Текст книги "Первое апреля октября"

Автор книги: Алексей Притуляк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Любовь – винтовка

Преступник Николай не любил милиционеров, и у него была трудная судьба с двумя ходками, распавшимся браком и неоконченным высшим. Милиционеры тоже взаимно не любили Николая и при каждом удобном случае старались доказать ему свою нелюбовь. Случаи подворачивались часто, потому что Николай был неисправимый преступник. И милиционеры доказывали – у них всё получалось, почти как в кино. В тот день Николай пошёл на дело, хотя, скажем прямо, дел у него не было никаких, кроме как нарушать закон. Таковы все преступники и Николай был не исключение. Когда он уже грабил банк, и у него была на лице маска, а в руках пистолет, а очередь возмущалась, что у неё заканчивается обеденный перерыв, вдруг что-то пошло не так. Если говорить конкретно, оказалось, что вернулся охранник банка. Точнее говоря, вернулась. Потому что это была женщина-милиционер, она отлучилась в туалет как раз когда Николай пришёл на дело, а теперь вернулась и поражалась тому, как быстро изменилась ситуация, пока она п исала, и её звали Любовь. Любовь была настоящей русской красавицей с длинной тугой косой и симпатичной, хотя и поношенной, пилоткой. На груди её непорочно поблёскивал значок за доблестную службу сотрудника эм-вэ-дэ. Ещё у неё был холодный разум, горячее сердце и чистые руки, по Дзержинскому, который, впрочем, давно в милиции не в моде. Она жила одна (что неудивительно при наличии погонов старшего сержанта), но со многими. Вернувшись из туалета, милиционер Любовь совсем не долго удивлялась ситуации, потому что сумела быстро её оценить. Быстрая и правильная оценка ситуации – это главное, что необходимо любому сотруднику эм-вэ-дэ, потому что никогда не знаешь, где тебя поджидает встреча с правонарушителем и во сколько ему это обойдётся. – Преступник Николай, я должна вас задержать! – громко объявила милиционер Николаю, который как раз складывал деньги в саквояж, а кассир была бледная и ничего не понимающая. Её звали Татьяна, но чаще – Танюха. – Задержи меня, золотко, задержи, – отозвался преступник Николай и рассмеялся в лицо Любови аморальным намёком, ведь у него был пистолет. Он и не знал, что милиционер Любовь была из тех русских женщин, которые коня в избу. И хотя у неё тоже был пистолет, и Николай догадывался об этом, но сейчас на его стороне были преступный умысел и безапелляционная готовность совершить ещё более тяжкое преступление. А также на его стороне была очередь, которой хотелось, чтобы всё поскорей закончилось, и кассир Танюха могла бы продолжить обслуживание граждан. А власть у нас вообще принято не любить. Милиционер Любовь проигнорировала антиморальный намёк закоренелого преступника, но учла его и поняла, какнужно действовать. – Пойдём? – многозначительно произнесла она, кивнув на закуток, в котором отдыхала в обеденный перерыв. – Задержу. Несмотря на всю многозначительность интонации, Николай понял Любовь совершенно однозначно, но это сейчас не входило в его планы, хотя и было жаль – у него уже несколько месяцев не было ничего такого, а кроме того ему было бы очень приятно поиметь в лице Любови всю ненавистную милицию разом. И именно это и стало решающим фактором, перевесив сомнения. Положив в саквояж последнюю пачку купюр, он кивнул и ответил: – Ну, пойдём. И они пошли. После того, как Николай сделал с Любовью всё, о чём мечтал долгими тюремными ночами, и вытянулся на топчане довольный и радостный за всю милицию, Любовь очень внезапно пристегнула его наручниками к батарее и объявила: – Всё, преступник Николай, вы задержаны! И ещё она объяснила ему, что он имеет право хранить молчание и всё такое. Но Николай ничего хранить не стал, а очень громко объявил Любови, что она мусорская сука. Однако, деваться ему было некуда во всех смыслах этого выражения. Любовь и наручники очень похожи друг на друга, это почти одно и то же, а любовь уже полыхала в груди Николая. В груди Любови она тоже трепетала, подобно вечному огню на ветру в сквере Памяти. Вот такая странная штука любовь, вдруг сметающая всякие там баррикады и сводящая вместе людей, стоящих по их разные стороны. – Даже и не знаю, что с тобой делать, преступник Николай, – покачала головой Любовь. – Если не знаешь, чтоследует делать, лучше не делай ничего, – посоветовал Николай. – Любовь – река, полюбишь и зэк а, – вздохнула милиционер Любовь. – Любовь – что винтовка, полюбишь и ментовку, – симпровизировал преступник Николай. И потом он открыл Любови свою душу. Он поведал ей всю свою жизнь, от памперсов до тюремной решётки, и про то, как стал преступником. – Жизнь легла несмываемым пятном на мою душу, – закончил он свой рассказ. – Иногда нужно сдавать душу в химчистку совести, – мудро и образно изрекла милиционер Любовь. – Или хотя бы пользоваться «Ванишем» доброты. И потом Любовь тоже открыла ему свою душу и рассказала всю свою жизнь от изношенной пилотки до роддома. И она достала из лифчика ключ от наручников, но сначала они с Николаем страстно поцеловались. Когда за Николаем приехала машина с неработающей мигалкой, а прапорщик Васильев дышал перегаром, всё было уже решено, и в банке оставались только кассир Танюха и очередь… Преступник Николай с Любовью эмигрировали в Свазиленд или в Лобамбу, где и находятся поныне в федеральном розыске. Любовь согревает Николая своим горячим сердцем, направляет холодным разумом и удерживает его преступные наклонности в своих чистых руках. Бывший преступник Николай работает полицейским. Они очень любят друг друга и часто с нежностью вспоминают прошлое, а когда нежность становится невыносимой, бурно занимаются любовью. Их сексуальные игры однообразно разнообразны: Любовь в милицейской форме надевает на преступника Николая наручники и прессует. А он поёт ей страстную песню в исполнении Боярского и Тереховой «Любовь, зачем ты мучаешь меня?!» Так они и живут, долго и счастливо, и умирают в один день (точнее – в одну ночь), на одной кровати, чтобы утром родиться вновь.

