Текст книги "Салтыков-Щедрин. Искусство сатиры"

Автор книги: Алексей Бушмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Наибольшим драматизмом отмечены те страницы салтыковских сказок, где рисуются картины массового пореформенного разорения русского крестьянства, изнывавшего под тройным ярмом – чиновников, помещиков и буржуазии.

***

Щедрин любил народ без слепого преклонения перед гам, без идолопоклонства: он глубоко понимал сильные стороны народной массы, но не менее зорко видел и слабые стороны ее. «И как бы я ни был предан массам, – говорил он, – как бы ни болело мое сердце всеми болями толпы, но я не могу следовать за нею в ее близоруком служении неразумию и произволу» (VI, 206). И это двустороннее отношение к народу – любящее и критическое – проходит красной нитью через все творчество писателя.

Источник сочувствия Салтыкова народной жизни, с ее даже темными сторонами, заключается отнюдь не в признании ее абсолютной непогрешности и нормальности, а в том, ;что он видел в ней единственный базис, помимо которого «невозможна никакая плодотворная человеческая деятель-юность и немыслимо осуществление идеалов будущего. Одна только народная масса, говорил он, может с законным основанием называться «властительницей наших дум» (VII, 492). Отношение масс к известной идее он считал единственным мерилом, по которому можно судить о степени ее жизненности. Горькое раздумье о судьбах народа Щедрин определял как «самый высший» мотив тоски и в служении интересам народа видел один из тех богатых жизненных идеалов, которые могут наполнить собою все содержание человеческой мысли и деятельности. «Это истина, которую могут отрицать лишь очень ограниченные люди, не понимающие, что все общественные идеалы, как бы ни было велико их разнообразие, все-таки, в окончательном результате, сливаются и сосредоточиваются в одном великом понятии о народе, как о конечной цели всех стремлений и усилий, порабощающей себе даже те высшие представления о правде, добре и истине, которые успело выработать человечество» (VI, 359).

Когда Щедрин говорит о массе, народе, он прежде всего имеет в виду угнетенную трудящуюся массу. Но последнее в понимании Щедрина (и в этом, между прочим, особенность всех деятелей второго, демократического освободительного этапа в России) охватывает крестьянство, включая и городского рабочего. Щедрин, конечно, знал о существовании пролетариата и за рубежом и в России. Но в трактовке Щедрина рабочий – это как бы крестьянин на отхожих промыслах. Этот оторвавшийся от своего деревенского гнезда труженик обычно служит в произведениях Щедрина олицетворением самой крайней нужды, и только в этом все отличие его от коренной крестьянской массы. Но если Щедрин не имел ясного, оформившегося представления о рабочем классе, если он не поднялся до понимания передовой исторической роли пролетариата, то он и не опускался до уровня тех «мужиковствующих» писателей, которые или не замечали появления рабочего класса в России, или же относились к нему пренебрежительно. Для Щедрина характерна не узкая точка зрения защитника только крестьянских интересов, а точка зрения мыслителя-социолога, широко охватывавшего вопросы народной жизни и видевшего в решении их сущность всего общественного прогресса. Освобождение угнетенных масс он считал важнейшей общечеловеческой задачей. Он говорил, что от неудовлетворения нужд, которыми страдает народная масса, страдает общечеловеческое развитие.

В «Сказках» Салтыков воплотил свои многолетние наблюдения над жизнью закабаленного русского крестьянства, свои горькие раздумья над судьбами угнетенных масс, свои глубокие симпатии к трудовому человечеству и свои светлые надежды на силу народную.

Многочисленные эпизоды и образы сказок, относящиеся к характеристике народных масс, дают многостороннюю, глубокую и полную драматизма картину жизни пореформенной крестьянской России. Здесь рассказано о беспросветном труде, страданиях, сокровенных думах народа («Коняга», «Деревенский пожар», «Соседи», «Путем-дорогою»), о его вековой рабской покорности («Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил»), о его тщетных попытках найти правду и защиту в правящих верхах («Ворон-челобитчик»), о стихийных взрывах его классового негодования против угнетателей («Медведь на воеводстве», «Бедный волк») и т. д. Через все эти изумительные по своей правдивости, лаконичности и яркости зарисовки крестьянской жизни проходит мотив поистине страдальческой любви писателя-гуманиста к народу. И даже картины природы запечатлели в себе великую скорбь о крестьянской России, задавленной грозной кабалой. На темном фоне ночи взор автора улавливает прелюде всего «траурные точки деревень», «безмолвствующий поселок», многострадальное воинство людей «серых, замученных жизнью и нищетою, людей с истерзанными сердцами и поникшими долу головами» («Христова ночь»).

