Текст книги "Меткий стрелок. Том III (СИ)"

Автор книги: Алексей Вязовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Глава 20

Поезд, словно могучий зверь, тяжело пыхтя, вырывался из объятий Либавы, оставляя позади сумрак портовых доков и соленый ветер Балтики. За окном купе первого класса, куда я недавно переместился после утомительного пути морем, проносились бесконечные, заснеженные равнины, усыпанные редкими деревнями. Деревянные избы с крышами, словно присыпанными сахарной пудрой, мелькали в окне, сменяясь темными еловыми лесами, укутанными в белый саван. Воздух в вагоне, хоть и был несколько спертым от угольного дыма, казался спасительно теплым. Я сидел у окна, наблюдая за этим чужим, но каким-то до боли знакомым пейзажем, и ощущал странное предвкушение. Россия. Моя Родина. Точнее не так. Почти Россия! Курица не птица, Прибалтика – не заграница.

Мое купе, предназначенное на двоих, на удивление оказалось пустым. И это было отлично – у меня было время закончить читать отчет по патентной системе Российской империи и разобрать телеграммы, что я получил из Штатов перед отъездом. Поезд медленно набирал ход, равномерное покачивание убаюкивало, погружая в легкую дрему. Я пытался сделать одновременно две вещи – побороть сон и отогнать образ Беатрис Ченлер. Ее смех, «игра на публику», ее глаза, ее тонкий аромат, который, казалось, все еще витал вокруг меня. Глупо. Непростительно. Мне нельзя было так отвлекаться.

Решительно запретив себе думать о Беате, я начал вчитываться в телеграммы. Ожидаемо Марго сильно обо мне беспокоилась, ругалась за этот несогласованный визит «инкогнито» в Россию. Ничего, из Питера я ее успокою дополнительно. Беременность протекала беспроблемно, супругу даже перестало тошнить. Это было из плюсов. Из минусов, тетушка продолжала пить кровь Марго. Она требовала, чтобы Артур вернулся домой из «богопротивного Нью-Йорка». Дескать, чему он там научится и какие болезни подхватит… Наследника Корбеттов надо поступать в университет, подыскивать подходящую партию для женитьбы. С последним было не поспорить. Артуру надо учиться, да и женить его было бы не лишним.

Пометил себе в еженедельнике заняться этим сразу после возвращения в Штаты.

Из Нью-Йорка тоже было много сообщений. Телеграфировали все – директор банка, Артур, Кузьма… Последний был обижен, что я не взял его с собой, но послушно отчитывался о новоселье в офисе, окончании ремонта. Банк и брокерская контора начали работать, принесли мне первые серьезные деньги. На утоплении крейсера Мэн мы продали в короткую бумаг правительства США на семь миллионов долларов на Нью-Йорской фондовой бирже. Добавили на понижение еще три миллиона на объявлении войны. Векселя и бонды снизились на шесть процентов, это принесло нам почти пятьсот тысяч долларов чистой прибыли. Мой приказ выкупать бумаги в длинную после падения удивил мистера Дэвиса. В Штатах никто не верил в быструю победу американцев в войне – готовились к затяжному конфликту. Но я то знал, что испанцы сольются очень быстро, уже к августу. Так что можно уже продавать в короткую и их долговые бумаги тоже. Но для этого нам нужно открыть представительство в Европе. Я подумывал насчет Лондона. Все-таки финансовый центр мира…

Если все пойдет по известному мне сценарию, то Испания потерпит сокрушительное поражение, ее «акции» полетят вниз. Тут можно заработать пару тройку миллионов. И мне надо составить четкие инструкции нью-йоркским «орегонцам».

Спустя несколько часов, когда солнце уже клонилось к закату, окрашивая небо в нежно-розовые и сиреневые тона, я решил пройтись по поезду, размять ноги. Да и есть уже хотелось. Зашел в вагон-ресторан и глаза полезли на лоб. Почти половина вагона – чернецы в рясах. В поезде ехал архиепископ. Его я узнал по длинной синей рясе, белому клобуку на голове и панагией на груди. Рядом с ним сидели иподъяконы, келейники… А место то и нет! Выходит, останусь без ужина?

