозяйку, а Юрий наконец смог похвастать знаниями:

– Ага, так рано, что скоро поздно будет. Весной, кажется, семнадцать исполнится.

Фрося который раз за вечер не знала, что сказать. Только глазами хлопала удивлённо. А ведь и правда, Ретка ей говорила, что девочки на испытание к Яге идут после первой крови, а это значит, что мелкая уже два года как на выданье. Выглядит она, правда, по сравнению с акселераторными девушками будущего сущим ребёнком, вот и обманулась Фрося. И вот что прям сейчас делать, не понятно. Три пары глаз ждут от нее решения, только какого?! И прогнать взашей парня – плохо, и быстро это всё да неожиданно.

– Ретка! – позвала Фрося, и девочка тотчас скользнула в гридницу. Стояла, значит, у дверей, слушала. – Ретка, тут боярин Жирослав свататься пришел, вот и скажи мне, гож он тебе или нет?

Будущая невеста коротко кивнула, и даже уши её заалели. Ефросинья подождала, но, так и не дождавшись ничего более вразумительного, отослала девочку обратно на кухню. Хлопнула дверь. В гриднице повисло молчание. Фрося смотрела на мужчин, те на неё. «Ладно, любишь кататься, люби и саночки возить» – решилась она наконец.

– Послушай Жирослав, чтоб ты Ретке женихом был, я не против. Но замуж за тебя этой осенью она не пойдет. Ты, насколько я знаю, лишь на год старше девочки. У тебя нет ни своего двора, ни дома, куда ты приведешь молодую жену. Твой отец и так не обрадуется, что ты против его воли посватался, но это уже сам решай с ним этот вопрос. Поэтому сначала я хочу удостовериться, что в дом она твой войдет не бесправной невесткой, а хозяйкой.

Боярский сын скривился. «Права ведьма, во всём права. Ну, хоть не отказала. Только сколько у него времени, пока кто-то другой девчонку под венец не сосватает? Год? Два? Может, умыкнуть? А потом жить в отцовом доме и бояться, как бы батюшка блуд с молодой невесткой не сотворил? Нет. Отцеубийцей быть не хочется».

– Будь, по-твоему, Ефросинья Давыжая, – наконец выдавил Жирослав. – Только позволь в церкви объявить о том, что сговорена Ретка.

Фрося вопросительно посмотрела на Давида, тот кивнул.

– Хорошо.

Ретка стояла за дверью и рыдала. Отказала матушка, не позволила скорой свадьбе быть. Отослала жениха, да ещё с позором, мол, ни кола ни двора нет. А тот и согласился подождать. Так и дождаться можно, что старой девой останешься. Будешь всю жизнь чужих деток нянькать. А ей мил Жирослав хоть в тереме, хоть в избе крестьянской. Как она обрадовалась, когда парень свататься пришел, но нет, не снять ей с мужа сапоги. Найдет себе другую, у которой матушка более добрая, сговорчивая.