Текст книги "Первое апреля октября"

Автор книги: Алексей Притуляк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

«Где же ты, моя Сулико-о-о…» – напевал Саддукеев, мчась навстречу холмам и смешанным рощам, за которыми уже виднелись крыши богаделенских пригородов и высокий купол церкви на взгорке. Машинист напевал про Сулико, ждал встречи с Сулико Тетенниковой, изредка перебрасывался парой слов с помощником и ни о чём не подозревал. И не обратил внимания на нетрезвого стрелочника Мессершмидта по кличке Партизан, который уходил по насыпи вниз, к чахлым зарослям бузины.

Захрипел раздражённый механический будильник, всегда заведённый на тринадцать двадцать по москве и привинченный к приборной доске. Когда-то это был весёлый будильник в форме улыбчивого Чебурашки, держащего в лапах циферблат, производства какого-то там часового завода. Но за многие годы опозданий Чебурашка превратился в вечно всем недовольного монстра, который хмуро – красным взглядом чебуратора, исходящим из полустёршихся глаз – поглядывал на происходящее и звонил теперь не жизнерадостно, как бывало, а исключительно трепал нервы.

– Да знаю я, знаю! – отозвался машинист Саддукеев, небрежно нажимая кнопку в голове взбешённого чебурана. – Но что я могу поделать? Карма…

3. Неразделённая любовь врача Головушкина

Терапевт Головушкин любил свою профессию, даже несмотря на то, что она его презирала. Любил он её искренне, как, обычно, и бывает с любовью неразделённой. Ещё Головушкин любил пациентов, особенно пожилых и тихих, с множеством запущенных и хронических заболеваний. А молодых, здоровых, но мимолётно простывших – не то чтобы не любил, но относился к ним с некоторой долей сарказма. С наибольшей же нежностью подходил он к индивидуумам ипохондрического склада характера и всегда охотно искал вместе с ними новые и новые болезни, которыми те могли бы на досуге по-болеть. Ипохондрики в докторе Головушкине души не чаяли и любили его даже больше, чем Лену Малышеву из телевизора.

Но профессия не любила Головушкина, и поэтому он не мог чувствовать себя состоявшейся личностью.

И когда на собрании коллектива, приуроченном к самоубийству одного из головушкинских пациентов с неоперабельной язвой желудка, была открыта запись желающих под Московский поезд, терапевт записался под номером четыре, после того, как в ряды добровольцев вступил стоматолог Ордынцев, на которого терапевт втайне всегда хотел быть похожим. Поговаривали, что Ордынцев – латентный садист, но чего только не придумают люди, боящиеся стоматологов.

4. Рельсы

Пётр Сергеевич отмахал в хвосте колонны эскулапов не меньше полукилометра, прежде чем чётки из голов на рельсах оборвались. Последним в череде ожидающих поезда был нездорового вида лысенький дедок, в бородке и с ружьём. Ружьё он крепко прижимал к груди, так что сразу было видно, что опасности человек не представляет – не бандит он, не грабитель и не душегубец какой, а ружьё – скорей всего казённое.

– Так это, я прям с работы, – пояснил он навстречу вопросительному взгляду Петра Сергеевича, опасливо брошенному на берданку, и глубоко и гулко закашлялся. А прокашлявшись, добавил: – Сторожем, это, работаю. В потребсоюзе.

– А-а, – кивнул Бредяев. – Ага.

– Кашель у вас нездоровый какой, – повёл чутким ухом терапевт Головушкин в сторону человека с ружьём. – Сухой?

– Сухой, – покосился на него сторож. – С утра, это, ни капли. А ты как узнал, родёмый?

– Я врач, – пряча за безразличной деловитостью профессиональную гордость, отвечал Головушкин. – Слух у меня… У музыканта, положим, на ноты всякие слух, а у меня – на кашли.

Эскулапы рассредоточились, залегли. Пётр Сергеевич пристроился рядом с дедком-сторожем. Лежать здесь, на вокзальных задворках, можно было вольно, не прижимаясь друг к другу, поэтому застарелый кислый запах, исходящий от дедовой фуфайки, не очень тревожил обоняние Бредяева. За спиной кряхтел и возился терапевт Головушкин, который всё никак не мог занять удобной позы.

