Текст книги "Олег Рязанский"

Автор книги: Алексей Хлуденёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

Едухан стал оспаривать доводы старшего брата. Он уважал Салахмира именно как старшего брата, но не мог соглашаться с его мнением, которое, как он считал, никак не соответствовало учению Чингисхана.

Среди присутствующих были и рязанские послы, и тогда Салахмир обратился к Епифану Корееву с просьбой разрешить спор. Епифан был целиком и полностью на стороне Салахмира, но не желая обидеть и младшего, он так сказал:

– В высшем смысле прав Салахмир, ибо только сочувствие и сострадание к ближним поможет нам приблизиться к вратам рая. Но в каком-то смысле, пусть и более низшем, прав и Едухан. Без понуждения в войске нет дисциплины, а без дисциплины не достичь желаемого.

Ответ рязанского посла пришелся всем по душу. Едухан, кивая на Епифана, сказал с восхищением:

– Сильно хитр!

(С той поры Едухан неизменно говорил об Епифане, что тот "сильно хитр". Эти слова, относящиеся к Епифану Корееву, стали прозвищем не Епифана, а того, кто их часто употреблял – Едухана. Так младший брат Салахмира стал обладателем двух прозвищ1.)

А Епифан, проникаясь к Салахмиру все большей симпатией и доверием, думал: "Пожалуй, князь Ольг Иванович не ошибется, коль отдаст свою прекрасную сестру за этого татарина".

Глава двадцать первая

Встреча

Лишь через три недели вступили в пределы Мещерской земли. Ополчение ордынцев шло то по замерзшей Волге, а затем по Оке, то по лесным дорогам, скрадывающим излучины реки. Днем стало пригревать солнце, щедро изливая лучи с бездонного синего купола небес на белые чистые снега. Если дорога пролегала через лес, то ордынцы, отроду знавшие только степные просторы, с любопытством вглядывались в хвойные чащобы, откуда порой раздавался утробный рев медведя. С наступлением весеннего тепла этот косматый зверь заворочался в берлоге, запотягивался, просыпаясь от зимней спячки. А то вдруг на соснах разыграются белки, похваляясь друг перед дружкой резвостью и прыгучестью. Во время привалов путникам не надо было удаляться от становища слишком, чтобы пристрелить себе на обед зайца или птицу. Особенно умиляли ордынцев глухари – своим диковинным видом. Черный, распустив буроватые крыла, идет по снегу, вскинув бороду и подергивая шеей, и грудь его отливает зеленым цветом, как дамасская сталь. "Т-ток! Т-ток!" – как бы с трудом выдавливает он горловые звуки, чертя по снегу крыльями.

Немного диковато было ночами. То завоет волк, запрокинув к месяцу лобастую голову, то заухает филин. А вокруг – леса и леса да замерзшие громадные болота, да изредка – небольшие поля. Вот она какая, Мещера глухая, лесистая, малолюдная...

Чем ближе к Городцу Мещерскому, тем все чаще маленькие поселения – в десяток, в пяток жилищ, посаженные где-нибудь на взгорке, на берегу реки, на опушке леса...

Первыми встретили гостей посланцы князя Александра Уковича – с полсотни воинов. В сопровождении полусотни подошли к стольному мещерскому граду, где их встретил Олег Иванович с дружиной. Мартовский день ласкал глаз – сверкали, многокрасочно искрились, подобно алмазу, снега на солнце. Уязвленный и униженный изгнанием с престола, сильно похудевший от переживаний и забот, Олег при встрече с Салахмиром явно повеселел. Прибыл-таки! Салахмир загодя переоделся из дорожного чапана в парадное платье, украшенное самоцветными каменьями. Несмотря на длительное томительное путешествие, выглядел он свежим и бодрым. Приветственная речь его, в которой он избежал цветистых, на восточный манер, слов, была кратка и благородна. После обмена приветствиями Олег Иванович обнял долгожданного гостя.

Чуть погодя новоприбывших и рязанцев пригласил на трапезу князь Александр Укович. За зиму старый мещерский князь немного сдал, но выглядел несколько скукоженным не по этой причине. Ему было немного неловко оттого, что он, из-за опасений не осложнить свои отношения с Москвой, не присоединился к союзу Олега и Салахмира. Олег Иванович понимал его и счел бестактным в присутствии хозяина заводить разговор о предстоящем походе на Переяславль.

Зато на другой день, пригласив Салахмира к себе, Олег Иванович сразу же поведал ему: Владимир Пронский сидит на рязанском столе довольно безмятежно – не ожидает быстрых ответных действий Олега. Да и прихварывает.

