Текст книги "Message: Чусовая"

Автор книги: Алексей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 40 страниц)

ИСЧЕЗНУВШАЯ ДЕРЕВНЯ КОПЧИК

Она находилась на 10 км ниже по течению деревни Нижняя Ослянка на правом берегу Чусовой под Дуниной горой. Название её, видимо, происходит от мансийского имени собственного. Так, в челобитной царю Борису Годунову вогулы писали: « Беляковы родни с сотником Еимашем Катымовым, да сотник Байдеряск Калванов, да Байта, да Копчик, да Шакула Ешамовы и во всех товарищов своих чюсовских вогуличей…»Может, Копчик Ешамов и был основателем деревни на рубеже XVI–XVII веков? Впрочем, у села Николо-Павловское рядом с Весёлыми горами есть гора Копчик. Вряд ли именно Копчик Ешамов был так знаменит, чтобы оставить после себя столько топонимов.

По документам деревня известна своим жителем вогулом Иваном Кучумовым, который указал В.Н.Татищеву подходящее место для Ослянской пристани. У Мамина-Сибиряка деревня названа «Кончик» – видимо, в связи с тем, что его родной Висимо– Шайтанский завод делился на «концы» (об этом рассказано в романе «Три конца»). Уже в конце XIX века вогулы из Копчика выглядели совсем обруселыми.

Но русские помнили, что они – иной народ, «инородцы». Местный житель в 1959 году рассказывал филологам УрГУ: «В давние времена здесь вогулы жили. Пришли из-за леса три охотника– вогула, вырыли землянки, здесь и поселились. От них и пошла деревня. Потом выселенных прислали, русских. Стало два общества, две общины: вогулов и русских крестьян.(Русская община отселилась на левый берег Чусовой и образовала деревню Луговую напротив Копчика.) Крестьяне землепашеством занимались, а вогулы охотой. У вогулов свои права были, налогов они не платили, били любого зверя, в солдаты их не брали. Потом, правда, брать стали…» – «Вогулы – они язычники были. На Дуниной горе сейчас стоит пень от старого лиственя, его зовут „вогульским пнём"… Он давно засохший стоит, верхушку ему молнией сбило. Вот этому пню вогулы молились. Придут в праздник, иконками увешают ствол и молятся. Рассказывают, будто бы отверстие было, куда деньги спускали, он изнутри-то будто полый был. Отверстие никто не нашёл, а вот вогульские знаки и крест и сейчас видны…» – «…У него дома боженята были, делал он их из берёзовых чурок, кованые гвозди вместо глаз, отверстие у рта – когда уходил на охоту, то мазал идола салом, кровью. Если с удачей приходил, ещё более бога своего мазал, а если нет, то выбрасывал во двор и стегал кнутом, ругался крепко…»

В 30-х годах XX века в Копчике действовал водомерный пост.

В путеводителе Е. Ястребова (1963) сказано: «В пяти километрах ниже Омута – деревня Луговая (Копчик), основная часть которой находится на левом берегу».В путеводителе Е. и Ю. Постоноговых (1980) ни Луговой, ни Копчика уже нет. Сейчас на месте Луговой – покос, а на месте Копчика – заросли ивы и вербы.

* * *

В капитальном обзоре «Россия. Полное географическое описание нашего отечества» (1914) о вогулах сказано: « Численность их, однако, уже настолько ничтожна и многие из них уже настолько обрусели, что официальные статистические исчисления не имеют обыкновения приводить их общей численности в Пермской губ. Только одни труднопроизносимые вогульские названия горных вершин Северного Урала в пределах Пермской губ., в изобилии рассыпанные по географическим картам, ясно говорят, что пока остатки некогда воинственных обладателей этих вершин ещё не совсем отошли в область преданий». Но вот – уже почти отошли…

Вогулы с Чусовой исчезли. Давно уж русской стала их последняя деревня – Бабёнки, которая и имя-то своё, смешное и непонятное, сменила на нейтральное – «Заречная».

