Текст книги "Сфера времени (СИ)"

Автор книги: Алёна Ершова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

И ведь не неволил, потянулся, а она ответила. И лишь поутру поняла, что слово нарушила. Обидно стало. Но что толку: кори – не кори, содеянного не вернешь. Спустилась к себе в клеть, Игорь ничего не сказал, только ложиться с ней перестал и об отъезде более не заикался.

Не прошло и месяца, как Давид Юрьевич после литургии в церкви Рождества Богородицы прилюдно покаялся, что было нарушено им слово княжеское, и Господь Бог покарал его, а посему клянётся он перед всем честным народом взять в жены Ефросинью – целительницу рязанскую. «Вот, – подумала Милка, – даже князья слово не держат, куда уж мне, негораздке. Только хозяина струпьями прокляли, а меня приплодом». В тот же день Милка купила у бабки специальную травку плод вытравить. Купила, а выпить не смогла. И чего дуреха испугалась – не понятно.

А потом и хозяин привез жену молодую да умчался в степь.

Ефросинья Давыжая нраву оказалась крутого, а натуры деятельной. Челядь, не знавшая, чем себя занять, вмиг оказалась при деле. Притом новая хозяйка ни на кого не кричала, по щекам не била, но сумела в дугу завернуть даже ключницу.

«Ой, Милка, – причитала бабка, – не приведи Господь, узнает госпожа, что ты с её супругом ложилась – выпорет и выгонит, как пить дать, выгонит».

И действительно, стала замечать кухарка, что продыху не дает ей хозяйка. Кухню всю переворотила. К чистоте рук придирается. Полотенца каждый день менять заставляет. Посуду в кадке с водой запрещает держать. Овощи все да фрукты мыть требует. И нет дня, чтоб нос свой на кухню не сунула да замечания не сделала. И вроде спокойно говорит, а по спине холод. Колени трясутся, и слезы сами собой по щекам катятся. А на днях спросила, кого Милка себе замену присоветует. Значит, права ключница. Не потерпит хозяйка рядом с супругом волочайку. Выгонит на улицу. И что с ребёнком будет – не ясно. Себе заберёт или придушит и скажет, что так и было. И Игорь не защитит. Они с той ночи так словом и не обмолвились. Вот и рыдает Милка над квашней, жизнь свою непутевую проклиная.

Липкая ночная духота не давала спать. Даже небольшое летнее окошко без стекла не спасало ситуацию. Последние три недели выдались крайне тяжелые и насыщенные. Даже для человека, привыкшего к бешеному темпу будущего. Но там-то хотя бы был будильник, дом, забитый техникой, электромобиль и четко определенный график работы. А здесь?! Вечно бухтящая ключница, вечно ревущая кухарка… Лошадь, на которой приходится учиться ездить… Вопросы, ответы на которые не известны… Проблемы, суть которых не ясна… В какой-то момент Ефросинья позавидовала супругу. У него все просто: конь, меч, враг.

«Нет, не просто. Не может быть просто убивать себе подобных. Каково ему вообще с этим живётся? Как он спит ночами?»

В её веке тоже хватало насилия. Как-то один из соителей позвал её на бои химер. Мужчины и женщины из нижних каст сражались в боях без правил. Это было неоправданно жестокое зрелище. Но, судя по цене билетов и количеству зрителей в дорогих одеждах, имело шоу неслыханную популярность. Война…война же в её мире давно стала чем-то иллюзорным. Оружие убивало без крови, а конфликты решались в кабинетах. Здесь же ветер приносил со степи запах гари. И в такие ночи, как эта, Ефросинье было страшно. А вдруг погибнет, не вернется Давид? Она уговаривала, убеждала себя, что ему уготована другая судьба, но страх, как грибница: найдя однажды путь к сердцу, приходил снова и снова.

Фрося вздохнула. Завтра тяжелый день. Она договорилась с отцом Никоном съездить в деревню. Убедила Ретку креститься. Девочка, что удивительно, думала недолго. Узнала, что Ефросинья крёстной будет, и согласилась.

По-хорошему нужно выспаться, но сон не шел. Щенок Каспер, спящий в ногах, поднял голову и сладко зевнул, издав звук, больше похожий на «мяв», чем на то, что подобает слышать от приличной собаки. Захотелось встать, выпить кислого морса, сменить липкую рубаху, умыться.

