Текст книги "Салтыков-Щедрин. Искусство сатиры"

Автор книги: Алексей Бушмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Приведем, наконец, еще один образец «охранителя», обладавшего симпатичной наружностью, достойной героя любовного романа, и любившего блеснуть своими ораторскими дарованиями. «Он охотно говорил обо всем: и о народе, и о высших соображениях, и о святости задачи, к выполнению которой он призван. У него был всегда наготове целый словесный поток, который плавно, и порой даже с одушевлением, сбегал с его языка, но сущность которого определить было довольно трудно» (XI, 466). А когда речь заходила о любви к отечеству, «он был совершенно неистощим и даже поэтичен» (XI, 469). Он не мог без слез слушать народную песню «Не белы снеги», не мог без умиления видеть декорацию, изображающую русскую деревню, и т. д. Во время воины «патриот», находившийся во власти столь высоких чувств, выступил организатором губернского ополчения и... обокрал казну на огромную сумму. Это управляющий палатою государственных имуществ Владимир Онуфриевич Удодов («Тяжелый год»).

Так, в «Благонамеренных речах» сатирик выводит портретную галерею «охранителей порядка», которые, сохраняя благонамеренную наружность и прикрываясь благонамеренными речами об интересах государства и защите отечества от внутренних и внешних врагов, казнокрадствовали и грабили народ, превратив государство в пирог, жадно раздираемый на куски. «Всякий спешил как-нибудь поближе приютиться около пирога, чтоб нечто урвать, утаить, ушить, укроить, усчитать и вообще, по силе возможности, накласть в загорбок любезному отечеству» (XI, 471).

«Благонамеренные речи» явились новым шагом в сатирическом разоблачении принципов буржуазно-дворянского государства. Это выразилось, во-первых, в углублением трактовки классовой сущности государства, а во-вторых, в распространении этой критики и на республиканскую форму буржуазного государства.

Основной сатирический удар «Истории одного города» был направлен на сам принцип монархического деспотизма, на его диктаторов. Щедрин бил по высшей администрации. Власть и народ были представлены как два антипода. Чтобы резче изобразить антагонизм этих двух сил, Щедрин почти не касался тех классов, интересам которых служило самодержавие. Мы уже говорили о том, какими творческими соображениями была продиктована своеобразная социология «Истории одного города». Теперь следует прибавить к ранее сказанному, что в 70-е годы Щедрин продвинулся вперед в своем понимании классового характера государства.

В 60-е годы Щедрин, понимая общность интересов помещиков и бюрократии, все же был склонен несколько преувеличивать самостоятельность последней. В то время ему не вполне были чужды просветительские иллюзии относительно надклассовой роли наиболее просвещенной части бюрократического аппарата. В 70-е годы он глубже познает, что сила классовых интересов главенствует и над силой просвещения, просвещенный пенкосниматель следует за невежественным хищником, просвещение верхов служит интересам верхов. Как показано выше, через все содержание «Благонамеренных речей» проводится идея о содружестве реформированного, просвещенного бюрократа, политического «джентльмена» самого новейшего образца, с экономическими «столпами, буржуазного толка, еще не успевшими облагородить свою дикообразную внешность. Несмотря на то что бюрократия стала более цивилизованной, она, еще не порвав своих старых уз с бывшим более культурным хозяином-помещиком, уже начинает изменять ему, склоняясь в сторону нового хозяина – чумазого.

Становой Грацианов, олицетворяющий в «Убежище Монрепо» новый курс государственной политики, так инструктирует урядников: «Действительного и истинно плодотворного содействия вы можете ожидать, по преимуществу, от господ кабатчиков»; «Не особенно полезного, однако ж, и не вредного содействия вы можете ожидать от господ бывших помещиков, ныне скромно именующих себя землевладельцами» (XIII, 75—76).

В том же «Убежище Монрепо» писатель, характеризуя государственную политику в связи с переходом экономического господства от помещиков к буржуазии, говорит, что бывшие столпы, выслужив свой срок, подгнили, не было уже смысла привлекать их вновь к деятельному столпослужению. Была даже минута (начало 60-х годов), когда казалось, что «вот-вот все русское общество вступит на стезю абсолютного и бесповоротного бесстолпия». Напуганные «охранители» сперва старались изо всех сил пристроить «пропащих людей», а потом последние надоели первым и «подгнившие столпы были немедленно заменены новыми» (XIII, 143—144). Требовались люди более подходящие, которые зубами вцепились бы во врученные им знамена. Такими людьми оказались новоявленные русские буржуа, «чумазые»; их теперь приветствуют охранители и публицисты.