Пётр Сергеевич положил голову на холодный рельс. Уху сразу стало неудобно, зябко и гулко. То ли где-то вдали приближался поезд, то ли создавался эффект подобный эффекту от поднесённой к уху ракушки.

– А вы зачем здесь? – от нечего делать решил он проинтервьюировать сторожа.

– А зачем и все, – охотно отозвался дедок. Говорить ему было трудно – то и дело отрывистый лающий кашель заставлял его прикрывать рот желтоватой сухонькой ладошкой. – Помереть, это, хочу.

– Ну а каковы причинно-следственные связи? – настаивал Пётр Сергеевич, по примеру Пронькина подкладывая под ухо платочек.

– Смертоубивец я, – отозвался сторож после очередного тряского приступа кашля.

– Это как же? – похолодел Пётр Сергеевич.

– А так, – охотно отозвался дедок.

И принялся рассказывать.

5. Скорбная быль сторожа Гипербореича

Значит, это, в середу было дело… Нонеча у нас день воскресный?.. Ага, ну, значит, это, три дни тому. Сижу я, значит, на вахте (сторожем я в потребсоюзе), тверёзый сижу (а по середам я всегда тверёзый), бдю и кросворд гадаю в «Арг ументах» (моя любимая газета по кроссвордам). Гадаю, стало быть, а там слово такое замудрёное из девяти буков – как, дескать, по-другому можно назвать тепловоз? А я ни в зуб ногой, не смотри, что слово такое, это, простое. Тут является Зан ачка наша, Тамарка (это её так за скупердяйство еёшное прозвали – Заначка. А вообще она зам, стало быть, начальника. Замначка – заначка, вот как). Она мне:

– Гипербореич, – говорит… Это, стало быть, зовут меня так – Самуил Гипербореич. Да отчество как отчество, чего, привык. Ну, вот, значит, она и говорит: – Гипербореич, колонисты опять дыру просквозили. Поправить бы надо.

– Тёзки мы с батюшкой вашим, – вставил терапевт Головушкин. Не для красного словца вставил – его действительно звали Гиперборей Казимирович.

Дедок отвлёкся на реплику терапевта коротким «ну и ладно» и продолжал рассказ.

– Колонистами у нас зовут тех, что из автоколонны тринадцать тридцать девять. Она забор в забор с нашим потребсоюзом стоит. А там дыра такая в заборе, что ходить можно туда-сюда чуть не в рост. Они, стало быть, колонисты-то, дырой этой пользуются, как Евротоннелем для всяких своих надобностей: шоферюги то спереть у нас чего придут, то пикник организуют на лужайке за конторой. Мы этот тоннель блокируем из раза в раз – то фанерой заколотим, то листом жести. Но этим чертям как приспичит, так они нашу блокировку сносят и дела свои чёрные с новой силой вершат.

Вот, стало быть, Заначка мне говорит: сходи, Гипербореич, пресеки Ла-Манш.

Взял я, это, молоток, гвозди, жести лист (всегда на такой случай имеется в каптёрке), пошёл себе. Иду, это, курю цибарку, «Приму», люблю «Приму»…

– С вашим-то кашлем?! Экстренно бросайте курить! – вставил Головушкин. И стремительно добавил на профессиональном языке: – Буквально cito!

– Medice, cura te ipsum, – отмахнулся по-латыни Гипербореич.

– Переходите, хотя бы, на «Мальборо», – успел посоветовать терапевт, прежде чем сторож продолжил свой рассказ.

Вот, это, подхожу я к Ла-Маншу и вижу: девка стоит, вся как есть голая. Стоит и, это, натурально смотрит на меня так, будто дать хочет. За давностью лет, сказать, я уже не очень-то помню, как баба смотрит, когда хочет дать, но такое, это, впечатление у меня тогда сложилось от её взгляда. Ну, я ей: «Ты чего, – говорю, – болезная, шныряешь тут в чём матерь родила?» А она мне: «За что же ты, говорит, мужа моего любимого на смерть сподбил?» «Не знаю, – говорю, это, ей, – ни мужа твоего, ни тебя самую, даже, это, по имени». «Имя, – говорит, – у меня простое и незамысловатное: Любовь», – говорит. И натурально тут же и дала. Прямо между глазьев, это, и дала. «А ты чего, – говорит, – подумал, пень старый?»

Вот, стало быть, отлежался я, пока она не ушла, болезная (и всё по мужу убивалась), закрыл евротоннель и обратно в сторожку – примочку, это, делать. Захожу, значит, в служебное-от помещение, а там – он.