Официант, заметив меня, засуетился, подошел к пожилому священнику, сидящему отдельно за правым столиком. Они о чем-то быстро переговорили, тот кивнул.

– Прошу сюда, ваше степенство-с! – официант указал на свободное место рядом с батюшкой – Сейчас принесу меню.

Священник внушал. Мощная фигура, облаченная в черный подрясник, седые волосы, собранные в косичку, густые брови из под которых почти не было видно глаз. Образ дополняла длинная борода «соль с перцем».

Я представился американским негоциантом, объяснил, что еду в Питер по делам. Священник назвался настоятелем Морского собора в Либаве протоиереем Михаилом. Он путешествовал в свите архиепископа Рижского и Митавского Арсения. Тот торопился попасть на собрание Синода, которое состоится уже послезавтра.

– Не дай Бог, какая задержка – тяжело вздохнул Михаил – Позору не оберемся.

И тут же перевел разговор на меня. За закусками пришлось объяснять откуда я знаю русский – история про староверов священника сразу насторожила, но он удержался от негатива. За главным блюдом – обсудили мое имя. Как оказалось, Итон это один из вариантов написания еврейского имени Эйтан (или Этин), которое означает «твердый», «крепкий».

– У нас тоже есть свои твердые – заметил Михаил – Евстахии. Есть у нас в храме келейник с таким именем.

За десертом и чаем обсудили Америку.

– Диковинная земля – поинтересовался священник – Говорят, там все стремятся к богатству, к золоту. Вот и вы, должно быть, за тем же самым? За земными сокровищами?

– Золото – лишь средство, владыка. Инструмент. Важно, для чего ты его используешь. И как.

– Мудрые слова. Но многие забывают об этом, гонясь за златом, как за призраком. Душа человеческая стремится к небесному, а тело приковано к земному. Отсюда и все страдания.

Принесли меню. Я попросил еще чаю и сушек. Прямо век их не ел, щелкал будто семечки.

– Вот и вы, молодой человек, – продолжил Михаил, – судя по всему, много повидали. В глазах ваших – и тоска, и огонь. Неужто не нашли успокоения в земных делах?

– Я, батюшка, свой путь ищу. Тянет меня на Родину, душой. А умом то понимаю, я совсем другой, может и не примет меня Россия. Или чего уж там… Я ее не приму. Поезжу по торговым делам, посмотрю, разузнаю все. Глядишь врасту потихоньку.

Михаил внимательно посмотрел на меня, его взгляд словно проникал в самую суть.

– И что же вы хотите сделать для Родины? В чем видите ее нужду?

Я помедлил, обдумывая слова. Не хотелось говорить банальностей, но и слишком откровенничать было опасно.

– Батюшка, империя наша огромна. Но она, мне кажется, немного, как бы это сказать, неустроена. Да и отстала. В технологиях, в промышленности. В то время как на Западе каждый день появляются новые изобретения, которые меняют мир, здесь…

– Здесь мы храним дух, молодой человек! – священник слегка повысил голос. – Запад погряз в своей суете, в погоне за новыми игрушками. Там забывают о душе, о Боге. Мы же храним истину. Наша миссия – в сохранении веры предков.

– А разве развитие не может быть и духовным, и материальным одновременно? – мягко возразил я. – Разве не можем мы строить храмы, развивать науку, создавать новые заводы, чтобы люди жили лучше, чтобы они не голодали, чтобы у них было больше времени для молитвы, для духовного роста?

Михаил задумался, поглаживая бороду.

– Истина в ваших словах есть. Но мир сей полон соблазнов. Технологии могут быть и во благо, и во вред. Как и деньги. От того, в чьих руках они находятся, зависит и их предназначение. Вы, Итон, кажется, обладаете достаточным разумением, чтобы не пасть жертвой соблазнов.

