Текст книги "Первое апреля октября"

Автор книги: Алексей Притуляк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Встретил рыжего – убей!

Прохора решено было казнить. Решили – повесить. Надели ему на шею верёвку и потащили в огород. Прохор молча упирался, но им слишком нетерпелось увидеть его корчи, чтобы они стали обращать внимание на это бесполезное сопротивление.

«Встретил рыжего – убей!» – процитировал за обедом Павел Георгиевич к какому-то желчному застольному разговору о его сослуживце, который был рыжим и поэтому вредным для общества. Сказанное решило судьбу Прохора. Он тоже был рыжим.

Они вытащили его на улицу, пробороздили его телом, поднимая пыль, по тропинке, ведущей в огород. Тут только и вспомнилось, что огород – не сад; в нём всего одно дерево – старая ранетка, которая, к тому же, растёт прямо перед окном. У казни могли появиться ненужные свидетели.

– Ну ты и дура! – недовольно сказал он.

– Сам дурак, – ответила она.

А Прохор, получивший передышку, только молча открывал рот да рассеянно пытался играть с верёвкой. Глупый.

В огороде пахло полынью, растущей вдоль забора, и рано вызревшей малиной. А ещё укропом сильно пахло.

– Ладно, что теперь будем делать-то? – спросил он примирительно.

Тут надо было подумать. Тонька нахмурила лоб, соображая.

Можно было, конечно, забрести на соседскую половину огорода – там, на спуске к пруду, росли несколько яблонь. Можно было переписать приговор и Прохора утопить. Можно было обойтись без формализма и утопить его, не переписывая приговора, но они привыкли всё делать тщательно и фиксировать свершения в анналах истории. Анналов было уже много – две тетради по двадцать четыре листа. Было там и про жареных гусениц, и про кочан капусты, украденный у Николаенко, и про упыря, живущего за платяным шкафом, которого они раскормили мухами и комарами до третьей степени ожирения.

– Может быть, расчетверить его? – предположила Тонька после нескольких минут раздумий.

– Четвертовать, дура, – поправил он, в который раз наслаждаясь своим умственным превосходством и одёргивая Прохора, который увлёкся листом лопуха.

В задумчивости она даже не ответила не его грубость.

– Антон, ты Прошку не видел? – окликнул отец от сарая.

– Нет, – вздрогнул он, приседая и пряча котёнка под лопух, зажав домашнему любимцу рот, на всякий случай.

– Опять куда-то запропастился, чертёнок, – проворчал Павел Георгиевич, возмечтавший поваляться после обеда на диване, с мурлычащим Прохором на груди.

– Надо поторапливаться, – сказала Тонька. – Может, правда – утопим?

– Нет, – упорствовал он. – В приговоре написано: «и сказнить повешиванием».

– Переписать.

– Очень надо!

– Тонька, ты с кем тут? – открыла окно Лариса Анатольевна.

– Ни с кем, – ответила Тонька, заслоняя собой Прохора.

– К пруду не ходить!

– Ага.

Мать подозрительно взглянула на испуганное лицо, хмыкнула, закрыла окно.

Они с тоской поглядели на пруд, над которым серебристыми кометами проносились стрекозы. Скользили по напоённому солнцем зеркалу суетливые водомерки. Тянуло с той стороны запахами нагретой воды и влажных камней. Забытый Прохор замяукал в ответ на «Кыс-кыс-кыс» Павла Георгиевича, доносящееся из-за дома. Антон стремительно присел, сграбастал котёнка и сунул под мышку. Они рванули на соседскую половину огорода и забились за сарай, в котором сосед Максим Фёдорыч хранил лопаты, тяпки, грабли и старые, почему-то пахнущие керосином, газеты. Прошлым летом они едва не сожгли этот сарай, пока учились курить. Всё из-за этой дуры, Тоньки, вздумавшей затушить окурок в щели между брусьями. Сухая пакля занялась моментально.

Антон накрыл Проню валявшимся тут же старым прогнившим ведром, уселся сверху, на всякий случай оставив снаружи кончик верёвки. Тонька громко сопела – запыхалась от бега.