На первом этаже никого не было. Челядь спала в клетях, пристроенных к дому, но у каждой был отдельный вход со двора. Чтобы попасть на кухню, тоже надо было выйти на улицу. Светильник Фрося зажигать не стала, лунного света, пробивающегося сквозь узкие окна, хватало, чтобы дойти до выхода. Щенок потрусил за своей хозяйкой.

Ночь была прекрасна. Городской шум сменился стрекотом сверчков. С реки дул прохладный ветерок, разгоняя августовскую жару. На кухонном столе стояла крынка с малиновым морсом. В суконном мешке, укутанном в овчину, доходила каша. Ефросинья налила себе пить в небольшой деревянный стакан, коим пользовались слуги, и сделала глоток, прикрыв глаза от удовольствия. За стеной что-то грохнуло. Женщина и не придала бы звуку значения, но Каспер коротко гавкнул и сорвался с места.

– А ну стой! – зашипела Фрося, – перебудишь всех. Однако щенок уже вылетел вон.

Тихо ругаясь насчет бестолочей, которые не могут в ночи дела свои тихо делать, хозяйка поспешила за собакой.

Каспер навалился на дверь кухарки передними лапами и залаял. Фрося схватила его на руки.

– Пойдем, малыш, а то перебудим тут… – договорить не успела, за дверью послышался протяжный хрип. Совершенно не осознавая, что делает, она дернула ручку на себя. Хлипкая щеколда вылетела, и ворвавшийся в темную клеть лунный свет натолкнулся на качающееся тело. Щенок выпал из рук, перекувыркнулся и неистово залаял. Фрося завизжала, срывая горло. Подлетела к кухарке, подхватила её за ноги, поднимая вверх и стараясь не думать о мокром от испражнений подоле.

– Игорь! Яким! Кто-нибудь! – прокричала Фрося что есть сил. Милка снова захрипела и задергалась, молотя ногами.

– Прекрати, идиотка! – из сорванного горла вырвался скорее рык, чем слова. Ефросинья понимала: долго брыкающуюся девку она не удержит, а второй раз может так не повезти. Хрустнет шея и вся не долгая.

Вдруг сзади послышались торопливые шаги. Вбежал кто-то из мужчин. Сдавленно охнул, поставил поваленную скамеечку, запрыгнул на неё. Дернул петлю, расслабляя узел. Фрося почувствовала, что теряет равновесие, и повалилась на земляной пол, больно расшибая колено. Кухарка упала сверху. Мужчина спрыгнул, перевернул Милку на спину и ошарашенно произнес:

– Поздно. Мертва.

А после застыл восковой куклой.

Фрося поднялась, посмотрела на самоубийцу. Голова безвольно откинута, распахнутые глаза закатились.

– Свет зажги, – кинула она дворовому, силясь нащупать пульс на отекшей шее. Получалось плохо. Рыкнув, разорвала рубаху на груди. Приложила ухо. Едва слышен стук сердца. Или это Игорь кресалом бьет?

– А ну тихо!

Мужчина замер.

– Есть! Жива она!

Убедившись, что кухарка дышит, Ефросинья от всей души влепила ей пощечину. Для приведения в сознание, так сказать.

Милка застонала, глаза её прикрылись Игорь подлетел к супруге и, аккуратно подняв её на руки, переложил на кровать.

Фрося даже не соизволила подняться с пола. Так и сидела, прижав к себе собаку. Женщину бил озноб.

– Госпожа, – до неё далеко не сразу дошел обеспокоенный голос дворового. Она подняла глаза на протянутую мужскую руку. Его пальцы тоже подрагивали. – Позволь, я помогу подняться.

Фрося подала руку и с трудом встала.

– Сядь сюда, я вина сейчас принесу.

– Под замком все. Ключи в комнате.

– А? Нет. У меня в клети припасено.

Через несколько минут комната кухарки представляла собой странное зрелище. Игорь пил вино, сидя на многострадальной скамейке, Фрося со своим стаканом расположилась на сундуке напротив. Милка лежала, уткнувшись носом в стену. Все молчали.