На мосту

Если долго смотреть с моста вниз, можно увидеть реку.

Нет, не так.

Если долго смотреть с моста вниз, можно не увидеть реку.

Жёлто-зелёная – такого вот невзрачного цвета – вода несёт к дамбе бумагу, щепки, консервные банки, дерьмо, трупы и отжившие своё презервативы. Это ни разу не фигура речи – в воде действительно полно презервативов. А презервативы полны жизни. Мёртвой квинтэссенции жизни.

Небеса тяжелы – они беременны дождём и вот-вот родят.

Человек на мосту следит за поплавком; удочка в его руках похожа на меланхолически поникший член, слишком тонкий, чтобы быть актуальным. Леска – это та единственная, слабая, нить, что связует человека с реальностью, от которой он давно отказался. Пёс, сидящий рядом, тревожно принюхивается к миазмам реки, воображая себя первой собакой. Наверняка это сука или кобель.

Рыбы, которые живут в реке и не по-наслышке знают о её подводных камнях, могли бы, при желании, сотню раз клюнуть на поникшего целлулоидного мотыля, но Красная книга не позволяет им попасться на эту удочку. Мотыль – бездушное творение рук человеческих – никогда не станет той жертвой, которая способна искупить правду жизни. Он не отказывает себе в удовольствии отомстить своему создателю. О, Франкенштейн техногенного времени!

Из поезда, с грохотом проносящегося по мосту, можно увидеть реку с мёртвыми презервативами и задуматься о смысле бытия, но пассажиры пьют чай. Проводницы пьют чай. И нездоровая старушка со вставной челюстью, в седьмом купе, тоже пьёт чай. А машинист спит, и ему снится, что он – машинист поезда. Такова диалектика жизни, во всём её непроглядном и неприглядном мракобесии.

Где-то часы бьют полдень, где-то рождаются люди. Где-то они умирают, забыв посмотреть на часы. Когда полдень, часы и смерть соединяются воедино, где-то рождается будущий машинист поезда, призванный прийти на смену ушедшему. Переселение душ тоже не обходится без человеческого фактора. Иногда карма ст оит не дороже прошлого, не дороже бумажки с надписью «Билет на поезд».

Когда полдень, смерть и часы сходятся в одной точке, колёса поезда вдруг отрываются от рельсов. Скрежеща костями, лопаясь в сочленениях, хрустя хитином пластика и металла, бессильно громыхая бесконечностью ног, состав испуганно поднимается на дыбы и, проламывая ограждения моста, устремляется вниз. Река принимает его в свои объятия, привычная ко всему. Верная супруга своих берегов, она изменяет им с поездом – легко и непринуждённо, без ненужной манерности и кокетливых "нет", которые "да".

