Текст книги "Салтыков-Щедрин. Искусство сатиры"

Автор книги: Алексей Бушмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Вторжение идей освободительной борьбы в традиционное течение жизни всех слоев общества Салтыков на последней странице «Господ Молчалиных» назвал «заправской русской драмой». В чем же, однако, сущность ее применительно к молчалинству? Где таится ее непосредственный реальный источник и кому принадлежит в ней первая роль?

По концепции Салтыкова, социальная драма подкрадывается к молчалинству в виде драмы семейной и только в этом виде может растревожить их. Трагическую развязку существованию Молчалиных принесут их дети. С суровой неумолимостью бесповоротного убеждения они откажутся следовать проторенной колеей отцов, отвернутся от их деятельности и осудят ее. Проникновение революционных идей в замкнутую молчалинскую среду через подрастающее поколение – вот источник трагедии, которая подстерегает Молчалиных непосредственно в семье и потрясет их самым чувствительным образом. Бессознательность, делавшая Молчалиных равнодушными к суду истории, придаст обрушившейся на них драме характер полной неожиданности и неизбывной мучительности.

Эта концепция родилась под впечатлением фактов революционной борьбы. Подъем освободительного движения во второй половине 70-х годов помог Салтыкову уловить в молчалинском существовании «зерно» зарождавшейся «заправской русской драмы» и показать начальный акт этой драмы. Герои развернувшихся в это время революционных схваток с самодержавием были преимущественно ; выходцами из разночинной среды^[54], то есть именно той среды, в старших поколениях которой болезнь молчалинства имела наибольшее распространение.

Период работы Салтыкова над «Господами Молчалиными» ознаменовался массовыми арестами народнической интеллигенции. Газеты были заполнены отчетами о политических процессах, следовавших один за другим с нарастающей частотой. Количество жертв росло. Семья, говорит Салтыков, «сделалась ареной какой-то сплошной трагедии». Но стенографические отчеты судебных заседаний, продолжает Салтыков, не передают полного внутреннего смысла развивающихся трагедий. Мы видим в этих отчетах только так называемых «заблуждающихся» детей, но не видим их отцов и матерей, которые мечутся, истекают слезами и кровью.

В последней главе «Господ Молчалиных» Салтыков был вынужден цензурными обстоятельствами ограничиться лишь схематическим очерком «трагического сценария», только самым общим изложением смысла назревающей социально-исторической драмы молчалинства. Более конкретно он представил это в рассказе «Чужую беду – руками разведу»^[55]. (Цензурная редакция под названием «Чужой толк».) Беда, которую тревожно предчувствовал Алексей Степаныч Молчалин («А ну, как Павел-то Алексеич мой, как ни на есть не доглядит за собой?»), действительно стряслась : сына его Павла арестовали. Горе заставило его метаться в пустоте и истекать сухими слезами, но вместе с тем оно как бы и поднимало его самого, принесло ему «минуты прозорливости». «Теперь для него это было совсем ясно: не сын должен был до него подняться, а он до сына». В данном случае «минута прозорливости» была недолгой, история с Павлушей кончилась благополучно, и Алексей Степаныч Молчалин остался таким, каким был прежде. Семейная драма Молчалина «В среде умеренности и аккуратности» не пошла дальше первого акта, но какова она может быть в финале, это Салтыков показал в написанном годом позже рассказе «Больное место». Заглавие и тема рассказа были сформулированы в заключительных строках «Господ Молчалиных», где Салтыков назвал «больным местом» Молчалиных их страх за судьбу детей, вовлекавшихся в революционное движение, и указывал на «суд детей» как грядущее возмездие молчалинству. Эта идея развита в «Больном месте» до окончательной трагической развязки. Центральный персонала рассказа. Таврило Степаныч Разумов, во многом повторяет историю Алексея Степаныча Молчалина, являясь как бы его духовным братом. Сын Разумова под влиянием новых идей осудил бюрократическую деятельность своего отца, но, не найдя сил порвать с ним, кончил самоубийством.