– Курнём для начала? – предложил он, доставая из тайника в крапиве украденную у отца пачку "Беломора" и спички, завёрнутые в полиэтиленовый мешочек.

– Засекут, – заосторожничала она.

– Деффф-чонка! – презрительно бросил он.

Одному курить не хотелось. Погибать, так обоим.

Сунул ей в зубы папиросу, поджёг. Сделав по три быстрых затяжки, чувствуя, как закружилась голова, они улеглись рядом на буйной траве, вдоль тёплой сарайной стены. Жалобно мяукал под ведром Прошка. Солнце парило вовсю.

– Хорошо, что мы не рыжие, – сказала Антонина.

– Да, – согласился он. – Искупаться бы.

– На пруд нельзя, – напомнила она.

– Сам знаю.

– Может, не будем его вешать?

– Ты чего, совсем?! Приговор подписан и жалости не подлежит.

– Вырвать.

– Ага, щас. Тетрадь развалится. А на той стороне – Пират.

Пират был соседским псом. Черный, одноглазый, злющий до отвратительности. Шрам у Антона на ноге – дело его зубов. Сосед, Максим Фёдорыч, не удержал, когда проводил спущенного с цепи пса через ворота на помойку, в которых стояли Антон с Антониной. Антон ни минуты потом не сомневался, что и не хотел сосед удержать кобеля. И Пират, скотина, отомстил. За все камни, которые они в него бросали, за обидные выкрики в свой адрес, за грязь, подбрасываемую в миску со жратвой. Отец, Павел Георгиевич, ходил "поговорить" с соседом. Но разве способен он – с его-то бородёнкой, хилым торсом и претензиями на интеллигентность – "поговорить".

Они долго выдумывали способ и искали подходящий случай. Выдумали и нашли. Пират отправился на тот собачий свет, к чертям собачьим. Запись об акте возмездия была внесена в тетрадь № 2, через строчку от приговора.

Тетради хранятся в старом облезлом и развалившемся буфете, убранном за ненадобностью в сарай. Никому и в голову не придёт рыться в нижнем отделении, под проломленным дном этого буфета. А если бы вдруг пришло, много интересного узнали бы родители… Ой нет, лучше не надо!

– Антотонька!

Антон вздрогнул от неожиданного оклика. Сосед Максим Фёдорыч направлялся в нужник, пристроившийся на окраине огорода. Он так всегда и звал их – Антотонька, соединив Антоху и Тоньку.

– Куришь, небось? – сосед остановился, почёсывая грудь под серой майкой, раздвинув небритые щёки в ехидном оскале.

– Курить – здоровью вредить, дя Максим, – отозвался Антон. Тонька надулась и молчала, исподлобья глядя на ненавистного соседа.

– Ну-ну, – кивнул тот. – Ты, Антуан, главное, сарай мне не спали. А так-то кури, мне чего – мне по хер.

Они проводили взглядами обтянутый синими трениками поджарый соседский зад до нужника и, убедившись, что Максим Фёдорыч уже их не увидит, достали из ведра Прошку, метнулись под яблони.

* * *

Наступил вечер. Ветер потянул с пруда свежестью и комарами. Надрывался в огороде похотливый кузнечик. Тесно кучились облака, тёрлись друг о друга, скрипя боками и обещая на завтра дождь. Тихо покачивался под яблоней рыжий комочек Прошкиного тела. Доносилось временами с соседской половины женскоголосое постанывание и всхлипы – Максим Фёдорыч пялил на старой скрипучей кровати очередную заблудшую душу, изгоняя бесов. Души он заказывал по телефону из коллеции номеров, расклеенных газетными вырезками по стене спальни. Скоро коллекция грозила превратиться в некое подобие обоев…

Ужинали на веранде.

«Спартак» проиграл со счётом 1:2. К Екатерине никак не возвращалась память, что позволяло ехидне Наталье охмурять Сергея ещё серий пятнадцать-двадцать. Всё это стало причиной того, что курица подгорела и ужин не задался. Павел Георгиевич и Лариса Анатольевна вяло переругивались и думали каждый о своём. Антон с Антониной сидели молча, занятые свежеванием жёсткой куриной голяшки. Протяжно и деризубно скрипела о фарфор вилка.

