Текст книги "Трофейщик"

Автор книги: Алексей Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

– Спасибо. Можно ехать?

– Поезжай, поезжай. И действуй на свое усмотрение.

V

На улице Тамбасова, напротив необъятного полигона, отгороженного высоким забором из частой проволочной сетки и принадлежащего бывшей киностудии «Ленфильм», стоит среди одинаковых белых длинных домов красное кирпичное здание – так называемый торговый центр. Вокруг этого массивного, странной формы неуклюжего строения с неожиданными закруглениями, выступами, нишами, башенками и какими-то отростками концентрируется обычно вся светская жизнь микрорайона. Большинство необходимых услуг, в которых нуждаются окрестные жители, они получают именно здесь. Несколько сортов магазинов, от продовольственного до цветочного, парикмахерская, прачечная, отделение милиции, что-то еще – много внутри красного дома лестниц, дверей без надписи и коридоров.

Михаила Петровича Кашина, или – для друзей – просто Петровича, привлекало в этом центре одно место, ставшее уже много лет назад его вторым домом, а именно пивная, расположенная в правом, если смотреть с фасада, торце здания.

Утром Михаил Петрович Кашин чувствовал себя отвратительно. Последний месяц он пил каждый день и помногу, пренебрегая качеством напитка в пользу его количества, и результаты были налицо. Трясущимися руками он открыл ящик старого рассохшегося письменного стола. Ящик был почти пуст, за исключением набросанной в беспорядке разной мелкой дряни – пары старых, невесть откуда взявшихся значков, поздравлявших планету с праздником 1 Мая, скомканных автобусных талонов, табачных крошек, квадратных кусочков бумаги «для заметок», исчирканных неведомыми хозяину номерами телефонов и именами, ничего ему теперь не говорящими. Тут же были лет пять назад остановившиеся часы «Ракета» без ремешка, неработающая зажигалка, скрученная в мягкий цилиндр широкая бумажная лента с запечатанными в нее десятью презервативами, еще какие-то бумажки.

Михаил Петрович проехал ладонью по дну ящика и нашарил в дальнем углу под шуршащим хламом то, что искал, – пятидесятитысячную купюру, последнюю из многих, полученных им месяц назад. Хрустящая, новенькая бумажка принесла уверенность и покой. Михаил Петрович медленно, покачиваясь и с трудом переставляя не слушающиеся ноги, вышел на кухню, открыл кран и подставил рот под холодную, с металлическим привкусом струю воды. Сделав несколько глотков, он застыл с открытым ртом, давая воде свободно выливаться из него в раковину, полоская воспаленный, распухший язык и десны. Потом засунул под кран голову и с минуту терпел ледяной холод в затылке. Когда ему показалось, что стало немного легче, он вернулся в комнату и сел на раскладушку. Кроме этой древней, с мятыми алюминиевыми трубками и прорванным выцветшим брезентом походной кровати и стола, в комнате не было ничего. Не было стульев, телевизора, не было шкафов, книг, картин. Не было холодильника, стола, кастрюль, сковородок, чайника на кухне. В прихожей не было вешалки, полочки для обуви. На подоконнике стояли четыре граненых столовских стакана, общепитовская же вилка торчала из поллитровой банки с застывшими жуткого, неживого цвета остатками «Борща украинского», что было обозначено на блеклой этикетке. Рядом с банкой на мятом газетном листе возвышалась гора плоских бело-серых окурков «Беломора» с редко торчащими желтыми цилиндриками сигаретных фильтров. Гора дала оползень, и значительная ее часть уже находилась на полу, и без того грязном, в темных липких пятнах и в пыли.

Михаил Петрович положил деньги, которые все это время сжимал в кулаке, на подоконник, запустил руку в кучу окурков, разворотив ее и сбросив на пол очередную порцию, нашел почти целую беломорину и снова отправился на кухню прикуривать от постоянно горевшей газовой конфорки.