– Кто? – встрял Бредяев, не перетерпев долгой затяжки сторожа от едкой «Примы», которую тот принялся раскуривать.

– Так, это, мальчик, – через минуту отозвался сторож, сплюнув долгую слюну и почмокивая губами. – Бледненький, это, такой весь, в белой, сказать, пижаме. А в руках мою берданку держит. Я ему кричу: брось ружжо, малец, не дай бог сотворишь чего. А он мне: «Я, – говорит, – возьму его поиграть? Я, – говорит, – верну потом, когда всё кончится». Насилу, это, отнял табельное оружие у мальчонки. Мальчонко-то, видать, тогонемного, с рельсов, это, сошёл.

Сторож раздавил о шпалу окурок «Примы», старательно растёр его между пальцами в махру и сдул, давая тем самым понять, что его скорбная быль окончена.

Наступило сочувственное молчание, которое длилось не меньше пяти минут.

– Так а смертоубийство? – вопросил наконец Пётр Сергеевич.

– А что? – не понял Гипербореич.

– Ну, про смертоубийство-то. В чём оно?

– Во мне, – коротко ответил человек с ружьём. И замолчал навеки.

– Вот так дела! – воскликнул Пётр Сергеевич. – Сторож-то помер.

– В каком смысле? – спросил терапевт Головушкин.

– Да вот так, – отозвался Бредяев. – Не дожил до смерти.

Пришлось Головушкину подниматься (он положил на освободившееся место снятую с груди табличку «Я нарушил клятву Гиппократа», чтобы случайно никто лёжку не занял) и осматривать почившего сторожа.

– М-дэ, – произнёс он в конце концов. – Отошёл. Ведь говорил же ему: бросай курить!.. Ну да ладно, надо пока оттащить его подальше. Не лежать же рядом с трупом – как-то ненормально будем выглядеть. Да и ему поезд уже, вроде, ни к чему.

– А ружьё? – резонно вопросил Пётр Сергеевич. – С ружьём что делать?

– Возьмите его себе пока, – нашёлся Головушкин. – На хранение. Вы у психиатра на учёте, надеюсь, не состоите?

– Не состою.

– И справочка имеется?.. Шучу, шучу, хе-хе.

Вдвоём они подхватили сухонькое тельце Гипербореича и оттащили его за насыпь, к пустой брошенной и заржавелой цистерне. Там сложили ему руки на груди, как полагается покойнику, а терапевт накрыл его своим халатом. Получилось вполне даже пристойно и симпатично.

А когда вернулись, на месте сторожа уже устроился молодой человек в очках, по виду студент.

– Я ваше место отбила, – сказала лежащая дальше эффектная дама, похожая то ли на окончательно обрусевшую кореянку то ли на китаянку, в джинсовом костюме. – Подружка молодого человека, – кивок на студента, – хотела занять.

– Спасибо, – поблагодарил Пётр Сергеевич, возложась на место-отбивную.

– И совсем не подружка она мне, – стушевался студент, косясь на ружьё в руке Бредяева. – Как вы могли подумать!

– Подружка, подружка, – принялась разоблачать закрасневшегося юношу джинсовая дама. – Не ей ли вы, не вы ли ей, о чувствах говорили!

– Это был сугубо предметный разговор, – отчаянно зарделся молодой человек. – Мы с ней на одном факе.

Терапевт Головушкин неприлично фыркнул.

– И вообще, говорить о чувствах и испытывать чувства – это даже не одного порядка вещи, – изрёк студент.

Два врача-музыканта от нечего делать и дабы развлечь самих себя и публику принялись выдувать полонез Огинского.

6. Недоказуемая биологема студента Коляско

Внезапно пошёл мелкий пакостный дождик, и до чего же холодный, зараза. Поезд, ведомый машинистом Саддукеевым продолжал опаздывать. Над чередой голов вдоль железнодорожного пути захлопали, раскрываясь, редкие зонты, прихваченные наиболее предусмотрительными гражданами.

– Вот вы кто по образованию? – обратился студент к Петру Сергеевичу.

– Безработный, – отозвался тот.

– Угу… Ну, это, в общем-то не… А по образу мыслей?

– Русский, – чуть поразмыслив ответил Бредяев.

