Текст книги "Предел терпения"

Автор книги: Алексей Королёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Услышали. Наконец-то! Шаги приближаются, отправились все втроём. Что ж, я готов к встрече. Пальцы сгибаются, выпуская наружу когти, пасть ощеривается, обнажая клыки, задние лапы напрягаются, готовясь к прыжку, тело сжимается, словно пружина, которая вот-вот распрямиться. Замираю, словно статуя Командора. Жду.

Дверь потихоньку начинает открываться, узкий лучик света врывается в подвал, заставив на секунду прищурить глаза. Пошёл! Бросок вперёд и пальцы-когти впиваются в горло первому, решившему заглянуть в помещение. Резкий рывок рукой и я, отбросив в сторону кадык, бросаюсь на следующую жертву. Клыки впиваются в горло, пасть мгновенно наполняется чужой, тёплой, одурманивающей кровью. Сглатываю и, оставив агонизирующее тело, оборачиваюсь в сторону третьего. Ха! Ну что же ты так нервно теребишь автомат? Вскидывай и стреляй, а не мни его, словно любимую женщину. Не то, что тебя бы это спасло, но все же шанс. Был.

Трое позади, сколько там вас ещё осталось? Сколько бы ни было, все мои. Крадучась, передвигаюсь по особняку. Эх, люди, и зачем вы строите себе такие огромные жилища? Как вы их защищать собираетесь? Хотя это ваши проблемы. А мне, наоборот, подспорье.

Выглядываю из-за угла. У двери кабинета, спиной ко мне, стоит охранник. Расслабленный, автомат висит на груди. Чувствует себя в безопасности, дурачок. Что ж, я от подарков не отказываюсь. Прыжок с места, передние лапы ложатся на плечи, задние с силой бьют в спину, ломая хребет. Четверо. И ни один даже пикнуть не успел. Бросаю взгляд на валяющееся в стороне, пахнущее железом, смазкой и порохом оружие. Взять? А зачем оно зверю?

Иду дальше. Зачем? Может лучше убежать, вернуться в лес, туда, где меня никто не найдёт? Нет! Они, живущие здесь, заперли меня, связали, собирались пытать, убить. Волк не прощает подобного обращения. Волк защищается. Волк мстит. Волк убивает посмевших покуситься на его жизнь.

Пятый оказался расторопнее остальных. Заметив меня, он вскинул автомат, но выстрелить не успел. Я не дал ему такой возможности: выбил из его рук смертоносную игрушку и замер напротив, глядя ему прямо в глаза. Он бросил ответный взгляд, на губах заиграла ухмылка. В руке, словно по волшебству, возник стальной клык. Охранник играючи перебросил его из одной ладони в другую, слегка согнулся в пояснице и бросился на меня, намереваясь проткнуть насквозь. Ха! Да что твоя игрушка против настоящих, волчьих зубов? Против звериной ловкости, силы, ненависти? Кто ты такой против волка, настоящего хозяина леса? Кто ты есть?

Уклоняюсь от ножа и делаю рывок вперёд. Одна лапа на подбородок, вторая на затылок... Хруст шейных позвонков звучит в ушах победной музыкой. Пятеро. Уже пятеро, а мне всё мало. Зверю мало. Зверь хочет ещё. Рвать когтями, впиваться клыками, чувствовать на губах чужую кровь. ДАЙТЕ МНЕ ЭТО!..

С улицы доносятся звуки перестрелки. Что там? Друзья того, кто до меня жил в этом теле, подоспели на подмогу? Очень может быть. Что ж, не буду им мешать. У меня и в доме дел предостаточно. Поднимаюсь по витой лестнице на второй этаж. Чуткий нос улавливает все запахи: горьковато-кислый страха, солоноватый паники и какой-то незнакомый, в котором смешались и предыдущие два, и сладкий наслаждения, и горький разочарования. И доносился он из дальней комнаты, подле двери которой дежурили аж три человека.