– Я стараюсь, владыка. Но я вижу, как прогресс меняет жизнь. Железные дороги связывают огромные пространства, телеграф передает вести мгновенно, электричество освещает города…

Мы еще некоторое время говорили о роли веры в современном мире, о месте России среди других держав. Священник, хоть и был консервативен, не отвергал прогресс полностью. Он лишь настаивал на том, чтобы он не затмевал духовные ценности. В его словах чувствовалась глубокая убежденность в предназначение России, в ее особый путь. Он видел в западных новшествах лишь внешний блеск, который может ослепить, но не дать истинного света.

Рассказывая про положение православия, отец Михаил открыл мне много любопытного. Царь целиком и полностью в вопросах веры доверяет обер-прокурору Синода Победоносцеву. Тот управляет церковью жесткой рукой, без его согласия не может быть назначен ни один епископ или архиепископ. Контроль простирается вплоть до игуменов и игумений монастырей. С церкви берутся налоги!

– Разве такая… спайка церкви и государство есть благо для страны? – поинтересовался я осторожно у Михаила. На что получил целую лекцию о состоянии дела в православии. Начиная с момента упразднения патриаршества Петром I. Священник внутри явно осознавал тупиковость ситуации с Синодом, но вслух разумеется, говорил иное.

Наконец, ужин подошел к концу. Я поблагодарил за беседу.

– Будьте осторожны в столице, Итон, – сказал мне на прощание Михаил. – Там много соблазнов, много суеты. И не всегда все так, как кажется. Храни вас Господь.

Я вернулся в свое купе, где уже горела керосиновая лампа, отбрасывая мягкий желтый свет на стены. Слова священника все еще звучали в ушах. «Не всегда все так, как кажется». Да, он был прав. И это относилось не только к духовным, но и к земным делам.

Я достал из саквояжа стопку бумаг – отчет патентных поверенных, который я получил еще в Нью-Йорке. Он был на английском, но я быстро переключился на него, отгоняя мысли о соблазнах. Самое то, чтобы отвлечься.

Отчет начинался с общей картины: к 1898 году Российская империя подошла с 22 тысячами выданных патентов, занимая 12-е место в мире. С одной стороны, цифра звучала неплохо, свидетельствовала о развитии, о попытках идти в ногу со временем. Но затем следовала статистика, которая била наповал: 82% этих привилегий получили иностранцы, и лишь 18% – отечественные изобретатели. Эта диспропорция сразу бросалась в глаза. Для меня же, с моими миллионами долларов, это была не проблема, а скорее возможность. Огромная возможность.

Патентное право регулировалось «Положением о привилегиях на изобретения и усовершенствования» 1896 года, а экспертизу заявок проводил Комитет по техническим делам. Это звучало вполне современно, но до тех пор, пока я не погрузился в детали. Заявка подавалась в МВД, рассматривалась на предмет «пользы для государства», потом в Госсовет, потом «факсимиле императора». Долгий, многоступенчатый процесс, в котором каждое звено могло стать узким местом.

Я закрыл отчет, отложил его в сторону. Картина была ясна, как божий день. Российская империя, несмотря на все свои размеры и амбиции, была в значительной степени бюрократическим государством, где формализм и личное влияние доминировали над прагматизмом и эффективностью. Ее патентная система, хоть и пыталась имитировать западные образцы, на деле служила лишь инструментом для обогащения иностранных инвесторов и тех, кто умел «влиять» на «столоначальников» и «камергеров», которые проталкивали заявки. Иностранцы, такие как Эдисон, Пастер и другие заработали большие деньги, в том числе и в России благодаря местным привилегиям. А отечественные же изобретатели, такие как Жуковский, Лодыгин богачами не стали.

Но именно в этом я видел свою возможность. По паспорту я был иностранцем, у меня были средства на подкуп столоначальников и я знал, как работает этот мир, и как обернуть его слабости в свою пользу.