– Замечательно, – кивнул Коляско. – Значит, мы всяко разно поймём друг друга.

– Кхм, – неопределённо кивнул Пётр Сергеевич.

– Отчасти вы правы, – согласился студент. – И тем не менее, как образованный человек, вы просто не можете не понять суть моей биологемы.

– Суть – чего? – не понял Бредяев.

– Биологемы. Ну, вы знаете, у теоретиков всякие там теоремы, у стратегов – стратегемы, а для биологов я придумал биологемы.

– А вы, стало быть, биолог.

– Образуюсь, – кивнул студент.

– И очень хотите что-то кому-то доказать.

– Себе в первую очередь… Так вот, суть моей биологемы состоит в том, что любовь к женщине требует доказательств тем больше, чем ниже платёжеспособность самца, в то время как репродуктивная функция самки находится с платёжеспособностью в прямо противоположном отношении.

– Забавно, – улыбнулся Пётр Сергеевич. – Вы рассуждаете совсем как моя жена.

– Она биолог? – заинтересовался Коляско.

– Нет, она от меня ушла, – ответил Бредяев.

– Вы считаете, что это опровергает мою биологему?

– Считаю, что это делает её недоказуемой, – пожал плечами Пётр Сергеевич и принялся насвистывать Летку-еньку, давая понять, что не желает продолжения разговора на тему разных биологем.

– И всё-таки, она вертится! – пробурчал Коляско.

– Земля? – улыбнулся Пётр Сергеевич.

– Преподша наша, – пояснил студент. – Сулико Родионовна Тетенникова, чтоб ей…

– Вокруг чего она вертится? – полюбопытствовал Бредяев, подозревая в студенте скрытую то ли ненависть, то ли любовь к неведомой преподавательнице.

– Не вокруг чего, а – на чём, – туманно отвечал студент, но пояснять недосказанность не пожелал. А Петру Сергеевичу, собственно, было и не любопытно знать.

7. Десант

Внезапно распогодилось, так же внезапно, как четверть часа назад неожиданно пошёл дождь. Высоко в проясневшем небе просквозил военный самолёт. В какой-то момент от него отделилась чёрная точка и стала стремительно падать. «Уж не бомба ли?» – подумал Пётр Сергеевич. Но тут над этой чёрной маленькой точкой пыхнуло белым, словно вырос вдруг и расцвёл над ней пушистый одуванчик. Парашют. Казалось, парашютист завис намертво в прозрачном небе, как битый пиксель, отчётливо видимый на синем экране смерти – настолько медленно он двигался или не двигался.

Спустя несколько минут стало всё же заметно, что десантник медленно, но верно опускается к земле и очень хорошо удерживает выбранное направление. Ещё спустя, стал различим мощный торс и мужественное рубленое лицо под голубым беретом.

Парашютист приземлился точно на свободное место за одним из докторов, молодцевато отдал присутствующим честь и лихо, буквально в минуту, собрал парашют. Эскулапы зааплодировали. Музыканты сыграли туш.

– Думал, не успею, – доложил майор, когда отфальшивили своё последние ноты.

– И не успели бы, – изрёк терапевт Головушкин, – если бы поезд не опаздывал.

– Разгильдяйство! – неодобрил майор.

– Сколько живу в этом городе, столько московский и опаздывает, – сказала джинсовая дама, с вожделением поглядывая на статного и широкоплечего седоватого майора. И добавила, улыбаясь: – Вот если бы выкомандовали поездом, он бы никогда не опоздал.

Майор принял стойку «смирно» и чеканно поклонился даме, дёрнув мощным лбом.

– Обожаю военных! – растаяла та. И на всякий случай представилась: – Судоку. Судоку Ли Константиновна меня кликают.

– Кличут, – мстительно, но смущаясь, поправил студент.

– Это вас кличут, – огрызнулась дама. – А меня – кликают.

– Майор Тыщин, – отчеканил десантник, взбрыкнув головой и поигрывая мышцами-сгибателями на мощных крюковатых руках. – Арнольд Алоизович. В узких военных кругах известен по прозвищу Терминатор.

– Обожаю, обожаю военных! – повторила дама, враз становясь экзальтированной дурочкой.

