Текст книги "Сфера времени (СИ)"

Автор книги: Алёна Ершова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Кто мог нарисовать это чудо? За триста лет до Микеланджело?

– Не правда ли, Ева удивительна? – раздался за спиной голос игумена.

Ефросинья пожала плечами. Если и предположить, что ей хоть кто-то нравился из ветхозаветных персонажей, то это, пожалуй, была веселая вдовушка Юдифь, взявшая в плату за ночь голову незадачливого полководца. С Евой же у неё были свои ассоциации. Личные.

– Фреска удивительна. А Ева? Что Ева? Женщина, с которой всё началось? Та, которая соблазнила мужа своего познанием добра и зла? Та, из-за которой он был изгнан из Рая? Та, которую все христианские матери поминают добрым словом во время родов?

Отец Никон покачал головой.

– Да… женщина, с которой всё началось. Та, с которой муж познал любовь и смог отличать благое от скверного. Та, которая открыла, что за высокими стенами Рая есть целый мир. А еще та, которая не побоялась пойти против правил.

– Отец Никон, а вы знаете, что Ваше видение несколько отличается… – Ефросинья слегка кашлянула, – от канонического?

Священник внимательно, долго, не отрываясь смотрел на Ефросинью, а после лишь плечом пожал:

– Знаю. Но так как я никому не рассказываю об этом, то и меня некому обвинить в инакомыслии.

– Кто художник?

– Он давно умер. От чахотки. Жаль, талантливый был юноша.

Фрося нахмурилась.

– Действительно жаль. Но, отец Никон, я знаю, что вы замыслили. И сразу говорю – нет.

Брови игумена поползли вверх.

– Что нет?

– Пожалуйста. Не надо делать такое удивленное лицо. Вы мне крайне интересны как собеседник, и мы вполне бы могли стать друзьями, но плясать под Вашу дудку я не буду!

– Будь добра, объясни, – священник склонил голову на бок. Ему действительно было интересно.

– Хорошо, – вздохнула Ефросинья. – Сначала вы благословляете Давида отправиться ко мне лечиться, потом убеждаете его на мне жениться, после делаете меня своей крестной дочерью, даёте за меня огромное приданное и включаете в него очень доходную часть. При этом вы мне открыто рассказали, что расстановка сил в Муроме такова, что кто бы ни женил на Давиде свою дочь, тот будет влиять на князя, только забыли указать, что князь этот отнюдь не Владимир Юрьевич.

– Не стоит думать, дочь моя, – жестко произнес отец Никон, – что Давид – это мешок, набитый соломой, не способный на собственные решения и действия. Если бы мои интересы расходились бы с его чаяньями, то ничего бы не было.

– Не надо мне рассказывать про мужские чаянья и способы их достижения, – не менее холодно ответила Фрося. – Я не собираюсь интриговать против мужа. Мне не нужна ваша деревня с мельницей. Я не собираюсь быть обязанной и вполне могу позаботиться о себе сама.

– Я пристроил детей жить в той деревне. Младших взяли в семьи, старших в подмастерья, – как бы между прочим отметил священник, когда его собеседница замолчала.

– Вы обещали, что они будут учиться при монастыре! – задохнулась Ефросинья.

– Они и учатся. Полдня, а вторую половину делом заняты. Хочешь, класс покажу?

Фрося устало покачала головой. Привязывает её старец крепко-накрепко к Мурому. Не ведает, что пожгут деревни, порубят всех от мала до велика. Плетёт свои интриги, словно паук, и не замечает смерть-хозяйку, что замахнулась метлой.

– Я не буду играть против Давида, – произнесла она устало. – Ни по вашей указке, ни по чьей-то другой.

Игумен сложил руки на груди, поражаясь характеру этой женщины. Какими бы ни были её изначальные мотивы, но она приняла решение и теперь не отступит. Что ж, похвально! Остальное за малым. Сделать так, чтобы они тянули канат в одну сторону, а не каждый на себя.

– Фрося, не стоит видеть во мне врага. А приданное и часть – это от чистого сердца. Мне эти земли подарил князь Юрий Владимирович. По смерти моей они бы монастырю отошли, а так тебе послужат. В Муроме ждет тебя масса неприятностей. Но хотя бы клеймо бесприданницы и нищей приживалки висеть не будет. А Давид – просто будь ему опорой. Больше мне ничего не надо.