Но в национальном менталитете манси было что-то, что не позволяло манси покориться. Они ведь так и не приняли христианства, в отличие от коми-пермяков, и доныне остались язычниками. Они унесли и надёжно спрятали своего главного идола – Золотую Бабу. На севере они бунтовали против русских. Ещё во времена Петра I вогульская княгиня Анна рассылала по своим селениям стрелу с красным оперением – призыв на борьбу с русскими. И в 1937 году вогулы поднимали отважный и безнадёжный бунт против сталинских порядков – он описан в романе писателя Еремея Айпина «Божья Матерь в кровавых снегах». Вогулы предпочли Уйти, погибнуть, спиться – но не покориться пришельцам.

Вогулы ушли. Но после себя они оставили нечто большее, чем археологические памятники. Они оставили русским своих демонов.

ВОГУЛЬСКИЕ ДЕМОНЫ

Если один народ занимает место другого, растворившегося в истории, то для народа-наследника народ-предок не просто уходит куда-то там на север или на юг. Нет, он уходит ко всем другим предкам – под землю, в горы, в камни. Под землю ушла легендарная Чудь Белоглазая, сама себя похоронившая. В Басегах спрятались от Ермака некие «волшебные пермские люди» из легенды, записанной на реке Усьве В. И. Немировичем-Данченко. В Азов-горе укрылась девка Азовка. Но оттуда, из-под земли, ушедший народ оказывает непостижимое влияние на судьбы живущих. На Чусовой в своих преданиях горщики называли этих исчезнувших хозяев «стары люди». Бажов пишет: «Были они не русськи, не татара, а какой веры– обычая и как прозывались, про то никто не знает. По лесам жили. Однем словом, стары люди». Кажущаяся рукотворность пещер, правильность кристаллов, разумная прихотливость рисунка на малахите – всё наводило на мысль, что эти чудеса творят под землёй «стары люди». Исследователь Н. Корепанов пишет: «Было бы странно, если б в подобном месте среди простого народа сами собой не рождались разговоры о горных всяких чудесах, о ком-то, живущем в горе тайной жизнью».

Вогулы не были земледельцами, ничего не понимали в заводском производстве, но они знали свою землю, и поэтому главная категория русских, с которыми они общались, – рудознатцы. Значит, фольклор именно рудознатцев, горщиков, приисковых рабочих должен был сохранить вогульский культурный архетип. Так и случилось. Первым русским заводом на Чусовой был Полевской завод, и его рабочие, не понимая того, стали наследниками вогулов и хранителями вогульских демонов.

ПОЛЕВСКОЙ И СЕВЕРСКИЙ ЗАВОДЫ

На речке Полевой, притоке речки Северушки, в 1700 году появилась русская деревня Полевая. Жители её занимались сельским хозяйством, но с 1718 года начали работать на близлежащем Гумёшкинском руднике. Чтобы не возить руду далеко, в 1724 году казна построила при руднике медеплавильный завод – первый на Чусовой. Завод получил название Полевского. Завод защищала крепость.

В 1735 году поблизости от Полевского на Северушке появился другой завод – Северский железоделательный. Он работал на железной руде, которая тоже встречалась в окрестностях Гумёшек. (Его чугун был из самой сложной на Урале смеси руд: 11 частей руды Красногорского рудника, 5 частей – Полдневского, 6 – Северского, 3 – Гумёшкинского, 2 части песка и 1 часть извести.) При Северском заводе располагалась и вододействующая фабрика по обработке мрамора, впоследствии перенесённая на Мраморский завод.

К середине XVIII века объёмы добычи железной и медной руды на Гумёшках сильно сократились. Горное начальство посчитало, что рудник выработан. В 1756 году соликамский промышленник А.Ф.Турчанинов подал просьбу о передаче ему во владение заводов Сысертского горного округа (якобы по причине своего разорения). Казна уступила. В 1759 году Турчанинов стал полным хозяином Полевского и Северского заводов и рудника Гумёшки. На Гумёшках турчаниновские рудознатцы обнаружили новые запасы руды; чтобы её плавить, требовалось лишь немного модернизировать производство. Турчанинов провёл эту модернизацию Полевского завода (перевёл производство на горны типа «сплейс-офен»).

