Текст книги "Ландскнехт. Часть вторая (CИ)"

Автор книги: Алексей Штейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Еще через какое‑то время дверь открылась, и сержант – дежурный, хмурый и без оружия, приказал выходить. Вышли и построились перед входом, напротив нас – ненаш офицер, рядом наш унтер, кажется из пехотных. И четверо солдат ненаших.

Офицер лениво глянул – махнул рукой:

– К остальным их!

– Осмелюсь доложить, вашбродь – тут же встрял унтер – Этих – нельзя ко всем. Это, разрешите доложить, вашбродь – бунтари. Выступали с оружием против примирения. Как бы они остальных…

– Против чего, унтер, говоришь, они выступали? – офицер издевательски наклонил голову и оттопырил пальцем ухо – Я, наверное, слух повредил… не послышалось, что они выступали против какого‑то примирения? А? С кем же вы, мерзавцы, еще примиряться хотите… после капитуляции?

– Виноват, вашбродь…

– Ну – ну… Отдельно, говоришь… Пожалуй что. Эй! Штыки примкнуть, оружие к бою! Ведите этих отдельно… унтер покажет, куда!

И повели нас к выходу из цитадели. Проходя мимо храма мы головы вывернули аж – окна в пристройке, где капеллан жил, выбиты, и дымком тянет – гранату, что ли, кидали? – а рядом на земле – два тела в песчанке, и сам старик, в полной форме, с кобурой пустой, в кровище бок и половина лица. Поодаль хмурый офицер стоит. Видать, дедан живым не дался. Не то, что мы. Хотя и странно, вроде как религиозных разногласий тут нет, чего сцепились‑то? Или есть разногласия? Надо будет уточнить, но подумалось об этом как‑то вяло. Может, дело не в религии, а в самом старике. Что ему при новой власти не жизнь.

Вывели нас из цитадели, и повели к бастиону. Ну, ясное дело – каземат – он и есть каземат.

Подойдя, почте все чуть не разом обернулись, глянули на цитадель.

А там, на флагштоке над главным корпусом – уже новые флаги подняты – один, с волком в солнце, и второй, повыше, красно – зеленый, с какой‑то эмблемой.

– Вона как. Рисский флаг, и баронов – шепнул кто‑то рядом – Уже успели. Значит все. Сдали.

– Шевелись, чего встали – заорал конвойный.

Входя в каземат, я наконец понял, что за мысль меня так и не отпускает, с того самого момента, как на расстрелянных посмотрел.

Нет, ребята. Так не можно. Так быть не должно. Так неправильно.

В каземате мы разместились посвободнее, чем на губе, перед размещением даже вывели в уборную поочереди, и разрешили напиться воды из бочки и умыться. Никто не зверствовал, но бдели весьма, и подгоняли, не давая расслабиться. И сидим мы и дремлем, потому что делать больше нечего. Но вскоре и дремать просто – напросто наскучило. Как‑то стали шевелиться, просто так, от нечего делать. Куряки кряхтят и страдают – все курительное отобрали естественно тоже, потом кто‑то таки нашел по карманам крупицы махорки, у кого‑то нашлась бумажка – стали крутить самокрутку, потом шептались, на предмет постучаться охране насчет огня. Не лучшая идея, сдается мне. Но все решилось, у кого‑то и кременек, вшитый в рукав нашелся, после долгих чирканий по металлическим деталям на стене и матерного шепота, они таки сумели раскуриться. После чего самокрутка пошла по кругу. Точнее круг пошел по каземату – подойдет, затянется, и выдохнет в амбразуру. И тут же перехватит самокрутку следующий. Ну, вот им хоть какая‑то забава.

Смотрю – рядом сидит артиллерист со второй батареи. Не знаю имени, в лицо запомнил. Руку баюкает простреленную, глаза закрыл, затылком к стене привалился. Несильно видно царапнуло, но, ясное дело, болит. Особенно вот так если, когда не отвлекает ничего. Решил поговорить – и его отвлечь и мне не так скучно.

– Слышь, братец… ты как?

– Ничо так – открыл глаза он – Терпимо.

– Слышь… А ты как смотришь – чо нам дальше будет?

– Дальше? …Дальше, брат, нам будет лагерь для пленных… Пока война не пройдет. – он чуть помолчал, и добавил – А если, например, грабка у меня загноится – то я в том лагере и уйду в доски. Обидно станет такое.