Женщина смутилась. Весь запал сошел на нет. Об этом же её просила и мать Фотинья. И вот снова. Не умеет она опорой быть. Привыкла, что в браке главное, чтоб супруги не мешали друг другу. А всё остальное… Зачем лезть в чужую жизнь?

Ефросинья вздохнула.

Как понять, играет ли отец Никон свою партию, или у них общие фигуры? Пока всё, что она видела, говорило о том, что воспитывавший с детства Давида мужчина любит его как своего сына. Хоть и явно ведет свою собственную игру. Хорошо бы понять, какую и в чем заключается конечная цель.

– Ладно, отец Никон, простите, если была резка. Просто выглядело это всё, словно…

– Я тебя покупаю?

– Да.

Старец вздохнул, посмотрел, как тонет за горизонтом ярко-оранжевое солнце. На лице его отразилась затаённая острая боль. Такая, что режет душу изнутри.

– Нет, Фрося, никогда… Прости, уже поздно. Мне нужно идти.

Развернулся и пошел прочь, оставив свою крестную дочь наедине с фиолетово-оранжевым небом. А Фрося еще долго смотрела на закат силясь понять, что дал ей этот разговор.

Платье они с Реткой дошивали уже ночью, под свет лучин и свечей.

А утром после нескольких часов сна, скорого завтрака, заутренней службы её проводили в монастырскую библиотеку для подписания брачного сговора.

Договор Фрося читала внимательно. Приданное было прописано подробно: «Евангелие, ткани шелковые, шерстяные, льняные, кожи выделанные, паволоки, тесьма златотканая, меха куньи, собольи, бобровые, ленты, оторочки, нитки, перина, одеяло беличье, украшения золотые и серебряные, жемчуг речной с отверстиями, блюдо серебрёное, ложки, посуда поливная с росписью, светильник бронзовый, гребни, бусы, жаровня, доска пряничная, губка средиземноморская».

Серьезно? Она подняла глаза на отца Никона, тот сидел с невозмутимым лицом. И все это о семи сундуках с замками и ключами. Отдельно прописывалась её личная «часть». То имущество, которым имеет права распоряжаться супруга по собственному усмотрению, и которая не делится при наследовании. Что и говорить: деревня, судя по описи, была богата и приносила отцу Никону явно немалый доход. В ней помимо мастерских и мельницы, числилось еще и стадо породистых овец, шерсть которых была настолько тонкая, что из неё изготавливали нижнюю одежду. Отдельно были прописаны обязанности супруга: не бить, на пиры брать, и обязанности супруги: не ночевать без согласия мужа вне дома, по игрищам не ходить и родить первого ребенка в течение двух лет.

Н-да, чудный брачный договор, ничего не скажешь. Хотя по меркам Средневековой Руси вполне себе адекватный. И путей отступления прописано столько, что хоть отбавляй.

– А мужу, значит, можно ночевать где попало, по игрищам ходить и не участвовать в двухгодичном марафоне по созданию ребенка, так? – не удержалась все же от шпильки Ефросинья.

Отец Никон кашлянул в кулак, Давид посерел, а матушка Фотинья отвернулась к окошку.

– Фрося, – старец решил все же пристыдить свою «дочку».

– Что Фрося? – с совершенно серьезным лицом ответила она. – Здесь не сказано, что за два года я должна родить от Давида, как и его действия в этой области не прописаны. Тут два варианта: или вы надеетесь на непорочное зачатие, или на то, что, когда муж уйдет в поход, мне придется приводить кого-то в дом. Самой же нельзя у посторонних ночевать.

– Достаточно! – рявкнул князь. – Мне нужен будет наследник, и это не обсуждается!

Ефросинья внимательно посмотрела на будущего супруга. Ну да, это в двадцать втором веке дети были привилегией, ради которой стояли в очереди, сдавали сотни тестов и анализов и платили огромные деньги. Привилегией, которая ей так и не была доступна в полной мере. А тут суровая необходимость. С местным-то уровнем смертности.