Источником постоянных и мучительных раздумий писателя служил поразительный контраст между сильными и слабыми сторонами русского крестьянства. Проявляя беспримерный героизм в труде и способность превозмочь любые трудности жизни, крестьянство вместе с тем безропотно, покорно терпело своих притеснителей, пассивно переносило гнет, фаталистически надеясь на какую-то внешнюю помощь, питая наивную веру в пришествие добрых начальников.

С горькой иронией изобразил Салтыков рабскую покорность крестьянства в «Повести о том, как один мужик двух генералов прокормил». Громаднейший мужичина, мастер на все руки, перед протестом которого, если бы он был на это способен, не устояли бы генералы, безропотно подчиняется тунеядцам. Дал им по десятку яблок, а себе взял «одно, кислое». Сам же веревку свил, чтобы генералы держали его ночью на привязи. Да еще благодарен был генералам за то, что они «мужицким его трудом не гнушалися». Трудно себе представить более рельефное изображение силы и слабости русского крестьянства в эпоху самодержавия.

Вся горечь раздумий Щедрина о судьбах народа, родной страны сконцентрировалась в тесных границах сказки «Коняга». Сказка пропитана чувством тревоги гуманиста за судьбу подневольного труженика и чувством гнева писателя против идеологов социального неравенства. Примечательно, что в сказке крестьянство представлено и непосредственно в образе мужика, и в параллельном образе – Коняги. Человеческий образ казался Салтыкову недостаточным для того, чтобы воспроизвести всю ту скорбную картину каторжного труда и безответных страданий, которую являла собою жизнь крестьянства при царизме. Художник искал более выразительного образа – и нашел его в Коняге, «замученном, побитом, узкогрудом, с выпяченными ребрами и обожженными плечами, с разбитыми ногами». Коняга – символ силы народной и в то же время символ забитости, вековой несознательности. Коняга, как и мужик в сказке о двух генералах, – это громадина, не осознавшая своей мощи и причин своего страдальческого положения, это – «не умирающая, не расчленимая и не истребимая», но плененная сила.

Где выход из плена? Салтыков мучительно ищет ответа, но эти поиски не дают утешительных результатов. Как глубокий и трезвый мыслитель, он не верил в возможность осуществления социальной гармонии без активной борьбы. Участие широких масс в освободительном движении он считал решающим фактором коренных общественных преобразований. Но в мировоззрении Салтыкова, которое было ограничено кругом идей крестьянского демократа-социалиста, представление о массовой преобразующей силе связывалось прежде всего с крестьянством. В то же время исторический опыт внушал Салтыкову сомнения относительно способности крестьянства к самостоятельной организованной и сознательной борьбе. Отсутствие близкой перспективы вызволения мужика из вековечного «плена» явилось причиной тех глубоких идейных переживаний и скорбных настроений писателя, которые отразились в сказке о многострадальном бессловесном Коняге.

Эта сказка, как и сказка-элегия «Приключение с Крамольниковым», свидетельствует, что в 80-е годы в мировоззрении Салтыкова назревали серьезные перемены. Он по-прежнему оставался социалистом-утопистом – и в то же время обострялось его критическое отношение к теориям утопического социализма. Он оставался крестьянским демократом – и вместе с тем усиливались его сомнения в способности крестьянства стать организованной общественной силой. Он был сторонником «мирных», легальных способов социально-политических преобразований – и все более убеждался, что в условиях самодержавной России они не оправдывают надежд.

Идейные тревоги, пережитые Салтыковым в 80-е годы, М. С. Ольминский не без основания определил как «трагедию переходного момента от утопического к научному социализму»^[78]. До понимания исторической роли рабочего класса он не дошел, закончив свою литературную деятельность в преддверии пролетарского этапа освободительного движения.