– Тонька! – не выдержала мать.

– Опять? – возмутился Павел Георгиевич. – Сколько тебе раз повторять: не Тонька, а Антон! Тонька – это девочка, а пацан – Тоха, Антоха.

– Да ладно ты, – отмахнулась Лариса Анатольевна.

Она знала, что именно так нужно воздействовать на супруга, чтобы он хорошенько позлился. Но сегодня, когда проиграл "Спартак", ей не следовало бы идти на серьёзную конфронтацию. С другой стороны, память никак не возвращалась к Екатерине, и это грозило мужу б ольшими неудобствами.

– Хера ли – ладно! – вспыхнул Павел Георгиевич как спичка. – Ты своей "тонькой" сделала из сына дебила.

– Да надо же! – фыркнула, зашипела, завоняла серой вторая спичка. – Курить надо было бросить сначала, а потом уже детей строгать!

– Чего ты городишь! – возмутился муж. – Чего ты опять начинаешь! Ты же знаешь, что я тогда ещё не курил!

– Ага, не курил, – поджала губы жена. – Ты даже когда на меня лез, забывал папиросу выплюнуть.

– Не надо стрелки переводить! – взъярился он.

– Двигать стрелки – это твоёзанятие! – не спускала она, ловко и остроумно акцентировав малодоходный род деятельности мужа.

– Мамка опять победит, – буркнул Тоха.

– Угу, – согласилась Тонька, громко обсасывая почернелое крылышко, смакуя и чавкая.

– Тонька! – прикрикнула мать, раздражённая животными звуками.

– Не Тонька! Антон! – заорал на неё Павел Георгиевич. – Антон, блядь!

– Ну-у, завонял, завонял… – пробурчала жена.

– Это курица твоя завоняла, – ударил муж по больному. – Жрать невозможно.

– Так не жри.

Павел Георгиевич демонстративно и резко отодвинул тарелку. Лариса Анатольевна не менее демонстративно и резко бросила тарелку в таз для грязной посуды. Тарелка разбилась, предвещая несчастье. Недогрызенная куриная ляжка всплыла и теперь колыхалась на поднятой мыльной волне символом неудавшейся супружеской жизни.

Антон и Тонька встали и на одной ноге попрыгали в детскую. Надо было внести в анналы истории отметку об исполнении приговора и поискать, нет ли в комнате мух для упыря.

– Ты только посмотри на него, – тихо бросил Павел Георгиевич через стол. – Восемнадцать лет человеку! Дура ты, дура…

* * *

Перед сном к ним зашёл отец.

– Ну, ты как, сынок? – спросил он, нетрезво дыша: после ссоры пришлось расслабляться заныканной бутылочкой.

– Играю, – отозвался Антон, прицеливаясь в Тоньку из лазерного пистолета как у звёздных пиратов.

– Угу, угу… – Павел Георгиевич незаметно отёр пьяную слезу. – Куда же наш Прошка делся…

– Его, наверно, дя Максим убил.

– Максим? Убил?

– Ну да. Он давно на него охотился. Мы видели.

– Да зачем же ему? – недоверчиво покосился отец.

– Для жертвы. Он сатанист.

Павел Георгиевич вздохнул, понимая, что ребёнка опять "переклинило".

– Ладно, сынок, не болтай чепухи, – сказал он, погладив Тоху по голове и направляясь к двери.

– Мы видели. Он на яблоне висит.

– Кто?! Максим?

– Проня. Повешенный.

Отец недоверчиво покачал головой, ещё раз вздохнул.

Уже выходя, вспомнил:

– В среду дядя Рудольф приезжает. Он у тебя поживёт.

Закрыв за собой дверь, отец остановился, размышляя, не пойти ли к яблоне, посмотреть. Подумал, покачал головой, отёр новую слезу и поплёлся в спальню, к жене, мириться.

Дядя Рудольф был отцовым братом. Был он энергичен, шумен, матёро волосат и матерно экспрессивен. Антон с Тонькой не любили его, но относились терпимо, потому что дядя Рудольф умел смешно пошутить. Ещё он виртуозно матерился. Ещё он не боялся соседа Максима Фёдорыча. Ещё он был дурачком. Это совершенно точно: как-то раз они видели в окно, как дядя, расхаживающий по комнате в одних трусах, пукает, зачем-то прижимая к попе полиэтиленовый мешочек. Оказалось, что не «зачем-то», а затем, чтобы потом, блаженно закатив глаза, вынюхать.