– Знаешь, Давид, – сказала она сглотнув подступивший к горлу сухой ком, – я как-то на досуге подумала, что детям лучше рождаться в любви, а не по требованию договора.

Сотник опасно сощурился, но все же успокоившись произнес, обращаясь к игумену:

– Отче, впиши так, чтобы моей будущей супруге понятно было, что я не потерплю измен. А пункт про срок вымарай. Когда Бог даст детей, тогда и будут. И так уйму времени потеряли. У меня там на границе Мордва чудит, а я тут семейные дела решаю!

– Ну, Дава, а внуки? – вскинулась монахиня.

– Разберемся с внуками, – отрезал тот. И после обратился к Ефросинье: – Больше замечаний нет?

– Да меня и так всё устраивало, – пожала плечами та.

Отец Никон переделал договор, и они вчетвером подписали три экземпляра. После венчания каждому из супругов полагалось по одному, а последний хранился в монастыре, где проходило таинство.

Лишь закончили, Давид вылетел из библиотеки, словно змеем ужаленный.

«Скорее бы всё завершить и уйти в поход, где всё ясно и понятно, где нет нужды искать компромиссы, договариваться и ждать подвоха от ближнего своего. Господи! Вот что ей надо?! Сиди дома в тепле и сытости, да рожай детей – всяко лучше, чем в чаще лесной. Нет, ершится, шипит. Без рукавиц не возьмешь. И только покажется на миг, что вот понял, узнал, и снова вся рука в занозах».

Оставшиеся «родители» с укором смотрели на Фросю. Та встала, поклонилась и собралась уходить.

– Тeбe нe стыдно? – спросила мать Фотинья.

Ефросинья ничего на это не ответила. Хотела бы она сама понять, отчего взвилась, почему ей вдруг стало не всё равно. Но ответа на свой вопрос у нее не было. А стыдно, стыдно ей было, что излишне прямо, резко, в лоб выдала свое возмущение.

Когда дверь за девушкой закрылась, монахиня задумчиво протянула:

– А ты предупреждал…

–

[1] Предположительно автором этого медицинского трактата является Внучка Владимира Мономаха Евпраксия (Зоя), вышедшая в 1122 г. замуж за византийского императора. Данный трактат хранится во Флорентийской библиотеке Лоренцо Медичи, а микрофильм рукописи, полученный в 1955 г. профессором Б.Д. Петровым, переведен и находится в Российской государственной библиотеке.

Praeteritum XII

Се убо в Русиистеи земли град, нарицаемыи Муром. В нем же бе самодержавствуяи благоверныи князь, яко поведаху, именем Павел. Искони же ненавидяи добра роду человеческому, диявол всели неприязненаго летящаго змия к жене князя того на блуд.

«Повесть о Петре и Февронии Муромских»

Только ближе к ночи Давид добрался-таки до своего дома. Он намеренно весь остаток дня нагружал себя делами и заботами. Хотел отвлечься, не думать о словах Ефросиньи, что прозвучали при подписании ряда, слишком уж неудобными они были, словно воротник на берестяной основе. Красиво, вроде, но всюду давит.

В доме было пусто, огни все потушены. Давид зажег масляный светильник и поднялся к себе. Сделав несколько шагов в сторону двери, он услышал шорох. Ключница и кухарка спали в пристройках, и по идее, никого на втором этаже быть не должно. Тем страннее было слышать звуки наверху. «Может, птица залетела и бьётся теперь», – подумал дружинник, вешая светильник на вбитый между брёвен кованый крюк. Он осторожно снял с пояса нож и проскользнул в свою одрину.

Его ждали. Лунный свет, пролившийся сквозь окно, залил женский силуэт серебром. Гостья сидела на кровати, спрятав лицо в руках. В такт стрёкоту сверчков раздавались её тихие всхлипы.

Воин замер в недоумении. Бесполезный нож опустился. Вдруг женщина ожила, встрепенулась, убрала руки от лица, и Давид узнал Кирияну. Первые мгновенья он ошарашенно смотрел на бывшую невесту, пытаясь ответить самому себе на два вопроса: как и зачем?

Вероятно, она хотела узнать о своём брате, а впустил её кто-то из немногочисленной челяди. Хотя странно, если так. Не должна девица ночью в чужом доме быть. Да еще и в верхних хоромах. Но вот она тут.