За окном была полная темнота. Поезд мчался вперед, унося меня к Петербургу. Городу, который должен был стать следующей ареной моей игры.

* * *

Родина встретила меня не ласково. Мелкий холодный дождь, переходящий в снег, низкая облачность… Я вышел из вагона на платформу, вдохнул влажный, холодный воздух. Запах угольного дыма забивал все – я даже закашлялся. Варшавский вокзал, огромный и шумный, гудел голосами, стуком колес, шипением пара. И везде говорили по-русски! С оканьями, аканьями, северными напевами… Но по-русски.

Я остановился, оглядываясь. На мне было добротное, строгое пальто, шляпа-котелок, перчатки, в руках верная трость. Ничего кричащего, ничего, что выдавало бы могло меня выдать – я стремился к полной анонимности. При этом четко понимаю, что те, кому надо по должности – рано или поздно узнают о визите. Лучше, конечно, позже.

Через мгновение, словно из ниоткуда, передо мной появился человек. Невысокий, крепко сбитый мужчина лет сорока, одетый в добротный, но неброское полупальто темного сукна. Его лицо было бледным, безулыбчивым, а глаза, серые и острые, постоянно скользили по толпе, словно выискивая что-то знакомое. Единственное украшение на лице были маленькие усики, кончики которых глядели вверх. На голове – строгий котелок.

– Мистер Уайт?

– Да, это я, – ответил я по-русски.

Мужчина слегка приподнял котелок.

– Меня зовут Дмитрий Волков. Господин Пинкертон послал насчет вас телеграмму. Рад, что вы прибыли без приключений. Насчет багажа – я распорядился.

Он кивнул в сторону носильщика, который уже подхватил мой чемодан, и указал на выход. Мы пошли по платформе, протискиваясь сквозь толпу пассажиров, рабочих, извозчиков.

Темный, полуоткрытый экипаж, с кожаными сиденьями, уже ждал нас у выхода. Две лошади, вороные, с густой шерстью, тяжело дышали в холодном воздухе, выпуская клубы пара. Волков открыл дверцу, и я забрался внутрь, носильщики, уложили багаж на задки.

К моему удивлению, Волков сам сел на козлы, чмокнул лошадкам. Мы выехали с вокзальной площади и тут же попали в пробку на Измайловском проспекте. Извозчики ругались, лошади ржали… Наконец, мы протиснулись между пролетками, прибавили ходу. Я крутил головой, пытаясь узнать город. Окончательное знакомство состоялось уже на Невском.

Проспект разворачивался передо мной, как огромный, торжественный свиток. Высокие, лепные фасады зданий, украшенные колоннами и барельефами, уходили в серое небо, теряясь в облаках. Зимние сады, чугунные ограды, величественные соборы с золотыми куполами, едва виднеющимися сквозь туман – все это дышало историей, неподвижной, монументальной красотой. По проспекту двигались элегантные экипажи, запряженные породистыми лошадьми, пешие прохожие, одетые в добротные пальто и шубы, спешили по своим делам. Среди них мелькали военные в шинелях, дамы в пышных платьях, студенты в форменных шинелях, даже извозчики в потертых тулупах. Городская жизнь кипела, но в ней не было той лихорадочной суеты, что присуща Нью-Йорку. Здесь все двигалось с достоинством, размеренно, словно подчиняясь невидимому ритму, заложенному веками.

– Мистер Уайт, – Волков обернулся ко мне, – вы приехали без охраны. Это очень опрометчиво. Вы очень богатый человек – вас могут похитить ради выкупа. Да и наша Охранка из Департамента полиции… Там тоже разные люди служат.

Я пожал плечами:

– Какие-то конкретные угрозы?

– Пока нет. Но возможности агентства в России ограничены. Так что…

Что ж, это было предсказуемо.

Спустя четверть часа, мы подъехали к гостинице Астория на Большой Морской. Это было величественное здание, выполненное в классическом стиле, с высокими окнами, лепниной и коваными балконами. У входа стоял швейцар в ливрее, который, увидев наш экипаж, открыл дверцу, крикнул гостиничного носильщика.