... Перешагнув через агонизирующие, истекающие кровью тела, я открыл дверь и вошёл в комнату. Нет, не в комнату – в кабинет. Пол покрывал огромный палас, настолько ворсистый, что в нём увязали лапы. Возле правой стены стоял высокий, под потолок, книжный шкаф. Напротив не менее массивный бар, стеклянные двери которого выставляли на всеобщее обозрение целую батарею самых разнообразных бутылок, содержимое которых играло всеми цветами радуги в свете хрустальной люстры. За громоздким дубовым столом в расслабленной позе, запрокинув голову вверх, сидел хозяин особняка. Банкир, за жизнью которого явился тот, кто был до меня. Перед ним, на чёрной крышке стола, высилась горка белого порошка. Рядом лежала свёрнутая в тонкую трубочку тысячедолларовая банкнота. Вот те раз! Неужели и сам спонсор дури на неё подсел? Бывает же такое! Что ж, пора уступить место моему человеческому "я". Пришло его время.

... Банкир никак не отреагировал на моё присутствие, полностью погрузившись в мир грёз. Да, я слышал, что богатство и власть развращают, лишают человеческого облика, но чтобы настолько... Сидит, вперив подёрнутые поволокой глаза в потолок, по подбородку стекает густая, словно мёд, слюна. И никакой реакции на моё, наше?, присутствие. Вот обдолбался!

Приблизился. Протянул руку, дотронулся до щеки. Твою мать! Он же дохлый. Окончательно и бесповоротно. Уже остывать начал. Сам выполнил мою, нашу, работу. Сдох, сука! Нанюхался, наглотался. И ушёл. Сбежал от справедливого возмездия. Тварь!

Канонада во дворе понемногу стихала. Что ж, пора уходить, мне здесь делать больше нечего. Пора к ребятам. И к Жанне. Развернувшись, я покинул кабинет и направился к лестнице.

Глава одиннадцатая.

Первая увольнительная за две недели. Хоть последние более менее тёплые деньки удастся провести на свободе, а не в осточертевшей заимке. Я не привередничаю – живы, уже хорошо, но постоянно видеть одни и те же лица, наблюдать одну и ту же, довольно мрачную, кстати, картину, немного удручает. Я не люблю находиться среди людей: больше трёх человек в одном месте, для меня уже толпа, которая тяготит. Город, пусть и небольшой, совсем другое дело – здесь никому ни до чего нет дела, все погружены в себя, а значит я как будто один, вокруг никого нет и это замечательно.

Жанка с Павлином отправились по магазинам: ничего, он мужик здоровый, сил хватит покупки таскать. А что они будут, причём в немереных количествах, я не сомневался. Ох уж эти женщины! К каждой полке подойдут, каждую вещь потрогают, понюхают, едва ли не на зубок попробуют и, в лучшем случае, отойдут разочаровано, а в худшем купят. И эту, и вон ту, а вот эта шляпка просто прелесть! О, боже, какие туфельки, я именно о таких всегда мечтала! Какое колечко, нет, серёжки лучше, а браслетик просто для меня! Брр-р-р, нет уж, увольте от похождений по магазинам в сопровождении женщины. Пашка рвался, вот пусть и таскается, а я лучше по Камню прогуляюсь.

На моём пути встала церковь. Красивая, притягивающая взгляд, с позолоченным куполом, возвышающимся над остальными зданиями. Зайти что ли? А зачем? Отдохнуть душой, вот зачем, а заодно посмотреть на попа, который здесь служит.

Что ж, я не обманулся в своих ожиданиях. В церкви меня встретил, помимо неизменных старушек, довольно тучный, благообразный человек лет пятидесяти, одетый в рясу, ризу, или сутану, хрен знает, как правильно называется это одеяние. На шее толстая, почти якорная, золотая цепь, увенчанная золотым же, усыпанным бриллиантами, крестом, который лежал на объёмном пузе параллельно земле.

Святоша милостиво протянул мне руку для поцелуя. Ага, щас! Чай не красна девица, да и я не гусар. Демонстративно обошёл свиноподобную тушу и замер у иконы с изображением "святого великомученика" Николашки второга. До какой степени Церковь цинична: алкаша, подкаблучника, втравившего страну в войну, нужную одной его жёнушке, объявить святым!

– Ты чего-то хотел, сын мой? – спросил поп.

Папаша, бля, нашёлся! За это и не терплю церковников – за их пренебрежительное отношение к людям. Сын мой, раб божий. Отец у меня свой есть и другого на хрен не надо, а уж рабом я никогда не был и не буду.