Грохот той бешеной страсти жить, которую дарует одна только смерть, сменяется тишиной. Запах недолгого ужаса рассеивается в пространстве вместе с душами, которые его уже не чувствуют. Стрекоза возвращается на камыш, как жизнь – на круги своя, и покачивается на головке, напоминающей эскимо, и грезит о мухах. Вычеркнутые из жизни примеряют траурные рамки. Разбуженные ненадолго рельсы опять засыпают.

Река уносит за горизонт недоживший поезд, недолюбленных проводниц, вставную челюсть нездоровой старушки из седьмого купе, чайные пакетики и презервативы – пустые, как звуки колокола который уже прозвонил. И это ни разу не фигура речи – они действительно пусты, как грех.

Человек на мосту вздыхает и сматывает удочку. "Разве рыба пойдёт, – ворчит он в сторону пса. – Да никогда не пойдёт рыба под поезд". А пёс мудро жмурится и молчит и воображает себя первой собакой.

А небеса тяжелы.

Тело в шляпе

Янош обнаружил его совершенно случайно, когда пришёл домой. Странно, что этот человек не нашёл лучшего места, где повеситься.

Тело висело прямо в прихожей, на крюке, который держал лампу. Лампа была снята и аккуратно поставлена на старый комод. И даже пыль с плафона висельник сначала тщательно стёр, чего давно уже не делал Янош. Тут же была аккуратно сложена одежда, принадлежащая телу, а само тело – совершенно нагое, но в шляпе – висело на крюку, как уже и было сказано. Шляпа каким-то образом не упала с головы, свесившейся на плечо. Она представляла собой высокий строгий цилиндр, в котором не стыдно было бы явиться и на приём к высокопоставленной особе, не только что повеситься.

Немного пораздумав, что же теперь делать, Янош поднял валявшийся на полу табурет, отброшенный, видимо, в последний момент ногой, принёс из кухни нож и полез снимать тело.

Повешенный был довольно худощав, поэтому обошлось без падения с табурета и лишнего шума. Одной рукой обняв тело за талию, второй он обрезал верёвку и, уже обеими руками прижимая повешенного к себе, кое-как спустился на пол. Правда, шляпа самоубийцы при этом свалилась с головы и закатилась за старый буфет, в котором хранились банки с вареньем. Пришлось лезть и доставать её, то и дело окунаясь лицом в густую паутину и чихая от пыли.

Достав цилиндр, Янош обнаружил внутри его, на подкладке, чернильную полурасплывшуюся надпись «Я. Лепец». Это удивительно: повешенный оказался однофамильцем Яноша.

Во исполнение последней воли самоубийцы натянув ему на голову цилиндр, Янош перенёс тело в комнату и положил на скамью. После чего пошёл поставить на огонь чайник.

– Эй, Янош, ты бы его хоть простынёй накрыл, срамота же, – сказала соседка, Мартина, зашедшая занять охапку дров.

«И то правда, – подумал он. – Неловко как-то». И накрыл тело накидкой, взятой с кровати.

– А ты уже проведал, чьё это тело? – спросил сосед Миклош, который чуть не каждый день заходил на чай. И как это он узнаёт всегда, что у Яноша закипел чайник?

– Нет, – ответил Янош. – Мне это не интересно. Теперь-то оно всё равно никому не принадлежит, кроме как богу.

– А вот и не так! – возразил Миклош, который был известным на всю деревню спорщиком – ему бы только поперечить. – Ещё как принадлежит!

– И кому же? – поинтересовался Янош.

– Тебе, дурачина! – рассмеялся сосед. – Вот возьмём случай, что нашёл ты на дороге подкову. Чья она будет?

– Моя, – поразмыслив, ответил Янош.

– Вот! – довольно хлопнул его по плечу Миклош. – А тело ты вообще у себя в доме нашёл. Значит, оно хоть как твоё.

– Ну, значит, моё, – равнодушно согласился Янош, скрывая охватившее его чувство гордости. И то сказать: подкову может найти любой. Вон, в прошлую среду Ярудек нашёл такую – подумаешь. А вот ты попробуй найти тело!

На следующий день уже вся деревня знала о находке Яноша. Целыми семьями приходили посмотреть на повешенца. Качали головой над удивительной шляпой, охали и удивлялись вымытой лампе, щупали тело и заглядывали ему в рот, как коню, словно хотели определить возраст.

– Продай, а? – попросил бочар Втыкл, отозвав Яноша в сени. – Тебе ведь он всё равно без надобности.

Надо сказать, Втыкл был известный на всю деревню охотник поторговаться. Самую ненужную вещь он, бывало, покупал себе за большие деньги, если только хозяин начинал торговаться с ним.