Внутри Астория поражала роскошью. Просторный вестибюль, мраморные полы, хрустальные люстры, позолоченные зеркала – все говорило о богатстве и вкусе.

Волков проводил меня до стойки регистрации, где меня встретил учтивый консьерж.

– Мистер Уайт, – произнес он на чистом английском. – Мы ждали вас. Номер готов.

Он передал мне ключ. Я забрал его, записался под своим именем в книги приезжих.

– Я буду в лобби каждый день в десять утра – Волков понизил голос – Если какие-то распоряжения или задания, готов исполнить. Платить мне не надо, все решается через наш лондонский офис.

– Что же… Это отлично! Задания будут.

Мы вместе поднялись на третий этаж. Портье открыл дверь, пропустил меня вперед. Номер был просторным, с высокими потолками, дорогой мебелью, широкой кроватью, а окна выходили… на Исаакиевский собор!

Вот теперь я почувствовал себя дома.

Глава 21

Золотой век николаевской России. Последние спокойные годы – впереди ад, боль и зубовный скрежет. Я смотрел на развод конных гвардейцев на Дворцовой площади, на все это золотое шитье, начищенные кирасы и передо мной разворачивалась шоу призраков. Почти все они умрут. Кто-то на русско-японской сгинет, многие на первой мировой. Оставшиеся разъедутся по миру или погибнут во время гражданской войны. Могу ли я что-то остановить трещины, что начали расползаться по фасаду «государственного здания»? Вот вопрос, который я задавал и задавал себе, глядя на церемонию.

Лошади, крупные, ухоженные, чеканили шаг, их копыта стучали по брусчатке мерным, глухим ритмом. Военный оркестр заиграл марш, и мощные звуки труб, барабанов, литавр наполнили площадь. Ряды кавалеристов выстраивались с филигранной точностью, каждый поворот, каждый маневр был отточен до совершенства. Это была мощь, облаченная в красоту, символ силы империи, ее величие. Я стоял и смотрел, чувствуя, как меня охватывает странное, почти мистическое чувство причастности к чему-то великому и уходящему.

После церемонии я направился на Невский проспект. Он был широк, многолюден. Здесь не было рекламных билбордов, светофоров, асфальта. Мостовая из деревянной шашки была мокрой, но плотной, под колесами экипажей она издавала глухой, упругий звук. Вывески магазинов, банков, ресторанов были выполнены витиеватым шрифтом, украшены золотом и эмалью. Я потихоньку начал привыкать к ятям и прочим фитам.

Дамы в кринолинах, с зонтиками от мороси, фланировали, держась за руки кавалеров. Гимназисты в форменных шинелях, с ранцами за спиной, шумно пробегали мимо. Разносчики с лотками, предлагающие пирожки, газеты, цветы, выкрикивали свои призывы. Жизнь кипела, бурлила, неся в себе какой-то особый, неспешный ритм.

Проехавшись пару остановок на конке, я сошел возле Аничкова дворца. Вагончик, запряженный парой лошадей, скрипел и позвякивал, его движение было медленным, но постоянным. Я прошел немного вперед принюхиваясь – меня меня привлек необычный аромат. Возле чугунной решетки сквера стоял разносчик, на спине которого висела большая медная бакла. Он продавал сбитень. Настоящий, зимний напиток. Я подошел, попросил кружку. Горячий, душистый, с мятой и медом, обжигающий губы, он согрел меня изнутри и прогнал дурные мысли про призраков.

Проголодавшись, я вспомнил вывеску рядом с гостиницей и направился в «Донон», на Большой Морской. Ресторан был шикарен: бархатные портьеры, хрустальные люстры, официанты во фраках, шуршащие полы. Здесь пахло дорогими сигарами, коньяком и изысканной едой. Я занял столик у окна, откуда открывался вид на улицу, и заказал стерлядь паровую и расстегай с визигой. Блюда, которые, как я знал, вскоре исчезнут из меню, станут забытыми реликвиями ушедшей эпохи. Стерлядь, нежная, тающая во рту, и расстегай с изумительной начинкой – были восхитительны. Не выпить под такое сто грамм белой – это было просто преступление против человечности.