– Ага. Поговорить заглянул, на богословские темы. Только сразу предупреждаю: веру я подрастерял малость. В общем, её совсем не осталось. Есть желание с таким беседовать?

– Так это моя обязанность – возвращать в лоно Церкви заблудшие души, – со значительным видом пробасил святоша, поглаживая пышную бороду. – Рассказывай, как и когда ты потерял веру.

Ну-ну, божий человек, сейчас я тебе расскажу, да так, что мало не покажется.

– Потерял я веру чуть больше года назад, когда прислужник ВАШЕЙ церкви отказался отпевать мою жену, покончившую жизнь самоубийством. Спасибо, позволил хоть похоронить на кладбище, а не заставил вынести за ограду.

– Как это ни прискорбно, но служитель поступил так, как должно. Самоубийство – это смертный грех, которому нет прощения. Так гласит Слово Божье.

– Ой, ли?! А слово божье гласит венчать пида.., представителей нетрадиционной сексуальной ориентации? Или освещать машины, побрякушки, унитазы, наконец? Это вам велит ВАШ бог? И с чего вы, обыкновенный человек, взяли, что самоубийство – грех?

– Сие в Библия сказано...

– Да, слышал где-то, – перебил я. – Некий Иуда продал Христа за тридцать серебряных монет, а затем повесился на осине. И что?

Не буду ломать копья на тему, кто написал библию – бог или все-таки люди. Не вижу смысла. Меня другое интересует: кто вынудил Иуду на предательство?

– Он сам, – ещё сдерживаясь, но уже с трудом, ответил поп. – Слаб и верой, и духом оказался. И только потом, осознав степень греха, повесился.

– Ага, выходит, своим поступком он этот самый грех искупил?

– Нет, усугубил, отказавшись жить дальше, дабы последующими поступками заслужить прощение.

– Вот оно как, – я ухмыльнулся и продолжил. – Ну, это возвращает нас к предыдущему вопросу: кто же все-таки подтолкнул Иуду к предательству? Не сам ли Христос?

– Не богохульствуй в доме божьем! – проревел святоша так, что эхо, отразившись от высокого потолка, отправилось гулять по всему помещению. – Как ты смеешь возводить хулу на Сына Человеческого?!

– Хулу? Клевету то есть? Интересно, в каком месте? Не Иисус ли сказал: "Один из вас предаст меня"? Значит, он знал о предательстве, знал, кто именно и при всем при этом все равно позвал Иуду с собой. Так на ком больший грех: на том, кто предал, или том, кто зная будущее, позволил предательству свершиться, вместо того, чтобы, как и подобает спасителю, уберечь в общем-то невинного человека, да ещё и едва ли не за руку подвести к пресловутой осине.

Лицо попа пошло красными пятнами, он открывал и закрывал рот, беззвучно, словно рыба, вытащенная на берег. Интересно, хватит ли его удар, или пронесёт? Ни то, ни другое: удар не хватил, да и в воздухе по-прежнему воняло исключительно ладаном.

– Убирайся вон, богохульник! – на удивление спокойно произнёс святоша. – Ты не веру потерял, а продал душу нечистому! Господь накажет тебя за сделку с Диаволом!

– Накажет? НАКАЖЕТ?! – я поднял голову вверх и расхохотался в полный голос. – Скажи мне, праведник, как можно наказать человека, который уже ничем не дорожит? Лишит вечной жизни в раю? Мне так и так туда хода нет, да я и не стремлюсь. Пойми, меня невозможно уже наказать, и именно поэтому я полностью свободен. Свободен от рабского служения кому бы то ни было, свободен от тех самых нелепых запретов, веками навязываемых Твоей церковью.

А насчёт нечистого... Что же ты избегаешь называть его настоящим именем? Если мне не изменяет память, оно переводится как Свет Несущий? Свет чего? Познания? Свободы? Истины? И ещё, я не понимаю, как свет может быть тьмой? Может, объяснишь?

– Убирайся, – повторил поп. – Не доводи до греха, не то прокляну.

– Успокойся, старик, уже ухожу. И спасибо тебе за то, что ещё сильнее укрепил меня в моем же убеждении: бог если и есть, то верить в него, а уж тем более поклоняться может только слабый человек, нуждающийся в "костылях". Или безумец.