– Эвон как оно… – А что там, в лагере, как?

– А что, не видел никогда что ли? – он повернулся поудобнее, чтоб смотреть на меня

– Не… я с Севера. У нас не так…

– А, то да. То‑то ты занервничал – не, не боись. У нас тут так, мирно. Обменяют же потом… кто доживет.

– Кормят там как?

– Кормят… если работать будешь – то нормально. Только бывает такая работа, от которой сдохнешь при любой кормежке. А не работаешь – получишь совсем крохи. Некоторые отнимают у тех, кто работает… а потом их задушенными находят, отнимальщиков. Я во время Пограничной войны в охране лагеря такого был отряжен, посмотрел на все это. Я вот и переживаю – рука загноится – работать не смогу. А если война до зимы протянет – то и сдохну в холода.

– Ну уж до зимы…

– А то. Рисс в войну влез. И Дикий. А значит и Союз. Это надолго. У наших‑то армия сильная, но и тут собрали силы много. Помяни мое слово – еще не один месяц грязь месить будут.

– Однако…

Да нам‑то что. Дожить бы только.

Он снова откинулся к стене, и закрыл глаза. Вот оно значит как. Вот только в лагере мне и не хватало побывать. Тьфу, гадость! – сплюнул даже насухо. Ну вот точно – надо было… Еще раз сплюнул – от злости уже на себя, сейчас – нечего после драки. Ладно, посмотрим. Увижу, как там конвойными служба несется, а там подумаю… Может и сбечь получится. Не, ну не сидеть же, как баран в загородке? Правда что, опять вопрос – а что потом? Пробираться к своим? Ну, к которым – те что валашцы?

И вот тут то об меня опять и накатило. Снова перед глазами встала картинка. И комендант вспомнился, как он бодро рапортует. И насмешливый на него взгляд чужого офицера. И аж в груди что‑то закололо – да ну вас к чорту, таки мне 'своих'! Вот уж точно чего не, того не. Вот чтоб свои своих стреляли – я к такому не привык. Одно дело если Балу хотел ефрейтора нашего грохнуть за то, что тот панику разводит, да и то только предупредил. А другое вот так вот. И самое главное – все одно же крепость уже сдали! Нет, ребята, снова я себе сказал, неможно так, неправильно. И хрен вы мне теперь свои. Так вот подумать – свои у меня были парни с первой батареи, да Балу – сдружился я с ним. Поубили их считай всех, а кто вроде как свой, с кем мы вместе в цитадель шли – так вот они, сами сдались. И Балу, выходит, предали. И я с ними. Ну уж их, таких, своих‑то.

И опять потянуло внутри, словно в груди зуб болит. Опять вспомнил вес карабина в руке, и эту породистую мразь за ящиками. Руки аж сами сжались. Не, ну не дурак ли? Дурак и сволочь, выходит. Баран последний…

Вскоре принесли жрать – корзина с кусками хлеба и лохань с водой, одна кружка на всех. Ненавязчивый сервис, ага. Ну да ничего. Тем более – вообще хорошо, что дали пожрать. И скудность вполне может быть – просто оттого что все еще надо пустить своим ходом, не до нас им сейчас. Конечно – кому нужны бараны, сдавшиеся и не повоевав толком…

Перспектива спать на холодном полу каземата не улыбала ни разу, но и тут повезло – под вечер принесли нам пледов и несколько охапок сена, с конюшни что ли. Ну, смотри‑ка, жизнь налаживается. Потом вывели до уборной опять, по одному.

– Ишь ты – проворчал сосед – артиллерист – Чегой‑то оне так? Расщедрились, смотри, аж вчетвером сено принесли. Беспокоются, поди, чтобы мы не поболели, стало быть, работ много, сила нужна рабочая… это хорошо. Значить, будут все же беречь. Тута наших‑то нет, и не скоро еще будут. Тута мы все только. Драгуны‑то только в столице, да и то – как там с ними непонятно.

– А что, на перевалах, думаешь, не возьмут пленных? Там же не ждут. Уж коли так все всерьез – вряд ли кто из связных до них дошел – перехватят наверняка. Уж наверное продумали.

– Это точно. А только – усмехнулся он – Не выгорит у них там быстро. На той неделе была тут почта, там у меня земляк в охране. Так он говорит, там хоть и секретность, да он знает – уже перестроили и тайно гарнизон увеличили. Ближний перевал им не взять ходом. Зубы обломают.