Сделаем последний вывод о молчалинском цикле в целом («Господа Молчалины», «Чужую беду – руками разведу», «Больное место»). Начав повествование о Молчалиных сатирическим описанием их растительного блаженства, их идиллии, счастливым образом совпадающей с правилами устава о пресечении и предупреждении проступков и преступлений, Салтыков все более приближался к уяснению их трагического положения и закончил размышлениями о назревающей в среде Молчалиных социально-исторической драме, которая несет им страдание и в то же время явится началом их конца, откроет им путь к исцелению. Движение повествования о молчалинстве от комедии к трагедии явилось следствием раздумья писателя над сущностью и судьбами изображаемого социального типа в связи с теми переменами, которые были вызваны в жизни русского общества процессом нарастания революционного протеста.

Идейно-общественный смысл «Господ Молчалиных», как и любого другого крупного произведения Салтыкова, выходит за рамки непосредственно трактуемой темы. Разоблачению молчалинства Салтыков придал такой аспект и такие масштабы, что и эта его сатира обрушивалась на весь «порядок вещей» буржуазно-дворянского государства и служила утверждению идеи революционного преобразования общества.

Встреча с «чумазым» противником «Благонамеренные речи»

«Благонамеренные речи» (1872 —1876) – крупнейший цикл в творчестве Салтыкова 70-х годов и наиболее яркий показатель расширения социальных горизонтов его сатиры в этом десятилетии. Салтыков говорил, что в этом произведении он «обратился к семье, к собственности, к государству и дал понять, что в наличности ничего этого уже нет. Что, стало быть, принципы, во имя которых стесняется свобода, уже не суть принципы даже для тех, которые ими пользуются» (XIX, 185—186). Сокровенный смысл благонамеренных речей, произносимых во имя этих принципов, сатирик раскрывает как «наглый панегирик мошенничеству» (XI, 61), преследующему интересы капиталистического накопления.

В «Благонамеренных речах», подводивших итог пятнадцатилетнего пореформенного развития России, более ярко и обстоятельно, чем в каком-либо другом произведении сатирика, показан процесс превращения помещичьей России в Россию буржуазную, переход экономической гегемонии от дворян-помещиков к быстро выраставшему классу буржуазии.

Подступы к широкой картине смены эпох, представленной в «Благонамеренных речах», можно наблюдать в произведениях Салтыкова 60-х годов. Уже в то время он неоднократно останавливал внимание на оживлении «вольного» хищничества, но лишь в ходе времени пришел к окончательному уяснению его новой классовой сущности. Так, «Признаки времени» рисовали рост хищничества, трактуемого сатириком как продолжение старого крепостнического хищничества. «Господа ташкентцы» завершали генеалогию старого крепостнического хищничества и лишь в последней главе отчасти намекали на новое хищничество. «Дневник

Провинциала в Петербурге» – первое произведение, вводившее читателя непосредственно в социально-политическую атмосферу 70-х годов, – Салтыков закончил знаменательным открытием буржуазии как «третьего члена» в социальной структуре общества. Сатирик делал вывод о том, что выдохшийся «старый ветхий человек» отходит в вечность и что на место его заступает «новый ветхий человек», новый деятельный тип хищника и панегирист хищничества – пенкосниматель. «Хищник проводит принцип хищничества в жизни; пенкосниматель возводит его в догмат и сочиняет правила на предмет наилучшего производства хищничества» (X, 552). Этот тезис художественно развит в тогда же начатых «Благонамеренных речах». Публицистически трактованная в последней главе «Дневника провинциала» тема о смене помещиков буржуазией становится основной темой «Благонамеренных речей», где новый тип хищника предстанет в конкретных образах буржуазных «столпов» общества, а панегиристы хищничества – в образах представителей буржуазно-либеральной бюрократии, выступающих в качестве «охранителей» режима и возводящих хищничество, посредством благонамеренных речей, в догмат.

Растущая буржуазия представлена в «Благонамеренных речах» в ее экономических столкновениях с разоряющимся поместным дворянством. Рисуя картины запустения помещичьих усадеб, где еще недавно так привольно жилось старому барству, Щедрин ничуть не склонен смягчать эти картины поэзией увядания. В этом отношении он резко отличается от тех писателей, под пером которых, несмотря даже на их антикрепостнические настроения, закат «дворянских гнезд» приобретал поэтический колорит. Салтыков показывает не только экономическое оскудение и полную неспособность к производительной деятельности, но и нравственное одичание владельцев «дворянских гнезд». Не допуская никаких смягчающих красок и примиряющих тонов, он хоронит старого «ветхого человека» без тени сожаления, видя в деградации дворянства проявление законов исторического развития.