– Не скажу, что его рать слаба, – продолжал Олег, – прончаки исстари славятся крепостью духа и воинским искусством. На нашей пограничной с Диким полем земле иначе и быть не может: воюем часто! Числом прончаков тоже в достатке. Однако, достойный мурза, коль мы соединим твою рать с моею, то войско Володимера уступит нашему.

Гости удовлетворенно закивали. Салахмир осведомился: есть ли ныне в Переяславле московские воины? И когда Олег Иванович ответил, что московиты покинули Переяславль, полагая, что их ставленник усидит на рязанском столе и без их помощи, в разговор вступил Едухан:

– Много ль у князя Ольга своих людей в Переяславле?

Вообще, Едухан держался с рязанскими боярами несколько высокомерно, очевидно, полагая, что по родовитости он выше их – на том основании, что он вельможа золотоордынский, в то время как они – вельможи лишь одного из уделов Руси, являвшейся улусом самой Золотой Орды.

Рязанские бояре ему ответили, что у князя в Переяславле доброхоты чуть не все до единого человека.

– Хм, – недоверчиво сказал Едухан. – Не самообман? Возможно ль такое?

Стольник Глеб Логвинов, то ли оскорбясь ответом Едухана, то ли из желания показать свою ревность к князю, сказал с упреком:

– Почто непочитительно гыкаешь, Едухан? Вернемся на отчину – сам увидишь, как народ возрадуется князю-батюшке Ольгу Ивановичу...

Вырабатывая план действий, решили удар сделать неожиданный, чтобы застать Владимира врасплох. Во избежание того, чтобы до ушей прончака не дошла весть о прибытии в Мещеру татарской рати, укрепили на дорогах сторожевые заставы с заданием не пропускать ни одного человека ни с той стороны, ни с этой. Олег Иванович высказался за то, чтобы поход совершить в самый-самый канун весеннего паводка. Весенний разлив лишит Владимира помоги московитов или чьей-либо.

– Сильно, сильно хитр! – оценил Едухан замысел Олега.

Все одобрили предложение князя, после чего, обговорив ещё кое-какие более мелкие частности, отправились в трапезную. Тут-то, в трапезной, когда и гости и хозяева расселись за столы, накрыв колени расшитыми полотенцами, Олег Иванович с легкой улыбкой на устах дал знак слугам устроить нечто вроде смотрин невест перед возможными женихами.

В нужный час распахнулась боковая дверь палаты и следом за стольником, чашниками и слугами, несшими на кованых серебряных подносах чаши с фряжским красным вином, вошла княжна Настасья и несколько боярских дочерей, одна другой краше. Все они были в праздничных уборах, извлеченных из кленовых сундуков и выглаженных катальным рубелем.

Настасья была в распашной мантии из плотной ворсистой ткани, шитой золотом и жемчугом, накинутой поверх красного платья-далматика из заморского шелка. Ни на гостей, ни на князя и бояр она не смотрела: страшно ей, наверное, было хотя бы и краем глаза увидеть того, кого ей прочили. Во взорах ордынцев вопрос – хороша ли, достойна ли мурзы? Во взорах рязанцев не слишком ли хороша для татарина?

Сам Салахмир, увидя княжну, так и запунцовел. Словно ему было не двадцать шесть, а семнадцать. Пунцовость щек и промельк радости в глазах тотчас были схвачены острым взглядом Олега Ивановича...

А гости, полюбовавшись на красоту княжны, впились глазами в других дев, каждый прикидывая: какая из них может стать ему достойной парой. Что и говорить, все они были настоящими красавицами, иногда чисто русской крови, русоволосые и ясноглазые, иногда с примесью половецкой – смугловатые ликом, а порой и монгольской – косую прорезь глаз куда деть?

Красны девицы встали по обе стороны стола и, приняв с подносов серебряные кованые чаши с вином, поднесли их с поклоном каждому застольнику. Настасья, подавая Салахмиру, наконец-то приоткрыла ресницы. В этот момент Салахмир встал (встали и другие), радостно улыбнулся. И тут произошло чудо: Настасья, излившая немало слез от страха быть отданной за басурмана, вдруг просветлела ликом. "Слава тебе Господи!" – успокоился князь.