Но самое главное – дядя Рудольф был рыжим.

– Встретил рыжего – убей! – мрачно произнесла Тонька.

– Он же взрослый, – покачал головой Антоха. – Он Максима не боится.

– Даже когда спит? – усмехнулась она.

Антон понял. Он довольно рассмеялся и потянулся к анналам № 2. Всё-таки, не такая уж она дура, эта Тонька.

Птичка Сирин

Однажды толстая тётя Зина выпала из окна, с восьмого этажа. Неизвестно, как это случилось, но дядя Степан тут точно ни при чем.

Толстая тётя Зина безвольно долетела до третьего этажа, пообрывав кучу бельевых веревок и потеряв тапочек. Но потом в ней проснулись воля и разум, и она решила, что падать дальше просто не имеет смысла, ибо закончится падение разбитием головы об асфальт.

– Хочу стать воздушным шариком! – громко подумала толстая тётя Зина. – Или… Или нет… Птичкой!

И она тут же стала воздушным шариком, на долю секунды, а потом – птичкой Сирин.

Тётя еле успела совладать с рулем высоты – уже перед самой землёй – и резко взмыла вверх, при этом нагадив на шляпу проходящему по тротуару пенсионеру Шлакову. У толстой тёти Зины-Сирин было как минимум три причины для такого поступка. Во-первых, все птицы гадят. Во-вторых, толстая тётя Зина всегда боялась высоты. В-третьих, пенсионер Шлаков ещё три месяца назад занял у неё двести рублей до пенсии, но так пока и не вернул.

Долетев до восьмого этажа, тётя Сирин нашла свое окно, уселась на перила балкона и начала петь.

Раньше, когда толстая тётя Зина пела, дядя Степан сходил с ума и говорил, что последний раз он испытывал подобные чувства под немецкой бомбёжкой, слыша вой юнкерсов. На самом деле неизвестно, бывал ли когда-нибудь дядя Степан под бомбёжкой и знак ом ли ему вой юнкерсов.

Теперь же, когда тётя Сирин запела, дядя Степан моментально превратился в зомби. Он, сам не свой, вышел на балкон, сел на порожек и заплакал.

– Ну что, сволочь, – сказала ему тетя Сирин, – дождался? Радуешься?

– Скажи, куда фунфырик заныкала, Зинушка? – вопросил дядя Степан, приходя в себя, едва прервалось тётино пенье.

– Шиш тебе, заяц рогатый, – ответила тётя Сирин.

– Скажи, рыбонька! – взмолился дядя. – Ведь ты же всё равно не сегодня-завтра на юг улетишь, – осень на дворе.

– Вот тебе! – воскликнула тётя и попробовала показать дяде Степану хороший кукиш. Но хорошего кукиша не получилось, потому что рук-то у неё теперь не было – крылья были.

А соседский мальчишка, Ванька, высунулся из окна и пульнул в тётю Сирин из рогатки. Он вообще был хулиган, этот Ванька, и всегда стрелял из рогатки в голубей. И хотя тетя Сирин голубем не являлась, но Ванька тоже не являлся орнитологом; ему что голубь, что тётя Сирин – все было едино.

– Ах ты гадский гад! – крикнула хулигану тетя Сирин, падая с перил балкона.

Она суматошно захлопала крыльями, пытаясь выровнять кривую полёта и устранить тангаж, но за отсутствием навыка у неё это плохо получалось. В итоге тётя завязла крыльями в бельевых верёвках шестого этажа, застыв над старчески-неухоженным балконом мужского пенсионного возраста. Она качалась над ним в глупой распластанной позе японского лётчика-неудачника, запутавшегося в стропах парашюта, и материлась.

Для пенсионера Шлакова это был просто подарок. Он немедленно выбежал на балкон с берданкой и стал целиться в тётю Сирин.