«Опять все просрал, – подумал он, усевшись на раскладушку и разглядывая пятидесятитысячную. – Что ж я за мудак? Два лимона. Надо было пять просить, этот мажор и пять бы дал. – Он мрачно посмотрел на загаженный подоконник. – Или самому нужно было все толкать потихонечку. Перетрусил я, а зря. На новых бандитов, конечно, выходить боязно – эти грохнут и не моргнут, а старые люди… Да, впрочем, кто из старых, кроме Виталия, мне поверит теперь? Для Виталия два лимона – тьфу! Отмазался, гад, от старого друга, а сколько он на этом заработает – не сосчитать. Мог бы и в долю взять».

Папироса зашипела, и Михаил Петрович почувствовал во рту вкус горелой бумаги. Бросив потухший окурок на подоконник, он встал, взял деньги и вышел в прихожую. «Ладно, надо что-то делать. Сейчас срочно пивка, потом возьму бутылку и разберемся. Что-то надо делать», – тупо повторял он про себя, напяливая изношенные скороходовские ботинки, закрывая с трудом дверь на ключ и выходя на улицу.

Яркий свет ослепил его, Михаила Петровича снова зашатало, затошнило, каждый шаг требовал полной концентрации и внимания, он медленно двигался вперед, но расстояние до торгового центра, казалось, не уменьшалось. «Три столба», – сосчитал он уличные фонари, стоящие вдоль дороги, и бесконечно долго шагал от одного к другому. Миновав последний, подбрел к ступенькам – пять ступенек вверх, он войдет в знакомое помещение, и все будет хорошо, все будет просто прекрасно, главное – не расслабляться и не паниковать.

Он почувствовал, что теряет сознание, и, зажмурившись, почти бегом рванул вверх по лестнице.

Перед стойкой толпилось несколько человек – Семен, высоченный дядька, ровесник Михаила Петровича, но выглядевший и чувствовавший себя не в пример лучше, стоял первым. Семен был одет в нейлоновый спортивный костюм, обтягивающий его огромный живот, мощные ляжки и шары бицепсов. Бритая наголо голова Семена росла прямо из необъятных плеч. Он улыбался, шутил со стоящими за ним двумя заморышами-мужичонками, «волчившими» на «Ленфильме», то есть работающими без оформления грузчиками на день. Мужичонки подобострастно хихикали, с нетерпением поглядывали искоса на две пятилитровые банки, медленно наполняющиеся мутным пивом из спаренных блестящих кранов. Михаил Петрович не раздумывая двинулся прямо к Семену.

– Петрович, здорово! – заблестел зубами Семен, – Ой-ой-ой, завязывать пора, Петрович, не пущу без очереди, ха-ха, не пущу! Совсем ты неживой, ха-ха.

Михаил Петрович молча смотрел в пол. Голос Семена уходил дальше и дальше, смысл слов почти не улавливался.

– Две. – Он положил деньги рядом с банками Семена.

– Серега, ладно, налей ему парочку. И мне тоже, – милостиво приказал Семен хозяину пивных кранов. – Завязывай, Петрович, сдохнешь ведь. Нельзя же так пить. Сколько дней-то уже?

– Сейчас, Сеня, подожди, подожди. – Михаил Петрович неловко взял кружки и, чувствуя, как трясти начинает не только руки, а уже все тело, понес их к одному из высоких круглых столиков. Поставив, вернее, почти уронив их на столешницу, он схватил одну кружку двумя руками и, проливая пиво на грудь, стал судорожно глотать.

– Сдача вот твоя, – сказал подошедший Семен, бросив на стол четыре десятки и несколько скомканных мелких бумажек. – Чего ты скис, Петрович? Делом займись, пропадешь ведь.

– Не пропаду, Сеня, не пропаду. Есть у меня наколка одна, хорошее дело, денежное. Не пропаду. – Голос Михаила Петровича дрожал по-прежнему, но сознание возвращалось, голова прояснялась и появлялось ощущение причастности к окружающему миру – ноги начинали чувствовать пол, руки из ватных становились живыми и относительно послушными. – Повторим? – Он посмотрел на Семена посветлевшими глазами.

– Опять разгоняешься? Иди отдохни, Миша. Ты в зеркало-то на себя смотрел сегодня? Чистый труп. Хорошо тебе.