– Кирияна, что ты тут делаешь? – наконец спросил он.

– Давид! – сквозь слезы её голос звучал звонко, жалобно. Глаза блестели в лунном свете, чёрные волосы разметались по плечам.

– С твоим братом всё хорошо, – воин все же решил поведать боярыне о здоровье родственника. – Раны зашили, лихорадки нет. Так что не переживай.

Девушка подняла на него глаза, полные недоумения, и сотник понял, что тревога за брата не имеет к приходу девицы никакого отношения.

– Зачем ты здесь? – повторил он вопрос устало.

Гостья ещё раз всхлипнула, поднялась с кровати и скорбно произнесла:

– Меня батюшка за боярина Богдана выдать решил. Свадьбу на осень сговорили.

– Знаю.

– Я не хочу.

Давид в недоумении посмотрел на Кирияну. Он-то тут при чем? К её мечтам и чаяньям? На мгновенье ему захотелось оказаться не здесь, в этой темной душной комнате, а посреди душистого поля. Вдыхать пьянящий запах разнотравья, слышать птичий щебет, ощущать росу под кончиками пальцев. Ещё хотелось спать, сильно, почти до дрожи. Чего не хотелось, так вести этот нелепый разговор с чужой невестой, стоя посреди собственной ложницы.

– Давид, – голос боярыни стал на тон ниже, – прошу, убеди моего отца не спешить со свадьбой, я обещаю, что дождусь тебя. Проживешь год с женой, спадут все обеты, и сошлешь её куда подальше, а потом и со мной обручишься.

Сотник тяжело посмотрел на Кирияну. Два года прошло со сватовства. Сам князь Владимир с боярином Ретшей по рукам били. И что? И ни-че-го! То воин в разъездах, то красавица в слезах – так и не обручились. А теперь – нате. Видимо, девице всё равно, за кого не хотеть замуж идти. Так пусть лучше боярин Богдан будет, чем он.

– Уходи, Кирияна, и я сделаю вид, что сегодняшняя встреча лишь пригрезилась тебе, – наконец отозвался Давид. Он был сыт по горло женскими выходками.

Половчанка взглянула в его глаза и все поняла. Ушла телега. Не догнать. Мигом слетела маска нежности и уязвимости. Словно вышивка алым шелком, легла на полотно лица улыбочка. Ровная, гладкая, до дюйма выверенная. И оттого совершенно не естественная.

– Вот значит как…ну что ж, решил, что холопка деревенская лучше меня будет? А что ты, князь, сделаешь, если я прямо сейчас кричать начну и ославлю тебя на весь Муром? Скажу, что силой взял, там твоё ложе, между прочим, в крови всё испачкано. Ну, что молчишь? – прошипела она.

Давида от этих слов передернуло. Только в день свадьбы ему срама, поднятого взбалмошной девкой, не хватало. Найдет завтра, кто впустил эту блудоумную в его дом, выпорет.

Недолго Кирияна упивалась свой победой, почти сразу заметила, что как-то совершенно неправильно реагирует сотник. Пояс снял с медными накладками, сел на лавку, ноги вытянул, руки за голову закинул. Откуда ж знать домашней девице, что в сражении побеждает не самый сильный или самый ловкий, а самый хладнокровный. Там, где дрогнет ловкач, где не сможет опустить меч богатырь, всегда довершит дело бесстрастный. Войны, однако, выигрывают умнейшие, но и это Кирияне только предстояло узнать. Другое дело, что сотник считал неприемлемым сражаться с женщинами. Однако слова не мечи. Перед ними все равны.

– Что ж, – буднично сообщил он, – вполне себе неплохой расклад. Для меня. Сначала я возьму тебя, меня даже ложе грязное не смутит. После выволоку за косу из собственного дома и прям в сорочке по улице приведу к отцу. Да ещё и расскажу ему, что до меня твоим частым гостем был тиун князя Владимира Никита, он мне сам, дурень под ол, похвалялся. Думаю, и митрополиту повторит, коли нужно будет.

И да, это ты ко мне пришла, а не наоборот. И не удивляйся, что после этого ворота твоего дома будут чернеть от дёгтя.