– Гадят и гадят, – шептали при этом его посиневшие от возбуждения губы. – Гадят и гадят…

Он совсем уж было собрался нажать на спуск, но в последний момент подумал, что тётя Сирин может быть редким и исчезающим видом, занесённым в Красную книгу, а потому стрелять не стал, а вместо этого вызвал работников зоопарка.

Работники зоопарка приехали очень быстро. Они освободили тётю из пут бельевых верёвок и посадили её в клетку. Пенсионера Шлакова поблагодарили за бдительность и обещали наградить премией в размере двух минимальных размеров оплаты труда. Потом они накрыли клетку с тётей Сирин чёрной светонепроницаемой тряпочкой и уехали.

С тех пор тётя Сирин живёт в зоопарке. Она целыми днями сидит в клетке, на жердочке, гадит и поёт пролетарские песни.

По воскресеньям к ней приходит дядя Степан. Он мучает её одним и тем же вопросом по поводу затаённого фунфырика, а ещё просит денег в долг. Но тётя Сирин про фунфырик молчит, как партизан, и денег в долг не даёт.

Ещё к ее клетке учительница биологии Тамара Петровна приводит на экскурсию школьников. Когда тётя Сирин видит в гомонящей толпе пятиклассников Ваньку, она начинает взволнованно бить крыльями и метаться по клетке, чем неизменно приводит в восторг весь детский коллектив.

Пенсионеру Шлакову премию так и не выдали. В отместку он попытался однажды проникнуть на территорию зоопарка под покровом ночи, с берданкой, чтобы отомстить всем сразу, но был пойман сторожем Николаевым и сдан в милицию. Там он и умер от инфаркта миокарда, потому что губы никогда не синеют просто так, от волнения, нет – это всегда верный признак болезни сердца.

Убить прошлое

– Не убивай меня, Тони, – глаза Фила капали взглядом безысходности на стол, на пол, на руку сидящего напротив. – Мы ведь друзья.

Тони пожал плечами, поправил шляпу. Его плащ сопровождал каждое движение тяжелым и влажным шуршанием. На улице моросил дождь.

– Друзья, Фил, – Тони задумчиво покрутил в пальцах сигарету. Сжал её тонкими губами, щёлкнул зажигалкой. Добавил, выпуская струйку дыма: – Были.

– А ты всё так же куришь эту дрянь, – Фил потянул носом и неуверенно улыбнулся.

– Угу.

– Помнишь, как мы ходили в Миджинтаун, к этому старому вьетнамцу… Как его звали?.. Хао?

– Хуа, – кивнул Тони. – Его звали Хуа, Фил.

– Ну да… И он крутил эти самокрутки своими грязными пальцами. У него всегда были грязные пальцы и чёрные ногти, помнишь?

– Ну, не всегда.

– Тони… Дружище!.. А ты всё такой же, – робко улыбнулся Фил.

– Ты тоже мало изменился, – кивнул Тони. – Ну, разве что, пузо…

– Ну, тебя ведь тоже когда-то звали Тощим… А сейчас – язык не повернётся, хе-хе.

– Хе-хе…

– Не убивай меня, Тони.

Где-то далеко проскулила раненым койотом полицейская сирена. Жёлтыми бликами приплясывало на ночном окне отражение вывески паба напротив. В приоткрытую фрамугу тянуло мокрым асфальтом и бензиновой гарью, ещё не прибитой дождём.

Тони сделал последнюю задумчивую затяжку, вдавил окурок в пепельницу-водоём, на берегу которого возлежал бронзовый лев. Сосредоточенно истёр в порошок останки сигареты и только после этого шумно и долго выпустил задохнувшийся ожиданием дым.

– Странная штука эта жизнь, – произнёс он, кашлянув. Кашель у него был хриплый, как и голос, давно испорченный ангинами, сигаретами и алкоголем.

– Ага, – нерешительно поддакнул Фил, не сводя взгляда с револьвера, которым небрежно поигрывал сидящий напротив друг детства.

– Странная, – повторил Тони. – А знаешь, сколько мне за тебя заплатят, Фил?

– Тони… Не убивай меня. Я и так скоро… Врачи говорят, что мне осталось недолго, – Фил опустил глаза, чтобы спрятать слезу, замутившую взгляд.