– Как хочешь, как хочешь. А я тебе дело предложить хотел. Хорошо подняться можно.

– Подняться надо тебе, Миша, фиг ли ты в жопе такой сидишь? Пить бросай, сразу поднимешься. Дел сейчас навалом, работы навалом. Приведешь себя в порядок, ты ж умный мужик, е-мое…

– Сейчас, я парочку еще возьму… Не спорь, не спорь со мной, я свой организм знаю. Еще парочку, и все – завязываю. А то до дома не дойду. – Михаил Петрович, повеселев, направился к прилавку. – Мужики, мужики, мне повторить, – полез он в густевшую с приближением полудня толпу.

Семен ушел, забрав с собой свои десять литров, и с ним покинула Михаила Петровича появившаяся было после четырех кружек пива обычная легкомысленность и беспечность. Он не отвечал на замечания случайных соседей по столу, не смеялся, как водится, над простецкими анекдотами, молча пил, поглядывая по сторонам, и, к, собственному удивлению, не пьянел. Это неожиданно его порадовало. Он поставил на стол недопитую кружку и вышел на улицу. Что-то зрело в его голове, он уже смутно понимал, что именно, но боялся спугнуть, сформулировать мысль раньше времени, назвать ее неправильно и превратить в пошлость, в смешную глупость. Кашин бережно нес ее в себе, создав некий мягкий кокон, в котором она из нежной неоформившейся субстанции превращалась постепенно в твердое, увесистое убеждение, ощутимое физически. «Мысль – материальна», – вдруг вспомнил Михаил Петрович.

Он взял в ларьке бутылку водки, вернулся домой уверенным шагом и, сев на раскладушку, позволил наконец распиравшей его мысли полностью овладеть сознанием. «Бросаю пить, – произнес он вслух и сам удивился сказанному. – Мне пятьдесят лет. Связей – половина города. Все можно поправить. Не совсем же идиот. Оденусь поприличней – это главное. Нет, главное – Виталий. Начать нужно с него. Пусть берет в долю. Не сможет он мне отказать. Скажу – завязал, дела мы с ним хорошие делали, можно и продолжить. Я его никогда не подводил».

Он посмотрел на украшающую подоконник бутылку. «Стакан перед сном – иначе не уснуть будет. Утром – стошку и завтра вечером – опять стакан. Так можно плавно выйти. Впрочем, если дела пойдут, то и не до этого будет. Звонить Виталию немедленно, нужно срочно встретиться и обо всем поговорить».

Но Виталий неожиданно позвонил сам – Михаил Петрович попытался было рассказать ему о своем решении и договориться о встрече, но услышав, что тот заедет, сначала было обрадовался, но, повесив трубку, почувствовал легкое беспокойство. Что-то было не так. С чего бы это Виталий собрался к нему в гости – он угрюмо посмотрел на пустую грязную комнату. Не то это место, чтобы Виталий заехал отдохнуть. По старой дружбе? Тогда бы к себе пригласил – напоил бы, накормил, он любит общаться с комфортом. А этой квартирой он вообще всегда брезговал. Что-то ему надо. «Мы заедем» – кто это «мы»? На беспокойство наложились уже давно знакомые, но не ставшие менее угнетающими похмельные страхи, когда в голову лезут самые ужасные предположения и предчувствия. Михаил Петрович взял с подоконника бутылку и поставил под раскладушку, спустив до пола угол одеяла и прикрыв ее совсем. Потом открыл окно, чтобы выгнать кислый, затхлый дух, стоявший в квартире, лег и закрыл глаза.

Железный оставил машину за два дома от девятиэтажки Петровича, взял в ларьке две литровые «России» – отвратительной дешевой водки, которую терпеть не мог. Впрочем, сейчас пить ее он не собирался – напиток предназначался для дяди Миши. Подойдя к дому, он посмотрел в угловые окна первого этажа. На улице уже почти стемнело, свет же в окне квартиры не горел. «Спит, что ли, пьяный?» – подумал Железный.