Затем я с твоего брата возьму виру за оскорбление моей невесты, как и полагал изначально.

Самое позднее – к завтрашнему полудню ваше семейство будет ославлено так, что те самые дегтярные ворота отмыть будет проще, чем имя отца твоего. После этого тебя не только боярин Богдан в жёны не возьмет, но и последний свинопас сторониться будет.

По спине Кирияны пробежал холод. Слишком поздно она поняла, что такого зверя в открытом бою ей не победить. На таких, как сотник, только волчьи ямы ставить.

– Хорошо, я уйду, – выдавила она через силу. – Но следи отныне, князь, за спиной. Много в степи половцев, много их и в городах русских. И все они – прекрасные охотники. Им пардуса завалить, что в ладони хлопнуть.

– Иди уже скорее, – скривился сотник – А то по полу ходить страшно – весь ядом забрызгала.

Лишь дверь за боярской дочерью закрылась, Давид в сердцах плюнул и ушел спать в гридницу.

Утром следующего дня десятник Юрий выводил своего коня из денника. Позвякивала колокольчиками сбруя. Звенела и душа молодого княжича.

«А мы коней выпустим, выпустим;

Ой, дид, ладо выпустим, выпустим!

А мы коней переймем, переймем;

Ой, дид, ладо переймем, переймем[1]!» -

напевал он себе под нос. Но возле самого дома словно налетел на тучу грозовую. Остановился.

Ходит по двору Давид Юрьевич, смурной, что осеннее небо. Брови в одну дугу сомкнуты, руки на груди сложены. На слуг посматривает и тихо, вкрадчиво, да так, что последняя мышь в подклети со страху ни жива ни мертва лежит, спрашивает:

– Кто Кирияну Ретшевну в дом впустил да в моей ложнице оставил?

Юрий придержал коня за узды, взглянул на малочисленных слуг. Те стоят, молчат, жмутся, наступая друг другу на пятки, толкаясь локтями. Конюх с истопником хмурятся, куцые бороды торчком стоят. Милка глаза опустила, а сама кажись, еще больше раздобрела, растеклась квашней, того и гляди рубаха на груди лопнет. Лишь старая ключница стоит как ни в чем не бывало, тело серпом согнулось, глаз один бельмом закрыт, а второй зыркает из-под мохнатой брови.

– А чегось не впустить, раз девка к тебе сама пришла? Чай невеста, а не хто чужой. Коли ей приспичило до свадьбы, пущай и ждет в ложнице. Нечего ей по дому шарица, поди, не хозяйка пока! – прокричала на весь двор старуха.

Юра уткнул лицо в мягкую морду жеребца, и лишь плечи десятника безмолвно вздрагивали.

Давид подошел к ключнице и покачал головой. Стара стала, высохла вся, потемнела, скрючилась, словно коровья лепешка на полуденном солнце, и не понять уже, от чего непотребство учинила: от дури или умысел какой был.

– Значит так, – протянул хозяин дома, – говорю один раз, кто не услышал или не понял ввиду скудоумия, не моя печаль, выгоню взашей со двора на все четыре стороны. Кирияна мне не невеста более, и в доме моем ей не рады. Сегодня я венчаюсь, и хозяйкой над вами зайдёт Ефросинья. Чтить её, как меня. Дом к нашему приезду вычистить, выбелить. Все полы песком засыпать, гридню шкурами украсить. Всё уяснили?

Слуги разномастно закивали и разбрелись кто куда. Ключница громко ворчала под нос о том, что взял бы обеих да не морочил ей, старой, голову. И коли молодая хозяйка придет, пусть бы всё и чистила.

Юра подошел к брату и хлопнул по плечу.

– Радуйся! Эка ты ни свет ни заря лютуешь, мало тебе отроков в ученье дали?

– Не люблю, когда дома разлад. Нет ни покоя, ни отдыха. А за последний год запустил я слуг, расслабились. Может, оно и неплохо, что жена появится, – Давид задумчиво погладил бороду. – Пойдем, я тебе ларец дам, свезешь подарок Фросе.

Одевали Ефросинью под заунывные песни. От них зевалось так, что челюсть норовила выскочить.