За соседним столиком сидели двое господ в штатском, оживленно беседуя. Один, полный, с окладистой бородой, другой – худощавый, с нервными движениями. Их голоса были достаточно громкими, чтобы я мог расслышать обрывки фраз.

– … и Государь остался крайне недоволен докладом министра путей сообщения. Опять эти вечные задержки с постройкой ветки на Вологду! Казна трещит по швам, а они…

– Тише, любезнейший, не здесь об этом. Лучше скажите, как вам новый проект Муравьева по Дальнему Востоку? Говорят забираем себе Порт-Артур по договору аренды. Японцы будут в бешенстве.

Понятно. Обсуждают политику. Я повернул голову к другому столику. Тут кутила «золотая молодежь»:

– … В клубе Медведь картежники опять крупно обыграли молодого князя Оболенского… представляете, господа, целое состояние спустил!

– Эй, любезный, подайте нам еще дюжину устриц и бутылочку Шабли!

Я слушал и внимал. Можно сказать, проникался духом эпохи.

* * *

Завершая прогулку, я решил заглянуть в Апраксин двор. Это было не просто рынок, а целый город в городе. Я нанял извозчика, который высадил меня на Сенной площади, и дальше я пошел пешком. Шум, гам, гомон голосов – все это оглушало. Здесь можно было купить все что угодно: от антикварной безделушки, поблекшей от времени, до старого мундира, пошитого на заказ для какого-нибудь зажиточного купца. Лавки теснились, переулки извивались, товары вываливались на проходы. Зазывалы кричали, торгаши спорили, покупатели торговались. Запах квашеной капусты, ржаного хлеба, свежей рыбы смешивался с запахом дешевого табака и пота. Здесь не было глянца и величия Невского, здесь была настоящая, сырая, живая Россия. Торговля! Вот становой хребет страны. Фабрик и заводов еще мало, основной капитал – у оптовых торговцев.

Я бродил среди рядов, разглядывал лица, прислушивался к разговорам. И в какой-то момент меня осенило. Что-то тут не так. Я видел только парадный, глянцевый Петербург – на площади, на Невском, в «Дононе». Там была красота и местами роскошь. Но здесь, в Апраксином дворе, я видел другую сторону. Непарадную, грязную, но живую. И я понял, что для того, чтобы по-настоящему понять Россию, проникнуть в ее нынешнюю суть, мне нужно увидеть и эту обратную сторону. Не только золотые купола соборов, но и закоулки, где ютится нищета, где бродят тени, где кипит другая жизнь. И эту сторону я тоже должен изучить.

Сказано – сделано. Уже на следующее утро, я спустился в лобби, нашел взглядом Волкова. Тот отложил утренние газеты, подскочил на ноги.

– Дмитрий, мне нужен извозчик. И не обычный, а такой, что знает город. И я хочу, чтобы он отвез меня на Лиговку. В трущобы.

Волков, который сохранял невозмутимое выражение лица, на мгновение дрогнул. Его серые глаза расширились, брови слегка поползли вверх.

– На Лиговку, мистер Уайт? – спросил он, и в его голосе проскользнуло удивление. – Там не место для таких, как вы, разденут до нитки. Да и не только. Это очень опасный район.

– Я знаю, – ответил я, стараясь говорить спокойно, но твердо. – Но я должен это увидеть. Найдите мне извозчика. И я готов заплатить ему двойную цену.

Дмитрий поколебался:

– Может сгодится Сенная площадь?

– И туда заглянем.

Волков аж побледнел. Затем, вздохнув, кивнул.

– Сделаю. Но, умолюю! Будьте осторожны. Я буду следовать за вами.

