Текст книги "Первое апреля октября"

Автор книги: Алексей Притуляк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

Все. Наверное, все. Я ухожу. Прощай навеки.

Твоя Душа.

Человек из Карнавэра

Никто, ни до, ни после, так и не узнал, откуда и зачем он приходил. Но когда он вышел из тумана, спустившись с холмов, сердце ёкнуло у многих, кто его увидел. А почему ёкнуло – никто тогда не знал.

Он вошёл в деревню с юга, хотя потом многие готовы были поклясться, что видели его входящим по северной дороге. А старый пасечник всё утверждал, что человек этот пришел с запада. Он бы и сегодня настаивал на своём, коли был бы жив.

Говорят, первой его встретила молочница Кайлин, что вечно будит весь посёлок спозаранку своими деревянными башмаками, которые стучат так, что черти в аду просыпаются, и мертвые в могилах возятся и ругают её почем зря самыми чёрными словами. Но сама Кайлин отказывалась от этой чести, хотя и неохотно – ведь кому не приятно быть первой! – и утверждала, что в то утро видела, как старый чокнутый Ирвин следил за этим человеком из-за плетня возле дома угольщика Порди. Порди, когда услышал об этом, едва не побил Ирвина, потому что во-первых, он его терпеть не мог, а во-вторых, у него как раз в то утро пропал горшок, который его жена накануне надела на плетень – сушиться. Ирвин оправдывался, божился, что он этот горшок и пальцем не тронул, а снял его с плетня, будто бы, тотчеловек, да только кто ж поверит Ирвину – ведь все знают, что он не в своём уме и любит приплести, чего никогда не было. И уж когда его совсем припёрли к стенке и деваться ему было некуда, только тогда старый дурачок сознался, что видел, как рыжая Лоэлин палкой разбила этот горшок вдребезги, чем и разбудила его, потому что дом Ирвина стоит аккурат рядом с задним двором угольщика Порди. А ведь всему посёлку известно, что Лоэлин терпеть не могла жену угольщика и что она – ведьма. А если ведьма спозаранку разобьёт буковой палкой горшок на плетне у чьего-нибудь дома, то непременно быть в этом доме покойнику. Так оно и вышло, потому что жена Порди на третий день умерла в горячке.

А в тот раз Навин, жена-то угольщика, услышав о таких делах, сразу побежала к Лоэлин, чтобы повыдергать ей все волосы и насыпать стружек ей под порог – отвести от себя беду. Стружек-то она насыпала, да только Лоэлин дома не застала, потому что та к тому времени уже висела на старом ясене, что растет у поворота к роднику. Потому стружки и не помогли, потому Навин и слегла в горячке в тот же вечер, а на третий день и отдала богу душу.

А про смерть Лоэлин разные слухи потом ходили. Говорили, что после того, как она горшок разбила, то взяла один черепок да пошла на кладбище – закопать. Ведь мало горшок разбить, нужно ещё закопать хотя бы один его осколок под кладбищенскими воротами – для верности.

Это уж потом стало известно, что ведьма пошла на кладбище – уж когда Кати созналась, что они с Лливином видели её по дороге к погосту, с черепком в руке.

А что Лливин с Кати делали чуть свет вдвоём, на западной дороге, о том рассказывать не надо было, то и так было ясно. Ох и ярился тогда угольщик Порди, отец Кати! Оно и понятно, кому же будет приятно узнать, что его дочь по ночам со вдовцом гуляет, при живом-то муже! И как тогда Лливин ни отказывался, как ни говорил, что Кати приврала, чтобы досадить Тиму, муженьку её, который накануне был замечен с Ниеми, только угольщик и слушать не стал – насадил Лливина на его же вилы.

А Тим хотел уж было Кати порешить, да только старуха Дали, жена пасечника, вовремя призналась, что это она разбила горшок, а не Лоэлин. Ей сначала верить не хотели, но она тогда и доказательства представила: повела людей к погосту и при всех вырыла из-под ворот черепок. А чтобы, говорит, никто не догадался, если случайно встретит её, так она, говорит, выкрала у Лоэлин синий платок да завернулась в него получше, как на кладбище идти. А Кати, дескать, видела её, да, но только была она не с Лливином, и не на дороге к погосту, а выходила из дома молочницы Кайлин.