Белая льняная рубаха, верхнее красное шелковое платье, на шее бармы, таки отданные ей Давидом, но уже в качестве свадебного дара. Поверх плата очелье и рясны с колтами. Правда, всё это богатство спрятано под плотной, не пропускающей воздуха и света, фатой.

«Сейчас меня можно, как в добрых русских сказках, тихо прирезать и заменить на подходящую, а жених не узнает ничего, пока венчание не закончится», – с некой злой весёлостью подумала Ефросинья. Об остальном мыслить не хотелось. Уж больно затянулось всё узлом, стало настоящим, серьезным, всамделишним.

Свадебные сборы начались еще вчера вечером. Сначала её расплели.

– Кому красоту отдашь? – спросила одна из девиц, приставленных к ней, и Фрося растерялась, пытаясь сообразить, чтобы это значило. Прокручивала в голове разные обряды и так, и эдак, стараясь несильно коситься на свою ленту в руках у замявшейся девушки. А потом вспомнила наконец: «красота» или «воля» – это то, что нужно передать подруге для удачного замужества. Это уже потом, в будущем, роль «красоты» играл брошенный букет или подвязка.

– Ретке вплети, – распорядилась она и отметила, как расцвела, заалела девчонка.

Потом невесту мыли в бане. Тёрли, скребли, трепали веником. Чистые, высушенные волосы заплели в тугую тяжелую косу, перевязали простым плетёным шнурком и отрезали. Фрося даже испугаться не успела, когда спины, чуть повыше лопаток, коснулась холодная сталь ножниц. Срезанную косу вместе со свадебным подарком отправили жениху.

Как готовился подарок – отдельная история. Вспомнила Ефросинья об этой традиции, что удивительно, сама, где-то по дороге между деревней, в которой они обручились, и Борисоглебским монастырем. По-хорошему следовало преподнести жениху рубаху или рушник бранный. Но рубаху она уже шила, а станка под рукой не было. Может, связать свитер? Нет. Тоже времени не хватит, да и ниток у неё столько нет, а на такого медведя, как Давид, их о-го-го сколько надо! Призадумавшись, Фрося стала перебирать в уме свои скромные умения и уже совсем было отчаялась, но потом мысленно хлопнула себя по лбу. Ювелирное мастерство! Конечно, она не профессионал в этой области, как мать, но основы литья и работы с камнями да эмалями знает. Можно сделать пояс с накладками. Вставить камни или разукрасить эмалью. Но вот беда: мастерской у нее нет, а ни один мало-мальски приличный ювелир не пустит чужака в святая святых. Да и много ли нальешь без градусника?! К тому же в этих условиях не понятно, из какого материала делать изначальную модель, чтобы по ней потом изготовить форму.

В её время все дизайны украшений рисовались в программах, а потом из подходящих сплавов распечатывались на принтере. Технологии же прошлого Ефросиньи были известны лишь обзорно. Хотя… есть ещё чеканка и гравировка.

Идея возникла сразу. Вспыхнула яркой искрой, расцвела и сформировалась. Рог с оковкой, но не питьевой, как некогда был найден в Чернигове (мало ли, может, такие только на тризнах использовались, и дарить на свадьбу жениху нельзя), а охотничий, как в песне о Роланде.

«Турий рог не должен стоить дорого, а насечки можно и самым простым инструментом нанести. Единственный дорогой элемент – это серебряная пластина, но она тонкая, и много металла на неё не уйдёт. Можно продать шкурки и с вырученных денег раздобыть сырье».

За помощью в этом вопросе Фрося обратилась к отцу Никону. Тот внимательно выслушал, а после покачал головой.

– За шкурки твои много денег не дадут, это не куница и не белка. Всего лишь заяц-русак плохо выделанный, но если ты и вправду такому ремеслу обучена, то, как приедем, я сведу тебя с мастером и помогу рогом да серебром, а ты посмотришь, может, что и подскажешь для кузни.

И Ефросинья согласилась.

Как прибыли в монастырь да уладили насущные дела, игумен велел запрячь лошадей для поездки в ближайшую деревню – Герасимку. Фрося впервые была в седле одна и тряслась, как осиновый лист. Мирная лошадка воспринимала наездницу, словно мешок с репой, и всё время норовила то травки пощипать, то за вкусным листиком поводья дёрнуть. Тем не менее за ведущей шла не отставая.