– А тебе на что? – спросил Янош.

Спросил он это не без умысла. Втыкл мог подсказать ему, как можно использовать тело.

– Знаю, на что, – скрытно ответил сосед. – Продай. Хорошо заплачу.

– Нет, – покачал головой Янош. – Очень уж полезная в хозяйстве штука, никак не могу продать.

– Да на что он тебе, – убеждал Втыкл. – Разве что забор станешь им подпирать. Так ведь тело попортится быстро. Тогда уж не продашь хорошо. А я заплачу. И за шляпу отдельно.

– Нет, – качал головой Янош. – Нет, и не проси, сосед, никак не могу продать.

На том и разошлись.

На следующий день Янош вынес тело в огород и подпёр им давно покосившийся забор. Головой подпереть было нельзя, потому что на ней высился цилиндр. Поэтому Янош сложил тело у забора буквой «Г», так, чтобы ноги как раз навалились на плетень. Теперь, проходя мимо огорода Яноша, в любое время дня и ночи можно было наблюдать торчащие над оградой голые ступни сорок четвёртого размера.

– Продай хотя бы одежду! – при следующей встрече пристал Втыкл.

– Нет, сосед, никак не могу, – покачал головой Янош. – Смотрю, она мне самому как раз впору.

На следующий день он щеголял по деревне в черных штанах и чёрном же фраке, под которым белела накрахмаленная рубашка. Правда, Янош немного ошибся – одёжка была ему великовата, так что рукава и штанины пришлось подворачивать. И цилиндр забрать с головы тела он не решился, поэтому надевал как обычно, по погоде, то свою поношенную рыжую кепку, то старый облезлый малахай. Ботинки тоже были велики и немилосердно тёрли, но Янош крепился.

Как-то зашёл к нему сосед через два дома, Вацек.

– А не займёшь ли, – говорит, – мне, Янош, тело своё на денёк?

– Это для чего же?

– Жениться решил. На Марыське молочнице. Уже сговорено всё и слажено. Хотим, вот, посадить твоё тело свадебным генералом. Оно же в шляпе у тебя, так Марыська говорит, что очень, мол, знатно будет смотреться.

– Кхм… – задумался Янош.

– Да ты не беспокойся, сосед, – поспешил успокоить Вацек, – вернём в лучшем виде, без единой царапины. Ещё и заплатим тебе за подержание, какой разговор.

– Пять грошей возьму, – решил Янош.

Так и пошло. Одни на свадьбу, другие свидетелем при клятве или сделке какой (кто ж при покойнике обманывать-то станет), третьи – в губернию выехать, для солидности, иные – так просто, перед соседями покрасоваться, а кто и в карты сыграть, скоротать вечерок. Стали из других деревень приходить. И даже из города барин какой-то приезжал: «Дай, – говорит, – тело своё на денёк. На охоту, – говорит, – едем, так мы его вместо штандарта».

В общем, дела у Яноша пошли в гору. Цена на подержание постоянно росла, скоро он уже меньше тридцати грошей за день и не брал. Мошна его стала тугой, супротив того обыкновения, что болталась на дне её жалкая монета в пять грошей или, в лучшем случае, гривенник.

Так бы и стал он богатеем и женился бы, глядишь, на Даринке швее, на которую уж давно заглядывался, да только тело однажды пропало. Цилиндр остался, а тело – исчезло. Янош как, скажи, при пожаре бегал вокруг дома своего и охал и руками плескал и спрашивал всех подряд, не видел ли кто его покойника. Никто. И только нашёл он босоногие следы сорок четвёртого размера, что уходили по рыхлой огородной земле от кладовой, где хранился повешенец, вниз, к реке. Тогда понял Янош, что тело вдруг взяло и утопилось.

«Уж чем ему не жизнь-то была, – горестно думал Янош. – Уж, кажется, мало какому телу так свезёт. Я же его и в баню каждое воскресенье, и слова худого не сказал отродясь, и водочки ставил на ужин за помин души, хотя и не полагается самоубивца-то поминать…»

Однако, думай, не думай, а жизнь у Яноша пошла с того дня под откос. Стал он запивать, накопленные деньги быстро разошлись по шинкам, по друзьям-выпивохам, да на подарки Даринке швее, которая подарки-то брала, а нос от Яноша воротила. Скоро на дне мошны его опять валялся одинокий гривенник, в башмаке образовалась дырка, фрак поизносился и всю свою былую представительность утратил.