8. Последний прыжок майора Тыщина

Окончательное решение выйти в отставку майор Тыщин, зам командира по службе отдельного Богаделенского десантного полка, принял в четырнадцать сорок по местному времени. В четырнадцать сорок одну он уже, при полном параде (в любое время дня и ночи и при любых полевых условиях майор тратил на переодевание ровно сорок четыре секунды), подчёркнутым строевым шагом проследовал в свой кабинет, чтобы проститься с портретом министра обороны. А в четырнадцать сорок две вышел из уже не своего кабинета, уже почти гражданским человеком.

Напоследок, однако, он ещё написал несколько рапортов по службе, разбил кулаком стопку кирпичей, провёл последний спарринг с лейтенантом Козеевым, трижды поразил мишень из автомата и поцеловал знамя части.

– Прощайте, товарищ майор, – подавляя внезапную слезу и пошатываясь после спарринга, произнёс лейтенант Козеев у трапа самолёта.

– Будь, сынок, – коротко отозвался майор.

Они обнялись.

– Батя… – шептали губы Козеева, пока самолёт набирал высоту. – Как же мы без тебя, батя?..

При подлёте к вокзалу города Богаделенска, майор Тыщин отдал себе команду изготовиться к прыжку, встал по стойке смирно и посмотрел на часы. «Опоздаю! – прошептал он, загвоздивши в придачу кое-какое крепкое словцо.

Через минуту он шагнул из десантного люка в разверстую пасть невесомости, навстречу новой своей судьбе, о которой пока ещё имел весьма смутное представление. По крайней мере, он улетел от позора за четыре проданных БМД в надежде искупить его кровью на рельсах Богаделенской железной дороги.

9. Последняя любовь Нины Бредяевой

Уйдя от мужа, Нина Бредяева с головой бросилась в омут своей последней любви – утонула в жадных, пропахших эвгенолом, йодоформом и страхом, объятиях стоматолога Ордынцева, взахлёб сообщив ему, что наконец-то ушла от мужа.

– В кресло! – в нетерпении скомандовал дантист, едва отзвучал последний поцелуй.

– Да-а, о да! – простонала Нина. Голос её подрагивал хрипотцой испепеляющего желания – она приходила в экстаз от одного лишь пощёлкивания медицинских перчаток, которые Ордынцев стремительно натягивал на свои вечно красные (не от крови ли многострадальных пациентов?) руки. В стоматологическом зеркальце отразился его жадный оскал.

– Пломбу, – хищно произнёс он. – Удаление нерва в живую.

– Зуб! – выгибаясь в экстазе, всхлипнула Нина. – Зуб удали. Без анестезии! Все зубы к чертям! Отпразднуем мою свободу!

Ордынцев, довольно скалясь, взялся за щипцы. Медленно и прочувствованно присовокупил к ним элеватор. Потом, задержавшись на миг, прихватил и долото.

– Мужик! – билась в кресле Нина. – Бери меня, бери меня всю! Ты настоящий мужик, Ордынцев!

– Заткнись, сука, и открой рот! – скомандовал стоматолог.

Нина ещё много говорила и кричала и билась, но разборчивых слов при всём желании нам запротоколировать не удалось бы, поэтому и хватит уже о бывшей жене Петра Сергеевич Бредяева.

10. Bene vixit is, qui potuit, cum voluit, mori

Время шло и шло, а поезда всё не было и не было.

А Пётр Сергеевич принялся представлять, как всё будет, когда московский всё же заявится. Вот, появляется из-за поворота тепловоз и прёт к станции. Доходит до первых возлежащих. Сыпляются, одна за одной, головы, как редиски, которые его жена Нина быстро-быстро обрывает от пучка, для окрошки, и бросает в миску – мыть. Кровища, кровища пенится квасом, белеют островками сметаны мозги… А головы ложатся рядком внутри колеи, нос в затылок, нос в затылок.

Передёрнув плечами и покосившись на соседей – не подсмотрел ли кто его нездоровые фантазии, – он вздохнул и посмотрел на часы. Потом встряхнул их и даже постучал ногтем по стеклу. Стрелки упорно показывали пятнадцать двадцать застывшего местного времени.

– А который уже час? – спросил он.

– Половина пятого, – отозвался студент.

– Всё отменяется, – хмыкнул Бредяев. – Поезд никогда не придёт.

– Это почему же? – недоверчиво вопросил Головушкин.

– А у меня, оказывается, часы остановились. На пятнадцать двадцать. Они у меня уже дня три как барахлили – то встанут, то пойдут, – а я всё забываю батарейку поменять.