От общей картины, воспроизводящей беглые путевые впечатления рассказчика («В дороге» и «Опять в дороге»), Щедрин переходит к подробным зарисовкам типов буржуазии, растущей из мещанских низов. Фокус цикла – рассказы «Столп» и «Превращение», показывающие в лице Осипа Дерунова народившийся тип пореформенного буржуа. Дерунов – наиболее колоритная фигура из всех выведенных в «Благонамеренных речах».

В приемах художественной обрисовки Дерунова следует выделить три особенности.

Во-первых, Дерунов показан в эволюции, в разных фазисах его хозяйственной деятельности и нравственного изменения, в процессе последовательного продвижения от провинциального мещанина-прасола до крупного предпринимателя-финансиста, вокруг которого, как спутники вокруг планеты, вращаются привлекаемые властью денег представители разных слоев столичного общества, вплоть до генералов и дипломатов.

Во-вторых, обращает на себя внимание подробность и тонкость разработки типа. Социальная биография, психология, внешний портрет, речь, повадки – все это в Деруно-ве представлено рельефно. Можно сказать, что тип отделан Салтыковым и снаружи и изнутри до полного завершения. Даже в описании одежды героя, на что обычно сатирик мало обращал внимания при обрисовке своих персонажей, он не поскупился на подробности. В результате всего этого немногое по объему, сказанное о Дерунове в рассказах «Столп» и «Превращение», воссоздает законченную индивидуальность буржуа, выросшего из мещанских низов.

В-третьих, несмотря на резкую антипатию, вызываемую Деруновым в писателе, антипатию, не меньшую, чем та, которую вызывали в нем крепостники-помещики и царские бюрократы, сатирик в повествовании о Дерунове не прибегает для выражения своего негодования к приемам сатирического шаржа с элементами карикатуры, позволявшим Салтыкову в других случаях достигать быстрого обличительного эффекта. Он рисует тип в его, так сказать, натуральную величину, с соблюдением естественных пропорций.

Все эти особенности изображения Дерунова – последовательное воспроизведение процесса его формирования, подробность описания внешнего и внутреннего облика героя, строгая объективность форм художественного отображения – обусловлены, на наш взгляд, тем, что данный тип был новым в жизни и еще более новым в литературе.

«Какой необыкновенный мир – этот мир Деруновых! как все в нем перепутано, скомкано, захламощено всякого рода противоречивыми примесями!» (XI, 141).

«Какая загадочная, запутанная среда! И какое жалкое положение «дурака» среди этих тоже не умных, но несомненно сноровистых и хищных людей!» (XI, 148—149).

«Жестокие нравы! Загадочный, запутанный мир!» (XI, 153).

Подобные формулы, выражающие чувство недоумения, повторяются с некоторыми вариациями многократно и свидетельствуют о том, что «Благонамеренными речами» сатира Салтыкова вступала в доселе ей неизвестную область. Сатирик не только для русского читателя, но и для самого себя впервые открывал социальный мир новых буржуазных отношений. И по мере того как шла работа над произведением, предмет изображения все более прояснялся сознанию сатирика. Именно потому, что хищник новой формации впервые стал в «Благонамеренных речах» объектом специального художественного исследования, Салтыков, при всей своей ненависти к Деруновым, воздерживается в изображении их от элементов карикатуры, стремится представить объект в его естественных, реальных формах, обследует его природу в ее непосредственном выражении и в самом процессе становления.

Дерунов, говорит сатирик, своего рода вампир, он готов ободрать живого и мертвого, путь к миллионам он прокладывал и терпением хозяина-приобретателя, и мелким торговым жульничеством, и тайными уголовными преступлениями (на заре своей карьеры он «проезжего купца обворовал» (XI, 189). Однако вампирская сущность нового буржуазного хищника менее очевидна для окружающих его «простецов», нежели хищничество диких крепостников-помещиков или помпадуров-бюрократов. Типы последних, как правило, не требовали слишком подробных разъяснений, они более напрашивались на обличение, нежели на разоблачение. В этих случаях Щедрин быстро переходил от мотивировки приговора к непосредственным сценам сатирической казни. В изображении Деруновых соотношение двух указанных элементов сатирической характеристики изменяется в пользу процесса разоблачения, мотивировки обличительных оценок. Сатирик постепенно подводит читателя к выводам относительно подлинной сущности персонажа не торопится комментировать действия героя, предоставляя условия и время, необходимые для его саморазоблачения.