Он не волновался – ключи от квартиры Петровича у него имелись давно, хотя воспользоваться ими пока не приходилось.

Дверь открылась сразу, как только он позвонил. Петрович стоял в темном проеме, загораживая собой вход.

– Здорово, хозяин, – сказал Железный, – принимай гостей.

– Здравствуй, здравствуй, Коля. А где же Виталий? – От Петровича шел густой запах перегоревшего в желудке пива.

– Сейчас придет, у него тут еще дела. Ну, приглашай, что ли.

Петрович посторонился, пропуская Железного в квартиру, и запер дверь.

– Присаживайся, Коля, – указал он на раскладушку. – Вот мебелью все никак не обзаведусь.

– Ну, ты даешь, Петрович! Хуже бомжа живешь.

Михаил Петрович промолчал. Это пробойник молодой еще будет замечания делать. Кто он такой, этот говнюк? Виталий его и держит ради грубой силы – все мозги в мясо перекачал, а туда же – учить его будет. Беспокойство и раздражение росли – где Виталий? Почему этот мудила один пришел? Чего им надо?

Железный достал из спортивной сумки две большие бутылки.

– Похмелиться тебе привез. Посуду сполосни. – Он кивнул головой на стаканы.

Михаил Петрович пошел на кухню. «Они такую водку не пьют. Уж Виталий-то точно – всегда нос воротил. Два литра. Ну-ну. Я же ему по телефону сказал, что завязываю, с ума он сошел?» Под ложечкой Кашина засосало, и ноги вдруг стали ватными. Михаил Петрович пытался отогнать охватывающий его ужас, но скрип раскладушки под центнером живого веса Железного звучал не только в ушах – заполнял голову, отдавался в грудной клетке, в предплечьях, в коленях, парализовал все тело и не давал ухватить ни одну из проносившихся в голове мыслей.

– Петрович, чего застрял?

– Сейчас иду, Коля, иду. – Остатки алкоголя улетучились совершенно.

Бежать нужно! Он не понимал, откуда у него этот страх перед Железным, но давным-давно, еще в те времена, когда они с Виталием работали вместе – и неплохо работали, – Виталий всегда полагался на его интуицию. И КГБ, и Петровка в Москве только сопли утирали. На Литейном их знали как облупленных, а подкопаться не могли. Петрович всегда чуял, когда нужно остановиться, а когда – бежать. И убежали в результате от тюрьмы только они вдвоем – все остальные посидели, а некоторые и полегли.

А куда бежать? Неужели действительно Виталий решил его пришить? Но зачем? Чтобы не делиться? Так он и не просил ничего сверх двух лимонов, только еще собирался… «Нет, нужно с ним поговорить. Ишь, думают, алкаш. Хе-хе, мы еще посмотрим, кто чего стоит. Но с этим-то быком как справиться? Он же отмороженный – говорить что-то бесполезно, только бить. Да куда там – такая туша…»

– Ну, наливай, Коля, – сказал он, войдя в комнату и поставив стаканы на пол перед Железным. Сам сел на корточки напротив и смотрел, как тот наполнил их до краев.

– Не многовато, Коль? – спросил Кашин, взяв все еще дрожащей рукой свой стакан.

– Давай, давай. – Коля чокнулся с ним и выпил полстакана.

– Ты что, не за рулем?

– Нет, мы с Виталием на его тачке.

Михаил Петрович поставил стакан на пол.

– Не пьется чего-то. Слушай, я же Виталию сказал, что завязываю. Что вы раздухарились?

– Да? Ну ладно, Петрович, пей давай. – Коля взял его стакан и протянул Михаилу Петровичу под самый нос. – Не обижай.

Все ясно. Интуиция не подвела и на этот раз – бежать нужно. А то в лучшем случае вольет в него Коля литра полтора, сунет в руку горящую сигарету да для страховки сам малость подпалит. Найдут потом Петровича в «позе боксера», как говорят патологоанатомы, и две пустых «России» – еще один сгорел на работе… Это в лучшем случае. О худшем Михаил Петрович даже думать не хотел. «Ну что ж, – подумал он, мрачно усмехнувшись про себя, – начнем новую жизнь решительным поступком». Он подошел сбоку к сидящему Железному и встал между окном и раскладушкой так, чтобы, ногой чувствовать спрятанную под свешивающимся одеялом поллитровку.