– М?

– У меня рак, Тони.

– У-у… Мне жаль, Фил.

Он вздохнул, обежал взглядом утонувшую в полумраке комнату. Мебели было не густо, но она – даже старый-престарый чёрный письменный стол, за которым они сидели – источала аромат деловитой роскоши. Или роскошной деловитости. Видимый аскетизм обстановки не мог обмануть. Человек, который жил в этом доме и работал в этом кабинете, умел жить вкусно.

– Неплохо ты устроился, – одобрительно кивнул Тони.

Фил тоже осмотрел кабинет, будто видел его в первый раз. Пожал плечами. Потянул носом залп свежего воздуха, вбитый ветром в отверстие открытой фрамуги. Заглянул в лицо Тони, почти невидимое за разделяющей их лампой под зелёным абажуром.

– Я много работал, – сказал он. – Я очень много работал, Тони. Жизнь прошла к чертям, а я её даже не рассмотрел.

– Угу. Думаешь, ты один… Зато твои дети поживут всласть.

– У меня нет детей, дружище.

– У тебя нет детей…

– Нет.

– Хм… Впрочем, у меня тоже… А что, Деззи не родила тебе сына?

При упоминании этого имени лицо Фила вытянулось. Он побледнел. Пошевелился, пряча лицо за лампу.

– Помнишь, как ты увёл у меня Деззи? – оживился Тони. – Ты уже тогда умел взять от жизни то, чего тебе хочется, Фил. Нет-нет, я не осуждаю тебя, ты не подумай. Ты молодец. Мне часто хотелось быть похожим на тебя… Так и не научился. Теперь вот забираю жизнь у парней, которые взяли от неё всё, что хотели, хе-хе.

– Деззи умерла, Тони, – сказал Фил.

Он конечно не стал говорить, что её пришлось убрать. Связалась с этим сопляком, с Делахи! Мало того, что опозорила фамилию, так ещё и слишком много болтала о делах мужа…

Он всегда говорил ей, чтобы ездила аккуратней. Но Деззи любила скорость. И не любила автосервис. Что-то с тормозами…

– Умерла… – выдохнул Тони. – Я не знал.

– Да, Тони, – Фил смахнул слезу. – Попала в аварию. Ты же знаешь, она всегда любила погонять.

– Жаль, Фил, – покачал головой его визави. – Мне очень жаль. Чёртова жизнь!.. А я и не думал, что Беккерсон – это ты. Мда… Давно ты им стал?

– Давно. Когда перестал быть собой.

– Сомневаюсь, что перестал.

Тони поелозил в кресле, посмотрел в окно, на котором всё так же выплясывали жёлтые блики. Вдалеке, за Лоуэй-стрит, одно за другим угасали окна Стаутон-билдинг. Клерки расходились по домам. Небо, тусклым намёком на луну, просвечивало в разрывах низко нависших над крышами туч.

В этом городе Тони родился и дожил до первой седины. Это был его город. Но это был не его город. С некоторых пор – с довольно давних, впрочем, – Тони был не нужен этому городу. Чёртова жизнь!..

– Мне жаль, Фил, – повторил он задумчиво. – Ты ведь любил её?

– Я любил её. Я и сейчас… люблю.

– Понимаю.

– Она не могла иметь детей.

Да, тот аборт был неудачным, что-то пошло не так. Ему нужен был сын, на будущее. Но что-то пошло не так. Он женился во второй раз, но эта дрянь, эта Мэгги…

– Я исчезну, Тони, – прошептал Фил. – Я сейчас же возьму билет до Франкфурта, до Мадрида, до… до Аддис-Абебы, до Улан-Батора!.. Я исчезну, Тони, клянусь! Ты скажешь Рэндону, что не успел. Ведь это Рэндон заказал меня?.. Ах, ну да, прости… Я лезу не в своё дело… Я исчезну, клянусь тебе! Навсегда. Я дам в пять раз больше, чем тебе обещали за мою жизнь.

– Мне жаль, Фил, – покачал головой его друг.

– Тони… – губы Фила скривились в бессильном плаче. Смешно перекосились тонкие чаплинские усики. Но он взял себя в руки. – Ты ведь не сможешь вот так взять и убить своё прошлое, Тони? Нашу дружбу? Нашу юность? Общие воспоминания? Деззи?