Главной причиной долготерпения угнетенных масс Салтыков как просветитель-демократ считал отсутствие у них политической сознательности, понимания своего значения как общественной силы. Воссоздавая в «Сказках» картину крестьянских бедствий, он последовательно проводил идею о необходимости противопоставить эксплуататорам мощь народную. Он настойчиво внушал «замученному Коняге» и «измалодушничавшему воронью» («Ворон-челобитчик»), запуганным и доверчивым «людишкам» («Богатырь»), что их притеснители – жестоки, но не столь могущественны, как это представляется устрашенному сознанию. Он стремился поднять сознание масс до уровня их исторического призвания, вооружить их мужеством и верой в свои дремлющие силы, разбудить их огромную потенциальную энергию для коллективной самозащиты и активной освободительной борьбы.

***

Салтыков не разделял мелкобуржуазных концепций о возможности достижения социального идеала только путем морального исправления эксплуататоров. В понимании причин социального зла и путей его искоренения он не придавал моральному фактору решающего значения и не связывал с ним далеко идущих надежд. Вместе с тем он не преуменьшал огромного значения нравственности – стыда и совести – как действенного начала в общественной борьбе. И в этом смысле он может быть назван великим моралистом. Поэтому наряду с политическими и социальными проблемами он так или иначе постоянно касался в своем творчестве и проблем моральных. В частности, среди его сказок есть такие, которые посвящены преимущественно осмеянию и отрицанию морали эксплуататоров и пропаганде революционно-демократических принципов нравственности. Это – «Пропала совесть», «Добродетели и Пороки», «Дурак», «Баран-непомнящий», «Христова ночь», «Рождественская сказка», «Приключение с Крамольниковым».

Первые три из перечисленных сказок – сатира на исторически изжившие себя моральные принципы привилегированных классов. Писатель показывает полное извращение всех нравственных категорий в паразитических слоях общества. Здесь совесть превращена в «негодную тряпицу», от которой каждый стремится поскорее избавиться («Пропала совесть»). Здесь добродетели ловко уживаются с пороками на почве лицемерия («Добродетели и Пороки»). Здесь все подлинно высокие человеческие достоинства признаются ненормальными, опасными и подвергаются жестокому гонению («Дурак»).

Давно занимавшая творческое воображение Салтыкова и оставшаяся неосуществленной мысль о создании произведения, героем которого должен был бы явиться самоотверженный поборник социальной справедливости, революционер типа Чернышевского или Петрашевского, – эта мысль нашла свое частичное претворение в сказке «Дурак». В ней представлена свободная от всех нравственных пороков привилегированного общества личность гуманиста, хотя и не в образе революционера, а в опрощенном, соответственно народной сказке, образе прирожденного крестьянского «праведника», который «не понимал», а потому и не признавал никаких требований официального морального кодекса.

Иванушка-дурак является положительным героем многих народных сказок. Народно-поэтическая традиция применяет к своему любимому герою определение «дурак» с иронической целью, для вящего ниспровержения и посрамления той молвы, которую распространяют люди богатых сословий о простом и бедном человеке. Сказочный Иванушка-дурак своей простоватостью и беспечностью как бы оправдывает до поры до времени приложенную к нему кличку, но потом обнаруживает столько ума, смелости, находчивости, что преодолевает все козни и коварство «умных» врагов, торжествует над ними победу и добивается счастливой жизни. Жизненный идеал фольклорного Иванушки-дурака не поднимается выше мужицких представлений о том, что такое хорошая жизнь, и обычно ограничивается достижением личной независимости, богатства, удачи в житейских делах. Венец удачи – когда Иванушка достигает трона и становится мужицким царем. Таким образом, сама демократическая идея сказки об Иване-дураке приобретает нередко монархическую форму выражения.

Примечательно, что даже принципиальный противник монархии Лев Толстой в «Сказке об Иване-дураке и его двух братьях», своеобразно интерпретируя народный мотив о мнимом «дураке», посрамляющем спесивость «умных» богатеев, приноравливается к уровню мужицких представлений, не свободных от царистских иллюзий, и делает своего Ивана царем-пахарем. В то время как «умные» братья – Семен-воин и Тарас-брюхан – разорили свои царства в войнах и в погоне за деньгами, патриархальное царство, основанное Иваном-дураком, преуспевало в своем благополучии. В царстве «дураков» не было ни армии, ни денег, ни тунеядцев, ни просвещения, ни законов; здесь все работали своими руками, были счастливы и жили в полном согласии. Только один обычай был в царстве Ивана, – обычай, который тунеядцы из соседних царств называли «дурацким»: «у кого мозоли на руках – полезай за стол, а у кого нет – тому объедки»^[79].