– Ну ладно, давай, Коля, выпьем. В последний раз. – Он поднял стакан и поднес его к губам.

Коля опрокинул остатки водки в рот и, зажмурившись, со свистом стал втягивать воздух через огромный красный кулак. Он не ожидал никакого подвоха, и это давало Михаилу Петровичу пусть маленький, но шанс. Синхронно с ритуальными движениями Железного, стараясь изменить свое положение в пространстве по возможности плавно и естественно, Михаил Петрович присел на корточки, одной рукой поднося стакан к губам, а другой крепко сжав горлышко бутылки под раскладушкой. И двигаясь в одном ритме, в тот момент, когда Коля занюхивал кулаком, плавно вытащил ее из-под одеяла и так же плавно, нешироко размахнувшись, с силой ударил гостя сзади под правое ухо.

Голова Железного продолжала траекторию движения бутылки, и он ткнулся лбом в пол, уронив стоящие перед ним сосуды и выпустив из руки пустой стакан, покатившийся по полу с дробным частым стуком.

Дальше Михаил Петрович действовал, подчиняясь только инстинкту преследуемой дичи. Ясно было, что Железный сейчас встанет – даже таким неожиданным и опасным ударом Петровичу его было не вырубить. Но секунд тридцать он все же, вероятно, выигрывал. Михаил Петрович бросился животом на подоконник и перевалился наружу, неуклюже плюхнувшись на газон. Тут только он заметил, что все еще продолжает сжимать в кулаке бутылку.

Было уже совершенно темно, вдоль улицы Тамбасова горели редкие высокие фонари, напротив черной стеной стояли заросли на полигоне «Ленфильма». Прохожих, как обычно после наступления темноты и закрытия торгового центра, на улице почти не было. Собачники еще не вышли на последний перед сном выпас своих животных, а добрым людям на Тамбасова в темноте делать было нечего – небольшой дикий парк справа от киностудии по ночам становился источником различных неприятностей и неудобств для слабо подготовленных физически граждан. Впрочем, в любой части города было по ночам гулять опасно – все уже к этому привыкли и по возможности приспособились.

Михаил Петрович повернул налево и бросился по газону вдоль стены дома, цепляясь за кусты и стараясь быстрее миновать освещенные места. Он бежал задыхаясь, в левом боку кололо – давно уже ему не приходилось заниматься спортом. Он мгновенно вспотел, сердце колотилось не только в груди, но и в голове, и во всем теле. Казалось, нет внутри ни легких, ни желудка – ничего, кроме сердца, болтающегося на тонкой, готовой вот-вот оборваться веревочке. Оно билось в грудь, в спину, подскакивало к горлу и стремительно ухало вниз, больно ударяясь о тазовые кости. Михаил Петрович знал, что Железный сейчас бросится за ним, и не оглядывался, экономя силы и не желая терять скорость. Зацепившись ногой за низкое железное ограждение газона, он упал, проехавшись животом и руками по холодному крупнозернистому асфальту и наконец-то выпустив из рук бутылку, разбившуюся с тихим всхлипом. На секунду застыл распластанной лягушкой, ожидая удара сзади, но удара не последовало, и, кое-как поднявшись, Михаил Петрович побежал по широким дорожкам лабиринта, созданного одинаковыми корпусами стандартных домов.