Особый подход художника к Дерунову диктовался как новизной социального типа, требовавшего подробного разъяснения, так и особенностями экземпляра, избранного для вящей убедительности в качестве представителя данного типа. Дело в том, что в лице Дерунова Салтыков показал буржуазного хищника, обладавшего обманчивой «приятной наружностью», «в личности Осипа Иваныча не было ничего такого, что бы сразу претило. Посторонний человек редко проникает глубоко, еще реже задается вопросом, каким образом из ничего полагается основание миллионам и на что может быть способен человек, который создал себе как бы ремесло из выжимания пятаков и гривенников. Ему видится в Дерунове какая-то искренность и простота, которые делают отношения к нему до крайности легкими. Осип Иваныч мог прямо смотреть в глаза своему собеседнику, рассказывая о гривенниках, пятаках, о колупании сала и о пользе «худого платья» в коммерческом деле. Он был в этом случае только юмористом, добродушно подсмеивающимся над самим собой и в то же время снисходительно выдерживающим и чужую шутку. Другое дело, если б он рассказал самую подноготную выжимательного процесса; но ведь и то сказать: еще вопрос, понимал ли он сам, что тут существует какая-то подноготная и что она может быть подвергаема нравственной оценке» (XI, 177 —178).

В сатире Салтыкова мы часто встречаемся с персонажами, внешний портрет которых служит наглядной вывеской их отвратительной внутренней сущности. Но не менее часто рисует Щедрин и такие лица, которые на первый взгляд производят обманчивое впечатление и могут в известной мере вызвать к себе даже чувство расположения. Именно таков Осип Иванович Дерунов. Он подкупает своим добродушием, практическим умом и бывалостью. Недаром сатирик неоднократно делает замечания относительно загадочности Дерунова. Разоблачая вампира, скрывающегося под маской добродушия, сатирик предпосылает резким обличительным оценкам тонкий психологический анализ, раскрывающий противоречие между внешним и внутренним обликом персонажа. Проследим некоторые портретные зарисовки, характеризующие Дерунова на разных стадиях его капиталистической карьеры и постепенно углубляющие процесс его художественного разоблачения.

Вот Дерунов – мелкий прасол в пору крепостного права, когда он только что начинал набирать силы. «Человек он был средних лет (лет тридцати пяти или с небольшим) и чрезвычайно приятной наружности. Из лица бел, румян и чист; глаза голубые; на губах улыбка; зубы белые, ровные; волоса белокурые, слегка вьющиеся; походка мягкая; голос – ясный и звучный тенор». Он располагал к себе не только внешностью, но и тем, что был человек оборотливый, живой, умный, за которым «утвердилась навсегда кличка «министр»» (XI, 119).

Вот Дерунов спустя двадцать лет, страшно разбогатевший после крестьянской реформы, ставший «столпом», почитаемый властью и церковью: «Голубые глаза его слегка потускнели, вследствие старческой слезы, но смотрели по-прежнему благодушно, как будто говорили: зачем тебе в душу мою забираться? я и без того весь тут! Волоса побелели, но еще кудрявились, обрамливая обнаженный череп и образуя вокруг головы род облака. Та же приятная улыбка на губах, тот же мягкий, лишь слегка надтреснутый тенор. Словом сказать, передо мной стоял прежний Осип Иванов, но только посановитее и, в то же время, поумытее и пощеголеватее» (XI, 125).

Вслед за этим в диалоге рассказчика и Дерунова раскрывается внутренний облик буржуа, контрастный его внешнему благолепию и благодушию. «Стало быть, кроме благодушия, в нем, с течением времени и под влиянием постоянной удачи в делах, развилась еще и другая черта: претензия на непререкаемость» (XI, 135).

Дерунов, выдвинутый властью денег на положение официального «столпа», выработал соответствующую «столповую мораль», философию наглого хищника, охраняемого законом. Экономические и политические основания философии хищничества ярко раскрыты сатириком в непосредственных суждениях самого героя капиталистического накопления. Дворяне «оплошали», народ «дешев», «нынче только мозгами шевелить не ленись, а деньга сама к тебе привалит!». Такова экономическая предпосылка процветания Деруновых. А вот и политическая: «Насчет вина свободно а насчет чтениев строго. За ум взялись»; «Чтениев для нас не полагается»; «Бунтовать не позволено!» Крестьянин должен «дани платить», а не о приобретении думать: «Так ему свыше прописано» ; «...уши выше лба не растут, а у кого ненароком и вырастут сверх меры – подрезать маленечко можно!» (XI, 128—135).