Таким образом, рисуя в сказке утопическое общество патриархального крестьянского социализма, Лев Толстой иронически использовал выдвинутую паразитическими классами номенклатуру деления людей на «умных» господ и «дураков» тружеников. Сказка Щедрина «Дурак» написана несколькими месяцами ранее толстовской сказки об Иване-дураке, но в одном с нею 1885 году. Слову «дурак» Щедрин придал тот же иронический смысл, с которым мы встречаемся в фольклоре и в сказке Толстого.

Герой щедринской сказки Иванушка вовсе не дурак, а личность далеко превосходящая в интеллектуальном и в нравственном отношении всех тех, которые считают себя умными, а в нем видят дурака. Пользуясь правом сказочного жанра на «чудесное», не требующее мотивировок, Щедрин рассказывает о появлении на свет необыкновенного «дурака», у которого от рождения никаких «подлых мыслей» не было.

Органической потребностью Иванушки, сердце которого отличалось исключительной отзывчивостью к чужому горю, была деятельная любовь к ближнему. Он весь отдался заступничеству за бедных, слабых, больных, гонимых. Он не признавал и не понимал никаких официальных законов, требований, теорий, предписаний морального кодекса, стоявших на страже господствующего порядка. О принципах собственности и о правах наследования Иванушка-дурак никакого представления не имел и просто не понимал ик, как ни втолковывал ему «законные» истины папочка. Отдали дурака в «заведение». Однако, несмотря на превосходную память и золотое сердце, он большинства наук совсем не понимал. «Не понимал истории, юриспруденции, науки о накоплении и распределении богатств. Не потому, чтобы не хотел понимать, а воистину не понимал. И на все усовещивания учителей и наставников отвечал одно: не может этого быть!»

Как пи старались благонравные воспитатели и дома и в «заведении» просветить разум Иванушки, направить «стопы его по стезе господина исправника, его помощника и непременного заседателя», он так и остался неисправимым «дураком». Никого и ничего он не боялся и совсем не имел понятия об опасности. «Случится в городе пожар – он первый идет в огонь; услышит ли, что где-нибудь есть трудный больной – он бежит туда, садится к изголовью больного и прислуживает. И умные слова у него в таких . случаях оказывались, словно он и не дурак». Его непреодолимо влекло к самопожертвованию, и «он инстинктивно повиновался этому указанию, не справляясь об ожидаемых последствиях и не допуская сделок даже в пользу кровных уз».

Подобно тому, как в известной сказке Андерсена лебедь в стаде утят оказывается «гадким утенком», подобно тому, как в романе Достоевского человек, поведение которого идет вразрез с нравами морально прогнившего светского общества, объявляется «идиотом», – так и сказочный щедринский Иванушка-дурак признается ненормальным и опасным, становится гонимым и презираемым в обществе, насквозь пропитанном своекорыстными интересами.

Щедрин неоднократно развивал в своих произведениях мысль о том, что в ненормальной обстановке только ненормальные явления признаются нормальными и, наоборот, подлинно нормальное, человеческое преследуется как ненормальное. В сказке «Дурак» ярко воплощена именно эта мысль о ненормальности нормального в обществе, где все представления о добре и зле извращены. Общая идея сказки состоит в противопоставлении двух моралей – эксплуататорской и социалистической.

Разумеется, жизнь одинокого протестанта, взгляды и поступки которого находились в непримиримом конфликте с господствующей средой, должна была закончиться трагически. Финальный эпизод сказки – внезапное исчезновение, а затем, по прошествии многих лет, возвращение бледного, худого и измученного Иванушки – намекает на административную кару, постигшую героя. Такова была участь многих «справедливых людей» из народа, и Салтыков своей сказкой выражал им сочувствие.