Экономика господствует над политикой и диктует ей свои права и законы. Государственная политика служит экономически господствующим классам. К более глубокому уяснению этой истины Щедрин пришел в 70-х годах, во-первых, под влиянием фактов экономической эволюции России, – в связи с этой эволюцией монархия помещиков превращалась в монархию буржуазии, – а во-вторых, в результате непосредственного знакомства с государственной политикой стран Западной Европы во время годичного пребывания за границей, куда писатель выехал весной 1875 года для прохождения курса лечения. Это была первая заграничная поездка Щедрина. Впечатления, вынесенные из нее, как и из последующих поездок, значительно обогатили творчество сатирика. В «Благонамеренных речах» свидетельством этого служит прежде всего публицистический очерк «В погоню за идеалами» (1876). Он посвящен специально критике политических принципов эксплуататорского государственного строя и анализу отношения различных социальных слоев общества к государству как в России, так и за рубежом. «Отношение масс к известной идее, – говорит Щедрин, – вот единственное мерило, по которому можно судить о степени ее жизненности» (XI, 449). С этой точки зрения Щедрин дает блистательную критику республиканской Франции.

«Несмотря на несколько революций, – пишет Щедрин, – во Франции, как и в других странах Европы, стоят лицом к лицу два класса людей, совершенно отличных друг от друга и по внешнему образу жизни, и по понятиям, и по темпераментам. Во главе государства стоит так называемый правящий класс, состоящий из уцелевших остатков феодальной аристократии, из адвокатов, литераторов, банкиров, купцов и вообще всевозможных наименований буржуа. Внизу – кишит масса управляемых, городских пролетариев и крестьян. И тот, и другой классы относятся к государству совсем неодинаковым образом» (XI, 453).

Разные буржуазные партии враждуют из-за власти, но у всех у них одна цель: чтоб во главе государства стоял буржуа, был сыт и благодушествовал. «Таким образом, и государство, и все, что до него относится, находится во Франции, так сказать, на откупу у буржуазии» (XI, 454).

Что же касается народных масс, то здесь, как и везде, относительно их государство выступает исключительно «в виде усмирителя и сборщика податей, а не в виде убежища». Массы равнодушно относятся и к тем политическим пререканиям, которые волнуют буржуазию, и к всеобщей подаче голосов, так как на опыте убедились, что формы правления безразличны и что все они имеют в виду только вящее утучнение и без того тучного буржуа» (XI, 455).

Эта замечательная по остроте анализа критика буржуазного парламентаризма сохраняет свое значение и но настоящее время. Она свидетельствует, что в 70-х годах Щедрин своей трактовкой проблемы государства в некоторых принципиальных отношениях сближался с марксистским учением о классовой сущности государства^[57].

По масштабам социальной проблематики «Благонамеренные речи», разоблачающие с позиций революционной демократии принципы буржуазно-помещичьей собственности, семьи и государства, являются одним из самых выдающихся произведений писателя и важным этапом в его идейно-творческом развитии. Пройдя через этот этап, Щедрин среди своих русских литературных современников оказался самым прозорливым человеком в распознавании капиталистических судеб России.

Типы рождающейся буржуазии с образом Дерунова в центре – высшее идейно-художественное достижение «Благонамеренных речей». Вслед за градоначальниками, помпадурами, ташкентцами – Деруновы явились дальнейшим гениальным художественным обобщением Щедрина в области сатирического изображения господствующих классов и партий самодержавной России. Социально-психологический портрет Дерунова – это портрет русской буржуазии, по крайней мере наиболее значительной ее части. В той социальной биографии русской буржуазии, которую впоследствии создал М. Горький в романе «Дело Артамоновых», много от щедринского Дерунова. Щедрин был свидетелем и изобразителем жизнедеятельности первого пореформенного поколения буржуазии; Горький нарисовал историю трех поколений, показав русский капитализм от его зарождения и до гибели.