Род Турчаниновых владел округом до 1912 года. В 1872 году в связи с закрытием Гумёшкинского рудника Полевской завод был перепрофилирован на железоделательный; чугун для него стали доставлять с Северского завода. В 1906 году в системе горного округа заработал Зюзельский рудник. В 1912 году Д. П. Соломирский, наследник Турчаниновых, продал округ английскому акционерному обществу «Sisert Company Limited». В 1918 году горный округ был национализирован. С упрочением советской власти посёлок Северского завода утратил своё главное украшение – роскошную часовню из чугунных кружев.

В 1925 году Полевской завод был закрыт, но на его базе с 1933 года начал действовать Полевской криолитовый завод. В 30-х годах Северский железоделательный завод был преобразован в Северский трубный завод имени А. Ф. Меркулова. В 1942 году заводские посёлки Полевской и Северский были слиты в единый город Полевской. Сейчас Полевской – промышленный районный центр Свердловской области с населением более 80 тысяч человек.

Полевской – очень разбросанный город; от собственно Полевского до посёлка Северский – 10 км. В состав города входят несколько других посёлков, в том числе и Зюзелка. Славу города составили предания горщиков, записанные и обработанные П. П. Бажовым. Азов-гора и Думная гора, Гумёшкинский рудник – все они находятся в Полевском. Здесь же были и Медная гора, и Зюзельское болото. От старинных заводов на речках Полевой и Северушке осталась сложная система плотин и прудов – Северского, Штанговского, Железнянского («железница» – диалектное название рыбы щиповки) и Верхнего (Полевского). С 1887 года в эту систему прудов по каналам и штольням подаётся вода Глубоченского пруда на речке Глубокой (приток Западной Чусовой).

* * *

Конечно, русские почти до неузнаваемости «перетолковали» вогульские мифы. Но даже сквозь новый облик всё равно читается их языческое прошлое. М. Никулина в книге «Камень. Пещера. Гора» (2002) пишет: « Бажовские корни искать следует не в рабочем уральском фольклоре, а в пространстве более обширном и отдалённом – в древних мифах…»

Ныне на Чусовой подобных сказок не рассказывают. Когда в 1959 году экспедиция Уральского госуниверситета собирала на Чусовой фольклор, ни одна старушка не припомнила ничего, подобного Хозяйке Медной горы, Земляной Кошке, Великому Полозу или оленю Серебряное Копытце. Рассказывали о леших, водяных, чертях, банниках, обдерихах, а «вогульский» мифотворческий пласт окончательно погрузился в забвение. И немудрено. Сменились поколения; закрылись многие рудники и заводы, а на оставшихся поменялась технология; добыча полезных ископаемых стала совсем другой; бурные события XX века «заслепили» историческую память. Поэтому вдвойне драгоценны бажовские сказы, ведь Павел Петрович слышал свои истории от одного из последних носителей этой культуры – от своего троюродного дедушки, «дедушки Слышко», бывшего старателя полевчанина Василия Алексеевича Хмелинина.

Павел Петрович Бажов

Павел Бажов (1879–1950) родился в простой рабочей семье в Сысертском заводе. Отец его был беспокойным человеком, часто менял работу, а потому семья переехала в Полевской завод. Сысерть и Полевской, увиденные глазами восприимчивого ребёнка, – вот фундамент бажовской духовной культуры и эстетики. Биография Бажова изобилует крутыми поворотами. Сложно описать все её изгибы; к тому же она словно бы входит в противоречие со сказами, пронизанными ощущением вековечного, нерушимого уклада жизни. В 1889 году Павлика Бажова определили на учение в Екатеринбургское духовное училище, потом он учился в Пермской духовной семинарии. Но священником Павел Бажов не стал, а стал учителем и земским деятелем. Постепенно увлёкся рабочим движением, примкнул к эсерам, потом перешёл к большевикам и уже убеждённым большевиком вступил в Гражданскую войну. Воевал. Сидел у белых в тюрьме. Участвовал в освобождении Сибири. Потом работал в органах власти в Прииртышье, на Алтае, в Казахстане. В 1923 году вернулся в Екатеринбург. С 1923 года Бажов работал в отделе писем «Крестьянской газеты» в Екатеринбурге, и бесхитростные послания простых людей стали для него тем Синюшкиным колодцем, из которого он черпал сокровища народной речи. У него вышли первые книги: в 1924 году – «Уральские были» (об истории Сысерти); в 1926 году – «К расчёту!» (о восстании 1905 года в Сысерти). Эти книги не наделали особенного шума, но тем не менее в 1930 году П. П. Бажов перешёл работать в книжное издательство. А в середине 30-х годов над редактором и бывшим эсером Бажовым начали сгущаться тучи…