Спустя час, на улице меня встретил невысокий, кряжистый извозчик с сизой, прокуренной бородой и усами. На нем был потертый тулуп не по погоде – в Питере уже был небольшой плюс – и меховая шапка. Его глаза, хитрые и подозрительные, выглядывали из-под нависших век.

– На Лиговку, батюшка? – спросил он, и в его голосе прозвучало недоверие. – Да там черти водятся.

– Для чертей у меня есть вот это – я показал свой Кольт Миротворец. На всякий случай я надел шелковый жилет, взял с собой трость с клинком.

– Вези, – сказал я, доставая из кармана серебряный рубль. – Вот, а это за то, что без лишних вопросов.

Глаза извозчика загорелись. Рубль – это были большие деньги. Он быстро спрятал монету за щеку, свистнул лошадке.

– Как скажете, ваше благородие. Держитесь крепче!

Мы тронулись. Оставив позади величественные проспекты, позолоченные купола, элегантные экипажи, наш извозчик свернул в лабиринты узких улиц и переулков. Сначала еще попадались добротные доходные дома, хоть и не столь помпезные, как в центре, но постепенно и они сменились на что-то совсем иное.

Чем дальше мы углублялись в этот район, тем заметнее менялся город. Мостовые становились грязнее, покрытые липкой слякотью, смешанной с конским навозом. Лепнина на фасадах исчезла, уступив место облупившейся штукатурке, трещинам и сколам. Окна были темными, иногда забитыми досками, а кое-где зияли разбитые стекла, заткнутые тряпками. Дворы-колодцы, прежде скрытые за массивными воротами, теперь открывались во всей своей неприглядности – грязные, тесные, забитые мусором и подгнившими деревянными поленницами. Запах изменился. Аромат нечистот, дешевого табака и перегара. Воздух был тяжелым, спертым, словно давил на грудь. Натуральный Петербург Достоевского.

На улицах появились другие люди. Их одежда была рваной, грязной, лица – серыми, изможденными, с пустыми, потухшими глазами. Дети, худые, в лохмотьях, играли прямо в грязи, босиком, несмотря на холод. Женщины, старые и молодые, с опухшими лицами, курили самокрутки, о чем-то переговариваясь хриплыми голосами. Навстречу попадались пьяные, спотыкающиеся мужчины, некоторые из которых уже валялись прямо на мостовой, не в силах подняться.

Лиговка. Это было не просто название улицы. Это был другой мир, невидимый из парадных окон Астории. Мир нищеты, безысходности, отчаяния. Дна. И я почувствовал, как напряжение в воздухе нарастает. Меня провожали недобрыми взглядами, полными подозрения и откровенной неприязни. Я был для них чужим – красавчик в дорогом пальто, цилиндре…

Пазл сложился. Вот она, истинная Россия. Не та, что на открытках и балах. Не та, что в роскошных салонах и величественных соборах. Вот она – живая, гниющая, кипящая ненавистью. Я понял на практике, что вся эта аристократия, все эти Великие князья, министры, купцы, сидели на пороховой бочке. Огромной, с тлеющим фитилем.

Мы проехали перекресток. Возле крайнего дома, у стены покосившегося сарая, сидела женщина. На вид ей было не больше двадцати. Ее лицо было бледным, заостренным от голода, но глаза, ввалившиеся, смотрели с какой-то дикой, животной решимостью. Она расстегнула свою грязную, рваную кофту, обнажив иссохшую грудь, и прижала к ней младенца. Малыш жадно сосал, точнее пытался, переодически срываясь на крик. Другой рукой нищенка протягивала к прохожим грязную, опухшую ладонь. Молча, беззвучно, ее глаза говорили все.

Эта картина ударила меня в самое сердце. Я видел много страданий на Клондайке, видел голод, смерть. Но там была надежда. Здесь же ее не было. Только безысходность.

Я кинул женщине полтинник, показал тайком двум ухарям, что стали подходить к пролетки револьвер. Они все сразу поняли, сплюнули на землю, отошли прочь. Мы тронулись, напуганный извозчик пригрозил лошадкам кнутом. Те перешли на рысь.