И, повернувшись, вышел из-под мрачных сводов церкви к чистому небу и не по осеннему тёплому солнцу. Меня ожидало ещё одно, очень важное дело, по сравнению с которым недавняя беседа с попом казалась чем-то несущественным, проходящим. Меня ждал журналист, пусть он пока и не догадывался об этом.

Прежде чем встретиться я, справедливо предполагая ловушку, попросил ребят несколько дней потратить на слежку. Именно потратить – писака был чист, но никто не жалел о "напрасно" упущенном времени. Слишком уж злыми были статьи, истекающими желчью, ненавистью и даже где-то подлостью. Самое оно, чтобы вывести безумца из себя и заставить действовать необдуманно. Вполне в духе полицаев устроить ловушку столь аморально, но нет, журналюга действовал сам по себе, поднимая рейтинг. Скорее всего, я бы и не обратил внимания на его статейки, а возможно и поблагодарил за нагнетание страха, но... Этот паскудник посмел затронуть Жанну, мою жену. А вот этого без последствий я оставить уже не мог.

Я научился понимать людские пороки, жажду наживы любой ценой, хождение по головам ради различных благ, предательство, низость. Понимать, но не принимать и не прощать. За каждый проступок должно следовать наказание, но это в идеальном мире, в котором никому из нас не жить. Я тоже не собираюсь вершить абсолютную справедливость, да мне это и не по силам, но наказывать подобных этому журналюге козлов просто обязан.

С первого взгляда, впрочем как и со второго, и с третьего, этот тип внушал чувство омерзения. Сказать, что он был толстым, значит ничего не сказать. Внешним видом писака напоминал откормленного на дроблёнке борова: свисающие до плеч щеки, складки жира, скрывающие шею, пальцы были настолько толстыми, что он не мог набрать цифровой код замка, опасаясь нажать сразу несколько клавиш, поэтому использовал ручку. Необъятное брюхо, переваливаясь через ремень, свисало чуть ниже паха – видимо, чтобы сходить в туалет, он одной рукой приподнимал пузо, нащупывая причиндалы второй. Глядя на него, становилось понятным, откуда в этом, в общем-то образованном человеке, столько ненависти к окружающим. Я как будто воочию представил те унижения, которым он подвергался с раннего детства, и подвергается до сих пор, но это нисколько не уменьшало его вины. Жанну трогать не стоило – она та грань, за которую переступать не рекомендуется во избежание неприятностей. Он переступил.

Старая "хрущевка", оснащённая кодовым замком, который, впрочем, не являлся для меня непреодолимым препятствием. Было бы гораздо сложнее, если бы на вахте сидела какая-нибудь бдительная старушенция: мимо такой не проскользнёшь, пока не ответишь на многочисленные вопросы, да и то не факт, что получится. А код, его и "срисовать" можно, что и сделал Яр несколько дней назад, наблюдая за набирающим его школьником. Но я не спешил заходить в подъезд: журналист жил на четвёртом этаже, лифта не было, так что подниматься по лестнице он будет долго, не меньше пятнадцати минут. Как раз хватит времени выкурить сигару.

К последним я пристрастился совсем недавно: сигарет мне было уже недостаточно, и даже горлодёрные "Житан" казались едва ли крепче дамских сверхтонких. Хотел было перейти на трубку, да представив себя сидящим на лавочке и пускающим густой, едкий дым, передумал. Сигары другое дело: выглядишь импозантно, что ли. Вот и сейчас, курю, строго контролируя количество вдыхаемого дыма. Знаю, что сигарами не затягиваются, но в таком случае объясните мне: в чем кайф?

Ладно, пора. Мне не нужно, чтобы этот писака скрылся за толстенной металлической дверью, утыканной замками, что твой Форт Нокс. Попробуй потом прорваться в эту крепость, зубы обломаешь. Так что лучше всего зацепить его на лестничной клетке, чтобы и слинять не успел, ха-ха, и соседи ничего не заподозрили. Мне не нужно, чтобы полицаи прервали наш задушевный "разговор".