Тематически «Благонамеренные речи», как было показано ранее, связаны с целым родом предшествующих им произведений сатирика. С другой стороны, в тесной генетической связи с «Благонамеренными речами» находится ряд последующих произведений Щедрина второй половины 70-х и начала 80-х годов. Так, непосредственным продолжением критики буржуазного принципа собственности служит «Убежище Монрепо» (1878—1879), где нарисована картина дальнейшего превращения помещичьей России в Россию буржуазную и галерея «чумазых» хищников пополнена двумя самыми яркими, после Дерунова, образами – Колупаева и Разуваева. Дальнейшее разоблачение классовых принципов буржуазно-дворянского государства дано в «Круглом годе» (1879) и в цикле «За рубежом» (1880 – 1881). Наконец на принцип семейственности нацелены «Господа Головлевы» (1875 —1880).

Приговор крепостничеству. «Господа Головлевы».

«Господа Головлевы» выросли из «Благонамеренных речей». Но зарождение темы «Господ Головлевых» восходит к более раннему творчеству писателя. Идея о скором умирании старого «ветхого человека», то есть помещичьего класса, была положена в основание циклов конца 50-х – начала 60-х годов об «умирающих» и о «глуповцах».

Салтыков отказался от завершения этих циклов, так как ход событий вскоре показал несостоятельность надежды на скорое умирание «ветхого человека». Самодержавие сделало все, чтобы осуществить крестьянскую реформу с наименьшим ущербом для крепостников. Последние, надломленные, но не убитые реформой, всемерно старались продлить срок своего существования.

К идее о распаде дворянского класса Салтыков вернулся после того, как вполне определился переход экономического господства от помещиков к буржуазии. Не случайно, что первый из «головлевских» рассказов («Семейный суд») появился в составе «Благонамеренных речей» после рассказов «Столп» и «Превращение», где было изображено победное Шествие хищника новой формации. Деруновы шли на смену Головлевым. Класс крепостников сходил с исторической сцены, делая яростные попытки удержаться. Одним удавалось приспособиться к новым условиям и перестроиться на буржуазный лад, другие (и таких было большинство) тщетно цеплялись за остатки крепостничества и прилагали все Усилия для того, чтобы укрепить свое положение. Время благоприятствовало тому, чтобы показать помещиков в стадии крушения их былого хозяйственного могущества. «Господа Головлевы» ответили этой исторической Задаче.

Роман «Господа Головлевы» стоит в ряду лучших произведений русских писателей (Гоголя, Гончарова, Тургенева Толстого и др.), изображающих жизнь дворянства, и выделяется среди них беспощадностью отрицания того социального зла, которое было порождено в России господством помещиков.

В своем суровом приговоре крепостничеству Салтыков-Щедрин с непревзойденной остротой разоблачил пагубное, развращающее влияние собственности и паразитизма на человеческий характер, показал неизбежность нравственного и физического разрушения паразитической личности.

Разложение помещичьего класса Салтыков-Щедрин представил в форме истории морального оподления и вымирания семейства землевладельцев-эксплуататоров. Распад связей в области семейно-родственных отношений, где даже от порочной личности естественно ожидать некоторых проявлений человечности, сатирик избирает в качестве одного из самых убедительных свидетельств нравственного падения и исторической обреченности паразитического класса.

Семья Головлевых, взятая в целом, головлевская усадьба, где развертываются основные эпизоды романа, – это собирательный художественный образ, обобщивший типические черты быта, нравов, психологии помещиков, весь деспотический уклад их жизни накануне отмены крепостного права и после нее.

Всем смыслом своим роман Щедрина напрашивается на сближение с «Мертвыми душами» Гоголя. Тесная близость двух гениальных творений критического реализма обусловлена родственностью выведенных в них социальных типов и единством пафоса отрицания. «Господа Головлевы» воспитывали читателя в той школе ненависти к дворянству, основание которой положено «Мертвыми душами».

Процесс омертвения душ крепостников-эксплуататоров был ускорен крестьянской реформой, и его последствия к 70-м годам стали особенно очевидны. Щедрин показывал мертвые души на этой более поздней стадии их исторического разложения и как революционный демократ отрицал их с высоты передовых общественных идеалов, В связи с этим все признаки социальной гангрены представлены в Головлевых в более сильной степени и выводы автора относительно исторической обреченности дворянства приняли характер окончательного, категорического приговора, не оставлявшего места для головлевских иллюзий о нравственном перерождении паразитического класса.