Как в сказке «Дурак», любовь к ближнему – основной мотив «Христовой ночи» и «Рождественской сказки», причем эти два произведения во всем цикле являются единственными, где Салтыков, развивая тему любви к ближнему, использует религиозно-мифологические образы и форму христианской проповеди.

«Христова ночь», несмотря на то что в ней использован миф о предательстве Иуды и воскресении Христа, по пафосу своему прямо противоположна проповеди религиозного смирения. В ней отвергается идея прощения предателя и звучит призыв беспощадно карать его.

Среди симпатичных автору образов в произведениях Салтыкова-Щедрина одно из самых видных мест занимает юноша, стремящийся к добру и правде. Таковы: «маленькое русское дитя» в сказке «Пропала совесть» (1869), Коронаг в «Благонамеренных речах» (1875), Юленька в «Дворянской хандре» (1878), Степа в «Больном месте» (1879), Чудинов в «Мелочах жизни» (1886). Следует прибавить сюда и Сережу Русланцева из «Рождественской сказки» (1886). В ряду названных произведений эта сказка является позднейшей и как бы завершает галерею положительных образов молодых людей в творчестве Щедрина. Характерно при этом то обстоятельство, что в позднейших произведениях молодые герои, порывающиеся к высоким идеалам и борьбе за них, кончают преждевременной смертью.

«Рождественская сказка» посвящена той же теме, что и сказка «Пропала совесть». В них отразились размышления Салтыкова о степени моральной готовности молодежи к восприятию новых идей и о перспективах освободительной борьбы.

Всеми гонимая совесть нашла наконец приют в чистом сердце маленького русского дитяти. «Растет маленькое дитя, а вместе с ним растет в нем и совесть. И будет маленькое дитя большим человеком, и будет в нем большая совесть. И исчезнут тогда все неправды, коварства и насилия, потому что совесть будет не робкая и захочет распоряжаться всем сама». Такой финал сказки «Пропала совесть».

Образ восприимчивого к правде маленького русского дитяти, с которым познакомила нас сказка «Пропала совесть», повторился в «Рождественской сказке» в образе отрока Сережи Русланцева, заявивпюго: «Я за правду на бой пойду!» Правда мелькнула перед ним и напоила его существо блаженством; но неокрепшее сердце отрока не выдержало наплыва и разорвалось.

Растущая совесть дитяти в ранней сказке символизирует надежды, связанные с ростом революционных настроений в 60-е годы, разорвавшееся сердце отрока в позднейшей сказке – их крушение в 80-е годы, на исходе народнического этапа освободительного движения. Основной смысл «Рождественской сказки», несмотря на ее трагический финал, продиктованный конкретно-исторической ситуацией, заключается в призыве к гражданскому подвижничеству во имя переустройства общества.

Мотивом любви к ближнему и «религиозной» формой его художественного воплощения «Христова ночь» и «Рождественская сказка» Салтыкова больше всего напоминают народные рассказы и сказки Льва Толстого. Однако Толстой и Салтыков расходятся в своем понимании способов служения ближнему. Если первый полагал, что моральное самоусовершенствование человека, чисто нравственное проявление любви к ближнему, христианское смирение и всепрощение уже сами по себе достигают цели, ведут в конечном счете к коренному преобразованию всей общественной жизни, то Салтыков противопоставил толстовской проповеди нравственного перевоспитания социальных верхов идею активного протеста.

Об идейных расхождениях двух великих современников в трактовке моральных проблем свидетельствует, в частности, такой факт. Салтыков, идя навстречу сделанному ему Толстым предложению, послал в марте 1887 года пять сказок в «Посредник». Ознакомившись с ними, В. Г. Чертков писал Толстому 19 марта 1887 года, что в каждой из сказок «есть что-нибудь прямо противоположное нашему духу; но когда указываешь на это, то он [Салтыков] говорит, что всю вещь написал именно для этого места, и никак не соглашается на пропуск»^[80]. Из свидетельств Черткова известно также, что особенное внимание Толстого обратила на себя «Рождественская сказка». Но и она, по словам Черткова, вызывала у него противоречивое чувство. С одной стороны, он нашел ее «изумительной» и хотел бы издать ее в «Посреднике», с другой – будто бы отказался от этого ввиду «нехристианского» конца^[81]. Чертков, от лица Толстого, просил Салтыкова переделать или опустить конец сказки. «Вы хотите отрезать конец? – рассердился Салтыков. – Ну, так я вам скажу, что свои произведения я не отмериваю на аршин!»