Князь был человеком своего времени, и он ничего худого не видел в том, что замыслил отдать свою сестру не по её желанию, а по своей государственной выгоде. Он и сам взял в жены литовскую княжну, словно кота в рогоже: ни разу не видел её и ничего не знал о ней. Знал лишь, что она дочь великого литовско-русского князя Ольгерда Гедиминовича. Именно это и определило выбор. Да и выбрал не он, а его бояре. Уж они-то знали, на ком женить юного князя. Велика честь быть родней Ольгерда, но ещё важнее, что такой тесть, как Ольгерд, в силах был в трудный час подставить плечо. (Другое дело, что дружеские отношения позднее осложнились.) А уж полюбят ли друг друга молодые – это бояр не касалось. Олегу повезло: он полюбил Фросю, хотя и не сразу. Да в том возрасте, в каком его оженили, он мог лишь горячо и часто влюбляться, но не любить. Для большого чувства душа ещё не была подготовлена. Теперь, в свои тридцать пять лет, Олег Иванович понимал, каким несчастливым может стать брак, заключенный по прихоти старших. Не желая несчастья своей сестре, но вынужденный отдать её за человека, который поможет ему вернуть престол, он боялся, что жених станет отвратен Насте с первого взгляда.

И вот теперь, увидя на её лице просветление, князь почувствовал огромное облегчение. "Слава тебе, Господи! – повторил он. – Не отвратилась... Дай Бог, полюбится ей татарин... Да и как не полюбить такого молодца?"

Прозвучали здравицы, чаши были опустошены. Красны девицы покинули трапезную, больше уже не возвращаясь. Но каждый из ордынцев теперь уже был под неизгладимым впечатлением этих кратковременных смотрин. Каждый из них, облюбовав себе ту, с коей мог бы бракосочетаться, теперь только и думал о том, чтобы поскорее проявить свою доблесть на поле ратном.

Глава двадцать вторая

За кого староста Габай

Под звон колоколов в православных храмах рати Олега и Салахмира перешли Оку с одного берега на другой и по дороге, крепко уезженной санями и ещё не просевшей, двинулись на Переяславль. Справа осталась Бабенская крепость: одна из пяти земляных крепостей, защищавших подступы к Городцу Мещерскому. Лесам, казалось, не будет конца, но чем ближе цель похода, тем все чаще встречались обширные безлесые поляны.

Впереди ехал небольшой сторожевой отряд, в свою очередь выславший вперед разведчиков; за ним двигался полк Олега с примыкавшим к нему обозом; затем – отряды ордынцев. Олег был молчалив и сосредоточен. Но порой и беспокоен, излишне опекал воевод: все ему казалось, что они делают что-то не так, не доосознают серьезности предстоящего дела. Олег шел либо победить, либо погибнуть. И никак иначе. Обстоятельства пока складывались в его пользу: Москва не поможет Владимиру Пронскому. Помешает весенняя распутица. К тому ж, Москве было не до рязанских дел, – готовилась к войне с Тверью. Согревала Олега мысль и о серьезном подспорье ордынцев. В эти дни Олег не раз беседовал с мурзой Салахмиром, обещая сделать его богатейшим вельможей в случае победы. К счастью, сам мурза нешуточно заинтересовался княжной Настасьей, кажется, влюбился в неё и теперь, желая получить то, на что рассчитывал, рвался в бой.

Но томило Олега опасение, что народ, который во время правления Владимира мог свыкнуться с ним, не поддержит его, Олега.

Шли споро, опасаясь, как бы не развезло до прихода к Переяславлю. На Рязанской земле селения встречались все чаще. Иногда это были деревни в пяток-десяток изб с плетневыми сенями и подворьями, но нередко были селения крупные, с крепкими избами из толстых бревен и обширными подворьями. Богатые и многолюдные селения простирались обычно по берегам рек и озер, и почти всегда возле них были свои смолокурни.

В одно из сел, с церковью посередине, вошли в тот час, когда площадь была запружена многолюдной толпой. Шел кулачный бой, стенка на стенку. Олег был удивлен: ведь уже великий пост, и всякие утехи неуместны. Стоя на коне в окружении воевод, в стороне от места боя, он слегка кривил губы.

Схватка была яростной; вот одна стенка дрогнула и попятилась, но тут в толпе зевак, сочувствующих дрогнувшей стороне, раздалось обнадеживающее: "Габай, Габай идет!" Чернобородый мужик, богатырского сложения встал на сторону дрогнувших, выставил пудовый кулачище, и тотчас возле него сколотилась сильная группа кулачников. Натиск противной стороны был остановлен. Теперь бились, стоя на месте. Молотили друг друга по головам как цепами. Слышались покрякиванье и поохиванье. Над местом кулачного побоища поднимался пар. Подбрасывались вверх утерянные шапки – в поисках их владельцев. Но вот кто-то из кулачников ухватил Габая за плечо, потряс и что-то сказал. Габай поднял голову, уставясь живым правым глазом (левый был мертв) на князя, крикнул: "Браты, кончай!" Проворно выбрался из толпы и, приблизясь к князю, низко ему поклонился.