«Головлево – это сама смерть, злобная, пустоутробная; это смерть, вечно подстерегающая новую жертву» (XII, 268). Здесь все говорило об угнетении, напоминало глухо запертую тюрьму. Жаждущему жизни и света здесь давали «вместо хлеба – камень, вместо поучения – колотушку» (XII, 274).

Молодые существа рвались прочь из этого обиталища смерти. Но, вырвавшись, они, не подготовленные ни к какой разумной человеческой деятельности, спешили насладиться отравами жизни и преждевременно гибли. Независимо от того, умирали ли они где-то вдали от Головлева, как умерли сыновья Иудушки Владимир и Петр и его племянница Любинька, или же возвращались умирать в Головлево, как Степка-балбес и Аннинька, во всех случаях Головлево было источником смерти. Здесь проникал в молодые существа разрушительный яд. «Все смерти, все отравы, все язвы – все идет отсюда» (XII, 268). Головлевщина – это саморазложение жизни, основанной на паразитизме, на угнетении человека человеком.

От главы к главе рисует Салтыков-Щедрин картины тирании, нравственных увечий, одичания, следующих одна за другой смертей, все большего погружения головлевщины в сумерки. И на последней странице: ночь, темно, в доме ни малейшего шороха, на дворе мартовская мокрая метель, у дороги – закоченевший труп головлевского владыки Иудушки, «последнего представителя выморочного рода».

Ни одной смягчающей или примиряющей ноты – таков расчет Салтыкова-Щедрина с головлевщиной. Не только конкретным содержанием, но и всей своей художественной зональностью, порождающей ощущение гнетущего мрака, роман «Господа Головлевы» вызывает у читателя чувство глубокого нравственного и физического отвращения к владельцам «дворянских гнезд».

В коллекции слабосильных и никчемных людишек головлевской семьи – пьяниц, мелких развратников, бессмысленных празднолюбцев и вообще неудачников – случайным метеором блеснула Арина Петровна. Эта властная женщина в течение длительного времени единолично и бесконтрольно управляла обширным головлевским имением. Все внимание свое она устремила на округление владений и благодаря своей личной энергии успела удесятерить свое состояние.

Страсть к накоплению господствовала в Арине Петровне над материнским чувством. Дети «не затрогивали ни одной струны ее внутреннего существа, всецело отдавшегося бесчисленным подробностям жизнестроительства». Реакция Арины Петровны на смерть дочери выразилась прежде всего в чувстве недовольства тем, что покойница оставила ей «своих двух щенков» (XII, 44), то есть Анниньку и Любиньку. Известие о том, что Степка-балбес прожил купленный ему матерью дом в Москве и влачит жалкое существование, вызвало в душе черствой стяжательницы прежде всего опасение, что постылый сын «опять сядет ей на шею» (XII, 48). Барыня «гневалась» (XII, 49), тогда как в подобных обстоятельствах для матери естественно состояние скорби. Чувство собственности поработило чувство родительской привязанности.

В кого уродились такие изверги? – спрашивала себя Арина Петровна на склоне лет своих, видя лютую вражду сыновей, крушение созданной ее руками «семейной твердыни». Перед ней предстали итоги ее собственной жизни – жизни, которая была всецело подчинена бессердечному стяжательству и формировала «извергов».

Самый отвратительный из них – Порфирий, прозванный в семье еще с детства Иудушкой, кровопивушкой.

Эпизоды, рисующие детство Иудушки, раскрывают историю формирования психики этого лицемера-стяжателя. В варварски жестокой среде помещиков-крепостников наказание непослушных и поощрение почтительных детей осуществлялось в грубо материальной форме, в виде худших и лучших кусков за столом. Ради вознаграждения Порфиша прикидывался ласковым сыном, заискивал перед матерью, наушничал, лебезил, показывал, что он – «весь послушание и преданность». Хотя Арина Петровна с подозрительностью относилась к этой сыновней кротости, смутно угадывая в ней коварный умысел, она все же не могла устоять перед нею и искала для сына «лучшего куска на блюде ».