Откат от пережитого постепенно сходил на нет. Тело наполняла пустота. Сладкое, крепкое вино кипятком лилось по сорванному горлу. Ефросинья размышляла о каких-то совершенно идиотских вещах.

Было ли у кухарки право на смерть или нет? И почему её, Ефросинью, захлестнула иррациональная ярость? Страх тоже присутствовал, но злости в этом бешеном коктейле было явно больше. Какими невиданными тропами ходят её эмоции и во что они могут вылиться в той или иной ситуации?

Вопрос нравственности суицида в обществе будущего не поднимался и не обсуждался. Ведь любые этические нормы и правила порождаются обычаем, культурой, верой, в конце концов. В её же мире поведение человека рассматривалось исключительно с точки зрения права. И этот самый человек имел право распоряжаться собственной жизнью любым законным способом. А женщины, помимо этого, наделялись правом распоряжения судьбой своего нерожденного ребенка. Таким образом, всё воспитание говорило Фросе, что она не имела права лезть в чужое волеизъявление. Тем не менее представить себя стоящей в стороне и смотрящей на дергающееся в предсмертных судорогах тело, она не смогла. Более того в тот самый момент, когда взгляд упал на Милку, ни на секунду не возникла мысль о незаконности своего вмешательства.

Что же это тогда получается? Вбитое годами воспитание о толерантности слетело с неё, как шелуха, стоило оказаться в другом мире? И что же она тогда за человек? Кто скрывается за маской ученого и преподавателя? И главный вопрос: хочется ли ей знакомиться с собой новой или стоит посадить это чудовище на цепь?

Ефросинья вздохнула. Придётся с этим жить и принимать свои реакции. Ведь глупо было бы думать, что пребывание в новом мире никак её не изменит… «Ладно, с собственными чипами в голове разобрались. Но отчего кухарка в петлю полезла – вопрос открытый. И судя по состоянию девушки, стоит её оставить одну, так она завершит начатое». А посему нужно понять мотивы и постараться помочь, хоть это и посложнее вытягивания из петли будет, все же вот ни разу она не психолог. И чужие переживания не входят в сферу её интересов.

Выдохнув и успокоившись в первую очередь, сама Фрося аккуратно начала.

– Милка, расскажешь, что у тебя произошло?

Молчание, и тот же взгляд в стену.

– Милка – жена мне, – подал голос Игорь. – Сговорились мы у реки. Кольцами и клятвами обменялись.

– Которые ни один из нас не выполнил! – зло бросила Милка и закашлялась.

– Ты из-за этого в петлю полезла?

– Нет, просто я так больше не могу. Всем будет лучше без меня.

– Кому всем?

– Игорю, тебе, хозяйка, Давыду Юрьичу.

– Что ж ты такое говоришь! – взметнулся Игорь.

– А не ты ли с Пасхи со мной не разговариваешь? – зашипела девушка.

– А не ты ли клялась ворота запертыми держать?

– А не ты ли обещал увезти меня отсюда?

– Я не мог, понимаешь?!

– И я не могла хозяину отказать! Теперь дитём расплачиваюсь!

Фрося прикрыла глаза, слушая перепалку супругов. Вскрылся гнойник, излились обиды. Вроде и радоваться надо. Ведь спорить, кричать, ругаться всяко лучше, чем счеты с жизнью сводить. Но вот это «хозяину не могла отказать» ужалило змеёй. Растекся яд по венам, осел горечью во рту.

– Ребенок чей? – тихо спросила Ефросинья.

– Мой, – отозвался Игорь, упрямо выпятив бороду. – Послушай, хозяйка, отпусти нас. У меня дом в Пронске. Я Давыда Юрьича просил, он согласие дал. Сказал замену искать. Я нашёл.

Фрося смотрела на чету и размышляла, как быть. С одной стороны, Милкин ребенок может быть вполне от Давида, и тогда он имеет право, как минимум, знать. С другой стороны, вот совсем не факт. Судя по животу, там месяц пятый-шестой, а Давида до Пасхи дома не было. По-хорошему дождаться бы родов (если они будут после случившегося), посчитать, обсудить и потом принять решение.

– Рожать когда?

– Зимой, на Кощун.

«Значит, не пятый, а меньше. Делать-то что?»