– А как думаешь – наши эти… офицерье‑то – они в курсе дел?

– Конечно! А как же. Это я случаем узнал, от земляка, а им положено.

– Ну так вот они все это баронским и сдадут. Ты их не видел, что ли? Суки подлые…

– То да – помрачнел артиллерист – А все одно – не возьмут нахрапом. Там дороги такие – что тяжелые пушки тащить замаешься, да под прострелом… Не смогут набыстро. Жаль, на других перевалах не так все, тут главный тракт, его первым взялись…

Заснуть долго не мог. Все опять перед глазами стояла картина расстрела. Ворочался, отчего даже соседи побурчали – впрочем, раз бурчали – значит, и сами не спали.

Заснул под утро, когда в амбразуре уже и сереть небо стало.

На другой день все шло так же благостно, но ближе к полдню дверь каземата распахнулась, и к нам заглянул офицер.

– А ну, смирррна! – гаркнул от двери охранник.

– Да пашел ты – проворчал я. Больно уж на душе хреново. С удивлением отметил – еще кто‑то выругался, а вскочили по стойке вообще всего трое. Остальные даже не пошевелились.

– Встать! – рявкнул офицер, выдергивая из кобуры пистолет.

Мы нехотя поднялись, позевывая.

– Вы, Вашбродь, если стрелять удумаете – уши бы прикрыли чем – это значит, минометчик тот, что родственник расстрелянного, хамит, значит – Тут знаете, звук такой пойдет – полдня еще звенеть в башке станет…

– Ага. И пуля, Вашбродь – ну как куда отскочит – цельтесь лучше – уже чисто из хулиганства подержал его я. В конце‑то концов, нас с этим парнем чуть не расстреляли. И вообще. Хотя, наверное, вот теперь уже точно грохнут. Ну и ладно. Никогда бы не подумал, что в плену так паскудно. Хоть и кормили и погадить выводили, по словам кого‑то из сокамерников, побывавшего уже в плену – очень и очень хорошо обходились. А все одно – стыдно очень и погано на душе. Нет уж, ребята, пошло оно все в пень, чего‑то я уже нахлебался этих радостей. А пусть хоть и стреляют уже.

Однако, офицер вдруг захохотал, и убирая револьвер, бросил:

– Сопли деревенские! Они меня еще учить будут, щенки! Я форты на горе Крей брал, взводным, вы меня еще поучите, как стрелять, засранцы! – и весело добавил, охраннику – Ладно, гони их к нам по одному.

И вышел. Охранник ткнул штыком в сторону того, кто стоял ближе всего к нему:

– А ну, пошел!

– На допрос, должно – хмыкнул тот, кто уже бывал в плену – Сейчас поспрошают про военные тайны, ну да нас чего спрошать, но положено. Потом кто чего умеет, и дальше на работы нарядят… или кто бесполезный – просто в лагерь.

– А лагерь‑то где? – спросил я

– А нигде – ухмыльнулся тот – Вот сейчас соберут работяг из наших, и пойдем мы все – двести на двести шагов ров квадратом выроем, поверху вала проволоку на столбики натянем, да если парусины куски дадут – навесы внутри сделаем. Там и будем жить, там и жрать готовить станем, во рвы и гадить. Я так думаю, нам тут работы станет – крепость ремонтировать. А потом куда еще отправят. А тут останутся подыхать те, кто работать не сможет. Раненные, да дурные.

– Так за раненых мастер Берг же говорил?

– А что мастеру Бергу? Он офицер, да еще лекарь – ему и обхождение, и работа найдется всегда. А раненные под навесами подыхать будут. Нет, тут не сказать, чтоб жестоко, не как на Севере – никого специально чтоб побить, то не. Сами кто сдохнет. А кто до замиренья доживет – тому, считай, повезет. С полусотни – хорошо, если пару десятков останется.