Притворная почтительность как способ получения лакомого куска – это и есть та простейшая истина, которая запала в детскую душу Порфиши и, все более развиваясь в дальнейшем, сделала его лицемером-хищником Иудушкой. Если в детстве Иудушка за сыновнюю преданность получал лучшие куски за столом, то впоследствии он получил за это «лучшую часть» при разделе имения. Он стал владельцем Головлева, овладел имением брата Павла, прибрал к своим рукам все капиталы матери, обрек эту некогда грозную и властную хозяйку головлевской семьи на заброшенность и одинокое умирание и сам сделался властелином всех головлевских богатств.

Свойственные Арине Петровне и всему «головлевскому роду» черты бессердечного стяжательства развились в Иудушке до предельного выражения. Если чувство жалости к сыновьям и сиротам-внучкам временами все-таки посещало черствую душу Арины Петровны, то Иудушка был «неспособен не только на привязанность, но и на простое жаленье». Его нравственное одеревенение было так велико, что он без малейшего содрогания обрекал на гибель поочередно каждого из троих своих сыновей – Владимира, Петра и младенца Володьку.

В Иудушке Головлеве без труда угадываются и чудовищная скупость Плюшкина, и хищная хватка Собакевича, и жалкое скопидомство Коробочки, и слащавое празднословие Манилова, и беспардонное лганье Ноздрева, и даже плутовская изобретательность Чичикова. Все это есть в Иудушке, и вместе с тем ни одна из этих черт, отдельно взятая, и даже совокупность их, не характеризуют главного в Иудушке. Он не повторяет гоголевских героев, хотя и соприкасается с ними многими точками как их младший собрат по классу и как их законный «наследник» в сатире. Он является в целом совершенно новым литературным типом. Его основное оружие, его доминирующая черта – лицемерие, а в связи с этой главной чертой и все другие черты выступают в новом сочетании, в новом качестве.

Одним словом, это Иудушка-лицемер, кляузник, сутяга, пустослов. Лицемерие – вот то средство, к которому все более и более прибегают представители выморочного класса. Чтобы отстоять свои позиции в жизни.

В категории людей-хищников Иудушка представляет наиболее отвратительную разновидность, являясь хищником-лицемером. Каждая из этих двух основных особенностей его характера в свою очередь отягощена дополнительными чертами. Он хищник-садист. Он любит «пососать кровь», находя в страданиях других наслаждение. Неоднократно повторенное сатириком сравнение Иудушки с пауком, ловко расставляющим сети и сосущим кровь попадающих в них жертв, чрезвычайно метко характеризует хищную Иудушкину манеру. Он лицемер-пустослов, прикрывающий свои коварные замыслы притворно-ласковой болтовней о пустяках.

Все внешнее поведение и облик Иудушки обманчивы. «Лицо у него было светлое, умиленное, дышащее смирением и радостью». Глаза его «источали чарующий яд», а голос, «словно змей, заползал в душу и парализовал волю человека». Поэтому хищные вожделения и кровопийственные махинации Иудушки далеко не сразу бросаются в глаза и распознаются не легко. Они всегда глубоко спрятаны, замаскированы сладеньким пустословием и выражением внешней преданности и почтительности к тем, кого он наметил в качестве своей очередной жертвы. Мать, братья, сыновья, племянницы, все, кто соприкасался с Иудушкой, чувствовали, что его «добродушное» празднословие страшно своим неуловимым коварством.

Лганье так глубоко въелось в натуру Иудушки, что сделало его лицемером, «лишенным всякого нравственного мерила». Он бесконечно лжет и тут же клятвенно заверяет: «Я люблю правду». Он злопамятен и мстителен, но утверждает: «Я всем прощаю». Причиняя всем окружающим зло, он заявляет: «Я всем добра желаю». Высасывая кровь из мужика, он прикидывается его благодетелем. Самый отъявленный мошенник, сутяга и плут, в речах он бескорыстнейший поборник справедливости. Он разжигает междоусобицы в семье, но на словах он миротворец, призывающий все решать «ладком да мирком», «благословясь да богу помолясь». Он в самых почтительных выражениях изъявляет сыновнюю преданность – и тут же объегоривает и тиранит мать, обрекая ее на заброшенность, одиночество и смерть. Он прикидывается любящим братом и отцом – и с садистским наслаждением споспешествует гибели братьев и сыновей.

Лицемер говорит не то, что думает, говорит не так, как поступает.

Противоречие между словом и делом – коренная черта его психологии. Поэтому в обрисовке подобных типов важная роль принадлежит речевой характеристике. Общепризнано мастерство Щедрина в этой области. И высшее достижение здесь – речевая характеристика Иудушки, гениально воссоздающая тип лицемера-пустослова^[58].

