Текст книги "Трофейщик-2. На мушке у «ангелов»"

Автор книги: Алексей Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

– Что с этим парнем случилось?

– Выпустили под залог. Такая делегация за ним приехала, скандал устроили, он там где-то у них на перевоспитании. Состава преступления нет, ничего нет зачем ты его взял вообще?

Клещ оторопело смотрел на шефа. Как так – выпустили под залог? В нарушение всех инструкций? Не поставив его в известность?! Это же полный бардак! Побледнев от ярости, он выдавил из себя как только мог спокойно.

– Я его задержал по подозрению в убийстве Кеши Гриценко, торговца наркотиками…

– Нашли уже убийцу, нашли! Не хотел сразу тебе говорить, расстраивать, что тебя обошли полицейские. Ты же любишь всегда быть первым. Убийца арестован ночью. Наркот, грязная тварь, пришел на ломке к этому Кеше, психанул и зарезал и его, и жену. Уторчался вечером, дружкам разболтал. Дружки его и заложили.

– Где он сейчас?

– Сейчас? – Майор сделал паузу. – Сейчас, Брюс, он уже в пути. Умер в камере. Сердце не выдержало тех доз, которыми паренек себя пользовал, Вот так-то.

– А где Джонни? Тот, – кого вы отпустили?

– Успокойся, Брюс. Найдешь его на Брайтоне, в синагоге. Только теперь он тебе не понадобится, – Голос майора утратил отеческую теплоту. – Ты меня понял?

– Слушаюсь, сэр.

Клещ влетел в свой кабинет, хлопнул дверью и увидел сидящего за столом Таккера. Голова напарника была перевязана, правый, глаз заплыл и был залеплен кусочком пластыря.

– Привет, Брюс… – сказал Таккер.

Клещ молча подошел к столу.

– Ну, в общем, я их упустил…

– Как я вижу, события развернулись самым неожиданным образом. – Клещ улыбнулся, видя смущение приятеля и желая немного его подбодрить. Рассказывай.

– Рассказывать нечего. – Таккер почесал голову под повязкой и поморщился. – Голубки улетели. Скорее всего, их уже нет в живых. Я поднялся в квартиру посмотреть, как и что. Там уже кто-то был. В темноте какой-то трубой по башке меня и приголубили. Я же не Шварценеггер – очков ночного видения режиссеры мне не дают.

– Ничего, Таккер, зато теперь все бабы – твои. Выглядишь отлично. Что еще? Какие мысли?

– У меня мысли только недавно начали появляться, больно крепко меня приложили. И большей частью самые примитивные. Пожрать, полежать, ну, может, потрахаться. Боюсь, что аналитик сейчас из меня никакой.

Клещ похлопал его по плечу:

– Ну, ничего, ничего, Таккер. У меня есть предложение, парень. Не взять ли нам сегодня выходной? Поедем ко мне, отдохнем, попьем пивка, поговорим о дальнейшем. А?

– Есть о чем?

– Есть, есть. Еще как есть.

Тусклый этим утром тоже страдал от недосыпа. Ему и Барону лечь сегодня вообще не пришлось. После того как они расстались с фэбээровцем возле управления, Михаил позвонил Мясницкому. Тот снова потребовал немедленной встречи.

На этот раз она состоялась дома у шефа, но сэр Джошуа опять здесь присутствовал. У Михаила в процессе беседы создалось впечатление, что его рассказ нужен был не Мясницкому, а большей частью ему. Сэр Джошуа молча ходил из угла в угол, потом начал звонить по телефону. Говорил тихо, комкая слова, так что смысл разговора был почти непонятен окружающим. Но, судя по всему, на том конце провода его понимали. Во всяком случае, на лице американца после последнего звонка мелькнуло что-то вроде удовлетворения.

Затем он и Мясницкий на короткое время вышли в другую комнату, оставив Михаила и Барона – Игнатьева наедине. Вернувшись, заметно повеселев, Мясницкий выдал новые указания – забрать ранним утром Джонни.

– Я все устроил. Вам его отдадут. Внесете залог, заберете и делайте с ним что хотите. Но чтобы все было чисто. И, Миша, помни: время. Нужно это дело закрывать, как говорится. Так, Барон?