Однако, вот оно как. Задумался. Нет, такие расклады мне не сильно нравятся. Спрошать солдатика про то, как охраняют – не стоит. Ушей тут много, а веры‑то особой мне теперь даже и этим ребятам нету. Знаю я примерно, что такое работа с контингентом, и так далее – так что незачем трепать языком зазря. Там видно будет. Главное, на работу попасть. Впрочем, это не сильно сложно будет – я, как‑никак, не ранен особо, царапанное ухо не в счет. Работать умею, уж землю копать или там кирпичи разбирать – всяко смогу. Ну и грамотный, что тоже плюс. А уж там посмотрим. Ясное дело, что охрана будет, особенно на первое время – серьезная. Ну да ничего. Что‑нибудь, да придумается. А потом… лесогорье тут дремучее, кто из местных, так рассказывали что не то, что годами – многие шебутные родственники всю жизнь браконьерят и живут в лесах, ничего с ними егеря сделать порой не могут. А то может, и не задержусь я тут. Рвану дальше. В Валаш… В Валаш? А вот чорта лысого им. Как‑то вдруг понял – не попрусь я к этим, у которых вот так своих стреляют. А куда тогда, спрашивается? Да и хрен‑то с ним! Найду куда. Да хоть к тем горцам подамся, которым динамит привозили. Что там мне Безо насчет женитьбы рассказывал? Горяночки там весьма ничего… И вообще. Внутри закипела какая‑то эдакая веселая злость. Да пошли вы все лесом. Чего я буду тут себя выворачивать? Что я, сам себе не хозяин что ли?

И внезапно вдруг решил. Бывало у меня так – вдруг сам себе решил – и все. Намертво, как отрезал. Курить так в детстве бросил, с первой любовью школьной так разошелся. То есть, как сам себе сказал, и потом не вспоминаю, а если вспоминаю, то как сам себя укорить только – 'Ты ж решил, чего вопрос‑то?'.

Вот и тут. Хрена, думаю, ребята. Все. Не дам больше никогда никому за меня решать. Хватит. Там всю жизнь от этого бегал, так выходит, а и тут теперь?

Нет уж.

Облезете, и неровно обрастете, чтоб я вам тут опять под чужую дудку плясал, 'как бы чего не вышло'. И еще рассуждал: 'мое, мол, дело это, или не мое, тварь я, значить, дрожащая, или просто дерьмо?' Фигушки. Вот все, решил – сам я теперь за себя решать стану. Вот все, что есть у меня теперь – оно будет мое дело. В конце‑то концов, надо иногда начать жить. Жаль, что поздновато, но уж что осталось – так все мое.

Подумал все это – и как‑то легче стало. Плечи расправил, и чуть даже не улыбнулся.

А как дверь снова открылась, так я, не дожидаясь выкрика, сам вперед и шагнул – мол, меня веди.

Глава 4

Повели в канцелярию, у входа под присмотром двоих в песчанке толпились наши, пехотинцы. Чисто стадо… мерзкое зрелище, доложу я вам. Сплюнул даже. Сам‑то не лучше, ведут под ножом, как козла на козлодерню. Мелькнула мысль насчет – но, конечно – не стал. Не в кино, да и вообще. Успею, если что.

На крыльце конвоир сдал меня усатому сержанту – если бы не форма, то так бы и не сказать – что не наш. Сержант, что прям эталонный, хоть в Рюгельскую Палату Мер и Весов сдавай. Тот уцепил меня за плечо, под руку, чисто по – ментовски, значит, и потащил в коридор. Хватка, как и положено сержанту – железная, хоть и в годах.

Сначала был, как и говорил артиллерист, стандартный допрос. Сушеный гриб в жандармском мундире, по званию что‑то около прапорщика или как‑то так, у них чуть своя классификация, даже не глядя, спросил имя – звание – должность, протараторил 'Несоветуюзапиратьсявашиужевсерассказали', потом спросил срок службы.

– Месяц.

– Рекрут что ли? – презрительно скривился гриб.

– Со вчера – уже нет.

– Почему не по уставу отвечаешь?! – хлопнул ладонью по столу жандарм.

– А я те кто, подчиненный что ли? – нагло ухмыльнулся я. Сейчас, наверняка прилетит от сержанта. Он за спиной стоит, чуть слева. Эп! Сссука… Разогнулся, вдохнул… все равно неожиданно прилетело. Но не так, чтоб совсем, малость напрячь успел. Только что согнулся, а то б валялся сейчас.

– Ученый, гад – чуть даже уважительно покряхтел сзади усатый – Не рекрут, никак не рекрут, вашбродь.

– Ну – ну. Что, соколик, еще мне грубить будешь?

– А как же. Мне положено грубить врагам на допросе – приготовился, сейчас, наверное, по затылку приложит, чтоб поплыл. Сержанты, они ж везде сержанты.

– Отставить – махнул вдруг за спину мне жандарм – Экий ты, братец, наглый… А ну, общий срок службы!