Вот как старуха Дали во всем призналась, тут только до Кайлин и дошло, кто ей буян-травы в молоко подбросил. Ох и напустилась она тогда на Кати, ох и вцепилась ей в щеки! Изуродовала бы, наверное, девку почем зря, если бы Мерлин, сын Ирвина, не признался, что это он сказал Кати, будто молочница звала её, потому что ему нужно было срезать у них верёвку для белья, а Кати всё толкалась во дворе и сразу бы увидела его проделку. Тогда Тим, муженек Кати, стал спрашивать мальчишку, зачем это ему верёвка понадобилась. Но пока за ухо не схватил, Мерлин все никак не сознавался, что его Лоэлин послала.

Вот тут, как всё опять к Лоэлин свелось, пошли её искать да и нашли на старом ясене, что растет у поворота к роднику. На той самой верёвке она и висела. А ведь каждому известно, что если на твоей верёвке кто повесится, то тебе того человека и хоронить. Да только кто ж станет хоронить ведьму, если ещё из ума не выжил! Все знают, что если ты человека схоронил, а он оказался ведьмаком или ведьмой, то уж не жилец ты больше – уведёт тебя покойник за собой в могилу.

Ну, тут и порешили, что раз уж из-за старой Дали все несчастья, то ей и хоронить Лоэлин. Только Дали не смогла этого сделать, потому что тут же и умерла от страха.

А как верёвку отрезали, то и увидели опять того человека, что пришёл с холма. Ну, понятное дело, все тут про Лоэлин забыли, да так и бросили её возле дерева, с верёвкой на шее. Ясно же, что всем любопытно было, что это за человек такой и откуда.

Тут Мерлин возьми да и скажи, что уже видел этого человека раньше, в доме Лоэлин, что он её сын, а живет в Карнавэре. Тогда и Ниеми вспомнила, что был у Лоэлин сын, и что ведьма говорила, будто сын этот у неё от угольщика Порди. А Навин, жена угольщика, как услышала такое, так и закричит сразу мужу: «Будь ты проклят! Я всегда знала, что ты с ней греховодничал!» И тайком на его следы могильной земли насыпала – это Тим потом признался. Она же цыганка была, Навин-то, а всем известно, что у цыган это лучшее средство привести человека к могиле. Так что Порди жену не пережил – когда она на третий день в горячке сгорала, он уже сутки в реке плавал утопленником. Говорили, что утонуть-то ему сумасшедший Ирвин помог. Точно, вроде, никто не знал, но будто бы в тот вечер они пили вместе, а потом разодрались. Ирвин, будто, возьми да и ударь Порди бутылкой по голове. Тот и ухнул в реку с моста, а плавать не умел. Да и какой из пьяного пловец, если бы и умел даже! Говорили, что Ирвин всё это специально устроил, чтобы отомстить ему за Лливина, который был его зятем. Но только это вряд ли – тут, скорей всего, землица могильная своё дело сделала.

Тим-то хотел, было, отомстить за отца и явился к Ирвину в тот же день. Только Ирвина дома не было – он как раз Лливина похоронить отправился. А была там Ниеми, которая зашла вернуть ему должок – крупу, что ещё у Дали брала взаймы. Ну, в общем, там же они с Тимом и согрешили. Не даром же Кати их подозревала!

Так бы всё и кончилось, да только Мерлин сболтнул Кати, что видел Тима с вилами идущим к дому Ирвина. Та зашлась сразу в страхе, что возьмёт муженёк грех на душу, побежала к Ирвину, чтобы Тима остановить. Там и увидела в окно, как муженёк её с Ниеми милуется. Не долго думая, взяла она его вилы, дверь подперла, соломы к стене набросала да и подпалила.

Чокнутый Ирвин как вернулся домой, а дома-то и нет. Бросился он сына искать, Мерлина. Хотел уж сгоряча убить его, думая, что это ондом спалил. Ну, Мерлин ему и рассказал, что тут на самом деле случилось. Что оставалось делать сумасшедшему-то? Ясное дело, взял он со двора косу да пошёл убивать Кати. А та как раз над матерью плакала, над Навин.

Ирвин как вошел, так сразу с порога голову-то ей и снёс. А потом тут же напился вдрызг, да так напился, что черти его и взяли. Известное дело, нельзя пить в доме, где убийство случилось, потому что в такой дом черти со всех окрестностей сходятся. А пьяная душа чёрту – на один коготь.

Мерлин, когда видел, как отец его за косу взялся, побежал к молочнице, Кайлин, потому как она полюбовница Ирвина была. Только Кайлин не успела до дома угольщика добежать – когда прибежала, уж всё кончено было.