Все вышло так, как и задумывал. Подловил писаку между третьим и четвертым этажами и, ткнув с силой "Стечкиным" в область поясницы, предложил не вякать и спокойно пройти в квартиру для выяснения некоторых подробностей цикла статей о Пьеро. В ответ он мелко-мелко затряс головой, что, по моему разумению, означало согласие. Умный "мальчик".

В квартире гадостно воняло прокисшей едой, потом и кошачьим дерьмом. А вот и питомцы хозяина, целых восемь штук. Я поморщился – ненавижу кошаков и презираю тех, кто их держит. Только рабские натуры способны завести подобных тварей в своём доме и мириться с шерстью, поцарапанной мебелью и не прекращающимся мявканьем. Пнув от души ближайшую ко мне и насладившись её полётом, я жестом предложил едва не обмочившемуся со страха журналисту пройти в комнату.

– Вы кто? – с трудом вместив свою необъёмную тушу в кресло, дрожащим голосом спросил он. – Что вам от меня нужно?

– Кто я такой? – усмехнувшись, сажусь напротив. – Я тот, кто принёс тебе известность. Пьеро. Не признал своего кормильца? Что мне нужно? Сущие пустяки: я хочу знать, кто тебя надоумил написать подобное о моей жене.

Толстяк резко побледнел, сглотнул стекающую на подбородок слюну и прохрипел нечто нечленораздельное. Я всем видом изобразил недоумение и он, попыхтев ещё немного, наконец выдавил:

– Никто. Я писал сам, опираясь исключительно на факты. Разве в моих статьях есть хоть слово, несоответствующее действительности? Укажите и я с удовольствием напишу опровержение.

Я не спеша достал из кармана измятую газету и развернул на нужной странице. Искать долго не пришлось – "жареный" материал был размещён на первой полосе, увенчанный моей фотографией, довольно плохого качества, надо сказать.

– "Итак, сегодня я продолжаю цикл статей об Андрее Тукмачёве, более известном как Пьеро. Садист и беспринципный убийца полностью завладел умами жителей России, которые не только боятся выпускать из дома своих детей, но и сами ходят с оглядкой. Кто знает кого выберет очередной жертвой этот безумец, поставивший убийства на поток? Может быть это буду я, или вы, или ваши родные и близкие? Никто, ни один человек в мире, кроме самого Пьеро, не способен ответить на этот вопрос. Впрочем, я почему-то уверен, что даже он этого не знает, ибо в воспалённом мозгу жажда насилия может зародиться совершенно неожиданно.

Но я отвлёкся. В прошлых моих статьях было рассказано о подробностях многочисленных убийств, совершенных Тукмачёвым. В этой я поведаю вам его грустную историю, которая частично объясняет случившееся. Хочу сразу уточнить: объясняет, а не оправдывает, ибо тому, что он натворил нет и не может быть оправдания".

На этом месте я прервался, чтобы перевести дух, и бросил взгляд на журналиста. Тот сидел уже не бледный – позеленевший, словно едва распустившийся лист. Страшно тебе, паскуда? Ничего, дальше ещё страшнее будет. Особенно, когда наконец поймёшь, что тебя ждёт.

– Пока никаких претензий у меня к тебе нет, – произнёс я. – Нет, ты многое переврал конечно, но ожидать иного от представителя пишущей братии было бы глупо. Да и мне на руку твоя писанина: пусть боятся. Но вот дальше... Ты зашёл слишком далеко в своей лжи.

И, набрав в грудь воздуха, я продолжил чтение:

"До недавнего времени Андрей был ничем непримечательным жителем села, затерянном в необъятной тайге Красноярского края. Он жил обычной жизнью, как и многие другие. Работал в одной частной фирме, занимающейся продажей пиломатериалов. Был женат на девушке, моложе его на девять лет. Был ли это счастливый брак сказать сложно – супруги жили обособленно, стараясь особо не мелькать. Хотя, если судить по тому, что последовало дальше, Тукмачёв любил свою супругу, возможно даже, слишком. Вроде бы все обычно, как у сотен или даже тысяч других, но вот, в один, далеко не прекрасный вечер, Андрей нашёл свою супругу повесившийся. Почему она это сделала, сейчас уже вряд ли кто узнает. По словам односельчан, Жанна, супруга Андрея, была неуравновешенным, склонным к депрессии, человеком. Возможно именно в этом лежит разгадка её поступка. Известный психиатр, который просил не упоминать его имени, в приватном разговоре поведал мне, что такие женщины с рождения несут на себе так называемую "печать суицида" и что Жанна нуждалось в лечении, скорее всего стационарном..."