Михаил Петрович Кашин родился 9 мая 1945 года, сделав для своих родителей праздник Победы праздником вдвойне. Маленький Миша радовал школьных учителей покладистостью, аккуратностью и исполнительностью. Учился он средне, но поведением отличался изумительным, общественную работу выполнял любую и год за годом выше и выше поднимался по ступенечкам пионерско-комсомольской школьной общественной лесенки. Однако на самом деле председатель совета пионерской дружины Миша Кашин вовсе не был таким уж патриотом своей родины и идейным октябренком-пионером-комсомольцем. На все это ему было глубочайшим образом наплевать. Юный пионер Миша больше всего на свете любил две вещи – читать и мечтать. Первое в Мишиной семье поощрялось – Кашин-старший работал мастером на Металлическом заводе, по общественной линии особенно не продвинулся, читал в жизни достаточно мало – все некогда было, и тяга сына к знаниям его искренне радовала. Мать же Миши, фрезеровщица, трудившаяся под началом мужа, просто умилялась чистенькому, умненькому, идеологически подкованному сыну, гордости всей школы. А «гордость школы» очень рано поняла, что нудные и томительные уроки можно с комфортом сменить на более интересные и милые молодому сердцу вещи, если подойти к этому делу с умом.

Чьи гены проснулись в Мише – уж точно не мамы-фрезеровщицы и папы-мастера – выдающийся ли полководец был среди его предков или гений придворных интриг, но маленький Миша Кашин оказался выдающимся организатором. Он настолько умело и ненавязчиво распределял дела пионерские и комсомольские между одноклассниками, каждому выделяя малую толику и из своей порции, что самому оставалось только сдавать вышестоящей администрации блестящие отчеты о невиданных достижениях. В свете своих успехов Миша чаще и чаще стал пропускать занятия – то у него была конференция, то пленум, слет, симпозиум, и везде он блистал постепенно развившимся ораторским искусством, сверкал глазами и верноподданнической улыбкой. Домашние задания он списывал у товарищей, которых, в свою очередь, оделял мелкими пионерскими привилегиями. Он всегда вовремя попадался на глаза руководству и в нужное время оказывался в нужных местах, так что действительно создавалось впечатление, будто Миша разрывается на части и живет лишь общественной жизнью. На самом деле Миша почти все свое время проводил либо дома, либо у своего деда Родиона Родионовича.

Мишин дел был в семье белой вороной и не отвечал пролетарским принципам и представлениям о добре и зле папы Кашина, презиравшего его за страсть к наживе. Родион Родионович был коллекционером в широком смысле этого слова. Коллекционирование являлось его основной профессией. Ничего не смысля в живописи, музыке, литературе, он собирал почтовые марки, книги, граммофонные пластинки, открытки. Его тридцатишестиметровая комната с высоченными потолками была плотно забита снизу доверху бессчетными вместительными шкафами, полками, ящиками, в которых Родион Родионович хранил свои сокровища. Сокровища же эти постоянно приумножались, поскольку Родион Родионович, не отдавая себе отчета в художественной ценности имеющихся у него вещей, прекрасно разбирался в их рыночной стоимости, каталожной цене, спросе на них в данный момент и наличии потенциальных покупателей.

Торговать частным образом, разумеется, было чрезвычайно опасно, так как за спекуляцию, как это называлось, можно было лишиться не только коллекции, но также и свободы, и Родион Родионович менялся. Узкий, но не такой уж малочисленный круг коллекционеров собирался по выходным дням в саду имени Карла Маркса и в еще нескольких специально отведенных для общества филателистов, филокартистов, нумизматов и букинистов местах, и, что удивительно, все эти одержимые расходились по домам, так или иначе приумножив свое состояние. Миша, которого дедушка часто брал с собой в эти промысловые дни, никак не мог понять, как же так получалось, что дедушка, походив два часа по саду, вместо одного кляссера с марками уносил домой два. Потом на квартиру к нему приходили какие-то люди, забирали несколько книг или пластинок, а на следующий день привозили дедушке другие и числом побольше. Дедушка же на Мишины вопросы только улыбался, покупал в магазине развесной шоколад, черную икру и ананасы, при рассказах о которых папа Кашин мрачнел и уходил курить на лестницу.