Последовали партийные взыскания, разбирательства, исключение из партии. Всего один шаг оставался до гулаговского небытия. Нужно было спасать себя. И, демонстрируя преданность теме пролетариата, страдающего от царского произвола, Бажов в 1937 году читает на парткоме первый из своих сказов – «Малахитовую шкатулку». И пусть повод для появления сказа был таким бытовым, даже шкурным, – это не умаляет величия причины рождения сказов, не умаляет их немеркнущего чуда. И в 1939 году выходит книга «Малахитовая шкатулка», в которой было первых 14 историй.

Все изменилось как по мановению волшебной палочки. В 1940 году Бажов избирается секретарем Свердловского отделения Союза писателей. В 1943 году получает орден Ленина и Государственную премию. В 1945 году становится депутатом Верховного Совета СССР. Сказы произвели фурор. Пролетарский поэт Демьян Бедный, посчитав провинциала Бажова просто стенографистом некоего народного сказителя, кинулся писать цикл поэм, перелагая сказы в рифмованную дрянь, – а Бажов постеснялся одёрнуть ангажированного певца. По сказам ставятся спектакли, снимается фильм. Бажов успел ещё написать автобиографическую повесть «Зелёная кобылка» и роман «Дальнее-близкое» (какая поэзия в одних только этих названиях! Воистину беден поэт Демьян!). В 1950 году Бажов умер, а слава сказов всё ширилась: вот уже забил фонтан «Каменный цветок» на ВДНХ, вот появился балет, переиздаются книги, пишутся картины, образы из сказов входят в геральдику уральских городов…

Всего Бажов успел написать чуть больше 50 сказов. Не все они равноценны – порой Бажов скатывался к очерковости. Но лучшие из сказов – поистине шедевры. И наибольшее их количество относится как раз к Чусовой.

Павла Петровича похоронили на Ивановском кладбище в Екатеринбурге. Памятники Бажову стоят в Екатеринбурге (их здесь даже два), в Сысерти, в Полевском. В Екатеринбурге и в Сысерти открыты мемориальные музеи П. П. Бажова. Но всё же лучшая память о нём – это всплывшая в глазах изумлённых читателей как новая Атлантида, «горнозаводская цивилизация», которая, казалось бы, обречена была на вечное забвение, потому что, кроме Бажова, никто не смог сказать о ней столь сердечно, волшебно и удивительно.

«Горнозаводская цивилизация» – это не что-то привнесённое на Урал извне, а закономерный, органичный феномен сугубо уральской жизни. И вогульский компонент – неотъемлемая его часть. Что ж, поищем в сказах вогульских демонов.

Механически этих персонажей можно разделить на две группы: на тех, у которых человеческое обличье основное, и на тех, у которых основное обличье – не человеческое. К первым безусловно относятся Хозяйка Медной горы, бабка Синюшка и Огневушка-Поскакушка. Кроме того, человеческий облик могут принимать Голубая Змейка, Великий Полоз и ящерки Хозяйки, но в сказах их главный облик всё-таки «звериный» (если этот термин уместен по отношению к пресмыкающимся).