Эпизод переговоров с «Посредником» ярко характеризует различие в идейной направленности сказок Салтыкова и религиозно-моралистических народных рассказов и сказок Толстого.

Салтыкову не свойственна апелляция к религии и церкви, он прекрасно понимал и неоднократно разоблачал в своей сатире их реакционную сущность. В связи с этим на первый взгляд кажется неожиданным, что в сказочном цикле писатель дважды – в «Христовой ночи» и «Рождественской сказке»—прибегает к религиозно-мифологическим образам и формам христианской проповеди. Идеи, развиваемые в этих произведениях, посвященных моральным проблемам, в сущности глубоко враждебны религиозным догматам. С точки зрения новой морали, Салтыков обличает такие характерные явления 80-х годов, как предательство и политическое ренегатство («Христова ночь») и призывает к гражданскому подвижничеству («Рождественская сказка»).

Почему же Салтыков прибегнул к «религиозной форме», не соответствующей сущности его социального и поэтического мировоззрения?

Во-первых, по справедливому заключению С. А. Макашина, Салтыков, не принимая Евангелия в его религиозном значении, вместе с тем был, подобно всем утопическим социалистам (Фурье, Сен-Симон и др.), не чужд социальному этизму в его евангельской оболочке. В частности, социально-этическому пафосу Салтыкова в «Христовой ночи» соответствовал евангельский пафос изложения моральных максим^[82].

Во-вторых, выбор «религиозной формы» повествования, несомненно затемняющей, особенно с точки зрения современного читателя, подлинный смысл пропагандируемых автором идей, был, так сказать, навязан писателю конкретно-историческими условиями времени. Салтыков сознательно шел в данном случае на некоторый ущерб развитию своих взглядов для того, чтобы обойти формально-уставные рогатки цензуры. Рассматриваемые произведения он готовил для «пасхальных» и «рождественских» номеров «Русских ведомостей» с очевидным намерением не выходить из традиционных рамок таких праздничных публикаций.

И наконец, третье и, может быть, самое главное. Все – и приуроченность произведений к церковным праздникам, и проповедническая тональность повествования, и евангельская облицовка образов – все свидетельствует о том, что «Христову ночь» и «Рождественскую сказку» Салтыков предназначал в первую очередь для широкого круга читателей, приноравливая образы и стиль к уровню их сознания, находившегося во власти религиозных представлений. Новое вино было влито в старые мехи. И хотя основной смысл этих «религиозных» по форме произведений не имеет в себе ничего религиозного, все же цель их написания заключалась не специально в борьбе с религией, как полагают иные комментаторы, и не в приобщении писателя к религиозным настроениям, как считали некоторые прежние критики, введенные в заблуждение своеобразной формой повествования, а исключительно в стремлении Салтыкова провести наиболее доступным образом свои взгляды в широкую читательскую среду. К этому прибегали и другие литературные современники Салтыкова. В частности, 1885 и 1886 год – год появления «Христовой ночи» и «Рождественской сказки» Салтыкова – ознаменованы рядом значительных произведений, основанных на использовании религиозно-мифологических образов, церковных легенд, народных суеверий, народно-сказочных мотивов. Это прежде всего народные рассказы Толстого («Свечка», «Два старика», «Сказка об Иване-дураке и его двух братьях»), «Сказание о гордом Аггее» Гаршина, «Сказание о Флоре, Агриппе и Менахеме, сыне Иегуды» Короленко, «Сказание о Феодоре-христианине и о друге его Абраме-жидовине» Лескова.

Общим для автора всех этих произведений является стремление воздействовать на «простонародье», на того читателя, сознание которого находилось под воздействием религиозной идеологии. Применительно к последнему создавалась и соответствующая поэтическая форма рассказа. Что же касается пропагандируемых в этой форме идей, то они могли быть не только различны, но и прямо противоположны у отдельных писателей.

В народных рассказах Толстого и родственных им легендарных «сказаниях» Гаршина и Лескова проводились религиозные идеи непротивления злу насилием и нравственного совершенствования; произведения же Салтыкова и Короленко полемически развивали мысль о необходимости активной борьбы с насилием. Если у Толстого, Гаршина и Лескова выбор формы религиозного сказания в известной мере диктовался внутренним содержанием развиваемого учения, то для Салтыкова и Короленко эта форма была лишь своеобразной художественной тактикой.