Что тогда ей оставалось делать? Взяла она Мерлина за руку да и пошла из деревни.

Там-то, как выходить на восточную дорогу, они и повстречали того человека из Карнавэра. Испугалась Кайлин и говорит: «Давай-ка, дружок Мерлин, не станем идти по этой дороге, пойдем лучше через лес».

Пошли они через лес, да больше никто их и не видел. Это уж потом их нашли мёртвых да синих от гадючьих укусов.

А полиция так и не дозналась, в чём дело было и отчего вся деревня в несколько дней кончилась. Того человека из Карнавэра нашли, да только он тут был совершенно ни при чём.

Улитка в маломухе

Сначала на моём безымянном пальце вырос гриб. Он был омерзителен на вид, больше всего напоминал поганку: такой же серенький, невзрачный и вонючий.

Некоторое время я настойчиво думал, чтомне с ним делать. Я попробовал мазать его противогрибковыми мазями, но от этого гриб, кажется, только быстрее рос. Потом я решился на операцию, но едва я попробовал отломить шляпку, как почувствовал острую боль, а из трещинки на ножке гриба выступила кровь. Врач не нашёл ничего лучше, чем сказать, что на моём случае можно писать диссертацию. Я так и не придумал ничего другого, как отрезать палец.

Гриб, наверное, успел дать споры, потому что буквально на следующий день точно такая же поганка появилась на указательном пальце. Это было очень неудобно, но ампутировать указательный палец не хотелось: всё же он не так бесполезен, как безымянный. Тогда я сбрил все волосы на голове, под мышками и на лобке, сбрил брови и выщипал ресницы, чтобы споры не могли распространяться. Жена стала смотреть на меня странно, в её обычно блеклых и равнодушно-невыразительных глазах промелькнули интерес и недоумение.

Вдобавок ко всему после поездки на дачу меня стала беспокоить улитка, которая забралась в левое ухо, пока я спал на траве, и заблудилась в евстахиевой трубе. Она ползала там, чем причиняла мне постоянное беспокойство. Хорошо ещё, что улитки ведут довольно малоподвижный образ жизни. Я вставил в ухо церковную свечку, кончик которой смазал ядовитой приманкой специально для мокриц и улиток, но эта тварь не обращала на приманку никакого внимания, а принялась поедать мою барабанную перепонку. Я не знаю, издают ли улитки чавкающие или другие звуки во время приёма пищи, но каждое движение её челюстей отдавалось в моём мозгу громом небесным. Понятно, что после этого я не мог ни спать, ни читать моих любимых философов и был вынужден коротать вечера за глупыми детективами или разговорами с женой. Разговоры помогали лучше, потому что голоса заглушали чавкающие звуки. Но меня раздражала жена, которая постоянно одёргивала меня: не ори; говори потише; чего ты кричишь, как потерпевший?

Однажды за завтраком жена спросила, скоро ли я собираюсь убрать из уха эту дурацкую свечку и в своём ли я вообще уме и когда я наконец вспомню, что сплю не один. Вместо того, чтобы маяться дурью, – сказала она, – лучше бы починил вентилятор и наточил ножи – в доме нет ни одного нормального ножа. Я просил её зажечь свечку, в надежде, что улитка умрёт от перегрева или хотя бы переползёт в правое ухо, дав отдохнуть правому полушарию. Но жена только краснела и требовала, чтобы я перестал корчить из себя идиота.

Указательный палец пришлось отрезать, потому что поганка росла и росла и грозила превратиться по размерам в хороший зонт.

После этого грибы оставили меня в покое. Вернее, так мне казалось, но в пятницу, решив, наконец, внять увещеваниям жены и совершить с ней коитус, я обнаружил, что у меня нет необходимого для подобного поступка органа. Вместо него на моём лобке укоренился толстый мухомор. Вообще я не очень огорчился, потому что теперь у меня были все основания для того, чтобы спать одному, а не рядом с этой женщиной, у которой была идиотская привычка обязательно вести со мной пустопорожние разговоры по часу и дышать мне в ухо и поглаживать мои сосцы, что меня сильно раздражает, и, забросив на меня свою ногу, придавливать мой детородный орган. Вдобавок ко всему, когда ей надоедал собственный идиотизм, она вдруг резко отворачивалась, прямо посреди беседы о Ницше или Аристотеле, и переставала отвечать на вопросы, что неизменно меня коробило…

Жена вошла в кухню как раз в тот момент, когда я, вооружившись свеженаточенным ножом, собирался провести фаллэктомию. Она вскрикнула и попыталась мне помешать. Она сказала, что если я сделаю это, она уйдёт от меня навсегда. Конечно же я это сделал!