Иудушка омерзителен своими пошлыми и подлыми поступками, еще более – неуемным празднословием. Своими речами он тиранит окружающих; может словами, как сказал о нем один крестьянин, «сгноить человека». Каждое его слово «десять значений имеет».

Иудушка скудоумен, невежествен, косноязычен. Запас его слов, определяемый запросами паука-помещика, крайне беден, а его пустословие неудержимо. Отсюда постоянное переливание из пустого в порожнее, повторяющаяся канитель слов и обрывков фраз.

Особенность Иудушки как социально-психологического типа в том именно и состоит, что это хищник, предатель, лютый враг, прикидывающийся ласковым другом. Тип такого лицемера требовал для своего художественного раскрытия соответствующего приема и жанра. Здесь оказался необходимым сложный психологический анализ, разоблачающий обманчивость внешних форм поведения персонажа, и потребовался целый роман, а не рассказ, как было первоначально задумано автором.

Сама форма «семейного» романа, обычно мало привлекавшая Салтыкова-Щедрина, была подсказана стремлением глубже и подробнее разоблачить психологию усадебного хищника-лицемера. Наблюдение за «героем» на близком расстоянии, в его домашней обстановке, в его повседневном быту позволило дать наиболее полное представление о постоянном хамелеонстве Иудушки.

Иудушка совершал свои злодейства как самые обыкновенные дела, «потихонечку да полегонечку». Он с большим искусством пользовался такими прописными истинами, как почитание семьи, религии и закона, изводил людей тихим манером, действуя «по-родственному», «по-божески», «по закону». Чем подлее был замысел лицемера, тем чаще он повторял эти свои излюбленные выражения.

Иудушка во всех отношениях личность ничтожная, скудоумная, никчемная, мелкая даже в смысле, своих отрицательных качеств. И вместе с тем это полное олицетворение ничтожества держит в страхе окружающих, господствует над ними, побеждает их и несет им гибель. Ничтожество приобретает значение страшной, гнетущей силы, и происходит это потому, что оно опирается на крепостническую мораль, на закон и религию.

Попрание Иудушкой всех норм человечности несло ему возмездие, неизбежно вело ко все большему разрушению личности. В своей деградации он прошел три стадии нравственного распада: запой празднословия, запой праздномыслия и пьяный запой, завершивший позорное существование кровопивца. Сначала Иудушка предавался безграничному пустословию, отравляя ядом своих сладеньких речей окружающих. Затем, когда вокруг него никого не осталось – одни умерли, другие ушли, – пустословие сменилось пустомыслием.

Закрывшись в кабинете, Иудушка погрузился в злобные мечтания. В них он преследовал те же цели, что и в непосредственной жизни: искал полного и беспрепятственного удовлетворения жажды стяжания и жажды мщения. Его фантастические расчеты были непосредственным продолжением головлевской реальности и выражали все тот же мир праздных помещичьих идеалов. Высчитывая воображаемые доходы, Иудушка изобретал все более дикие способы ограбления мужика. Иудушка мог ощутить полное счастье только в призрачном мире безграничного стяжания и мщения. Он достиг последней стадии того нравственного маразма, который был следствием социального паразитизма. Далее следовали алкоголизм и смерть.

В последней главе романа («Расчет») Щедрин ввел трагический элемент в картину предсмертных переживаний такого человекообразного, как Иудушка, показав в нем мучительное «пробуждение одичалой совести» (XII, 275). Совесть пробудилась в Иудушке, но слишком поздно и потому бесплодно, пробудилась тогда, когда хищник уже завершил круг своих преступлений и стоял одной ногой в могиле. Только теперь, когда он увидел перед собой признак неотвратимой смерти, когда наступил момент «расчета», – только теперь пробуждается «одичалая совесть», и это пробуждение является лишь одним из симптомов физического умирания.

Проблеск совести у Иудушки – это лишь момент предсмертной агонии, это та форма личной трагедии, которая порождается только страхом смерти, которая поэтому остается бесплодной, исключает всякую возможность нравственного возрождения и лишь ускоряет «развязку», «саморазрушение» личности.

Вторжение трагического элемента в историю разложения головлевской семьи довершало сатирическое разоблачение паразитического класса картиной морального возмездия.