Познакомимся поближе с Хозяйкой. Как бы ни был эпичен этот образ, происхождение его скорее всего традиционное – от обычного «духа местности», так сказать, от «дриады камня». Бажов косвенно подтверждает это, поясняя в сказе «Дорогое имячко», что у «старых людей» « самоглавная пещера в Азов-горе была».(То есть по-настоящему «великий» дух обитал не в Медной горе, а в Азов-горе.) «Духи местности» составляют численную основу любого языческого пантеона, и мансийский – не исключение. О её «не-русско-народном» облике говорит М. Никулина: «Хозяйка – вовсе не спасительница и не заступница. Нет никаких оснований её классово ориентировать и представлять поборницей социальной справедливости. Разумней предполагать, что она знает закон общения человека с землёй и карает за нарушение этого закона».

По уральским поверьям, Хозяйка вообще весьма негативно относится к христианству. Хозяйка считалась владычицей всего малахита – не только в Медной горе. На украшение Исаакиевского собора в Санкт-Петербурге пошло 126 тонн малахита Меднорудянского месторождения близ Нижнего Тагила. Но Хозяйка обиделась, что её камень использовали для православной церкви, и отвела малахит; месторождение исчерпалось. В сказе «Медной горы Хозяйка» Бажов отнёс это событие к руднику Гумёшки: « Вырубили из этой малахитины столбы, какие им надо, выволокли наверх, и барин их на приклад в самую главную церкву в Сам-Петербурхе отправил. Так с той поры Гумёшки на убыль и пошли, а потом их и вовсе затопило. Говорили, что это Хозяйка огневалась за столбы-то, слыш-ко, что их в церкву поставили. А ей это вовсе ни к чему».

«Хозяйка» вогулов в сказах Бажова неузнаваемо русифицировалась, обрела «палаты» в духе русского терема. Возможно, самый близкий ей персонаж русских литературных сказок – Мёртвая Царевна Пушкина. А из мансийской мифологии – богиня-мать Калтась, которая живёт в горе, где в пещере в колыбелях спят души её детей. И бажовская Хозяйка сохранила главное, что выдает её генетическое родство с языческой прародительницей, – не-христианскую, не-православную этику. В сказе так и говорится: « Худому с ней встретиться – горе, и доброму – радости мало».Сама Хозяйка, как может, избегает христианства: например, в сказе «Малахитовая шкатулка» женщина – ипостась Хозяйки «всё Танюшку дитятком да доченькой зовёт, а крещёное имя ни разочку не помянула».

Это только в нынешнее время автор романа-фэнтези берёт и выдумывает каких-нибудь своих собственных, «самодельных» богов или чудовищ, а раньше люди с бесами не заигрывали. В старину религиозная традиция (даже латентная) сохранялась очень прочно. Всё, что не было православным (вместе со всеми многочисленными «толками» раскольников) и не было мусульманским, автоматически оказывалось принадлежащим местным языческим народам. На Урале не найти ни одного фольклорного сказочного персонажа вне православной, мусульманской или финно-угорской традиции.

Другой персонаж – бабка Синюшка. В том, что она приходится двоюродной сестрой Бабе-Яге, не стоит сомневаться. В память об этим родстве на Чусовой стоит боец Баба– Яга.

БОЕЦ БАБА-ЯГА

Баба-Яга – это несколько причудливых останцев в лесу на крутом склоне правого берега. Один из них и напоминает сказочную ведьму. В высокую воду во время сплава «железных караванов» река вплотную подходила к бойцу; сейчас его подножие заросло деревьями. Местный житель в 1959 году рассказывал филологам Уральского госуниверситета: «Баба-Яга – камень. Как женщина. Она сидит на камню-то, как Баба-Яга. Об него тоже разбивались барки: камень жёсткий, навал на него большой. Там глубоко. Лот как залезет туда, и тянет его вниз: половину плота затопит. Тут уж отсекали его; лот-то загубишь. Под Бабой-Ягой вятских много потопили…»

* * *

Но образ Синюшки в чём-то даже менее архаичен, чем образ Яги. Почему же на «центральной» Руси Баба-Яга оказалась более «стойка» к изменениям, чем на Урале? Причина, возможно, кроется в том, что Урал – это и есть «родина» Бабы-Яги, регион, где этот образ сформировался. Следовательно, в XVIII веке он мог трансформироваться дальше, пока окончательно не исчезли этнос и быт, его породившие.