А я со всей очевидностью понял. Придется что-то делать с этой пороховой бочкой. И в первую очередь с ее фитилем – эсерами.

Пара тройка лет и появится знаменитая боевая группа, террористы, которые будут взрывать, убивать, бросать бомбы в кареты. Они не были безумцами. Они были порождением этой нищеты, этого отчаяния. И они будут бороться. Жестоко, беспощадно, до конца.

* * *

Вернувшись в гостиницу после полудня, я отмылся от налипшей грязи и запаха трущоб, пообедал в ресторане Астории. После чего отозвал в сторону консьержа:

– Я хотел бы познакомиться с высшим обществом Петербурга. И как мне кажется, самый лучший способ для этого – посетить премьеру в Мариинском театре.

– К сожалению, мистер Уайт, – произнес он, – премьер в Мариинском театре в ближайшие дни не предвидится. В репертуаре сейчас два балетных спектакля.

Он достал из-под стойки небольшой блокнот, быстро пролистал страницы.

– В среду вечером идет «Раймонда». Это, если позволите так выразиться, самое авангардное произведение. Оно вызывает оживленные дискуссии во всех светских салонах. Некоторые считают его шедевром, другие – вызовом традициям.

Я лишь кивнул. Мои познания в балете были, прямо скажем, скудны. Но я знал, что в конце девятнадцатого века Мариинский был настоящим центром хореографического искусства. И если что-то считалось авангардным здесь, в этом оплоте классики, то это должно было быть действительно нечто.

– А второй спектакль? – спросил я.

– Второй – «Спящая красавица», – ответил консьерж, и его голос стал чуть тише, словно он делился чем-то сокровенным. – Завтра вечером. Великолепное зрелище, мистер Уайт, высочайший уровень исполнения. И, если позволите, на этом спектакле выступает сама Кшесинская.

При упоминании фамилии, он почти шепнул ее. Матильда Кшесинская. Прима-балерина Императорских театров. Да не просто балерина, а фигура, вокруг которой кипели страсти и слухи, связывающие ее с Императорским домом. Я знал, что она была фавориткой Николая II до его женитьбы, и ходили слухи о её связи с другими Великими князьями. Ее влияние было не только на сцене, но и за ее пределами, в высших кругах империи. Она была не просто танцовщицей, а символом роскоши, интриг, и той особой, почти мистической связи, которая существовала между троном и театром в России. Это была женщина, которая могла решать судьбы.

– Выбираю «Спящую красавицу», – решительно произнес я. Прозвучало это двусмысленно, но консьерж даже не улыбнулся – И, будьте любезны, мне нужен билет в партер. В первый ряд.

– Отличный выбор, мистер Уайт. Но должен предупредить вас о некоторых нюансах. На этом спектакле может присутствовать Его Императорское Величество с супругой. В таком случае, правила этикета будут особенно строги.

Он сделал паузу, словно собираясь с мыслями.

– Мужчины должны быть во фраках или смокингах. Если вы военный – то в парадной форме. Женщины – исключительно в вечерних платьях. И, что особенно важно, список драгоценностей дам должен быть утвержден в Министерстве Императорского Двора.

– Утвержден? – удивился я – Зачем такая строгость?

Консьерж склонился чуть ближе, понизив голос до интимного шепота.

– Ни одна дама, мистер Уайт, – произнес он, – не должна быть одета богаче или блистательнее Императрицы. Это негласное правило, которого придерживаются все. И это, поверьте, не просто этикет, а вопрос государственного престижа.

– Понятно, – сказал я, – тогда мне понадобится смокинг. Где я могу взять его напрокат? Или, быть может, купить?

Консьерж улыбнулся, его глаза сверкнули.

– Об этом не беспокойтесь, мистер Уайт. Я все устрою. У нас есть отличный портной, который снимет мерки и подберет для вас все необходимое. И лучший билет в партер тоже будет у вас.