– Пожалуй хватит, – прервался я. – А теперь поведай мне, друг ситный, откуда ты этот бред раскопал? Кто этот заумный психолог, поставивший очень уж интересный диагноз? И кто рассказал тебе о якобы неуравновешенности и депрессии моей жены? Ну, отвечай!

Журналист мычал, брызгая слюной, отвисшие, словно у бульдога, щеки тряслись, грозя оторваться под собственным весом. Не дождавшись ответа, я встал и, приблизившись, отвесил смачную пощёчину.

– Никто, никто и ничего мне не рассказывал, – размазывая слёзы по лицу, прошептал он. – Я все выдумал: и про её состояние, и про диагноз, которого, скорее всего не существует, и про рассказы односельчан. Черт, да я даже не знаю, где это село находится! Поймите, такой шанс выпадает раз в жизни. Не мог же я упустить возможность заявить о себе! Вот и начал выдумывать. И потом, нормальные люди в петлю не полезут.

Ах ты, сука! Нормальные? Ты, мразь, за это ответишь! Но не сейчас, чуть позже.

– Бери ноутбук!

– Зачем?

– Бери я сказал! Будешь записывать то, что сейчас расскажу. Готов? Тогда начнём.

Жила-была на свете девушка Жанна...

Закончив, я ещё несколько минут молчал, приходя в себя – воспоминания, в которые мне пришлось окунуться, напитали боль новой силой. В груди разгорелось утихшее было пламя, сердце сжало тисками. Бездна вновь начала поглощать меня, затягивая все глубже и глубже во тьму, среди которой есть место страданиям и ничему больше. И внезапно меня охватил страх, нет, всепожирающий ужас, что я обречён до бесконечности оставаться в ней, в этой самой безбрежной бездне. Обречён барахтаться в тщетных попытках выплыть хоть куда-нибудь.

А так ли она страшна? Человечество испокон веков страшилось того, что непонятно, не изведано до конца. Может эта бездна оказаться не юдолью безнадёжности? Почему бы и нет.

– Ты закончил? – спросил я журналиста и, дождавшись утвердительного ответа, продолжил. – Отправляй на "мыло" главному редактору. Сделал? Хорошо, а теперь подиктуй мне его номер телефона. Жажду с ним пообщаться.

Записав, я достал из принесённого с собой пакета скотч и намертво примотал его ладони к деревянным подлокотникам, ноги к ножкам, напоследок заклеил рот. Писака смотрел на меня расширившимися от ужаса глазами – что ж, он понял, что одними разговорами дело не ограничится.

– Ты сам выбрал свою судьбу, – сказал я, с брезгливостью смотря на трясущееся тело. – Ты знал, кто я, знал, из-за чего разгорелась эта война и всё равно рискнул унизить человека, которого никому не позволено трогать. Да, ты рискнул и проиграл. Пришло время платить по счетам.

– Идя сюда, я думал, как с тобой поступить, – продолжил я. – Пока по дороге мне не встретился магазин кухонных принадлежностей. В нём я приобрёл вот это.

Я достал из пакета молоток для отбивания мяса и продемонстрировал посеревшему журналисту. Жестоко, даже чрезмерно, но я должен это сделать – научить одного, чтобы остальным даже в голову не пришло повторить его трюк.

– Насколько я мог заметить, ты печатаешь всеми десятью пальцами. Придётся с ними расстаться.

С этими словами я поднял молоток и что было силы отпустил его на указательный палец левой руки. Ноготь сорвало, брызнула кровь. Даже сквозь закрывающий рот скотч был слышен стон. Больно тебе? Ничего, мне было ещё больнее, когда я прочитал твою писанину. Ещё один удар, на этот раз по среднему. Писака потерял сознание. Ничего страшного, время терпит. Подожду.