Дедушка Родион Родионович воевал, в отличие от папы Кашина, проработавшего всю войну на родном заводе. Служил он интендантом, чем Миша без конца хвастался перед одноклассниками, считая это чем-то вроде генерала. Когда Мише исполнилось десять лет, Родион Родионович привез в дом любимого внука шкаф с более чем пятью сотнями томов, как позже понял Миша, не очень котировавшихся в то время на черном рынке писателей: Достоевского, Тургенева, Лескова, Мопассана, Пушкина, Ибсена, Куприна, Золя, Гюго и еще около двух десятков знаменитых фамилий. Миша аккуратно читал том за томом по порядку, и чем дальше он продвигался вдоль книжных полок, тем более унылыми становились для него школьные будни. Одноклассники, потеющие от страха перед вызовом к доске и крутящие чернильными пальцами пуговички форменных пиджаков по дурацкой примете, будто эта замысловатая процедура убережет их от надвигающейся беды, – как смешны они были в своих мешковатых ворсистых серых костюмчиках. Да и какие это были костюмчики – робы рабочие. Знал Миша уже, что такое настоящие костюмчики, те, что шьются веселыми, вежливыми парижскими портными, за которые швыряешь небрежно сотни франков и затем отправляешься на Монмартр в кафе пить абсент – вкуснейший, должно быть, напиток – и обнимать красивых француженок.

Улыбка Миши на комсомольских собраниях уже не была верноподданной – он видел старшую пионервожатую Ларису, безуспешно старавшуюся замаскировать свою замечательной высоты и объема грудь под официальным прямоугольным синим костюмом, стоящей на углу какой-нибудь авеню или стрит в туфлях на высоких каблуках, в черных шелковых чулках и коротеньком розовом платьице. Почему именно в розовом, Миша отчета себе не отдавал, но так казалось лучше. Он небрежно берет ее под руку и ведет в отель. После шампанского и устриц (это что-то вроде соленых грибов с черной икрой) он сажает Ларису на кровать, целует, гладит колени – ощущение теплоты под скользким гладким шелком было настолько реальным, что Миша сжимал руки в кулаки и жмурился, сидя в президиуме и снизу вверх искоса наблюдая за стоящей рядом и рассказывающей о проявленной их школой находчивости при очередном сборе металлолома Ларисой.

Миша бродил по вечернему Невскому, в тяжелом горячем томлении не замечая толкающих его прохожих, – он видел только Ларису, поднимающуюся по ступенькам кафе «Север», выходящую из такси, выбирающую себе украшения в галереях Гостиного, Ларису, идущую, стоящую, лежащую… У Миши уже появились собственные деньги – уроки дедушки Родиона не прошли даром, и Миша выменивал у одноклассников серебряные советские полтинники, почтовые марки, в которых уже неплохо разбирался, таскал им дефицитные книги и все чаще бывал в саду имени автора «Капитала» без дедушки – уже по своим делам. Однажды у станции метро «Электросила» на черном нумизмато-филателистическом рынке он познакомился с высоким красивым парнем – Виталием Лебедевым.

Железный отключился лишь на несколько секунд. Эти секунды он блаженствовал – наконец-то, думалось ему, он дома, в своей постели, наконец-то можно не открывать уставших глаз, а отдохнуть и поспать сколько душе, вернее телу, будет угодно. Он слышал, как Петрович, зачем-то пришедший к нему в гости, вылезает из квартиры через открытое окно. «Вот кретин, – думал Железный, – с десятого этажа…» Он хотел остановить обезумевшего алкаша, но было лень окончательно просыпаться. Решив повернуться на другой бок, Железный зашевелился, и вдруг у него страшно заныл затылок. Он открыл глаза и увидел в сантиметре от них грязный пол, едко пахнувший техническим спиртом. С мгновенным удивлением Железный обнаружил себя лежащим в луже водки, скорчившимся, с поджатыми под себя локтями и окончательно пришел в себя, вспомнив все последние события.