Буржуа Дерунов достиг экономического могущества, оставшись духовно невежественным. Принципы буржуазной морали он формулирует в их непосредственной грубой форме. Он еще не прибегает к софизмам, которые свойственны цивилизованному буржуа, – отчасти потому, что пока не испытывает в них необходимости, а отчасти потому, что еще не овладел ими. Шлифовку такого рода пройдут будущие Деруновы. Но и родоначальник их уже делает первые небезуспешные попытки приобщиться к искусству благонамеренных речей. Мужиков, не согласившихся взять предлагаемую им за хлеб цену, он называет «бунтовщиками» и выдвигает следующее доказательство: «Мне для чего хлеб-то нужен? сам, что ли, экую махину съем! в амбаре, что ли, я гноить его буду? В казну, сударь, в казну я его ставлю! Армию, сударь, хлебом продовольствую! А ну, как у меня из-за них, курицыных сынов, хлеба не будет! Помирать, что ли, армии-то! По-твоему, это не бунт!» (XI, 133). Это соображение, замечает рассказчик, «полно современности», оно свидетельствует о том, что хищник осваивает систему лицемерной фразеологии, призванную ссылками на мнимое радение о государственных интересах маскировать своекорыстные интересы погони за капиталом.

Только после того как в процессе сложного художественного анализа было раскрыто обманчивое противоречие между внешним и внутренним обликом героя, сатирик сформулировал вывод: «Дерунов—не столп! Он не столп относительно собственности, ибо признает священною только лично ему принадлежащую собственность. Он не столп относительно семейного союза, ибо снохач. Наконец, он не может быть столпом относительно союза государственного, ибо не знает даже географических границ русского государства...» (XI, 144). Этим выводом заканчивал сатирик рассказ «Столп», где Дерунов представлен в эволюции от мелкого прасола до «местного Ротшильда».

Дальнейшую карьеру Дерунова, вступление его в третий этап победного капиталистического шествия рисует рассказ «Превращение». Губернский воротила и столп, вполне почувствовавший силу обретенной им власти денег, выходит на столичную арену.

И прежде случалось, что Дерунов по временам наезжал в Петербург по своим делам, но приезды эти всегда обставлялись более чем скромно. Теперь он предстал совершенным франтом: «На плечах накинута соболья шуба редчайшей воды, ...на голове надет самого новейшего фасона цилинр, из-под которого высыпались наружу серебряные кудри; борода расчесана, мягкая, как пух, и разит духами; румянец на щеках даже приятнее прежнего; глаза блестят...» (XI, 165). Отлично меблированный аппартамент Европейской гостиницы, занятый Деруновым, стал пунктом сбора столичного великосветского сброда. Тут и воротилы финансового мира, и генерал, и дипломат, и офицеры разных родов оружия.

Дерунов превращается в финансового туза и замышляет в компании с «генералом» крупные финансовые операции темного свойства. Все мелкие виды грабежа, производимые над живым материалом и потому сопровождаемые протестом в форме оханья и криков, он оставил и решил заняться «грабежом «отвлеченным», не сопряженным с оханьями и криками, но дающим в несколько часов рубль на рубль» (XI, 178—179).

В карьере Дерунова Щедрин представил все стадии капиталистического обогащения – от первоначального накопления, в котором участвовал и личный труд хозяина-приобретателя, и до крупных финансовых операций чисто паразитического свойства. И как закономерное следствие прогрессирующего паразитизма показано постепенное моральное разложение личности. История роста капиталов Дерунова – это и история деградации Дерунова как индивидуальности, постепенный процесс порчи и утраты тех нравственных качеств, которые первоначально были присущи ему как представителю социальных низов. Сначала он, владелец небольшого хлебного лабаза, извозчиков овсом обмеривал и при этом боялся попасть за свои темные делишки в Сибирь; впоследствии, сделавшись финансовым тузом, он оставил всякую оглядку, понял, что Сибирь существует не для него, а для «других-прочих», и дошел до наглого вожделения грабежа в миллионных размерах.