Это продолжалось несколько часов. Я методично дробил палец за пальцем, журналист периодически терял сознание. Когда, наконец, закончил, за окном уже стемнело. Что поделаешь, поздняя осень, ночь приходит рано. Бросив прощальный взгляд на безвольно распластавшуюся в кресле тушу и направился к выходу. Уже на пороге меня привлёк раздавшиеся за спиной душераздирающие крики и шипение. Обернувшись, я увидел как кошки, бросаясь друг на друга, слизывают капающую на пол кровь хозяина. Я же говорил – твари!

На улице я достал из кармана одноразовый телефон и набрал номер главного редактора.

– Алло?

– Ты получил статью? – без предисловий спросил я.

– Кто говорит?

– Пьеро. Повторяю вопрос, ты получил статью?

– Да. А откуда вам про неё стало известно?

– Чтобы она была напечатана в завтрашнем номере, понял?! – игнорируя вопрос, прорычал я. – И не дай тебе бог поменять в ней хоть одно слово – я приду за тобой. А чем заканчиваются мои визиты, можешь поинтересоваться у своего писаки. Когда, и если, он придёт в себя, – закончил я и нажал на сброс.

Дождёмся завтрашней газеты, а там посмотрим, насколько я действительно внушаю ужас. Надеюсь, что именно настолько, насколько думаю. И, насвистывая весёлый мотивчик, направился прочь. Думаю, Жанка и Пашка, затарившись покупками, уже давно ждут меня.

Глава двенадцатая.

– И что ты там натворил? – голос Яра звучал спокойно, но вот в глазах плескалось бешенство.

– Наказал ублюдка! – ответил я. – Или ты считаешь, что мне стоило всё спустить на тормозах? Дать козлу возможность поливать грязью ту, которая...

Закончить фразу не смог – спазм сжал горло тисками. Ненавижу! Я вновь ненавижу. Если прекращал когда-нибудь. В чём начинаю сомневаться. Злоба не уходила никуда: она лишь затаилась на время, вырвавшись наружу при первой возможности. И так, наверно, будет всегда. Ненависть останется со мной, укрывшись где-то глубоко внутри, и периодически будет напоминать о себе приступами неконтролируемой жестокости. Почти так же, как в случае с журналистом. Почти, но не совсем. С писакой я поступил правильно, даже несмотря на жестокость. И сколько бы Ярослав не сверкал глазами, моё мнение останется неизменным.

– Ты считаешь это наказанием? – Корнет рявкнул так, что над опушкой с противными криками поднялось чернильно-чёрное вороньё. – Это поступок маньяка, которому нет оправдания! Господи, если бы я только знал, что ты затеял...

– Что бы ты сделал? Остановил меня? Интересно, как?

– Поверь, нашлись бы способы.

Способы? Вот оно, значит, как? Мне теперь что, без разрешения и воздух испортить нельзя? Значит я теперь подневольный? Дыши так, ходи этак? Не слишком ли многого от меня требуют?

Яр по-прежнему смотрел на меня с негодованием, я ответил ему непокорностью. Игра в гляделки продолжалась ещё некоторое время и, зная взрывной характер моего друга, было невозможно предугадать, к чему бы она привела, если бы не Жанка. Появившись на крыльце, она бросила на нас обеспокоенный взгляд и с дрожью в голосе произнесла:

– Андрюша, зайди, пожалуйста. Нам нужно поговорить.

Бросив нечто вроде: "Продолжим позже", я развернулся на каблуках и вошёл в дом. Девушка сидела на кровати, голова её была низко опущена, плечи слегка подрагивали. Плачет. Вновь. Неужели я опять стал причиной? Ну откуда во мне эта тяга: причинять боль близким людям? Откуда? Может я проклят и окружающие меня обречены страдать, пока я рядом?

– Что случилось, маленькая моя девочка? – спросил я, замерев на пороге. – Откуда слёзы?

– Я беременна, – еле слышно прошептала Жанна и зарыдала в голос.

Что? Что она сказала?! Я стоял, не в силах выдавить из себя ни слова. Дыхание перехватило, словно кулак боксёра-тяжеловеса врезался мне в живот. Что я почувствовал в тот момент? Не знаю. Определённо сказать нельзя. Это был целый клубок эмоций, сплетённый похлеще змеиного. И радость, и счастье, и гордость, и недоверие, и страх. Да, именно страх. За ребёнка. Что будет с ним, как его растить беглецам?