В общем, ничего другого для себя Янош больше не видел, как взять и покончить разом с неудавшейся жизнью своей.

И покончил. Снял штаны, фрак и белую рубашку, сложил аккуратно на комоде. Там же поставил штиблеты. После чего надел на голову цилиндр, встал на принесённый табурет, да и влез в петлю. Аминь.

Продавец слёз

Он – Ей

В городе твоей головы – ночь. В городе твоей головы тихо, как в доме, из которого ушла последняя кошка.

В городе твоей головы идёт снег. Он красиво и пасмурно опускается на щербатый асфальт.

Пробираюсь извилистой улицей имени меня, скольжу как тень от стрелки часов, замершей на цифре «вечность», лавирую между катафалками твоих надежд, иду не в ногу с траурными процессиями измученных лиц, не способных воскресить твою память.

Каждый из четырёхсот сорока четырёх дней твоего года прожит мной и распят на кресте беспамятства, несмотря на сакральный смысл. Каждая из четырёхсот сорока трёх ночей твоего года сожжена мною на костре одиночества неугасимого и неукротимого.

В городе твоей головы – ночь. В городе твоей головы полупрозрачные сны вздыхают над пустотой площадей, прислушиваясь к стуку деревянных башмаков одинокого фонарщика по имени Время. Ветер, навсегда потерявший направление на завтра, поднимает с серого асфальта белое конфетти и несёт во вчера.

Пробираюсь извилистой улицей имени меня; мелькнув неузнаваемой маской в шорохе расстрелянных ноябрём тополей, с плеч отряхнув жёлтую пыль лунного пламени, ступаю под своды полуночи.

В городе твоей головы – ночь. Сажусь на стул посреди расчерченного чёрно – белыми квадратами пола, как шахматный чёрный король из трёхходовой задачи. Пробую струны лютни, внимая отражению звуков от мёртвых фресок на стенах дворца озябшего небытия.

Она – Ему

В доме твоего сердца – сумрак. В доме твоего сердца – тихо, как в рояле, забывшем, каково это – испытывать боль от прикосновения пальцев к чёрно – белому пламени.

Трепетно доживает птица, разбившая грудь о стекло твоего окна, слепого и колкого как недосмотренный сон.

Иду пустотой комнат, гудящей кимвалом одиночества, настроенного в унисон забытому прошлому.

Милый, милый, когда же это случилось? Какими путями вело тебя время по холодным снегам памяти, таким леденяще – безмолвным?

В доме твоего сердца – сумрак. В доме твоего сердца ветер гоняет по комнатам обрывки воспоминаний, не догоревших в огне отчаяния. Ступаю из прямоугольника в прямоугольник, тревожа заиндевелый скрип половиц, устилающих путь в никуда, создающих иллюзию отсутствия бездны.

Холодно; холодно на губах, не способных растопить заледеневшее слово – то, последнее, которое когда – то считалось первым и умело звучать.

Холодно; холодно в сердце, которое когда – то смеялось последним и умело слушать.

Холодно.

В доме твоего сердца – сумрак. Стою у окна, причиняя боль чёрно – белому пламени, безмолвно кричащему в пустоту, отражённую в зеркале озябшего небытия.

Им

В душах ваших – озноб кромешного сна, что мечется ветром во тьме над камнями полустёртых желаний. В душах ваших пустыня, рождающая миражи одиночества, иссушённая жаждой исчерпавшего вас времени. Рассечённые знаком деления, превращённые в дробь, вознесённые до ничтожества равного ничему и большего, чем всё, вы не первые из тех, кто стали последними, так и не узнав, что были первыми.

В душах ваших – озноб кромешного сна, который слишком сладок, чтобы испытывать желание отделить его от реальности.

Иду в тумане обнявшего вас прошлого, которое слишком любимо, чтобы стать причиной ненависти к будущему; которое слишком ранимо, чтобы пережить настоящее; которое слишком.

Тщетность ваших надежд медленным снегом падает с неба, невидимого с земли, необратимо утраченного, на которое страшно поднять глаза, обожженные тьмой.

Тщетность ваших намерений, тайных и неисполнимых, подхватывается ветром, стелется позёмкой, уносится за горизонт, необратимо утраченный, на который так страшно перевести взгляд, укороченный знаком минус.

В душах ваших – озноб кромешного сна, не дожитого до обретения смысла. В душах ваших – эхо безмолвного крика той, которая никогда.

Иду в тумане объявшего вас прошлого, ненужного никому, кроме него самого, и несу избавление, я, продавец слёз.