– Сделаем, шеф, не беспокойтесь.

– Ну тогда извольте с нами отужинать, а потом – в ФБР, товарищи, в ФБР…

– …Вот что, Миша, – сказал Сергей Львович за ужином, накрытым в столовой, отделанной дубовыми панелями, – дело это приобретает несколько иной оборот. Но ты свою часть работы должен довести до конца. Я тебя не буду сейчас загружать лишней информацией, но держи меня в курсе всех происходящих событий. Должен отчитываться в каждой мелочи. Запоминай каждое сказанное тебе слово, каждый взгляд. Это очень важно. Потом, разумеется, я все объясню. И, если что, не бойся, ты не один. А в остальном, – Сергей Львович вернулся к деловому, ровному тону, – все остается по-прежнему. В смысле денег. Возникнут осложнения – оговорим вашу с Бароном премию за риск. Но я надеюсь, до этого не дойдет, рисковать не придется.

Ушли они от Мясницкого под утро. Сергей Львович не страдал манией здорового образа жизни, а сохранил в Америке свои старые русские привычки – не брезговал выпивкой и ложился порой в часы, когда добропорядочные американцы выходили из соседних домов для утренней пробежки. Сразу поехали в синагогу, указанную Мясницким, там их встретил какой-то подозрительный тип, которого раньше Михаил не встречал. Раввин не раввин, пейсатый, а морда русопятская, хитрая. Помчались с ним в управление, где, к удивлению Михаила, задержанного выдали пейсатому псевдораввину без проволочек.

– Куда мы едем, парни? – спросил Джонни с заднего сиденья.

Николай, как отрекомендовал себя служитель церкви, тут же отвалил, предоставив Барону и Тусклому пользоваться освобожденным наркоманом по своему усмотрению.

– Здесь задаем вопросы мы. Понял, гнида? – утомленно отозвался следователь Игнатьев. Михаил усмехнулся. Как же он не догадался сразу? Закваска ментовская в Бароне сидит. Знакомые интонации проскакивают – аж мурашки по коже.

– Какие у тебя, мальчик, дела с ментами?

– Какие такие дела? Схватили, в кутузку бросили, а у меня – дела?

– Мели, мели. Если ты – стукач, дело хозяйское. Ты же не дурак, сам сделал выбор. Так что ты нам поведаешь, милый друг? – Михаил почувствовал, что Игнатьев начал резвиться, что он находит удовольствие в допросе, в старой своей работе. Ностальгия, куда денешься!..

– О чем? – Джонни сделал непонимающее лицо.

– О приятеле своем, Кеше Гриценко.

– А что я могу о нем поведать?

– Ну, неужели нечего?

Михаил ударил по тормозам – из-за поворота неожиданно выскочил «трэк» – небольшой фордовский грузовичок, похожий на открытый пикап, только значительно более вместительный и объемный. Кузов «трэка» был буквально набит орущими, размахивающими руками черномазыми подростками в немыслимых ярких нарядах.

Игнатьев профессионально отработанным движением схватил Джонни на плечи, крепко зафиксировав его на месте, и лишь потом стал вглядываться в неожиданно возникшее препятствие, оценивая ситуацию.

– Черт, Тусклый, это же… – Он не успел договорить. Кто-то метнул с кузова «трэка» кусок металлической трубы, который, вертясь в воздухе пропеллером, врезался в лобовое стекло их машины, рассекая его на тысячи мелких кусочков.

– Пригнись! – успел крикнуть Барон Михаилу.

На машину обрушился град камней.

– Сидеть, сука? – крикнул он Джонни, – на миг повернувшись к нему, с лицом таким страшным, что предупреждения были излишни. В руке у него словно дам собой возник полицейский револьвер с коротким стволом. Барон, согнувшись пополам, толкнул дверцу машины и выкатился на мазутный лоснящийся асфальт.

Место, где они встали, было совершенно безлюдным – дебри Бруклина, разбросанные там и сям заброшенные кирпичные дома, кусты по сторонам дороги, линия сабвея, которая здесь шла поверху, как привычные русские электрички. Участок этот был продан и предназначен под застройку жилыми многоквартирными домами.