Самой фамилией героя Дерунов, как и позднее (в «Убежище Монрепо») фамилиями его классовых родственников – Разуваев и Колупаев, – сатирик подчеркивал примитивно-варварский характер русского капитализма 60—70-х годов. Слой буржуазии, выросший из мещанской и крестьянской среды, отличавшийся азиатскими методами эксплуатации, отсутствием каких-либо культурных навыков предпринимательской деятельности, – этот слой, составлявший основную массу русской буржуазии, Щедрин обобщил в «Убежище Монрепо» под характерной кличкой «чумазый».

Кличка характеризует и культурную отсталость русской буржуазии, и антипатию писателя к ней.

Деруновы, Колупаевы, Разуваевы не стесняются в выборе средств эксплуатации. Они по-своему умны, хитры, ловки, изворотливы, но именно только как хищники. Наличие этих качеств в сочетании с невежественностью делает Деруновых по-своему цельными натурами, приверженными одной страсти – страсти к накоплению, которая ни перед чем не останавливается и не ослабляется никакими рефлексиями. Бессердечие чистогана оказывается единственной действующей силой психики буржуа, подчиняющей себе все другие человеческие проявления вплоть до семейно-нравственных отношений.

В «Пошехонских рассказах» Щедрин говорит, что шустрые люди в лице Деруновых, Колупаевых и Разуваевых отлично поняли, что «необходимо дать пошехонскому поту такое применение, благодаря которому он лился бы столько же изобильно, как при крепостном праве, и в то же время назывался бы «вольным» пошехонским потом. Но замечательно, что, предпринимая осуществление этой задачи, Колупаевы не принесли с собой ничего, что могло бы хотя отчасти оправдать их претензии: ни усовершенствований, ни знаний, ни новых приемов, а озаботились только об одном: чтобы абориген как можно аккуратнее уперся лбом в стену». Колупаевская невежественная орда все устроила «на пагубу поильцу-кормильцу пошехонской земли» (XV, 538).

Однако, показывая зверообразную сущность психики русского буржуа, Щедрин ни в малой степени не разделяет той субъективно-идеалистической концепции происхождения буржуазии, которая была свойственна народникам. Последние, не отрицая наличия и роста кулачества в деревне, считали, однако, это явление чуждым природе крестьянства. Капитализм трактовался ими как нечто искусственное, насаждаемое «сверху», волею правительства, а сама буржуазия – как слой таких людей, которые вследствие своей нравственной развращенности оказываются восприимчивыми к искусственному насаждению буржуазности. Картины развития русского капитализма, нарисованные Щедриным в «Благонамеренных речах», в «Убежище Монрепо» и других произведениях, ниспровергали народническое субъективно-психологическое понимание генезиса буржуазии. Щедрин отнюдь не отрицает, более того – прямо подчеркивает аморализм буржуазных дельцов, считая низкую и извращенную нравственность известной предпосылкой буржуазного карьеризма. Капиталистическое накопление, как показывает Щедрин в социальной биографии Дерунова, наряду с методами обогащения, закономерно присущими этой форме эксплуатации, не останавливается и перед уголовным преступлением, насилием, прямым воровством. Однако сущность дела заключается не в этих сопутствующих явлениях. Буржуазный аморализм не причина, а следствие капиталистической погони за наживой, хотя и такое следствие, которое в свою очередь – в известных случаях и в известной мере – приобретает значение дополнительной причины.

Капитализм, в изображении Щедрина, при определенных исторических условиях закономерно вырастает из принципа частной собственности. Это великолепно раскрыто в истории победного шествия Осипа Дерунова. Перед нами отнюдь не изверг, не нравственный урод. Первоначально он выступает как деловитый и умный мещанин, мелкий собственник, терпеливый и скромный хозяин-приобретатель. В его физическом и нравственном облике есть не лишенные обаяния черты человека, пробивающего себе путь из «низов». Отмена крепостного права принесла свободу для проявления его предприимчивости. Наступила пора, когда отжившие свой исторический срок «дворянские гнезда» разорялись – и потому деловитый человек, имевший некоторые накопления, получил возможность прибрать к рукам плохо лежавшую помещичью собственность; когда народ стал «дешев» – и потому можно было открыть фабрику на основе «вольного труда»; когда стало «насчет вина свободно» – и потому можно было наживаться на спаивании мужиков, – одним словом, наступила пора, когда, по выражению Дерунова, деньга сама шла в руки, только не ленись мозгами шевелить. Вот это, так сказать, историческое самодвижение жизни, совершающееся независимо ни от каких нравственных соображений, и выдвинуло Дерунова из небытия и возвело его в обществе, где личность ценят по признаку богатства в ранг государственного «столпа».