– Нет! – приняла решение Фрося. – Сговор вы с Давидом заключали. Вот и отпускать он вас должен, а не я.

– Давыд Юрьич сказал, что дома над слугами ты главная. И вольна принимать решения. Да и замену я толковую нашёл. Не дворовым – тиуном в хозяйстве будет, грамотный, счет знает. Обидно, если к другим уйдет. А Милке лучше подальше рожать от князя Давыда и Муромских языков. Ведь коль у нас во дворе трепятся, то за забор всяко просочится.

«А ты неглупый мужик, да Игорь? И просчитываешь возможные риски наперёд. Видишь и понимаешь явно больше моего. А потому вслух даже не произносишь того, о чем в этой комнате и так все догадываются. Кого же ты в итоге защищаешь? Себя? Милку? Давида? Что ж ты тогда такой умный-разумный за женой не уследил? Обиделся? А в петле увидел и понял, что никакая обида жизни человеческой не стоит».

– Ладно. Принесите мне сговор, я почитаю да спрошу у отца Никона, вправе ли вас рассчитать. Если да, покажешь мне своего тиуна, и езжайте на все четыре стороны.

–

[1] Металлические подвески со знаком Рюриковичей по одной из версий выдавались представителям княжеской администрации: тиунам, сборщикам податей, писцам и т. д.

Praeteritum XVI

«Она же остаточное дело воздуха того шьяше, уже бо единого святаго риз не дошив, лице же нашив и воста и вотче иглу свою в воздух и преверте нитию, ею же шиаше.»

«Повесть о Петре и Февронии Муромских».

– Мне совершенно нечего надеть! – Фрося перебирала сундук с одеждой. Льняные платья выглядели помятыми даже несмотря на то, что после стирки их намотали на палку и прокатали рубелем. К тому же стояла невероятная жара, и хотелось одеться так, чтобы этой самой одежды было по минимуму.

«Хорошо, что это самое начало тринадцатого века, а не семнадцатый, с корсетами и многослойными юбками».

Фрося достала свадебную рубашку из тонкого льна и зеленое льняное платье, которое сшила по приезду в Борисоглебский монастырь. У нарядов были достаточно широкие юбки, чтобы свободно сидеть в седле, не задирая подол выше колен. Повертев немного зеленое платье, она спорола с него рукава и подшила края стана. Получился глухой сарафан, наподобие тех, что носят горожанки. Под низ натянула короткие портки. Идея затыкать нижнюю рубаху спереди и сзади за пояс, образовывая нечто похожее на штаны, ей категорически не нравилась. Лучше уж портков коротких нашить, чем городить под подолом невесть что. Вздохнула. Подпоясалась тканым поясом. Убрала волосы под красный повойник, сверху накинула плат. Зафиксировала все это очельем, на котором позвякивала пара серебряных височных колец. Ревниво оглядела себя. «Нет, так дело не пойдет. Нужен утюг и плечики, иначе всё время буду выглядеть, словно меня пожевали и выплюнули».

Хмурая, спустилась вниз, ночное приключение с кухаркой настроения не добавляло. Лезли всякие гадкие мысли о пленных рабынях, привозимых мужьями в дом, и о сговорчивых сельских девицах. Хотелось запустить в Давида глиняным горшком.

– Замечательно выглядишь, – вырвал её из размышлений мягкий голос игумена, – хотя взгляд такой, словно решила убить кого, но всё ещё раздумываешь как.

Отец Никон сидел на корточках посреди гридницы и гладил розовое собачье пузо.

– Не выспалась. На улице жарко. Платье мятое. Раздражает всё, – буркнула Фрося, не желая поднимать скользкую тему. Посоветоваться на счёт Милки она хотела, но сейчас решила не начинать разговор. Слишком много непонятного плескалось внутри.

– После бессонной ночи утро не в радость, – спокойно отметил священник. – Мы едем?

– Да. Я приказала малую телегу запрячь. С нами Ретка отправится и рабыня. Думаю, подаренной девушке в деревне лучше будет. А вместо неё хочу двоих или троих взять в челядь домашнюю.

Игумен кивнул, поднялся и последовал за вышедшей из дома Фросей.