Интересную версию происхождения образа Бабы-Яги дал А. Захаров в статье «По следам Бабы-Яги» в журнале «Уральский следопыт». Вкратце эта версия сводится к следующему. Святилища (капища, кумирни) уральских финно-угров представляли собой тайную поляну в лесу и были окружены частоколом, на котором вывешивались черепа принесённых в жертву идолам животных. В центре стояла священная избушка-амбарчик – «сомъях». Она была размером, скажем, с письменный стол, «без окон и дверей» (зачем они нужны?). Амбарчик был установлен на высоких пнях или столбах (одном, двух, четырёх), чтобы не залез медведь, куница или росомаха (так и сейчас охотники ставят свои лесные амбары на заимках). В амбаре лежала резная деревянная кукла – «иттарма», вместилище души («лилли хеллехолас») умершего или божка. (Интересно, что душа «лилли» живёт на кончиках волос; волосы расчёсывают гребнем; арочная форма гребня символизирует пещеру; сами гребни часто украшаются изображениями звериного стиля.) «Иттарма» была одета в человеческие одежды – например, национальную одежду ягу. Такие святилища застали русские крестители, завоеватели и колонизаторы, когда в XV веке Урал (княжества Пермь Старая, Пермь Великая и Югра) был присоединён к Руси. А XV век – это время складывания современного русского народного фольклора. На образ финно-угорского святилища наложился образ Золотой Бабы, тогда имевший реальное «живое бытование». Золотая Баба несла русским смерть. Вот так и родилась зловещая Баба-Яга (баба в яге), которая лежит (живёт) в избушке на курьих ножках посреди глухого леса.

Поскольку на Чусовой в XVIII веке вогулы находились в постоянном контакте с русскими, образ Бабы-Яги находился в состоянии «непрерывного рождения» или «непрерывного перерождения». Он прочно зафиксировался только со сменой бытового окружения русских. Таким образом, бабка Синюшка – это, так сказать, «параллельная» Баба-Яга. Она не родилась из русского образа Бабы-Яги, а появилась на свет из вогульской обрядовой практики, современной для русских на Чусовой, тем же путём, что и Баба-Яга.

Косвенным доказательством вогульского происхождения бабки Синюшки является и сам Синюшкин колодец. Ведь в сказе он не таков, каким показан в мультике, – не традиционный сруб, опущенный в землю, а « на поляне окошко круглое, а в нём вода, как в ключе».Такое «окошко круглое» скорее всего – затопленная грунтовыми водами «чудская копь». А в копи и спрятано земное богатство.

Оттуда же, из язычества, в танце выбежала к нам и Огневушка-Поскакушка. Она пляшет в костре над месторождением золота. В сознании финно-угров (и не их одних) золото является символом огня. Пляска по кругу, как в хороводе, – это символическое изображение движения солнца, а солнце – это опять же огонь. Да ещё целый «куст» смыслов содержит в себе сравнение понятий «Огневушка над золотом», «девица-огневица», «огневица-лихорадка» и «золотая лихорадка». Что-то знакомое чудится, не находите? Верно: засветился отблеск легендарной вогульской Золотой Бабы. Золотая Баба (исключительно вульгарный русский перевод) по-мансийски звалась «Сорни-Най». Дословный перевод – «золото-огонь». Опять выстраивается взаимосвязь понятий «женщина» (баба) – «огонь» – «золото». Возможно, Огневушка – «персонификация» двух названий Золотой Бабы: русского и мансийского (вогульского).

Причём всё это не мешает народному преданию оставаться точным. Вот как пишут А. Черноскутов и Ю. Шинкаренко в книге «Малахитовая шкатулка. В поисках новых ключей»: «А танцующая девочка – так, для украшения, для запоминания. Ведь и вправду такого рода залегание золота похоже на траекторию танцующей девчушки. Крутилась, крутилась юлой – и в землю „хвостиком“ ушла. Вот „знак" и напоминает: золото в земле может располагаться так, будто сказочная танцовщица, раззадорившись, в эту землю „вкрутилась"… По науке это называется „вертикальная залежь песочного золота воронковидной формы"».