– Непорядок, – сурово покачал головой майор Тыщин, поигрывая мышцами-разгибателями.

– Но как же! – воскликнул студент Коляско.

– Что же это вы, а! – укорил терапевт Головушкин.

– Ну вот, – покачала головой джинсовая дама, – я лежу тут, а у меня дома холодец варится. Выкипел уже, поди, весь и скукожился. Или убежал давно.

И только сторож Гипербореич ничего не сказал и не поддался панике, потому что ему было всё равно, когда помереть. Bene vixit is, qui potuit, cum voluit, mori – хорошо живёт тот, кто может умереть, когда сам захочет.

11. Но это был ещё не конец истории

Пётр Сергеевич отправился в линейный отдел милиции, чтобы сдать до востребования табельное оружие почившего в бозе сторожа Гипербореича. Строгий милиционер долго опрашивал Петра Сергеевича и заставил подписать протокол. Потом взял берданку и унёс её в комнату хранения вещдоков, где из этой берданки и застрелился. В посмертной записке, наспех составленной тут же, он просил никого не винить в своей смерти. Кроме своей жены Любови, работающей кассиршей в магазине «Мазафака» и проживающей по адресу…

Как выяснилось позже, у строгого милиционера была неоперабельная язва желудка – профессиональное заболевание всякого милиционера и всякого мужа столь любвеобильной женщины. Поэтому дело возбуждать не стали.

Но Пётр Сергеевич этого уже не узнал и прогремевшего в отделении выстрела не слышал, потому что был на полпути к вокзалу.

Там он поднялся на второй этаж, зашёл в «Дом бытовых услуг», и сдал свои часы «Casio» толстой женщине-приёмщице, с глазами-циферблатами, в ремонт. «Через полчаса зайдите», – недовольно сказала толстая женщина.

Но когда Пётр Сергеевич зашёл через полчаса, часы не были готовы. И через час готовы они не были. И через два часа они тоже не были готовы. Тогда Пётр Сергеевич понял, что всё это происходит потому, что часы стоят, и пока они случайно не пойдут снова, ничего не сдвинется с мёртвой точки. Поэтому он плюнул на всё и пошёл домой, спать.

12. А вот теперь – конец

– Мама, мама! – закричал восьмилетний мальчик Володя. – Жжлезная дорога сломалась!

– Обратись к папе, милый, – отозвалась из кухни мама.

– Папа, па-ап!.. Ну па-а-ап, железная дорога сломалась!

– Да? – отец вздохнул, отодвинул клавиатуру компьютера, так и не исправив опечатку в слове «жжлезная», неохотно поднялся из-за стола. – Ну, давай посмотрим.

Придя в комнату сына, он задумчиво уставился на игрушечную железную дорогу. На рельсы головами были уложены оловянные солдатики, бригада скорой помощи из машинки с красным крестом на борту, куклы из «Киндер-сюрпризов», ещё какая-то игрушечная мелочь. Поезд суматошно носился по кругу запасного пути и никак не мог добраться до станции, не обращая никакого внимания на сломанный будильник-чебурашку, стрелки которого всегда показывали тринадцать двадцать.

– Так-так-так, – выпятил нижнюю губу отец. – Ну, что тут у тебя?

– Я играю во флэшмоб, – пояснил Володя. – А дорога взяла и сломалась.

– Она не сломалась, – покачал головой отец и кивнул на одинокую фигурку в телогрейке, из «Киндер-Сюрприза». – Это стрелочник Иван Мессершмидт по кличке Партизан перевёл стрелку. И теперь поезд кружит и кружит по запасному пути.

– А зачем он это сделал?

– Я ему велел.

– А зачем ты вмешался в мою игру?

– Меня заставили.

– Кто?

– Мама. После того, как ты её выдумал. Потом, когда ты заигрался и не дал ей спокойно приготовить холодец, она придумала выдумать меня, чтобы я выдумал стрелочника Мессершмидта и спас шесть километров людей от верной погибели.

– А она не перестанет тебя выдумывать, пока ты не починил дорогу?

– Если только не убежит с майором Тыщиным.

– Надо сделать так, чтобы не убежала, – сказал мальчик. – Я не хочу, чтобы не было холодца.

– Я тоже, – кивнул отец. – Пусть лучше убежит холодец. Поэтому я пойду дописывать рассказ, ладно?