Строительство еще не началось, а старые хозяева уже исчезли – в любом городе такие места становятся плацдармами для разборок, временными пристанищами бомжей, алкоголиков и других неприятных личностей.

Обстрел машины прекратился так же неожиданно, как и начался, будто по команде. Черные парни – их было человек десять – спрыгнули с грузовика и медленно, вразвалочку, кто пританцовывая, кто шаркая ногами – обычная во всех, наверное, странах, манера приближения банды к выбранной жертве, – направились к машине. В руках у ребят были железные трубы, бейсбольные биты, клюшки для гольфа, спрятанные до поры в кузове.

Барклай шел впереди, улыбаясь и предвкушая, какие морды будут у белых засранцев, когда братья начнут их обрабатывать. Никому еще не удавалось безнаказанно оскорбить брата на его территории. Тогда на пляже, проводив их тяжелым взглядом, Барклай рванул к друзьям, рассказал им, что по пляжу бродят русские – наводят свои порядки. Причем русские совершенно неизвестные, он их раньше ни разу не видел. Этого добра и так в Бруклине хватает, а тут еще какие-то ублюдки приперлись. Потом они засекли гадов у старика Мартина. Дальше было делом техники. Проследили их до участка, ребята, которые болтаются в том районе, взялись сообщить в случае, если два русских урода появятся там еще раз, – и не прошло и суток, как они снова объявились на участке. А собрать всю банду было делом двух минут – сегодня никто на ночь домой не расходился. Они славно повеселились на берегу, и вот теперь благодаря помощи братьев, торчавших возле полицейской конторы, они должны отомстить за обиды, которые Барклай получил вчера.

Поравнявшись с машиной, он первым нанес удар по стеклу дверцы, за которым скрючился один из его обидчиков. «Вылезай, свинья!» – крикнул Барклай, размахнувшись тяжелой битой, рассчитывая принять врага в тот момент, когда его голова покажется наружу.

Специфика дела в последние годы научила Михаила тому, чего он избегал на родине, да и до сих пор не любил. Но что делать? Работа есть работа. Пока он сидел пригнувшись под градом камней, рука нашарила в «бардачке» оружие – такой же револьвер, как и у Барона, – «чартер арм андеркавер» – короткоствольный, с пятью патронами в барабане, 38-й калибр, маленькая такая пушечка. Оружие прикрытия. Контакты с молодыми негодяями в данном случае пошли Михаилу на пользу. Он знал, что словесные убеждения в подобных обстоятельствах не действуют, здесь надо брать на испуг, действовать только силой и не щадить врага. Молодая шпана запросто убивает людей и вовсе за пустяк. Они подзаряжаются друг от друга наглостью, молодецким задором. Каждый стремится показать, что он круче все остальных. Но в то же время такую небольшую банду можно подавить психологически. Убедить ее, что ты, даже если выходишь против них в одиночку, не боишься, потому что сильней их всех вместе взятых.

«Бог сотворил людей, а полковник Кольт сделал их равными», – вспомнил он американскую поговорку и, пнув ногой дверцу машины, выстрелил в цветное пятно широкой рубахи, колышущейся перед носом.

Михаил не хотел никого убивать и старался не попасть Парню в живот – его бы разорвало пополам, но все же Михаилу показалось, что пуля 38-го калибра вырвала у того руку с корнем. Конечно, это было не так, но плечо его разлетелось кровавыми брызгами. Бейсбольная бита выпала на асфальт. Рука неестественно дернулась, завернулась назад, за спину, словно ее кто-то выкручивал, и чернокожий боец с воем рухнул на бок. В ту же секунду раздались частые выстрелы с другой стороны машины – Барон, откатившись на обочину и увеличив зону поражения, начал палить в гущу небольшой толпы, выбирая самые крупные мишени.