«Не уйдешь, сука». – Железный вскочил на ноги и бросился было к окну, но внезапно остановился, взял лежащие на полу бутылки и стакан, аккуратно обтер их краем одеяла и снова бросил на пол, накинув на плечо ремень своей сумки, выключил свет и мягко перепрыгнул через подоконник, упруго приземлившись на траву. Петровича видно не было. Железный решил не паниковать и быстрым шагом двинулся вдоль стены дома, вышел на пешеходную дорожку и стал прикидывать, в какую сторону мог рвануть негостеприимный хозяин. Вряд ли далеко, скорее всего, к дружкам своим. Железный знал некоторых из них в лицо – в голодные годы Петрович, уже к тому времени достаточно опустившийся, промышлял в своем районе торговлей водкой и дешевым портвейном. Он лихо, одним из первых в этих краях, наладил дело, но быстро ушел сначала на вторые роли, а потом и вовсе стал работать на подхвате – руководство автоматически перешло к более крепким физически и менее пьющим предпринимателям. Но Петровича, как пионера местного бутлегерства, любили, ценили и баловали. На трезвую голову, что случалось, правда, достаточно редко, но все же случалось, ему приходили ценные мысли, направляющие водочный бизнес в нужные русла. Виталий же время от времени командировал Колю проведать старого приятеля, и коллег Петровича Железный повидать успел.

Он шел по пустынным темным дорожкам, посматривая по сторонам, направляясь к своей машине. Петрович должен быть где-то рядом. Из-за угла показалась высокая плечистая фигура. Железный узнал идущего навстречу человека, еще не видя его лица. Один из дружков этой падлы. Он редко позволял злости управлять собой, но сейчас был именно тот случай. Он покажет этим гопникам дешевым, кто настоящий хозяин. Всем покажет. Не меняя скорости и стараясь придать лицу приветливое выражение, он шел прямо на приближающегося к нему здоровяка. Тот шагал озабоченно, смотря прямо перед собой, руки держал в карманах спортивной куртки. Его массивный корпус при каждом шаге чуть поворачивался из стороны в сторону, так что казалось, будто он пританцовывает на ходу. «Ишь, деловой какой. Мешок с говном», – подумал Железный.

– Который час, не подскажешь? – спросил он, не останавливаясь и быстро подходя к толстяку. Тот притормозил и, не вынимая рук из карманов, явно чувствуя себя хозяином улицы, выпятил пузо вперед и хотел что-то сказать, но Железный с ходу изо всей силы быстро метнул вперед каменный кулак и впечатал его прямо в лоб противнику. При неумелом ударе нападающий в такой ситуации легко может заработать лучевой перелом предплечья. А при умелом противник мгновенно теряет ориентировку и на некоторое время перестает понимать происходящее. Железный свое дело знал. Толстяк плюхнулся на задницу, словно ему сзади подрубили колени, и, не успев ничего понять, получил справа по челюсти кроссовкой. Не давая ворочающемуся на земле мужику подняться, Железный врезал ему по почкам, схватил руками за плечи, приподнял и поставил на подгибающиеся ноги. «Ну, бля», – начал было толстяк, но тут же согнулся пополам, почувствовав, что ему в солнечное сплетение, пробив толстый слой жира, влетело пушечное ядро. Железный опять не дал ему упасть и, продолжая держать за плечи, коленом ударил его еще два раза – в живот и в нос. Толстяк крякал и булькал, но внезапно окреп и уже собрался было схватить нападающего за горло, но колено въехало ему в промежность, и он вновь обмяк, зашедшись в тихом вое.

Двумя пальцами Железный защемил кровоточащий нос соперника и резко крутанул его вправо. Под пальцами хрустнуло. Железный опустил руки и позволил наконец толстяку рухнуть на колени. Он стоял и смотрел, как поверженный враг раскачивается взад-вперед, закрыв лицо руками.

– Где Петрович?

– У, бля, у, бля, у бля… – монотонно причитал толстый.

– Где, сука, Петрович? – Железный схватил прижатую к разбитому лицу руку и, сжав мизинец в кулак, рванул его вниз. Толстый заорал, но Коля, выпустив сломанный мизинец, тыльной стороной ладони двинул его в подбородок. – Где Петрович, убью! – Злость уже отпустила его, теперь Железный просто занимался делом.

– Не знаю, – промычал толстый.

– Идем к тебе.

– Зачем? – Толстый смотрел вверх, и глаза его бегали по сторонам. Железный наклонился и приблизил его лицо к своему.