Во дворе её ожидала медногривая лошадка, убранная под седло, и вторая низкорослая, ширококостная, запряженная в небольшую телегу. Заплаканная рабыня утирала рукавом лицо, Ретка едва слышно успокаивала девушку. Фрося подавила укол совести. Отпустить она девчушку не может, ей просто некуда идти. О продаже даже речи не может быть. Одна только мысль о торговле людьми претила. Оставить дома – тоже не вариант, единственный выход – деревня. Живут же там дети, значит, и для невольницы работа да место у печи найдется.

– Смотрю, ты гораздо лучше держишься в седле, чем месяц назад, – отметил игумен, когда они уже выехали из Мурома и двинулись в сторону деревни Герасимка. Сзади поскрипывала повозка. С тягловой лошадкой легко управлялась Ретка, сидя без седла прям на спине животного и весело болтая босыми ногами. Надевать обувь в такую жару девушка наотрез отказалась.

– Так Яким задался целью обучить меня верховой езде. Сказал, что мне не положено по городу пешком ходить. Или всё время телегу запрягать, или верхом. Вот я и решила, что каждый раз отвлекать работника, чтоб он меня, любимую, катал, глупо. Дел в усадьбе масса, поэтому согласилась учиться. Теперь и с повозкой управляюсь худо-бедно, и лошадь меня слушаться начала. Игумен кивнул и перевёл тему.

– Дом преобразился. Мне нравится, как в нём стало. Но чем тебя Давыдовы слуги не устроили?

Фрося вздохнула и принялась рассказывать. Про рабыню, ключницу, кухарку и её мужа. Вроде и ровно обо всех говорила, одинаково, но главное от игумена не укрылось.

– И что ты решила с Милкой да Игорем делать?

– Сговор их я прочитала. Заключал его Давид. Вот пусть разбирается со своей любовницей и потенциальным бастардом сам.

Отец Никон покачал головой. Нет, не ум сейчас руководит Ефросиньей, а женская обида. И чем сильнее она затянет её в узел, тем сложнее будет распутать. Хотя, с другой стороны, раз злится на сотника, значит не безразличен он ей. Тем не менее мысль эту игумен развивать не стал.

– Согласно вашему брачному сговору, ты имеешь право распоряжаться слугами, холопами и рабами в отсутствие мужа, по своему усмотрению.

Фрося опять вздохнула.

– Знаю, перечитала. Поэтому я в противоречиях. Всё мое воспитание, все принципы говорят: не сметь вмешиваться в чужую жизнь и оставить всё, как есть до приезда «мужа». А реалии этого мира требуют отослать семью, предварительно повенчав их в церкви, чтобы даже никто заикнуться не смел о бастарде, раньше законных детей рождённом. Давид через пару лет станет князем Муромским, я бы не хотела, чтобы его дети сражались между собой за наследство. Там других бед хватать будет.

Игумен впился острым взглядом в Ефросинью.

– Все же решила остаться?

Фрося дернула плечом и скривилась. Да она решила, но до сих пор сама не поняла, что это покорность судьбе или напротив желание взять её в свои руки.

Отец Никон слишком хорошо понимал Ефросинью, её тревоги и этические дилеммы. Он знал, что ей чужд этот мир, но она ведает его будущее, и эти знания не могут не накладывать отпечаток на решения и действия. И чем раньше она примет это, научится пользоваться своими даром, тем лучше. Отцу Никону нужны были знания о судьбе Мурома, потому что своих не хватало катастрофически. Да и жизнь подходила к концу, он чувствовал, что осталось недолго. Уставшее за многие годы сердце всё хуже и хуже справлялось со своей работой. Всё чаще ночами его мучал сухой кашель, а днём одышка. Всё быстрее он уставал. Приступы же головной боли становились всё длительнее и болезнее.

– Что ж, – произнес он наконец, – с челядью оба варианта хороши. Только одно решение принадлежит обиженной женщине, а второе – княгине.

– Я не…

– Ты – да. Можешь сейчас мне сколь угодно рассказывать про иные традиции твоей родины. Про свободные отношения и право каждого решать, где, с кем и как, но ты сама уже заметила, что мораль твоего мира не натягивается на реалии этого.

– Откуда вы… – Фрося запнулась. – Знаете?

– Встречал.

Ефросинья забыла, как дышать. Кого мог встретить священник? Кто-то прибыл за ней или это ещё один турист?