Все кончилось очень быстро. Нападавшие, не ожидая столь мощного сопротивления, попятились. Надо было отдать должное организации банды – паника не охватила ее членов, видимо, они уже бывали в подобных передрягах. Раненых стали оттаскивать к грузовику. Только один – тот, кого подстрелил Михаил, – продолжал выть рядом с машиной. Слишком далеко он оторвался от остальных. Хотел быть первым – и стал…

– Держись, Барклай, мы вернемся! – крикнули с затарахтевшего грузовика. – А вам, суки, конец!

Колымага с мятыми бортами, выкрашенная в блекло-красный цвет, выпустив клуб дыма, рванула с места и, раскачиваясь, подбрасывая тех, кто находился в кузове, дала задний ход. Вскоре она скрылась за углом пятиэтажной кирпичной развалюхи, заросшей со всей сторон кустами.

– Антон! – крикнул Михаил, впервые назвав Барона по имени. – Ты в порядке?

– Я-то в порядке, – ответил тот, вылезая из придорожной канавы. – А вот подследственный наш удрал.

Михаил посмотрел на заднее сиденье – точно, удрал, гаденыш, не испугался стрельбы.

– Сматываемся отсюда быстро, – скомандовал Барон.

– А Джонни?

– Хочешь, чтобы нас тут полиция сцапала? Они же вот-вот прискачут. Стрельбу за версту было слышно. Поехали, ховаться надо поглубже… Да, не повезло нам, брат, с тобой, – продолжил он, когда отъехали на сравнительно безопасное расстояние от места побоища. – Машину надо оставить где-нибудь, нельзя на такой ехать. Остановят.

– Антон, по-моему, мы здорово наследили. Откуда взялись эти ублюдки?

– Какая теперь разница? Не ссы, Тусклый. – Барон посмотрел на него внимательно. – Извини, Миша. Прорвемся. Мы с тобой в одной упряжке теперь. Шеф с обоих одинаково спросит. – Он сплюнул в открытое окно на дорогу и тихо добавил: – Пропади он пропадом!

Они ехали уже вторые сутки, Алексей смотрел в окно автобуса на бесконечные поля, утыканные неестественно тонкими мачтами с вращающимися лопастями на вершине. Электричество, что ли, вырабатывают? Надо у Лариски спросить. Земля, которую он видел вдоль дороги, была обработана до последнего клочка. На десятки миль вокруг ни городка, ни домика, а поля ухожены. Столбики оградительные будто только что выкрашенные, где-то рядом люди. Он вспоминал пейзажи за окнами электричек под Питером. Вблизи города – черные непропорциональные домики, косые сараи, целые деревеньки из темных развалюх, которые раньше казались ему обычными, хорошими даже дачами… Привычка. Поля за окном «грэйхаунда» были чужими, какими-то ненастоящими, словно на картинке детской книжки-раскраски. Разноцветные зелененькие, желтенькие, серенькие, нарезанные на аккуратные полоски и ломтики. Иногда по ним сновали чистенькие машинки. На автобусных вокзалах приветливые мальчики и девочки стояли за стойками кафе. И вновь по выезде из городка тянулись ряды аккуратных, одинаковых домиков – с крошечными газончиками перед крыльцом, с четырехзначными номерами, привинченными к входным дверям.

Вторые сутки он видел эту картину. Алексей знал, что так будет до тех пор, пока они не доберутся до Денвера и не упрутся в Скалистые горы. А что будет потом – невозможно было представить. Все, что было запланировано в Питере, оказалось на деле недостижимым и не имеющим отношения к реальности. Здесь все другое: люди, отношения, земля… На остановках Лариса учила его, как вести себя в кафе, объясняла, сколько оставляют на чай официантам, где лежат салфетки, как пользоваться автоматическими микроволновыми автоматами с гамбургерами, кофе, салатами и другой дорожной снедью.

Двое суток в автобусе он впадал в какую-то прострацию, глядя на пейзаж за окном, не меняющийся часами. Такое он видел, когда ехал на поезде в Крым, – бескрайние, растянутые на сутки пути украинские степи. То вдруг им овладевало беспокойство. Алексей начинал нервничать, ерзать, теребить Ларису вопросами, пристально разглядывать дорогу, стремясь рассмотреть погоню. Но погони не было, и американская глубинка начинала постепенно его успокаивать.