Таким образом, Щедрин блистательно показал, что не безнравственность сделала Дерунова буржуазным хищником, а буржуазное хищничество сделало его безнравственным. Социальное, классовое положение человека определяет его моральный облик.

Дерунов, помимо двух рассказов, специально ему посвященных («Столп», «Превращение»), упоминается в разговорах действующих лиц в таких рассказах «Благонамеренных речей», как «Отец и сын», «Кузина Машенька», «Непочтительный Коронат», а затем и в некоторых других циклах сатирика. Он является центральной фигурой в ряду щедринских персоналией, олицетворяющих бурн.:уазию, своего рода литературным прототипом для созданных Щедриным вслед за ним образов «чумазого». Таковы в «Благонамеренных речах» Антон Стрелов («Отец и сын») и Хрисанф Полушкин («Опять в дороге»), в «Убежище Монрепо» – Колупаев и Разуваев, в «Современной идиллии» – Вздошников. Все ото вариации одного и того же социального типа, впервые и наиболее монументально разработанного в образе Дерунова, типа «Homo novus»^[56], выброшенного волнами современной русской цивилизации на поверхность житейского моря» (XI, 190). Дав в рассказах о Дерунове всестороннее раскрытие социально-исторической и психологической природы хищника новой формации, Щедрин в дальнейшем уже не считал это необходимым; всех других представителей деруновского типа, выведенных как в «Благонамеренных речах», так и в последующих произведениях («Убежище Монрепо», «Пошехонские рассказы», «Пестрые письма», «Мелочи жизни») сатирик рисует, не вдаваясь в подробные характеристики, приемами резких обличений. Многочисленные оттиски Дерунова призваны в сатире Щедрина показать массовость типа, нарождение целого класса «чумазых» хищников.

Если деруновская генерация олицетворяет собою новую пореформенную буржуазию, вырастающую из низов – из третьего городского сословия и крестьянства, – то особый тип буржуазного хищника представлен в «Благонамеренных речах» образом Марии Промптовой («Кузина Машенька»). Мария Промптова – представительница той части крепостников, которые после освобождения крестьян сумели перестроить свое хозяйство на буржуазный лад. Не отказываясь целиком от старых рутинных форм крепостнической эксплуатации, они дополнили и подкрепили их формами эксплуатации капиталистической, предались продаже и купле, округляли имения, заводили кабаки, пускались в финансовые операции. Наряду с Марией Промптовой из «Благонамеренных речей» другой такой мастерски обрисованный гибридный тип помещика-капиталиста представлен в «Пошехонских рассказах» в образе Артемия Клубкова.

***

Рядом и в союзе с экономическими «столпами» идут в «Благонамеренных речах» реформированные «оxранители» политического режима, представители воинствующей царской бюрократии. Для них характерны, с одной стороны, готовность по первому трубному звуку устремляться на искоренение «превратных толков» и «неблагонадежных» элементов, с другой – совершенно приличная, «даже джентльменская» наружность, отработанные манеры, либеральная фразеология, сдобренная французскими оборотами, склонность поиронизировать в частной беседе над своей должностной деятельностью. Одним словом, это бюрократ новейшего закала. Но, несмотря на обновленную внешность, в политическом существе своем это все тот же, прежний, старозаветный Держиморда, только «почищенный, приглаженный, выправленный» (IX, 72). Таков молодой исправник Сергей Иванович Колотов («Охранители»). Таков и другой молодой человек, благовоспитанный и современный, «очень проворный, ходкий и с чрезвычайными претензиями на деловитость и проницательность» (XI, 403). Он легко пускается в разговоры о литературе, красноречиво судит о пользе юридического образования и о необходимости защиты общества против «нетерпимых теорий», доказывает благотворность доносов, именуя их «общественной самозащитой», и имеет склонность покопаться в чужой душе, чтобы «что-нибудь оттудова унести, ради иллюстрации в искренней беседе с начальством...» (XI, 404). Несмотря на свою кратковременную практику, он уже успел открыть «целую организацию» нигилистов. Перед нами один из птенцов той школы, которая снабжает всю Россию героями судоговорения, – Павел Федорыч Добрецов, «уловляющий вселенную в качестве судебного следователя» («Непочтительный Коронат»),