Игумен взглянул на хватающую воздух женщину и опустил глаза.

– Десять лет назад я гостил в Царьграде у сына и внуков. Там, на одном из невольничьих рынков, выкупил юношу «со взором горящим». Рассказывал он дивные вещи. О кораблях, что могут путешествовать до Луны, о зданиях, собранных сплошь из стекла, о городах под невидимыми куполами, о машинах, способных отправить вглубь веков. Много чего говорил и о знаниях, доступных единицам, о семьях, больше похожих на гаремы, о безразличии и вседозволенности. Он изумительно рисовал, и я забрал его с собой в Муром. К сожалению, он знал подробно историю «Крестовых походов», и совершенно ничего не смыслил о своём государстве. Обидно. Это он создал все фрески в Борисоглебском монастыре. Я когда печь твою, тюльпанами разрисованную, увидел, то сразу догадался, кто ты и откуда.

– Он действительно умер? – Фрося была просто ошарашена рассказом.

– Да. Он ещё там, в Царьграде, кровью кашлял. Два года назад скончался. Жалко.

– Художник, – задумчиво произнесла Ефросинья, – значит, из четвёртой касты, раз умер от «чахотки», то не генноизмененный, если смог оплатить тур в прошлое, соответственно, очень богатый, притом богатства добился сам. Молодой… Знаю! – Ефросинья щелкнула пальцами. – Армен Широков! Точно. Я была на его выставках, он рисовал обнаженных натурщиц на руинах Ближнего Востока, что парадоксально, кистью и красками, а не звукографикой, как это делали все, но, пожалуй, не это было самое удивительное. Там всегда такой ракурс и такая игра тени и света, что если подойти к картине с одной стороны, то центральное место занимает натурщица, а если взглянуть под другим углом, то главное место занимают руины. Самая скандальная его картина продана за семнадцать миллиардов крипто-рублей. Я даже не знаю, с чем сравнить сумму в это время. Так вот на ней была изображена голая женщина без рук и ног, лежащая у разрушенной Триумфальной арки в Пальмирах, а вокруг разбросаны занесенные песком следы войны. Если присмотреться, можно увидеть копьё, автомат Калашникова, часть снаряда, шлем, лазерный пистолет, чьи-то кости. Какую бы деталь ни выхватывал взгляд, он надолго оставался к ней прикован! – Фрося уже не замечала, что говорит слова, которым не место в этом времени. Перед глазами стояла Картина и её автор. Потом вспомнились Адам и Ева, увиденные в часовне. – Да… Он умел рисовать так, что за основным сюжетом всегда скрывалось двойное, а то и тройное дно. Зачем же он отправился в прошлое?

– Сказал, что мечтал воочию увидеть взятие Иерусалима сарацинами, – пожал плечами священник. – Он очень много говорил про свой мир, и его считали блаженным. Ты постарайся не раскрывать своей природы, пожалуйста.

Фрося смутилась, ей было неловко за вспышку откровенности.

– Конечно. Прости, я не должна была раскрываться.

– Не извиняйся. Думаю, для этого и нужны близкие люди, чтобы слушать, помогать, поддерживать. Ты так боишься быть откровенной, что порой кажешься равнодушной. Раскрытая душа греет тех, кто рядом. К сожалению, я сам понял это очень поздно…

Закончить мысль он, однако, не успел.

– Подожди…но взятие Иерусалима в 1187 году было! – неожиданно выпалила Фрося. И глаза её стали круглые как блюдца. – Этого не может быть! Отправится же можно только год в год внутри столетия. И не более чем на тысячу лет. А Армен пропал без вести за год до меня. Как же так!?

Однако этот вопрос так и остался без ответа. Дальше они ехали молча. Каждый думал о своём. Разговор со священником перевернул, взболтал все Фросины эмоции, и они не скоро начали оседать на дно мягким илом.

В селе первым делом отправились в дом к старосте. Подъезжая ко двору, путники услышали, что за бревенчатым забором разгорелся нешуточный теологический спор.

– Эта тварь божья должна жить со всеми в курятнике!

– Это не тварь, а моя курица, и она будет жить со мной!

Ефросинья удивленно посмотрела на отца Никона, тот улыбнулся и, спешившись, приложил указательный палец к губам. Фрося тоже слезла с лошади, правда не так грациозно, как старец.