К деньгам они, по молчаливому согласию, не притрагивались. Пока это был единственный шаткий мостик, ведущий назад – к привычной спокойной жизни. Их можно было вернуть в целости и сохранности. Надежды на то, что это пройдет безболезненно, становилось с каждым часом все меньше и меньше. Но все же начать тратить деньги означало сжечь этот мостик, пусть он и был иллюзорным.

Лариса проявила еще одно замечательное качество – она могла спать сутки напролет. Что и проделывала, положив голову на плечо Алексею. Просыпалась только на остановках, но после первых минут пути опять придвигалась поближе и прерывала беседу на полуслове, падая головой ему на грудь. Он помогал ей расположиться поудобнее и замолкал, оставляя все вопросы на потом…

«Будет еще время поговорить, – усмехаясь про себя, думал Алексей. – Будет время. Если нам повезет».

ЧАСТЬ II

Глава 1

Виталий Всеволодович Лебедев понемногу успокаивался. Уже почти месяц прошел после того, как он сломя голову бежал из Петербурга на собственной машине сначала в Москву, а оттуда спустя пару дней вылетел сюда – в Берлин. Первые несколько дней он не выходил из дома – благо дом здесь у него был. Квартира на Мартинлютерштрассе, купленная довольно давно, ждала его в целости и сохранности. Иногда здесь ночевала Лида – не то румынка, не то югославка, которая, в бытность Лебедева в Берлине, следила за порядком, ходила в магазин и выполняла прочие несложные обязанности домработницы, а в отсутствие хозяина, по договоренности, имела право использовать «жилплощадь». Лиду смешило странное русское слово, но квартира была хороша, и, как только Лебедев уезжал на родину, она сразу же переселялась сюда.

Оно и хорошо, думал Виталий Всеволодович, присмотрит за вещичками… Вещичек же, к слову сказать, здесь было изрядное количество, и очень даже не дешевых. Бурная молодость Виталия Всеволодовича с сумасшедшими гонками на раздолбанном «Москвиче» по глухим деревням средней полосы России принесла хорошие плоды. И несмотря даже на то, что большинство этих плодов было конфисковано, что-то пришлось раздать в виде взяток, приличный ломоть отрезал себе Сумской («Сволочь!» – неизменно прибавлял Лебедев при воспоминаниях о своем русском патроне), и все же на черный день кое-что осталось. Квартира на Мартинлютер выглядела небольшим филиальчиком Русского музея.

Пользуясь каналами дипломатической почты и собственными, вернее, каналами Сумского, которые иногда бывали в его распоряжении, он постепенно перетаскивал сюда все, что оставалось у него в Питере и в Москве, – иконы, картины, золотишко, штучки Фаберже. Последние Лебедев любил больше всего маленькие, компактные… Удобная вещь – сунул в карман и пошел себе… Это вам не доски шестнадцатого века, которые приходилось перевозить по частям, – триптихи в полстены.

С неделю он провел «лежа на дне». Прислушивался к шагам на лестнице, вздрагивал, когда ночью хлопала входная дверь в подъезде. Он хорошо знал повадки и неукротимость своего главного врага. Этот человек может достать его и в Германии – чистый беспредельщик, как говорили сейчас в России. У него нет понятия о страхе, понятия об опасности… Если что-то вобьет себе в голову – туши свет. Пока не сделает, не успокоится. «Надо же было свалять дурака, – ругал себя Лебедев, тихими вечерами сидя у телевизора. – Жил же раньше без этой бабы…» Зачем было так рисковать, влезать в такую историю, которая грозит разборкой на самом неприятном уровне – личном? И не откупишься ведь от обиженного хахаля. Придет, гад, мстить за поруганную честь возлюбленной… Но Виталий Всеволодович все-таки кривил душой и понимал это.