– Деззи… Вертушка Деззи… – Тони покачал головой. Положил револьвер на стол, достал портсигар. Долго выбирал из четырёх самокруток.

– Деззи, – ухватился за это имя Фил, как за спасительную соломинку. – Она часто вспоминала тебя, знаешь. Она ведь… в общем…

– Да ладно, Фил, – Тони наконец выбрал одну сигарету. Щёлкнул зажигалкой. – Дело прошлое. Сколько, ты говоришь, тебе осталось?

– А? – Фил отклонился, выглянул из-за лампы, чтобы получше рассмотреть лицо собеседника. Но увидел только щёку, на которой ленивой ящерицей прилёг застарелый шрам. В зеленоватом свете лампы ящерица была совсем как живая. – Не… не знаю, Тони. Врачи говорят, что если буду соблюдать все… в общем, они сами толком не знают. Год, от силы полтора.

– Полтора года… – покивал Тони. – Чертовски мало, Фил, по сравнению с тем, что прожито.

– Да.

– А с другой стороны… Если сравнить с тем, что нам осталось… Это же масса времени, а?

– Не убивай меня, Тони. Я ведь не сделал тебе ничего плохого.

– Это да…

– Я знаю, тебе трудно простить мне, что…

– Не надо об этом, Фил.

– Хорошо, хорошо. Не буду.

Вонючий дым от вьетнамского табака клубился в свете лампы, щекотал и покалывал ноздри, лениво поднимался и уплывал в форточку, примешивая к коктейлю уличных запахов свою нездешнюю ноту. Где-то в стороне Силверплейс одиноко повизгивал сигнализацией припаркованный «Бьюик». Меланхолично тикали у стены напольные часы.

Фил не сводил взгляда с тёмного пятна, в которое лампа превращала лицо Тони. Минуты стекали каплями по мокрому плащу киллера и падали на песочного цвета, с зеленью, ковёр.

Тони размял окурок в пепельнице. Провёл жёлтым прокуренным пальцем по гриве бронзового льва. Вздохнул.

– Знаешь, там, во Вьетнаме, я часто вспоминал юность. Там было для этого достаточно времени. И подходящих случаев.

– Понимаю.

– И тебя тоже вспоминал, конечно. У нас во взводе был парень… Его тоже звали Фил. Смешной такой. Мы держались вместе, я опекал этого сопляка, как мог. Нет, он совсем не был похож на тебя, ничего общего. Он был другой. Чистый какой-то весь, голубоглазый такой, простой, как… Я убил его.

– У… убил…

Тони кивнул, сверкнул в сторону собеседника белк ами. Взял со стола револьвер.

– Угу. Под Данангом ему оторвало ногу. У него не было шансов. Там был такой засер, знаешь… Много раз потом я думал, правильно ли поступил. Может быть, следовало попытаться вытащить его из того ада… Меня бы, наверное, убили. Наверняка убили бы.

– Ты не виноват, Тони, – осторожно произнёс Фил.

– Да, наверное. Он просил не оставлять его вьетконговцам. И тоже говорил, что моей вины ни в чём нет… Ты совсем не похож на него, Фил.

– Понимаю.

– Да, ты совсем на него не похож. И всё же… И всё же, скажи, что моей вины во всём этом нет.

– Ты ни в чём не виноват, Тони, – послушно произнёс Фил.

В животе что-то задрожало, засвербило ожиданием смерти. Запах мокрого асфальта, прелой листвы и бензиновых выхлопов, залетавший в форточку с ветром, хорошо гармонировал с ощущением близкой смерти. И в то же время жутко контрастировал с её безысходностью. Ведь за осенью обязательно, рано или поздно, придёт весна. Фил очень любил весну. Особенно теперь.

– Не убивай меня, Тони! – прошептал он. – Клянусь, я…

– Тш-ш-ш, – перебил его визави, приложив ствол револьвера к губам – вместо пальца – и прислушиваясь. – Дождь прибавил.