– Семь лет! – Непроизвольно четко ответил я, и чуть не добавил 'срочная и сверхсрок'

– Где служил?

Я, порывшись в памяти, вспомнил название крохотного княжества, и добавил: – Но там не долго, потом по найму… всяко.

– Участие в боевых действиях? – гриб снова усох и строчил в бумагу, ловко макая перо в чернильницу

– Да. В горах. И на равнине чуть – чистую правду ответил я.

– Где?

Не мудрствуя лукаво, я назвал несколько населенных пунктов из прошлой жизни, подумав, что при необходимости и в подробностях рассказать смогу – пусть спрашивает. Но гриб лишь записал, спросив уже стандартное для меня:

– На Севере?

– А где ж еще – ответил я.

– По – уставному отвечай! – последовал несильный тычок под ребра от сержанта.

Подумал, что Женевскими (или Гаагскими? Не помню… сначала не знал, потом забыл) конвенциями их стращать бесполезно – не оценят, падлы. Потому, не оборачиваясь, негромко ответил через плечо:

– Ты мне, папаша, не командир. Своими обалдуями команд…

На этот раз удар я пропустил, он мне грохнул по – вдоль хребта, ладонями, так что вышиб воздух вместе с последним словом. Отдышаться оказалось непросто, пока разогнулся, гриб сушеный, уже закончив писанину, с интересом за мной наблюдал. Я думал, еще чего спрашивать или строить станет – ан нет. Сухо – казенно вопросил, имею ли я доступ к военным тайнам, финансовым средствам, новым образцам оружия, секретным документам, а равно владею ли я прочей ценной информацией, и прочее что хотел бы сообщить. На что я честно ответил, что ничего такого и в мыслях не имею. Гриб снова вздохнул, царапнул в лист закорючку, и махнул рукой:

– Уведи!

Сержант принял от гриба бумагу, снова взял меня под руку, и повел в коридор. Но, к удивлению, не на выход, а в глубь. Вот те раз… а ведь тут уже интереснее – в коридоре темно, на окнах броневые ставни закрыты еще с самого начала. А сержант, хоть и хваткий, да только вряд ли готов… хотя, он крепкий, шум все одно выйдет… а я даже толком тут и не ориентируюсь, в этом здании. Да и вообще. Опять Голливуд какой‑то лезет в голову. Было бы, что мы одни или хоть немного народу – а тут же вокруг рота считай. А Рембо из меня хреновый…

– Слышь, служивый… Ты это… того – внезапно негромко прогудел в полумраке сбоку от меня усатый – Ты, говорю, того. Не безобразничай. Чего ты нарываешься‑то?

– Ты – говорю я ему – Папаша, коли на моем месте окажись, сам‑то смирно себя вел бы?

– Сопля – протянул сержант – Я на вашем месте не оказался бы, уж это точно, воевать учены…

– Да пошел ты… – и я довольно детально обрисовал ему маршрут.

– Ишь, харАктерный – со смешком проворчал сержант – Ладно… сюда входи. И все же мой совет – тише будь. Не ерепенься. Нешто ты за месяц тут столько получал, что так прикипел к княжеским? Ладно, иди давай…

Он ввел меня в кабинет начштаба, где расположился тот самый офицер, что хотел стрелять в каземате. Он сидел не за столом, а перед ним, нога на ногу, поигрывает стеком, и скучающе смотрит на нас. Рядом с ним, за столом, судя по всему, писарь, еще какой‑то унылец с сержантскими шевронами и постной мордой сидит на скамье у стены, и в углу один из наших, в форме без знаков различия, вроде как его в канцелярии видал, писарем. В общем, компания невеликая, но шибко респектабельная, ага.

Усатый подошел к столу, шлепнул листок перед капитаном, щелкнул каблуками и снова ушел мне за спину. Офицер не шелохнулся, разглядывая кончик стека, с таким интересом, словно там было доступное разъяснение теории Енштейна. Ну, или свежий Плейбой. Внимательно, в общем, он его разглядывал. А писарь ухватил листок и забубнил все то, что там было написано, без всякого видимого эффекта на капитана. А постный и вообще сейчас заснет. Так и стою, тоже конечно ничего. Прочел писарь, тишина. Ну а чего, я тоже помолчу, мне вообще торопиться некуда, как бабка говаривала – 'На тот свет всегда успеем'. Наконец капитан заметил, что в кабинете есть еще что‑то, кроме его стека.

– Йохан?