Он со сладкой дрожью в позвоночнике вспоминал узкие сильные Танины бедра, обвивавшие его бока, снова видел, как мотается по полу ее голова со спутанными светлыми волосами. Если уж совсем по-честному, Лебедев не жалел о своем неожиданном поступке. Тем более, говорил он себе, что женщины у него уже очень давно не было и вряд ли в скором времени будет. Не тянуло к женщинам. Таня – другое дело. А первую попавшуюся бабу тащить в постель – нет уж, увольте…

Он не звонил многочисленным берлинским знакомым, своим партнерам по разного рода бизнесу. Даже о планах на будущее стал размышлять, лишь когда прошла неделя, – в тишине и без видимых причин для беспокойства. «Неужели удалось оторваться? – с надеждой думал он. – Это было бы просто удачей. От таких монстров попробуй-ка убеги! И патрон наверняка разыскивает, этот-то кагэбэшник вообще не знает ни преград, ни границ… Неужели потеряли?..»

Тем не менее даже в случае такой удачи надо было крепко подумать – весь его бизнес в России строился на операциях с валютой, недвижимостью, на переправке художественных ценностей за границу и обратно. Последнее особенно его веселило. В России теперь новые люди платили за иконы и картины дороже, чем на Западе. В результате весь антиквариат, который Лебедев и сотни ему подобных раньше сплавляли за рубеж, теперь отсюда, из-за границы, контрабандой волокли назад. И однажды проданный и купленный снова втюхивали на бедной спятившей родине просто за астрономические суммы.

Правда, Лебедеву, считающему себя если не знатоком, то во всяком случае человеком, разбирающим – в искусстве, было не очень приятно иметь дело с новыми покупателями. Его не смущали их профессии, внешний вид, говорок, но вкусы – вкусы и суждения иной раз доводили до бешенства. Он ничего не имел против «мирискуссников», в равной степени как и против передвижников, но его ставила в тупик повальная любовь новых русских к Айвазовскому и Шишкину. И с другой стороны откровенное презрение к Малевичу, Кандинскому, вообще к любым проявлениям новаторства в искусстве. Абстракционизм, кубизм, имажинизм, сюрреализм – все эти термины вызывали у покупателей кислую мину и презрительные отмашки руками с растопыренными пальцами.

Зато «академики» пользовались невероятной популярностью. Современные питерские художники, успев от души поторговать своими работами в первые годы перестройки и с надеждой смотревшие в будущее, тоже несколько скисли – их примитивизм и прочие поиски для выражения своего творческого «я» и попытки сделать что-то новое встречали теплые слова лишь в кругу друзей и ценителей, которых с каждым годом становилось все меньше. Они почему-то продолжали уезжать, несмотря на все долгожданные рыночные отношения. Теплыми словами сыт не будешь – покупательский контингент воротил носы от современных питерских школ, хоть и выставлялись они в Русском музее, хоть и хвалили их иностранцы… Да что там иностранцы – новые клиенты Лебедева смотрели на них свысока. «У советских собственная гордость», – невесело вздыхал он, слушая рассуждения очередного покупателя, заказывающего ему картину.

– Какую же вам картину? – серьезно спрашивал Виталий Всеволодович, внутренне содрогаясь.

– В пределах тонны баков.

– Сделаем, – вздыхал снова Лебедев, и его помощники дня через три притаскивали клиенту очередного «Айваза».

Теперь нужно было перестраиваться. В Россию ход был пока закрыт. Слава Богу, капиталовложений у него там почти не осталось, а тем, что осталось, можно было, в общем-то, пожертвовать в пользу будущего благополучия. Жадничать нельзя. Лучше потерять часть, как говорил Остап Бендер, чем лишиться целого.

Главная опасность, конечно, исходит не от Звягина, бабу которого он трахнул, а от шефа, Сумского. Этот гад пролезет и к банковским счетам, и квартиру его вычислит. Лебедев несколько раз менял берлинское место проживания и наконец, когда сложилась удачная ситуация, купил даже не через третьих, а через десятых лиц эту квартиру.

Но он перехитрит кагэбэшную сволочь. Он не будет сидеть долго на одном месте. Можно и побегать еще – силенок пока хватает да и к разъездам не привыкать. Деньги, которые хранились здесь, в Берлине, обеспечат комфорт в любом месте земного шара.