Дождь действительно зачастил, гулко забарабанил в карниз, заплевал окно. Кажется, он решил скоротать ночь в этом городе смога и палой листвы. А сигнализация брошенного Бьюика так и гудела уныло сквозь дождь. Хозяин пьян, сидит в пабе, уронив голову на руку, и спит. А может быть, его кончили где-нибудь в переулке – сунули в шею «бабочку». Здесь это просто. В этом городе ветра и скорой зимы…

Верхний ящик стола был чуть выдвинут. Фил не успел открыть его до конца – Тони появился слишком внезапно. Там, в ящике, холодел одиночеством пистолет. Уже несколько раз за последний час пальцы Фила мелко подрагивали, готовые метнуться к ящику, выдвинуть его одним рывком, вцепиться в прохладную удобную рукоять, согреть пистолет своим теплом, распалить его жаром выстрела. Фил представлял, как падая со стула за тумбу, взводит курок и стреляет, стреляет раз за разом в силуэт напротив. Он успеет. Он должен успеть. Когда Тони положил револьвер на стол и потянулся за портсигаром, Фил почти готов был сделать это. Но он привык просчитывать шансы. Шансов было очень мало. Ведь тысячу раз говорил тебе, чёртов увалень: нужно меньше есть, стряхнуть с себя это безобразное пузо…

Эх, стряхнуть бы ещё годы!..

– У меня будут проблемы, – произнёс Тони, обращаясь скорее к своему револьверу, чем к собеседнику.

– А?

– Вот что Фил… Сделай для меня одну вещь.

– Конечно. Тебе нужны деньги? – оживился Фил. – Укрытие? У меня и работёнка для тебя найдётся, хе-хе…

Тони усмехнулся, помотал головой.

– Ты сказал полтора года? – произнёс он и ящерица на его щеке дёрнулась, изогнулась.

Фил громко сглотнул непослушный шершавый комок, застрявший в горле. Кашлянул.

– Обещай мне Фил, поклянись мне, что самое большее через полтора года тебя не будет на свете. Обещай, что умрёшь.

– Тони, дружище, ты же знаешь, я…

– Тише! Тише, Фил, не говори так много лишнего. Скажи только: Тони, через полтора года я сдохну и меня больше не будет на этом грёбаном свете.

– Тони, я… Боюсь, что да.

– Если рак не приберёт тебя к тому времени, ты сам всё сделаешь. Ты убьёшь себя, хорошо?

– А?.. Да… Да, я…

– Хорошо. Я поверю тебе, Фил.

– То есть… ты…

Тони поднялся. Надвинул шляпу пониже на лицо. Сунул руки в карманы плаща.

– Напоследок, Фил, – сказал он, вздохнув и покашляв. – Напоследок…

– Да..?

– Ты всегда был порядочной мразью.

– Тони, я…

– Даже в юности, наверное. Но ты был мне другом. Когда-то. И Деззи… Глупышка Деззи любила тебя.

Фил поник, замер, уставившись остекленевшим в ожидании взглядом на пол под ногами.

– Прощай, Фил.

Сидящий вздрогнул, словно вместо «прощай» получил пулю, которой ожидал с таким страхом. Всхрапнул что-то неразборчивое.

Тони кивнул, не глядя на свою несостоявшуюся жертву.

– У тебя максимум час, Фил. Через час тебя не должно быть в городе.

– А?.. Да, я понял. Да.

Тони снова кивнул и быстро пошёл к выходу из кабинета. Остановился перед чёрной дверью, чтобы погладить пальцами бронзовую витую рукоять.

Он не услышал, как глухо, почти неслышно стукнул ящик стола. Как сухо щёлкнул курок «Ругера».

– Тони, – позвал Фил.

– М? – Тони отпустил ручку, повернул голову чуть назад. Ящерица на его щеке шевельнула хвостом – это прокатился под щекой желвак.

– Спасибо тебе, – сказал Фил.

И нажал на спуск…

Через полтора часа он задумчиво смотрел на скрывающиеся за горизонтом городские огни, через окно «Боинга», который уносил его по дождю во Франкфурт. И никак не мог избавиться от вони дешёвого вьетнамского табака, пропитавшей пиджак – от этого запаха прошлого, которое он убил сегодня во второй, кажется, раз.