– Да. А поезд?

– Ну, это просто. Скажи стрелочнику Мессершмидту, чтобы он перевёл стрелку обратно на главный путь.

Вернувшись к себе в кабинет, отец так и не исправил опечатку в рассказе. Он подумал, не удалить ли его вообще, но решил пока не торопиться и кликнул мышиным курсором окошечко так и не разгаданного судоку. Однако компьютер вдруг завис намертво, выпав в синий экран смерти.

Эпилог

Любой главный герой имеет право на эпилог. Пётр Сергеевич тоже имел на него право, поэтому, вернувшись домой и, как и ожидалось, не обнаружив там жены, он скучно и без аппетита поужинал холодной котлетой. Чтобы не ложиться спать раньше времени (ведь было пятнадцать двадцать, и спать ему совершенно не хотелось), он вышел прогуляться по привокзальной площади.

Площадь была совершенно пуста в этот поздний тёмный час, если не считать горящих фонарей и бледного мальчика лет восьми, в белой ночной пижаме, который стоял посреди старых истёртых плит, устилавших площадь, и растерянно оглядывался по сторонам. Где-то далеко разгульный хор Богаделенских бабушек отчаянно распевался на «Room of Angel» Акиры Ямаоки.

– Как тебя зовут? – поинтересовался Пётр Сергеевич.

– Володя, – отозвался мальчик. – Володя Ульянов.

– Ты заблудился? – сочувственно спросил Бредяев.

– Нет, я ищу стрелочника Мессершмидта, – сказал мальчик. – Я чистильщик.

– Стрелочник – твой папа?

– Нет, мой папа – стрелочник. А этого я просто выдумал.

– А-а, – кивнул Пётр Сергеевич. – Ага. Но ты неправильно его ищешь.

– А как нужно искать?

– Нужно искать его под откосом, у железной дороги, в зарослях бузины. В этот час он обычно там спит.

– Вы поможете мне его найти? – с надеждой произнёс мальчик. – Я не знаю, что такое откос и бузина.

– Нет. Найдёшь ты его, или не найдёшь, это ничего не изменит в череде событий.

– Почему? – спросил мальчик удивлённо и, кажется, был готов заплакать.

– Потому что на самом деле сегодня тебя нет, ты мне снишься во вчера, – ответил Пётр Сергеевич.

И проснулся.

Полежав немного, зевнул, поднялся, выпил чашку мате, съел бутер сброд, как любил он выражаться, и отправился на вокзал.

Там он поднялся на второй этаж, в «Дом бытовых услуг» и забрал свои часы. Часы Петра Сергеевича всё ещё показывали тринадцать двадцать по москве.

– Ремонту не подлежат, – то ли сердито, то ли обиженно произнесла толстая женщина-приёмщица в ответ на вопросительный взгляд Бредяева.

Пётр Сергеевич похолодел от ужаса.

– А вы не скажете, где я могу найти стрелочника Мессершмидта?

– Понятия не имею, – отвечала толстая женщина, почему-то брезгливо. – Обратитесь к дежурному по вокзалу. Он должен знать.

И спрятала глаза-циферблаты под козырёк бейсболки.

Пётр Сергеевич надел часы (не выбрасывать же подарок жены, пусть и бывшей), спустился на первый этаж, углубился в служебные помещения и долго бродил среди них, пытаясь найти в череде пустых и гулких коридоров кабинет, в котором мог бы находиться дежурный по вокзалу. Но не находил. А служебные помещения очень нервно реагировали на чужака: то и дело в самых неожиданных местах появлялись вдруг стены, громко хлопали двери в никуда, коридоры вдруг обрывались пропастями, завывал ветер и звучали чьи-то голоса. А один раз над самой головой Петра Сергеевича пролетел птеродактиль. Бредяев непременно подумал бы, что продолжает спать и всё ему снится, но птеродактиль больно клюнул его в темечко и нагадил на рукав.

Уже совсем отчаявшись, Пётр Сергеевич зашёл в зал ожидания и там увидел неприметного человека в форме железнодорожника, который стоял посреди пустующего зала, заложив руки за спину, и пел а капелла: «Где же ты, моя Сулико-о-о?..» Голос его красиво и звонко отражался от давно не крашеных стен. На красной повязке, обхватившей рукав форменного пиджака, было написано белыми трафаретными буквами: «Дежурный по вркзалу».