– Ага – ответил, и смотрю – капитан так заинтересовано чуть бровь дернул.

– С Севера что ли?

– Как вы все меня, мать вашу в глыбу, уже задолбали – устало ответил я. Не, ну правда, наболело – С Севера, с него самого.

Капитан, такое впечатление, аж поперхнулся, даже как‑то с недоверием посмотрел – мол, не ослышался ли? Сзади прокашлялся сержант:

– Кхм… Разрешите доложить, вашбродь? Наглый, спасу нет, у жандармерии дерзил… был, хм, предупрежден, не внял. Разрешите?..

– Отставить – капитан махнул стеком, и внезапно легко встал из, казалось бы, неудобной позы. Да, этот ловок. Ща если бить удумает, то придется хреново, разве драку устраивать, ну так на том мне и крышка. А может… ну его, и как раз так и надо? Капитан встал передо мной, теперь уже внимательно разглядывая с ног до головы, заложив руки со стеком за спину. Интересно, с ноги приложит, или стеком?

– Ты чего такой дерзкий?

– А чо? – не, ну а как еще отвечать на такой вопрос. Хотя и хамить этому дядьке не хотелось. И не потому, что врежет больно, а вообще – ну, такой он… которым хамить не хочется. Внушает уважение – видно, что не тыловик и вообще трактор паханый. Но и не хамить не могу – такая уж натура у меня. Сколько раз в жизни от того с неплохими людьми ругался – просто из‑за характера своего. А тут и подавно. Не легла карта.

– А ничо! – вдруг вызверился капитан – Че ты мне тут бычишь‑то. Героя с себя строишь? Не навоевался что ли?

Я промолчал, потому как эта сволочь попал по самому больному – ну, да всего и навоевался, что десяток раз с карабина стрельнул. И один раз не стрельнул… Я даже голову набычил, в пол глядя – чего тут ответишь. Молчание повисло, но тут подал голос с угла наш канцелярский:

– Разрешите сказать, Вашбродь? Ен, когда бунтовщиков стрелять стали, к ихним главарям сам под пули встал… Главный бунтовщик вахмистр Бало его выгородил… Они, вашбродь, приятельствовали и Бало ему покровительствовал… А так он сам пошел… он, вашбродь, на голову контуженый, и к тому же явный бунтовщик и княжеский!

Капитан аж зубами скрежетнул, вроде как развернуться хотел туда, да только постный взохнул – и сразу как‑то капитан осекся, посмотрел на постного – а у того морда и еще унылее стала и безразличнее. Угу, ну, кто тут и зачем, примерно ясно. Кто еще мог бы быть с такой рассеянной физиономией. Офицер снова повернулся ко мне, посмотрел еще раз, и, сев обратно на стул, повторил вопрос:

– Ну так что, не навоевался?

– Никак нет – ответил по – уставному – неохота все же хамить ему. Да и вообще. Повыделывался уже, меру‑то надо знать. Глупо, в общем‑то, нарываться специально, если в ответ все как‑то мирно.

– А чего же ты, засранец, под расстрел полез? Жить надоело? Или за князя вашего… который тебе и вовсе чужой? А? Чего молчишь, отвечай!

– Я, вашбродь, князя того в жизни не видал, и вообще мне на наго начхать…

– А чего ж ты, паскуда, тогда бунтовать вздумал?!

– Потому как, вашбродь, ежли я солдат – то мне воевать с врагом положено. А не в плен сдаваться.

– Так чего ж сдался?! – насмешливо спросил капитан

– А потому что… потому что дурак, вашбродь. Так вот и скажу. Надо было тую суку, коменданта нашего, пристрелить, и гори оно все огнем…

Капитан внезапно оглушительно захохотал, потом, отсмеявшись, сказал:

– Вот уж точно, вот это ты, стервец, верно отметил – надо было его пристрелить… А чего ж, все же, под пули стать хотел? Так прям за князя что ли?

– Да мне тот князь до… Этот вон, в углу который – правду говорит – дружили мы с вахмистром Бало. А я ж говорю – не стрельнул я в того гада. И выходит так – я ж и друга своего предал. Ну а я как‑то не привык своих бросать… да и вообще в первый раз я вот так вот. До того в плен сдаваться не приходилось.

Ну – как‑то даже с удивлением глянул на меня капитан – И вот так, значит, за дружбу – под расстрел готов был идти?

– А то – говорю – Готов. И в плен не хотел.