Меньше, чем через час, приехали в деревню и первым делом направились во двор к косторезу.

Он, когда услышал, для чего нужен рог, молча принес один, красиво выгнутый, и дунул в него. Даже без мундштука звук получился громким и плотным. Фрося готова была поспорить, что слышно его было на несколько километров вокруг. Она взяла инструмент, дунула и ничего не произошло. Словно кашлянул кто в кулак. Недоуменно подняла брови, возвращая вещь хозяину.

– Я его сломала?

Ответом ей был дружный смех обоих мужчин. Вытирая слезы, отец Никон взял рог и снова подул в него, гул вновь разлился по деревне.

– Понятно, это мужская магия, и мне она не доступна, – усмехнулась Фрося и попросила свёрлышко для отверстий под заклёпку. Ей выделили одно и к нему небольшой лучок. Женщина не без грусти посмотрела на комплект, прикидывая как, а главное, сколько она будет сверлить отверстия всем этим добром.

После дошли до кузнеца. Своего золотаря в селе не было, но нехитрые украшения из бронзы и серебра делал этот мастер. Мужчина слушал, хмурил брови, и Ефросинья была уверена, что, не стой рядом отец Никон, отправил бы просительницу куда подальше. Однако спорить с игуменом не стал.

– Раскую я тебе серебро тонко. Размер какой нужен? – пробасил он.

Фрося показала рог и отмерила на нем пальцем ширину.

– Вот столько. А вальцов нет? Прокатать всяко быстрее, чем ковать.

Кузнец удивлённо поднял опалённые брови, а игумен хитро прищурился.

– Нет вальцов. Давай Григорий откует тебе, он в этом мастер, и инструмент для чеканки завтра привезёт, а мы с тобой поедем домой, и ты мне угольком на досточке нарисуешь, что за вальцы, хорошо?

Фрося задумалась. В общем, почему бы и нет, ведь технология там ну ненамного сложнее мельничных жерновов. Однако пришли к ней не в тринадцатом веке и не в Муроме. «Хотя город через тридцать лет так разрушат, что почти ничего не останется. Ну, найдут фрагмент чего-то и будут гадать, что это и как использовалось. Мало ли таких находок? А так мои знания может пользу принесут. История тут оказалась совершенно бесполезной. Ни разу так и не пригодилась. Папина медицина помогла, мамино ювелирное дело тоже, а всё остальное – так… сказки лишь рассказывать».

В доме у отца Никона было непривычно светло, подчеркнуто чисто и, пожалуй, уютно. В сенях на полу постелен плетёный коврик. Рядом стойка для обуви и сменные войлочные тапочки. В стену вбиты кованые крюки для верхней одежды. Чуть поодаль рукомойник со сливом. Фросе очень хотелось обследовать, куда уходит вода, она знала про Новгородскую канализацию, но вот здесь, рядом с Муромом, обнаружить что-то подобное не ожидала.

В большой клети сияли побелкой стены, пестрели зелеными бликами от двух застекленных окон солнечные зайчики. Во всю стену тянулся большой книжный шкаф, от которого у женщины перехватило дыхание. "Что там говорили про Анну Ярославну? Что она увезла во Францию свою библиотеку? Кажется, её дорога проходила мимо дома этого священника". Тут были труды на русском, арабском, греческом, латыни.

Возле одного окна стоял большой деревянный стол, заваленный берестой и пергаментом и на всём этом схемы, чертежи, формулы. Рядом красовался фонарь, похожий на масляные лампы девятнадцатого века, большая стеклянная линза и принадлежности для письма.

Возле другого окна – маленький столик с пузатым глиняным чайником и шахматной доской. Рядом пара плетеных кресел с мягкими подушками.

Все это просто не укладывалось у Ефросиньи в голове. Пожалуй, в Византии или Риме ещё можно было встретить кого-то подобного, но что этот человек делает тут?

– Далеко отсюда, в стране, где восходит солнце, растет удивительное растение – Ча Шу – Священник разжег огонь в глиняной жаровне и поставил на нее свой чайник. – Местные жители собирают его и как-то хитро обрабатывают, превращая зеленые листья в твердые пластины. Небольшой кусочек такой пластины, и вода становится цвета янтаря, а вкус насыщенный и немного терпкий. Будешь?