К «звериным» образам Бажовских сказов относятся ящерки, змеи, кошки, муравьи, лебеди и олень. Удивительно: все эти существа присутствуют в произведениях Пермского звериного стиля! Исключение составляет лишь кошка, но за кошку можно принять стилизованные изображения соболя, бобра или куницы. Надо напомнить, что произведения Пермского звериного стиля находили и в «бажовском» регионе – например, на Думной горе.

Кошка на Урале была одомашнена во время господства ломоватовской археологической культуры в VII–XI веках – как раз к расцвету Пермского звериного стиля.

С кошек и начнём. Скорее всего, в «чистом виде» мифических «вогульских» кошек в сказах не существует. Кошка Мурёнка из сказа «Серебряное Копытце» – это не сказочный, а литературный образ. При сотне пересказов этой истории из уст в уста Мурёнка не сохранилась бы. Да и стилистика бытования этого образа в сюжете сказа «не фольклорная».

Вызывают сомнения в причастности к древним мифам и кошки Хозяйки Медной горы, у которых жадный Ванька Сочень из сказа «Сочневы камешки» выколупал глаза, приняв их за самоцветы. Этот сюжет (особенно с кошачьим причитанием «Мяу– мяу, отдай наши глаза!»)откровенно напоминает детские истории-страшилки. Кстати, ещё Корней Чуковский точно заметил, что детское творчество (и мифотворчество) очень похоже на массово-народное. Возможно, этот сказ целиком русского происхождения: интуитивно он воспринимается как пугающий, но не страшный – что-то для нас есть в нём «генетически знакомое». Да и эмоционально он чем-то неуловимо отличается от «классических» сказов: он несколько поверхностен по производимому впечатлению, «падок на спецэффекты», что не характерно. А кошки в нём появились только потому, что самоцветы (изумруды) действительно похожи на зелёные кошачьи глаза.

Наиболее интересна огромная Земляная Кошка из сказа «Кошачьи Уши». Она живёт под землёй, «по пескам, где медь золотыми крапинками». Наружу она выставляет только огненные уши, которых боятся волки. По образу жизни она очень напоминает Подземного Зверя Мамонта.

«Сказание о Звере Мамонте» записал в Кунгуре В. Н. Татищев. В сказе «Змеиный след» упоминается деревня Кунгурка, которая находится недалеко от места действия сказа «Кошачьи Уши». Если Кунгурку основали выходцы из города Кунгура, то они могли принести с собой и предание о Звере Мамонте. Этот Мамонт тоже живёт под землёй; когда движется, оставляет за собой ходы-проходы; когда выходит на поверхность, то появляются «следы Зверя Мамонта» – огромные воронки. Традиционно считается, что в образе Зверя Мамонта древние финно-угры воплотили своё объяснение явления карста и находок мамонтовых костей по берегам рек. Объяснение вполне убедительное. Само же слово «мамонт» (правильно – «маммут») тоже финно-угорское.

Но в общем Зверя Мамонта и Земляную Кошку объединяет только подземный образ жизни.

Впрочем, Кошка какими-то тонкими, еле ощутимыми нитями тоже связана с золотом. С 60-х годов XIX века начала складываться крупнейшая на Урале система золотых приисков Миасского горного округа. Центром её стал посёлок Кочкарь Кособродской станицы (почти «бажовский регион»). А поблизости от тех мест, где бегала Птаха-Дуняха, имеется урочище Кошкарихинский торфяник. Торфяник – это не всегда месторождение торфа. Е. Рукосуев в книге «Золото и платина Урала» (2004 год) пишет: « Прежде чем приступить к добыче золота, убирали пустую породу, так называемые „торфа", а потом начинали разработку золотоносных слоев».Может быть, Кошкарихинский торфяник – это былой прииск жителей Кочкаря, кочкарихинцев, «кошкарихинцев», «кошкарей»? А Земляная Кошка, блуждающая по золотоносным недрам, – это порождение народной этимологии, когда торфяная кочка на золотоносном болоте превратилась в подземную Кошку или когда реальные кочкарихинские кочкари– золотодобытчики превратились в «кошкарей», пастухов сказочной подземной Кошки, стерегущей золото?.. А образ Кошки был «подсказан» образом Мамонта. Кстати, по русским народным поверьям, над кладом золота можно увидель призрак – рыжего кота.