Жанна бросила на меня взгляд своих карих глаз, в котором было столько любви, нежности и веры, что я понял: возврата к прошлому нет. Ни к тому, когда я был счастлив, и, безусловно, к тому, когда я был зверем. Все, хватит! Бездумной мести должен быть положен конец. Мести, но не справедливости. Война продолжится, это разумеется, она началась задолго до смерти моей жены. И я приму в ней самое непосредственное участие. Потому, что могу, потому, что должен. Нет, не так – обязан, прежде всего, самому себе. Пришла пора зажить, наконец, полной жизнью, в которой есть место всему: и любви, и дружбе, и борьбе. Хватит уже возводить вокруг себя стену из ненависти, точнее, пора её разрушить, и не медленно, кирпичик за кирпичиком, а сразу, одним мощным ударом.

Помогите мне, друзья и любимая женщина! Дайте сил, чтобы выбраться из этого омута, в который я сам себя загнал, в котором едва не утонул. Мне не справиться без вашей помощи. Я слишком слаб для этого.

Я подошёл к сидящей на кровати Жанне, опустился перед ней на колени и уткнулся лицом в живот, в котором дала первые, ещё робкие ростки, новая жизнь. Впервые за долгое время горло сдавило от слёз – слёз счастья, а не боли. Ладони любимой обхватили мой затылок, прижали, но не слишком сильно, пальцы зарылись в волосы, награждая забытой лаской. И слезы все-таки пролились, но то были очищающие слезы, вымывающие грязь из почерневшей, обугленной души. А Жанна, сильная женщина, продолжала гладить мои волосы, не утешая, нет, помогая вернуть человеческий облик.

Маленькая девочка, совсем ребёнок, внезапно оказалась намного сильнее взрослого, прошедшего несколько кругов ада, мужика. Всё это время я оставался жив только благодаря ей, я дышал, чувствовал, даже не замечая этого. И ни разу, НИ РАЗУ, не поблагодарил её за это. А она верила в меня, терпела мою озлобленность, мою ненависть, мою безумную жажду мести, ни на секунду не усомнившись во мне. Я настолько погрузился в себя, в свою цель, что перестал замечать происходящее вокруг, не обращал внимания на того единственного человека, которая ненавязчиво вытягивала меня вверх, к свету, тратя на это чудовищные усилия. Скотина неблагодарная, сволочь! Как был эгоистом, так им и остался.

– Жанка, девочка моя, – шепчу я. – Прости меня. В последний раз прости. Знаю, что не заслуживаю этого, но...

Я замолчал, спазм сжал моё горло, не давая вырваться ни звуку. Молчала и она, но её пальцы, налившиеся силой и нежностью, её прерывистое дыхание говорили яснее всяких слов. Чистая душа, она даже не понимала, за что я прошу прощения, не замечала, что спасая меня, жертвует собой, своей жизнью, которая могла сложиться совершенно по-другому. Зная, что я не остановлюсь, продолжу эту войну, Жанна рискнула сохранить ту маленькую, ещё незаметную частичку меня, поселившуюся под её сердцем, тем самым бросив мне спасательный круг.

Теперь борьба приобрела для меня новый смысл. Я не хочу, чтобы моему, пока ещё народившемуся ребёнку довелось жить в этой стране, в которой пышным цветом расцвело беззаконие, бесправность, унижение. В стране, где нас на каждом шагу ожидает смерть: от голода, холода, обдолбанного наркомана или охреневшего мажора. Я хочу, чтобы мой ребёнок не боялся выйти на улицу, чтобы я не переживал, отправляя его или её в школу, чтобы мог получить достойное образование. И война продолжится, теперь уже до победы и никак иначе – у меня не осталось иного выбора.

Теперь я не отпущу Жанку никуда: в этом состоянии заимка для неё самое безопасное место. И Митрич, лесник, и его жена, тётка Агриппина, порвут пасть любому, кто посмеет к ней приблизиться – Жанна для них всё равно, что родная дочь. А уж когда узнают о её беременности, так и подавно. А сообщить придётся всем – мы здесь одна семья. Поднявшись с колен, я погладил девушку по щеке, нежно поцеловал и вышел из дома к ожидавшему меня Ярославу.