Берлин всегда успокаивал Лебедева. Когда наконец он решил отправиться на прогулку, настоящую, как он любил, на весь день, просто так, безо всяких деловых свиданий и продумывания будущих операций, он снова окунулся в классической покой любимого им города.

Он выбрал не самый свой любимый маршрут – по Мартинлютер в сторону Курфюрстендамм, в центр, в тусовку по-новорусски. Обычно, гуляя, он сразу поворачивал направо – на Вартбургштрассе, мимо небольшого парка. Улица спускалась немного вниз, и Лебедев оказывался в Петербурге. Высокие пяти-шести-семиэтажные дома основательной, солидной постройки, с толстыми теплыми стенами, с псевдоготическими украшениями, напоминали Петроградскую сторону, Пески, Таврический сад. С той только разницей, что Питер, несмотря на то что он безумно любил его, казался Лебедеву каким-то шатким, ненастоящим, неустойчивым, словно медленно тонущим в холодном бездонном болоте. Берлин же был монументальным и вечным. Хотя и похожим на Питер как брат родной. Старший.

Виталий Всеволодович дошел до Курфюрстендамм быстро, минут за двадцать. Народу здесь было, как всегда, много, будто возле Казанского собора в жаркий летний день. Царила суета, но без напряженности, не деловая, а какая-то расслабленная, ленивая. В основном слонялись туристы, среди которых было полно русских – Лебедев слышал несколько раз родной матерок, американцы, японцы и в огромном количестве – болгары, румыны, азербайджанцы, чеченцы, украинцы. Это уже не туристы, это – местные жители. После того как сломали Берлинскую стену, сюда в первую очередь с той стороны хлынули измученные нищетой люди, в надежде ухватить свое маленькое капиталистическое счастье. Большинство его так и не нашло и промышляло мелкой спекуляцией, но некоторым удалось пристроиться. Лебедев сам знал тех, кому удалось открыть здесь свое дело и достигнуть определенного уровня.

Он сидел на каменном теплом парапете фонтана напротив «Европа-центр» и смотрел на африканский оркестрик. Человек десять с барабанами, тамбуринами, бонгами и совсем уж какими-то экзотическими ударными, названий которых Лебедев не знал, приплясывая, выстреливали на площадь залпы звуков, Которые могли издавать биллиардные шары вперемежку с горохом, сбрасываемые на бетонные плиты с самолета. Но выходило у них замечательно слаженно и не раздражало даже Лебедева, предпочитавшего различного рода экзотике европейскую сонатную форму. Ровный гул фонтана гасил дикие дроби африканцев, и все вместе – с шорохом толпы и обрывками разговоров, долетавшими до Лебедева, – создавало уютный фон, в котором растворялись неприятные мыли и хотелось думать о чем-то легком и хорошем.

Он посмотрел на часы и вдруг почувствовал голод. Прислушиваясь к себе, Лебедев понял, что это впервые за последние две недели. Все предыдущие дни, начиная с Питера, он жил словно машинально – ел, пил, спал, не ощущая этих процессов, весь был занят только одним – как уйти от погони, как сделать так, чтобы его наконец оставили в покое… Чувство голода, осознанное и сильное, было таким приятно животным, что Лебедев даже зажмурился. Жив, жив, курилка! И одновременно с голодом пришло желание. Его полуиспуганные воспоминания о последней встрече с Таней были хотя и сладким, но тяжелым бредом, а желание, овладевшее им сейчас, захлестнуло прохладной волной, ударило по мышцам адреналином, раскрыло глаза. Наконец-то он снова становится полноценным человеком.

Лебедев пружинисто встал с парапета и пошел по Курфюстендамм – мимо церкви – точь-в-точь аналог питерской Казани, на ступеньках сидели волосатые парни с гитарами, девчонки. Рядом – какие-то местные бомжи. Миновал издалека видную прямоугольную вывеску «City Music» и остановился возле одного из бесчисленных ресторанов центральной туристской части Берлина, где столики выплеснулись на улицу, где под белыми свежими полотняными тентами кайфовали аккуратные немцы за высокими соблазнительными бокалами янтарного прозрачного пива.

– Ну как, Танечка, твой подопечный? – Сумской тяжело ходил по комнате. Годы давали себя знать – не мальчик, дедушка уже. – Что-нибудь новенькое слышно?