– Я имею в виду, что раз Господь создал эту курицу, то она должна жить с себе подобными.

– Рябу господь не создавал, она из яйца вылупилась!

– Экий ты несмышленыш. А яйцо-то кто создал?

– Другая курица, та, что от нас кладку прятала. В шиповник нестись бегала, а квохтала во дворе. Матушка так найти и не смогла, где яйца, а кокошь потом пришла гордая с выводком. Прошлой осенью мы из того помёта молодую курку в дар снесли сударыне Ефросинье. Она её есть не стала и имя дала, теперь это питомец. Поэтому в суп её нельзя, и в курятник ко всем нельзя, её же обижать будут. Я её научу цыплят высиживать, и будет у неё своя семья.

У спорящей женщины было, однако, свое видение порядка, и отступать от намеченного пути она не планировала.

– Господь создал куриц, чтобы они служили человеку, несли яйца и жили в курятне. Поэтому загоняй свою Рябу ко всем и иди, занимайся делами. Отдельно я её кормить не буду!

Но пацан тоже явно сдаваться не планировал и решил все же спорщицу дожать:

– А как это, интересно, Господь создал самую первую курицу, которая должна была служить человеку, нести яйца и жить в курятне?

Хозяйка, судя по паузе, задумалась. Видимо, этот вопрос никогда не входил в круг её интересов. А потом всё же решила не ударять в грязь лицом перед нахальным мальчишкой и, добавив в голос важности, произнесла:

– Господь милостью своею создал первую курицу из ребра петуха.

Фрося совершенно неприлично хрюкнула, едва успев прикрыть рот и нос ладонью. Отец Никон потер пальцами переносицу, покачал головой, пряча улыбку, и уже с совершенно серьезным видом толкнул калитку, пропуская Ефросинью во двор.

– Кажется, пора вмешаться, пока они ещё до чего иного не договорились, – произнес он едва слышно.

Во дворе друг напротив друга стояли насупившийся Белёк и большегрудая высокая женщина. Платок её был повязан концами наверх, как у гоголевской Солохи, белая льняная рубаха заканчивалась у шеи красивыми складками, стеклянные бусы переливались яркими цветами, края клетчатой паневы заправлены за пояс, через плечо перекинуто полотенце, фартук, сложенный пополам, оттягивало зерно.

– Радуйся, Хозяйка! – поздоровался игумен, но прежде, чем ему успели ответить, на них налетел вихрь, состоящий из ладошек и пяток.

– Матушка Ефросинья!!! – Белёк вцепился во Фросю, как обезьянка. Она подхватила пацана на руки и прижала к себе.

– Здравствуй, малыш, как ты? – в горле непривычно запершило. Парень наконец решил смутиться, выкрутился ужом, встал на землю, поклонился.

– Не малыш я, большой уже. Вот при доме старосты служу и грамоте да счету учусь.

– Ой, сударыня Ефросинья! Здрав будьте! – поклонилась хозяйка. – Вы хоть скажите охальнику этому, чтоб не пререкался да куру свою к товаркам отнес.

Фрося посмотрела на женщину внимательно, жестко, в упор.

– Курица мешает? Или мальчик? Не страшно. Я заберу их к себе. У меня собака по дому ходит. Будет еще и Ряба.

– Нет, что ты, сударыня! Не мешает! Просто неправильно это, – встрепенулась женщина. Стеклянные бусы на шее жалобно звякнули.

– Неправильно портки через голову надевать, – отрезала Фрося, – неправильно ребенка, у которого вместо детства лишь служение, лишать единственной привязанности.

Хозяйка удивленно моргнула и с мольбой посмотрела на игумена.

– Оленка, – миролюбиво ответил тот, – вспомни себя в этом возрасте, и как ты тащила мне всё еле живое: полечи да зашей. А сейчас больно взрослая стала. Курятником обзавелась.

– Ай, да ну вас, городских! – махнула полотенцем женщина и отрядила из подола зерна для курицы, а остальное ссыпала в небольшой туесок и отдала Бельку: – На, поди наседок покорми, чтоб они от меня в шиповник не бегали. А вы заходите, гости, в дом, муж мой скоро будет. Квасу холодного попьете.