– У вас повязка с ошибкой, – обратился к нему Пётр Сергеевич, подойдя.

Дежурный небрежно посмотрел на белые буквы, махнул рукой:

– Опечатка. Обычное дело – то «жжлезная дорога», то «вркзал», то ещё что-нибудь. Никак не привыкну к новой клаве.

– Меня птеродактиль клюнул, – пожаловался Бредяев.

– А вы не ходите без спросу в чужое подсознание, – пожал плечами дежурный. Но всё же протянул Петру Сергеевичу платочек, чтобы оттереть рукав.

– Хорошо, – сказал Пётр Сергеевич, покончив с гуано, – я не буду больше ходить в ваше подсознание, только скажите, где мне найти стрелочника Мессершмидта.

– Глупый, – улыбнулся дежурный по вокзалу, который собрался уже было продолжить песню. – Глупый Бредяев, вы до сих пор не догадались, что стрелочника Мессершмидта не существует?!

– Но кто-то же должен вернуть на место стрелку, – возразил Пётр Сергеевич, стараясь не обижаться на «глупого». – Кто-то же перевёл её на запасной путь.

– Неужели вы ещё не поняли, кто?

– Нет, – помотал головой Бредяев. Потом задумался и похолодел. – Неужели… Не может быть!..

– Да, мой дорогой, да! – возликовал дежурный. – Именно!

– А вы можете перенести меня обратно в то время? – с надеждой спросил Пётр Сергеевич. – Ведь это же вы всё придумали.

– Увы, – покачал головой дежурный. – В тот момент, когда вы перевели стрелку часов, в самом начале рассказа, вы собственными руками отрезали себя от канвы произведения.

– И что же теперь делать? – обречённо вопросил Пётр Сергеевич.

– Ждать московский.

– Который никогда не придёт? Но почему?! – почти закричал Пётр Сергеевич. – Почему всё так безнадежно?!

– Потому что моя жена убежала с майором Тыщиным, а вслед за ней убежал и холодец. И всё из-за ваших дурацких часов. Ох и намудрили вы в сюжете, дорогой мой!

– Моя жена тоже ушла от меня, одрако же я не… – возразил Пётр Сергеевич.

– У вас тоже опечатка, – перебил дежурный. – Что касается вашей жены, так это ваше личное дело, как вы переживаете свою трагедию.

– Постойте, постойте, – улыбнулся Пётр Сергеевич. – У меня тоже опечатка, вы сказали?..

– «Одрако», – подтвердил дежурный по вокзалу.

– Странно… Подождите… Так значит, я… Значит, вы – моё второе я? Значит, это я, явсё придумал?!

– Как бы не так, – усмехнулся человек с повязкой. – Это вы моё второе я. Впрочем, хрен редьки не слаще.

– Постойте, а какую песню вы сейчас пели?

– Сулико. Слова и музыка – народные.

– Да, да, – забормотал Пётр Сергеевич, будто в бреду. – Слова народные… Сулико… Сулико Родионовна, кажется… Тетенникова.

– Вы всё поняли? – грустно улыбнулся дежурный.

– Нет, – покачал головой Бредяев. – По-прежнему ничего не понимаю. Перечитал уже всё с самого начала на пять раз и ничего не понимаю.

– Я тоже, – пожал плечами дежурный.

– А что было бы, если бы я не перевёл стрелку? – задумчиво спросил Пётр Сергеевич.

– … – ответил странный дежурный по «вркзалу».

И тут Бредяев звонко хлопнул себя по лбу и рассмеялся. Собеседник посмотрел на него, как на умалишённого.

– Чистильщик! – прокричал Бредяев в растерянное лицо дежурного, поднимая рукав пиджака. – А был ли мальчик?!

– Что вы собираетесь сделать? – испугался дежурный, впиваясь в лицо Петра Сергеевича пристальным взглядом.

А пальцы Бредяева быстро ухватились за кнопку завода на часах. Оттянули.

– Не-ет! – закричал дежурный перекошенным ртом.

Но пальцы уже яростно вертели кнопку, переводя стрелки…

Стрелочник Иван Мессершмидт по прозвищу Партизан, безмятежно спящий в зарослях бузины, в пьяном угаре, вздрогнул и проснулся со странным чувством, что время пошло вспять.