Пока все идет по плану, Яков Михайлович. Он исчез, но я думаю, сам объявится. Думаешь? Или, может быть, все-таки поискать?

– Не стоит тратить силы, Яков Михайлович. Проявится, уверена на двести процентов.

– Ну-ну. Слушай-ка… – Он замялся, помолчал немного, потом все-таки спросил: – Как у тебя со Звягиным дела? Как он себя… вернее, ты как… Ну, в общем, что у тебя с ним происходит?

– Он со мной не разговаривает.

– С тех пор и не разговаривает? Как узнал, что его жена трудится по нашему ведомству, так и обиделся?

– Яков Михайлович, я же просила, я сама с этим разберусь…

– Ну ладно, ладно, это ваше личное дело. Разбирайтесь действительно сами. Только вот пора нам твоего обидчика, Танечка, к ногтю прижать. Согласна?

Татьяна Козлова пожала плечами. Она не хотела вспоминать то, что случилось у нее с Лебедевым.

– Что делать, работа есть работа, – понял ее Сумской. – Он и мне кое-что должен остался. Думает, молодец такой, убежал. Никуда он не убежал. Как ты считаешь, Таня, не задействовать ли нам этого молодца в… Помнишь, я тебе говорил?

– Помню, конечно, но что значит – задействовать? Лебедев все еще в ваших подчиненных числится?

Сумской улыбнулся:

– Его пока никто не увольнял… – Заметив, что лицо Козловой исказила гримаса отвращения, он добавил: – Шучу, шучу. Хотя жалко терять такого работника. Почему не использовать, приятное с полезным не совместить? Месть – плохое чувство, Таня. Лебедев, конечно, ответит за все. Но платить он будет не за то, что над тобой учинил, а за то, что дело предал. Дело-то у нас ведь общее, не так ли?

Таня молчала. Использовать Лебедева… Это что же, значит, опять с ним в одну упряжку вставать? Нет уж, хватит.

Сумской, точно прочитав ее мысли, тихо успокоил:

– Таня, вопрос решен. Мы его списываем со всех счетов. Но вот его банковский счет нам не помешает. Ясно теперь?

– Куда уж яснее.

– Вот и хорошо. Иди работай. Заболтался я, на старости лет говорливым становлюсь. Раньше такого со мной не было. Может, ты бы помогла, Танечка, может, средство какое есть от болтливости? А то в нашем деле это беда… Ну иди, иди, – закончил он причитать, видя, что Козлову не развеселили его актерские способности. – Я тебе позвоню.

Яков Михайлович проводил Татьяну до двери, вернулся к письменному столу и углубился в бумаги. Начав просматривать пачку документов, он понял, что голова занята совершенно другим и он не понимает ничего из написанного. «Вот черт, неужели действительно старость?» Он встал и подошел к зеркалу. Да, старик, без шуточек, – просто натуральный пенсионер. И нечего хорохориться перед девчонкой – она только смеяться над ним будет, стоит ей лишь из дому выйти. Уже сейчас, наверное, хохочет – бес, мол, в ребро деду… Да… Степенней надо быть в его-то годы. Погулял уже на своем веку, порезвился, чего только не было…

Сумской невесело усмехнулся.

…На самый верх влез, на настоящей вершине сидит, не на той, что по телевизору показывают, на хрена ему телевизор. Он там, откуда управляют теми, кого показывают. Ну не он, конечно, первый среди равных… Да и нет ведь первого-то – так все запуталось, так все друг с другом срослись, что и не разберешь порой, кто главней. Но что хорошо – воистину государственная собственность стала достоянием человека. И он – этот человек. Точнее, один из них. Один из мелких служащих верхушки, но эту мелкость миллионы людей считают вершиной..! А покоя все нет. И не будет, уж видно, до самой смерти. Машина работает, шестеренки вертятся и останавливаться не собираются. Не выпрыгнуть из механизма на ходу – перемелет в мелкий порошок, так что следа не останется. Надо дотягивать лямку, хоть и нет, честно говоря, никакого желания…