Ефросинья ошеломленно кивнула. А потом они в молчании пили настоящий ароматный чай, и женщина чуть не плакала от радости.

После она рисовала ювелирные вальцы, вспоминала и объясняла, сбиваясь на русские термины, что для чего нужно. Дальше они спорили до хрипоты и решали, чем заменить те или иные детали. Позже, вечером, возвращаясь к себе, она подумала, что в этом диком, страшном и необузданном времени у неё появилось то, чего не было в прошлой жизни. Друг.

На следующий день кузнец привез раскованную пластинку серебра и один единственный пуасон – по сути своей просто небольшой гвоздик для нанесения насечек.

– А молоточек? – Фрося посмотрела в непроницаемое лицо кузнеца. – А штихелели? Работать-то чем?

– Что такое штихель, я не знаю, и «молоточков» у меня нет, только клещи и кувалда, можешь завтра заехать, – гоготнул он, и Ефросинье сразу вспомнились все материны рассказы о конкурентах и их интригах. Ладно. Пусть упивается своей маленькой победой. Земля круглая, даже если об этом кузнецу невдомек.

Забрала всё, поблагодарила и села у окна за работу. Которую почти сразу пришлось отложить. «Добрый» мастер не поленился заполировать пластинку до блеска, и теперь она слепила глаза. Пожелав от души его чреслам профессионального заболевания, связанного с сидячим образом жизни, принялась искать в своих закромах остатки серы. Если нанести её на металл и нагреть, то он покроется черной патиной. Так даже лучше. Рисунок чётче будет виден. Промучившись с превращением серного камня в пасту равномерным нанесением и нагревом, она, тем не менее, получила отличное чернение.

Остаток дня потратился на нанесение рисунка. Немного повспоминав историю, выбрала мотив появления в Муроме первого князя – Святого Глеба. Интересно, что в крещении он был тезкой её жениха, так что параллель должна была просматриваться. А дальше мотив лег сам собой. Вот Владимир Красно Солнышко отправляет сына в Муром, вот его встречают бояре, вот он строит храм недалеко от города. И последняя картинка каноническая, не единожды виденная на старинных иконах. Двое святых – Борис и Глеб – на конях. Стилистика рисунков вышла чем-то похожей на изображения Радзивиловской летописи, только с нормальными пропорциями и объемами. Все же не самое легкое занятие – комикс на кусочке серебра гвоздиком рисовать.

Следующие три дня Ефросинья гравировала рисунок. Вместо молоточка приспособила небольшой плоский камушек, и дело пошло. Медленно, нехотя, но вперёд.

Лет с пятнадцати она не занималась ничем подобным, да и без увеличительных стекол и лазера было очень неудобно. Спина затекали, пластина гнулась. Внутренний перфекционист рыдал. Несколько раз хотелось забросить работу и порыдать вместе с ним. Но приставленные девушки ахали, игумен довольно кивал, а Ретка хлопала в ладоши от каждой новой картинки. Так совместными усилиями и доделали. Четвертый день ушел на подгонку и приклёпку к рогу. К тому моменту, как ни странно, и клепки нужного размера нашлись, и молоточек сыскался.

Таким образом, к утру свадьбы подарок будущему мужу был готов и отправлен вместе с косой.

В ответ пришло известие. Приехал жених. Ждет у храма. Пора выдвигаться и невесте.

А дальше всё завертелось, закружилось, помчалось калейдоскопом. Телега, устланная ковром и подушками, украшенная мехами и цветами, ждала её внизу. Кто-то раздавал хлеба и медные монеты, кто-то пел, дудел в гудок, кто-то плясал. На улице было жарко. В фате душно и почти ничего не видно. Ее взяли под руки, усадили в телегу. Поезд двинулся.

По приезду к церкви песни и улюлюканье прекратились. Народ расступился. Давид стоял у входа. Свита красная, шелковая, горит на солнце, переливается, за поясом рог охотничий заткнут. «Надо было колечко смастерить да ремешок кожаный», – мелькнула запоздалая мысль.