Внести сознание в народные массы, вдохновить их на борьбу за свои права, пробудить в них понимание своего исторического значения, осветить им светом демократического и социалистического идеала путь движения к будущему – в этом состоит основной идейный смысл «Сказок» и вообще всей литературной деятельности Щедрина, и к этому он неутомимо призывал своих современников из лагеря передовой интеллигенции. И какие бы сомнения и огорчения ни переживал писатель относительно пассивности народной массы в настоящем, он никогда не утрачивал веры в пробуждение ее сознательной активности, в ее решающую роль, в ее конечное, может быть, как ему казалось в 80-е годы, очень отдаленное торжество.

***

«Сказки», представляя собою итог многолетней работы писателя, синтезируют идейно-художественные принципы Салтыкова, его оригинальную манеру письма, многообразие его изобразительных средств и приемов, достижения его мастерства в области сатирической типизации, портретной живописи, диалога, пейзажа, они ярко демонстрируют силу его победоносного юмора. Поэтому «Сказки» являются именно той книгой Салтыкова, которая раскрывает читателю богатый духовный мир и многогранную творческую индивидуальность русского художника-мыслителя.

Богатое идейное содержание щедринских сказок выражено в общедоступной и яркой художественной форме, воспринявшей лучшие народно-поэтические традиции. «Сказка,– говорил Гоголь,– может быть созданием высоким, когда служит аллегорического одеждою, облекающею высокую духовную истину, когда обнаруживает ощутительно и видимо даже простолюдину дело, доступное только мудрецу»^[83]. Таковы именно салтыковские сказки. Они написаны настоящим народным языком – простым, сжатым и выразительным.

Слова и образы для своих чудесных сказок сатирик подслушал в народных сказках и легендах, в пословицах и поговорках, в живописном говоре толпы, во всей поэтической стихии живого народного языка. Связь сказок Салтыкова с фольклором проявилась и в традиционных зачинах с использованием формы давно прошедшего времени («Жил-был...»), и в употреблении присказок («по щучьему веленью, по моему хотенью», «ни в сказке сказать, ни пером описать» и т. д.), и в частном обращении сатирика к народным речениям, всегда поданным в остроумном социально-политическом истолковании.

Близость сатиры Салтыкова к произведениям народнопоэтической словесности наиболее заметно обнаруживается не в композиции, жанре или сюжетах, а в образной стилистике. Сатирика привлекал в фольклоре прежде всего склад народной речи, образность народного языка. Отсюда его интерес к народным афоризмам, закрепленным в пословицах и поговорках. Сатирик находил их и непосредственно в живой разговорной речи^[84], и в соответствующих сборниках своего времени. Документальным свидетельством этого может служить автограф, относящийся к середине 50-х годов, с записью 52-х пословиц и поговорок, взятых из публикаций Ф. Буслаева и И. Снегирева. Ю. М. Соколов, опубликовавший и прокомментировавший листок с этими записями и проследивший их использование в произведениях писателя, пишет: «По всему видно, что пословицы не только служили дополнительным материалом художнику для характеристики того или другого персонажа, но... давали толчок к созданию писателем фабульной ситуации»^[85]. Справедливо также относительно некоторых сказок Салтыкова замечание Я. Этьсберга о том, что они выросли из пословиц и поговорок^[86].

И все же, несмотря на обилие фольклорных элементов, салтыковская сказка, взятая в целом, не похожа на народные сказки, она ни в композиции, ни в сюжете не повторяет традиционных фольклорных схем. Сатирик не подражал фольклорным образцам, а свободно творил на основе их и в духе их, творчески раскрывал и развивал их глубокий смысл в соответствии со своими замыслами, брал их у народа, чтобы вернуть народу же идейно и художественно обогащенными. Поэтому даже в тех случаях, когда темы или отдельные образы салтыковских сказок находят себе близкое соответствие в ранее известных фольклорных сюжетах, они всегда отличаются оригинальным истолкованием традиционных мотивов, новизной идейного содержания и художественным совершенством.