Конечно, оставаясь непримиримым в своем отрицании дворянско-буржуазных принципов семьи, собственности и государства, Щедрин, как великий гуманист, не мог не скорбеть по поводу испорченности людей, находившихся во власти пагубных принципов. Эти переживания гуманиста дают себя знать в описании как всего головлевского мартиролога, так и предсмертной агонии Иудушки, но они продиктованы не чувством снисхождения к преступнику как таковому, а болью за попранный образ человеческий. И вообще в содержании романа отразились сложные философские раздумья писателя-мыслителя над судьбами человека и общества, над проблемами взаимодействия среды и личности, социальной психики и нравственности.

. Щедрин отдавал себе полный отчет в том, что источник социальных бедствий заключается не в злой воле отдельных лиц, а в общем порядке вещей, что нравственная испорченность – не причина, а следствие господствующего в обществе неравенства. Однако сатирик отнюдь не был склонен фаталистически оправдывать ссылками на среду то зло, которое причиняли народной массе представители правящих классов.

Ему были понятны обратимость явлений, взаимодействие причины и следствия: среда порождает и формирует соответственные ей человеческие характеры и типы, но сами эти типы в свою очередь воздействуют на среду в том или ином направлении. Отсюда непримиримая воинственность сатирика по отношению к правящим кастам.

Вместе с тем Щедрину не была чужда и мысль о воздействии на «эмбрион стыдливости» в людях привилегированной верхушки общества, в его произведениях неоднократны апелляции к их совести. Эти же идейно-нравственные соображения просветителя-гуманиста, глубоко верившего в торжество разума, справедливости и человечности, сказались и в финале романа «Господа Головлевы». Позднее пробуждение совести у Иудушки не влечет за собой других Последствий, кроме бесплодных предсмертных мучений. Не исключая случаев «своевременного» пробуждения сознания его вины и чувства нравственной ответственности, Щедрин картиной трагического конца Порфирия Головлева внушал живым соответствующий урок. Однако сатирик не связывал с подобными уроками далеко идущих надежд и вовсе не разделял мелкобуржуазных утопических иллюзий о возможности достижения идеала социальной справедливости путем морального исправления эксплуататоров. Сознавая огромное значение морального фактора в судьбах общества, Щедрин всегда оставался сторонником признания решающей роли коренных социально-политических преобразований. В этом состоит принципиальное отличие Щедрина как моралиста от современных ему великих писателей-моралистов – Тол-того и Достоевского.

В богатейшей щедринской галерее типов образ Иудушки Головлева столь же выпукло и ярко воплощает русских помещиков, как образ Угрюм-Бурчеева – царскую бюрократию, а образ Осипа Дерунова – русскую буржуазию. При этом Угрюм-Бурчеев и Иудушка Головлев достойны стоять рядом по силе воплощения в них человеконенавистнической, паразитической и деспотической сущности самодержавно-крепостнического режима. Эти две зловещие фигуры вызывают в сознании читателя ассоциации с народным представлением о «сатане» как безрассудно жестоком, неумолимом и отвратительном враге рода человеческого. О подобных типах, вскормленных крепостным правом, Щедрин говорил, что это люди необыкновенно мстительные, снабженные болезненным самолюбием и злою памятью, и ежели при этом они «свою адскую ограниченность возводят на степень адского убеждения – тогда это уже совершенные исчадия сатаны» (XIII, 98).

***

В литературе о «Господах Головлевых» Иудушка рассматривается преимущественно как символ морального и социального распада класса крепостников. Действительно, это значение образа, воплощающего крайний маразм помещичьего класса, является основным. Примечательно, однако, следующее обстоятельство. Из всех членов трех поколений семьи Головлевых – Арины Петровны, ее детей и ее внуков, в ускоряющемся темпе покидающих арену жизни, самый растленный представитель вымирающего фамильного рода оказывается и самым живучим. Его нравственная одеревенелость, его жестокое бессердечие, его звериное равнодушие к людям, его иезуитское пустословие служили ему надежной защитой. Именно Иудушка—«последний представитель выморочного рода» (XII, 275), именно он оказался «удивительно живучим» (XII, 277); когда все погибли – мать, сыновья, племянницы, – именно к нему «конец все не приходил. Очевидно, требовалось насилие, чтобы ускорить его» (XII, 277).