Однако, она не ушла. Она подобрала отрезанный мухомор, положила его в полиэтиленовый мешочек и сказала, что мы должны немедленно ехать в больницу, где мухомор приживят обратно.

Так ты не уйдёшь?! – спросил я.

Нет конечно, дурачок, – был мне ответ. – Ведь я же тебя люблю, не смотря на все твои чудачества.

Тогда я понял, что жена моя давно и прочно сошла с ума.

Я не поехал с ней в больницу, как она ни умоляла.

Вдобавок ко всему я заметил, что в глазах у неё – разноцветныелампочки. Не знаю, как я раньше не замечал, что они разного цвета, или она так неудачно поменяла сгоревшую. Две эти маленькие лампочки, как на новогодней гирлянде, светили теперь совершенно не в унисон: одна была красная, другая – зелёная.

Я сказал ей, что лучше было бы определиться с каким-то одним цветом, чтобы не вызывать у людей вопросов и неприязни. Она начала плакать. Я ударил её ножом в шею, чтобы она замолчала. Но она не замолчала, а стала метаться по кухне и кричать. Тогда я ударил ещё раз. Но она и тогда не замолчала, а принялась очень неприятно хрипеть. Конечно, она дразнила меня, старалась досадить, а заодно намекала на сакральное число. Я понял, что наши ночные беседы не прошли для неё даром – кое-что в её памяти осталось и от Гермеса Трисмегиста и от Аристотеля. Разумеется, я ударил её в третий раз. Только тогда она успокоилась. Из её шеи набежало много буровато-красных насекомых, которые стремительно расползались по полу кухни. На некоторое время я залюбовался ими, потому что они так забавно контрастировали с цветами плитки – белым, зелёным и сиреневым. Но насекомых становилось всё больше и больше, они заползали под стол, под холодильник и заполоняли середину пола, там, где цветок. Я сначала не мог понять, что это за насекомые, но потом догадался, что это – те самые миазмы разума, о которых говорит Полигевт.

Тут пришла мама жены. Я точно помнил, что это была мама жены, хотя порой путался, потому что тоже называл её мамой, а она меня – сынок.

Я сказал: помогите мне собрать этих насекомых, мама, пока они не заняли всю кухню. А она выпучила глаза и стала кричать. Миазмов разума у жены действительно оказалось довольно много, но не настолько, чтобы кричать и пучить глаза. Как бы там ни было, не могу не признать, что жена моя была довольно умна. В потенции.

Рот у мамы, когда она кричала, оказался квадратным и очень некрасивым. Не знаю, как я раньше этого не замечал. Я спросил у неё, чья она мама – моя или жены. Она ответила, что к великому счастью не моя, потому что никогда не смогла бы простить себе, что родила на свет убийцу и мразь.

Я ударил её ножом в некое подобие клапана для затравки воздуха, который находился у неё под затылком. Как я и ожидал, не моя мама быстро сдулась и прекратила кричать, и рот у неё перестал быть квадратным и снова превратился в полоску, как у всех нормальных людей. Определённо, она была сумасшедшей, как и дочь, которую родила. Тут мне пришло в голову, что она могла быть беременна ещё одной дочерью, если переселение душ и реинтрафрукция не пустые теории. Я тщательно ощупал её живот и нашёл его достаточно большим, чтобы с уверенностью сказать, что да, не моя мама беременна моей женой.

Вставала дилемма: принимать роды или убить мою жену в зародыше, чтобы оборвать кармическую нить. В конце концов, поскольку мама не тужилась и вообще не обращала на меня никакого внимания, то на оба случая оставалось одно решение – кесарево сечение.

За кесаревым сечением меня и застали соседи, сбежавшиеся, как они уверяли на крик не моей мамы. Я сказал им, что моямама никогда не позволяла себе кричать и не кричала даже в те минуты, когда я исходил из неё, повреждая слизистую, растягивая сухожилия, разрывая промежность, отфыркиваясь и отплёвывая околоплодные воды – исходил во всём величии своего почти двухметрового роста, чтобы никогда уже не вернуться в лоно небытия.

Но они не слушали меня.