– А чего же ты, поганец, в плен‑то не хотел? Тут не то что у вас там на Севере, и не как у горцев. Мы люди культурные.

Я аж хмыкнул:

– Вот того и есть. Знаю я малость… от дедов, как оно, у культурных. Подыхать в лагере как‑то неохота было. Да и вообще.

Капитан прищурился с интересом, постукивает стеком по каблуку закинутой на колено ноги.

– Значит, говоришь, не хочешь в лагерь?

– Не хочу, понятное дело. А кто ж захочет.

– Ну… вон из ваших‑то много кто

Я непроизвольно скривил такую морду, что офицер усмехнулся:

– Гордый, значит… Не навоевался… Что думаешь, Варс, такой еще, чего хорошего, сбежать удумает, потом ловить его по здешним лесам жандармам…

– Так точно, вашбродь, такой может – ответил из‑за спины сержант – Если уж он под расстрел стал, так сбежит наверняка.

– Вот – вот. Одного только не пойму – чорта ли он так за этого князя воевать лезет?

– ХарАктерный ен, вашбродь. Упертый, аж спасу нет.

– Упертый, говоришь? Ну – ну… Эй, ты! – это он канцелярской крысе, презрительно так – А ну, живо, мне его дело отыщи, почитаем… Уведи!

Наша‑то крыса – шмыг за дверь, только офицер поморщился. А серж, значит, за спиной у меня сопит, и так я понимаю – внимание привлекает. Офицер так вдруг заметил, что непорядок – я еще тут – и на сержанта вопросительно. Тот опять сопит, потом офицер жест такой неопределенный, с видом, что ну а как же еще, и совсем интерес ко мне потерял.

Вывел меня сержант, в дверях тока что не столкнулись – волокут второго – ага, надо же – знакомые лица все – минометчик тот. Его сержант ведет – длинный, морда скучная и обвисшая, а глаза цепкие такие. Сам минометчик тоже хорош – глаз свежеподбит, но лыбится, подмигнул аж. И я ему в ответ – ничо, вместе и пропадать веселее, в компании завсегда лучше, чем одному.

Ну, значит, дальше повел – а опять не обратно, ко входу – а через здание и на другую сторону – и в пристройку, где кухня. Расширили недавно, как подкрепления привели, аккурат накануне как я сюда попал, говорят, пристроили добротную избу. Непорядок, но жрать‑то готовить надо, а полевые кухни в крепости пользовать – и совсем бардак. Вот и поставили избу, глиной оштукатурили от пожара. Я тут разок бывал за все время.

Ввел он меня и легонько так к лавке – я аж растерялся.

– Сидай, вояка – издевается, значит.

Ну да сел, чего выделываться. Сержант в угол, с чем‑то там возиться стал, а с‑за печей ко мне выглядывает старичок в форме. Маленький, сухой такой, хромает. Носом шмыг, щурится по – стариковски, головой покачивает. Но форма ладно сидит.

– Ох, солдатик, на – кось – кашу‑то! С утра ж, поди, не кормлен? – и миску, на стол значит, бряк. А я на него смотрю – вот как он старика нашего напоминает, покойника расстрелянного. Неуловимо., и ить не похож совсем – а похож! Сам‑то присел на край лавки, бочком, искоса наблюдает, как я кашу поглощаю. А я, чего думать долго – взял ложкой, да и ну ее рубать. А чего, всяко лучше пожравши быть? Тем более что и каша с мясом и даже со шкварками. Грех отказываться.

– Ну, касатик? Как тебе каша‑то? – дед, значит, интересуется.

– Нормально – бурчу я ему – Жрать можно.

– А… ах! Ах ты ж! – искренне огорчился дед – Ах ты ж как! Можно! Нормально! Ах ты, Сестра – заступница… Жрать, говорит, можно!

Так мне, скажу я, совестно стало. У деда натурально слеза мелькнула. И обиделся он, как только старики и дети обижаться умеют. И то сказать, чего я зря его обидел – каша‑то отменная, хороша каша. Стыдно мне, в общем, стало, за слова свои. Уж думаю, как бы извиниться, да чтоб больше не обидеть.

Только тут сержант с угла выглянул, на меня зырк, и к деду тому, на ухо ему что‑то шепчет. Дед на меня косяка, и эдак – 'А… вон оно что… А, ну да…'. И погрустнел все равно, но смотрит в сторону. Сержант вышел, остались мы вдвоем – а тут я и дожрал кашу‑то. Ложку облизнул, в миску брякнул, и перед дедом миску – звяк.