Через Мамонта образ Земляной Кошки связывается с образом ящерки – о чём ниже.

Зато бесспорно, что именно с языческого небосвода слетели в сказы гуси-лебеди. Они происходят от Утки – прародительницы мира из финно-угорских преданий о происхождении вселенной. Утка почиталась и славянами-язычниками (можно вспомнить уточки-солонки, а соль – символ солнца). В сказе «Ермаковы лебеди» «напрямую» говорится, что лебедь – птица священная. Её «священность» идёт из язычества. «Священность» лебедя на Чусовой необыкновенно прочна. В книге «О Васильево-Шайтанском заводе» (1892) священник А. Топорков писал: «Лебедей здесь не бьют, ибо, по существующему предрассудку, убийство лебедя влечёт за собой неминуемую беду».А в сказе «Золотые дайки» журавли, курлыканьем «гипнотизирующие» змея Дайко, хоть и выдуманы вруном Вавилой Звонцем, но в этой выдумке виден искомый вогульский архетип. Утиные головы очень часто украшают произведения Пермского звериного стиля.

Лебедь (утка) связан с оленем Серебряное Копытце. На бляшках звериного стиля утиные головы часто замещаются лосиными. Почему? Знаменитый тобольский художник-косторез Минсалим Темиргазеев говорил автору сего труда, что настоящий мастер всю жизнь ищет такой лосиный рог, который своими очертаниями идеально напоминает летящую птицу. Поэтому лосиный рог – символ Утки-прародительницы, лосиные головы вполне «заменимы» утиными, а лебеди Ермака и Серебряное Копытце – родственники по своей древней вогульской крови.

Символом бажовских сказов стали ящерки с коронами, которые даже вошли в геральдику уральских городов. Как говорится, «даже если бы их не было, их стоило бы придумать». Но они были. Образ ящера достаточно часто встречается в пластике Пермского звериного стиля. Он символизирует собой «нижний», подземный мир. На бляшках звериного стиля ящер часто изображается с клыками. Бивни мамонта, которые находили при земляных работах, у древних финно-угров стали считаться обязательной принадлежностью владыки подземного царства ящера. По мнению исследователя Пермского звериного стиля В. Чарнолуского, образ ящера в равной степени сложен из образов обычной ящерицы и мамонта. Но в русской «транскрипции» грозный владыка подземного мира ящер утратил свое мистическое величие, став обычной ящеркой, зато приобрел приятное свойство превращаться в симпатичных «девок». Однако он не потерял свой «ареал» обитания – подземное царство, в которое вторгались русские рабочие-горщики.

Муравьи в золотых лапотках присутствуют только в сказе «Жабреев ходок». И образ этот кажется нехарактерным для сказов. Тем не менее на бляшках Пермского звериного стиля очень редко, но присутствуют «муравьеподобные» насекомые. Правильнее их было бы идентифицировать с пауками, но они названы «ракообразными существами», хотя «по-паучьи» имеют 8 ног, а не 10 (последняя пара с клешнями), как раки, и форма головы у них паучья, а не заострённая, как у рака, не говоря уже о характерном для пауков раздутом брюшке. Впрочем, конечно, археологи – не энтомологи и не зоологи. А с точки зрения фольклора между пауком и муравьём особой разницы нет.

Интересно, что бляшка с пауком найдена в окрестностях посёлка Курган Чердынского района Пермской области. А на Чусовой в «бажовском» регионе есть село Курганово. Может быть, курганные захоронения принадлежат одной культуре?

На бляшках звериного стиля два огромных паука занимают место ящера (напомним, что в сказе муравьи постепенно увеличивались в размерах). Следовательно, функция этих пауков-муравьёв та же, что и у ящера. Точно так же муравьи ведут старателя Жабрея к земным богатствам, как ящерки – горщика Андрюху в сказе «Две ящерки».