– Ты прости меня, хозяйка, за грубость, – решила всё-таки извиниться Фрося. Ведь дети – это её личная болевая точка, и не стоит по этому случаю выплёскивать яд на незнакомых людей. – Знаю, что дел много, а тут еще малец, навязанный с животиной.

– Да Бог с тобой! Ефросинья Давыжая! Не говори глупостей. Нет у нас с мужем своих детей, Белёк нам как родной стал. Хороший он, добрый, да и понимаю всё, чай не каменная.

Ещё не успели разлить квас, как в избу вошел староста. Поклонился гостям, выпил с ними холодного, да пошли все вместе смотреть деревню. Была она небольшая, но дома все крепкие, добротные и у каждого мастерская или огород. Поля тянулись вдоль реки.

– Какой урожай планируется? – спросил отец Никон. Староста грустно покачал головой.

– Второе лето подряд засуха. Горит пшеница. Сохнет рожь. Овса только вдоволь и будет.

Помолчал и добавил:

– Но оброк[1] за землю соберем.

– А как вы оброк считаете? С дыма или с мужчины? – поинтересовалась Фрося.

– С каждого шестнадцатилетнего жителя деревни, – удивил её ответом отец Никон.

Дальше показывали мастерские, хозяйства, мельницу. Уточнили размеры натурального и денежного оброка. На обратном пути встретилась им отара овец, которую пастух гнал к водопою.

– Отец Никон, ты говорил, что здесь какие-то овцы уникальные.

– О, да. Когда-то давно я выиграл в кости у купца иноземного барана с очень тонкой шерстью.

По словам гостя[2], вывез он его из королевства Арагон[3]. А там законы суровые: если бы дельца поймали, то казнили бы. Потом барану сказочно повезло не быть съеденным по дороге в Муром. Вот он-то и стал улучшителем стада. Теперь в Герасимке самая лучшая шерсть на всю округу.

– Отец Никон, а село именно шерсть продаёт? – поинтересовалась Фрося.

– Ну да, а в чем дело?

– Просто я когда по рынку ходила, то заметила, что сырье намного дешевле стоит, чем нитки. Может, стоит не продавать руно, а готовить уже пряжу да ткани. В селе же есть пряхи, которые тонкую нить делают, да ткачихи, что полотно выработать могут. Покрасить да продать.

Староста задумался, что-то подсчитывая в уме.

– Ну не все девки тонко прядут, есть и те, что «потоньше оглобли, да потолще колена». Да и времени на это много надо. А срок только зимой.

Тут пришел Фросин черёд задуматься.

– А если лучших прях отобрать, самопрялки смастерить, сдюжат?

– Смотря что за самопрялки, – озадаченно протянул староста.

– А такие, как станок токарный, ногой педаль жмешь, а обе руки работают.

Кажется, староста заинтересовался.

– Так можно. Кто из мастеров тебе нужен, чтоб самопрялку смастерить?

– Кузнец и столяр, который колёса гнуть умеет.

Через четверть часа двое подошли к дому старосты. С кузнецом Фрося была уже знакома, а вот со старичком-столяром нет. Дедок посмотрел на набросок, поспрашивал, где какие детали, почесал бороду, когда вопрос дошел до регулирующего винта. После прищурился хитро и выдал:

– Сделаю!

Кузнец воротил нос, кривил губы, рассказывал, что трубку ковать сложно, а металлическую втулку надо подгонять, когда колесо и стойки будут готовы. Под конец забрал набросок и ушел к себе.

К следующему Фросиному приезду староста обещал подобрать лучших прях. Договорились о том, что осенью деревня оброк шерстью платить не будет, а весной отдаст нитками и тканью. Если будут излишки, то продадут.

С рабыней тоже всё решилось благополучно. Когда встал вопрос, где её оставить и к какому делу приучить, то староста кликнул старуху – землячку девушки. Оказалось, что та умеет ткать ковры, такие, как из степи возят, вот она и пообещала научить девчонку всему, что сама знает. Фрося глянула на вещи, что делала старуха и дала к рабыне в придачу полгривны серебра. На нитки. Да и новый рот кормить чем-то надо. За это старуха с поклоном выволокла из закромов здоровущий ковёр.