– Ох, спасибо, дедушка – говорю, и чуть так с поклоном – Вот уж правду сказать – что время здесь был – ни разу такой вкусной каши не едал! Вот уж каша, так каша, всем здешним кашам – каша, и пишется – Каша! Уж не серчайте, что поначалу обидел – мне положено всяк ругаться и супротив быть. Да только – супротив Вашей каши – ну как тут станешь!

И вот, как по волшебству – дед натурально расцвел. Аж глаза заблестели. Ну, много ли человеку надо для счастья. Приятно все же – мне мелочь, а старику радость.

– А давай, я тебе добавлю! – аж крикнул, азартно так.

– Не, дедушка, уж простите – но каша у Вас такая, что много и съесть тяжко, сытная больно уж. Вы бы мне, если можно, чаю налили, страсть как чаю хочется.

Ну, в общем, часа три мы с дедом чаи гоняли. За это время к нам народу из наших еще подкинули, по очереди сержанты – усатый Варс и скучный, как оказалось Барген, приводили и оставляли. Того минометчика следом привели, ему дед тоже каши брякнул, тот поначалу тоже ерепенился, но я в бок пихнул, шепнул мол 'хвали кашу, бо вкусная!'. Как я понял из того, что удалось поговорить под трындеж деда – привели сюда далеко не всех, кто был в каземате, и набралось от силы человек пятнадцать. Остальные, впрочем, все, или почти все, точно не сказать – кормились у полевых кухонь рядом во дворе – проходившие наши видели.

А дед все продолжал рассказывать. О чем? Ну а о чем старый человек рассказывать может? О своей жизни. Незамысловатой, хотя и путаной, в целом – довольно никчемной и печальной. Мальчишкой ушел в солдаты, помотался по всяким заварушкам, ничего не нажил кроме дырок в шкуре. Потом годам к тридцати, а это тут, в общем, довольно солидный возраст – остепенился, вроде бы. Женился, домик купил. Но… не срослась как‑то жизнь. Детей Боги не дали – двое померли младенцами, больше не народилось. Жена вскоре умерла, простудившись осенью. Жил нестарый еще тогда дед бобылем, год за годом еще десять лет минуло, и маялся он только одним – никому и ни на что он не нужен. Огородничать не умел, ремесел, кроме как людей с ружья убивать – не нажил, и дело даже не в том было, что не прокормиться было бы ему – все ж посадок хватало. А просто… чувствовал он, что пропадает зря. Жизнь проходит, а что остается?

А тут – война. Пришел на их сторону молодой барон Верген. Так случилось, что выселок, где мазанка деда стояла – аккурат в низинке между позициями барона и местных оказался. И все как‑то даже шальные пули и те мимо шли. Дед‑то даже как‑то взбодрился, вроде молодость… только вот непонятно – к кому бечь, кто тут свой? Вроде как местные – свои, да он сам пришлый, и налогами и прочим допекли… С другой стороны про барона уже шла слава известная – спалит дом, наверняка. Дом‑то тот дом, да так вышло, ничего более у деда такого, за что цепляться, и не осталось. Даже могилы жены – как церковь новую ставили, так заровняли, не спросив… ну и, в общем, все решил случайный снаряд, от местных. Лег он сильным недолетом, видно, порох подмок или что еще – и так удачно, что не оставил от мазанки деда даже фундамента толком – все в крошку. Самого деда стеной привалило, еле откопался к ночи.

А потом ползком на поле, где три – дни до того в штыки резались – и там себе у убитых винтовку да патронов подобрал. А потом в лесок – и оттуда давай мстить пушкарям. И так удачно, что пока собрали команду его изловить – почти все расчеты выбил, в одиночку‑то. Кого насмерть, кого поранил, прицелы на пушках побить пытался. А как пошла команда к лесу его ловить – баронцы так ловко их шрапнелью закидали – два залпа и нет команды! А дальше дед, прямо как тот американский снайпер – давай в густой траве бить. Кто голову подымет. Тут уж за него всерьез взялись, с пушки. Одной, на которую расчет собрали – по лесу шрапнелями, стрелки пулями сыпят… Только дед приготовился последний бой держать – да тут баронцы, даром что все на деда отвлеклись – так ловко с – по‑за фланга кавалерией обошли – что к ночи уж все и кончилось.