– Кто же ты такой, добрый молодец? – спросил Олег, невольно испытавший уважение к эдакому добротному кулачному бойцу.

– Староста, Габай мое имя.

– Дерешься ты знатно; однако, ныне великий пост.

– Дел ныне мало, князь-батюшка, вот и тешимся. А деремся мы по правилам: ниже пупка не бьем и лежачего не трогаем. Грех на себя не берем.

– Разместишь ли ты моих воев, Габай?

– Всех до единого размещу, – ответил тот, окинув взглядом подходившие рати. – Мы, государь, давно тебя ждем. Ты наш князь-батюшка, а не самозванец Володимер...

– Много ль сирот так мыслят? – вопросил Олег.

– Смерды моего села все так мыслят, княже. Да и как иначе? Ты нам по праву дан и правил своей землей разумно. Володимер же посажен на Рязань из чужой руки. И не успел сесть на твой стол, как тут же стал ломать прежний уряд...

– Что-то я не слыхал о том, – сказал князь (слышал, но хотел услышать из уст сельского старосты). – Каковы мои порядки он поломал?

– Да вот намедни прикатили к нам с порожним обозом сборщики – драть налог с наших крестьян. Подавай им зернового хлеба, мяса, меда... Твои-то, княже, брали с нас кормы два раза в год, на Петров да на Рождество. К таковому порядку привыкли. А Володимеру подавай ещё и на масленицу... Мужики – за вилы и топоры. Сборщики вовремя сбежали – не то быть бы греху! Нет, Володимер – не наш государь. Разбойник он, а не государь! А коль я не прав, княже, вели меня выпороть.

Габай, в подтверждение того, что он сказал не ради красного словца, согнулся, как бы подготавливаясь к удару плетей. Олег улыбнулся глазами.

– А не выпороть, – так вели своему самому крепкому кулачному бойцу побить меня в поединке, – добавил Габай, разогнувшись и пошевелив покатыми плечами.

– А что? Есть у меня таковой, – Олег весело покосился на Тимоша – тот слыл по Переяславлю как отменный кулачник; в часы веселого досуга Олег не отказывал себе в удовольствии понаблюдать, как бьется на кулачках этот боярин. – Опробуй-ка, Тимош, этого удальца.

– Не премину, княже, – тотчас отозвался Тимош Александрович, соскочив с коня и бросив поводья стремянному.

Бились недолго: Габай с третьего удара сшиб с ног Тимоша, что произвело на Олега и его воевод ошеломляющее впечатление.

– Княже, – сказал Тимош, встав на ноги и дружески обняв победителя. Возьми его в свою дружину. Не то я его приглашу в свою.

– А и возьму, коль согласится, – ответил Олег совершенно уверенный в том, что согласится, ибо служба в дружине князя почиталась делом и почетным, и выгодным. – А теперь, Габай, вели твоим людям разместить воинов...

Габай подозвал нескольких человек и приказал им обеспечить кров всем ратным. Самого же князя и его воевод пригласил к себе домой. Дом его, по соседству с церковью, выделялся среди прочих изб крестьян гораздо большими размерами и толщиной бревен. Обширным было и подворье – оно свободно вместило в себя несколько десятков лошадей.

Прежде чем ввести гостей в горницу, Габай распорядился очистить помещение от живности. Стайка прыгучих курчавых ягноков, десятка два, тотчас были выпровождены в один из хлевов, в то время как двух рыжих телят сам хозяин перенес из горницы в другую избу. После очистки горницы от соломенной подстилки хозяин ввел гостей, и Олег с удовольствием потопал по полу: он был не земляной, как в те времена было принято у крестьян, а деревянный, из плах.

– Как у доброго боярина, – заметил одобрительно. – Таракан, клоп водится?

– Таракана вывел – выхолодил избу под Рождество и морозом его выморозил, а с клопом не управился. Супротив клопа, князь-батюшка, мужик слаб – эту тварь на кулачки не вызовешь... И на холод клоп крепок.

– Ну, ништо. Воеводы мои устали – клопы им не помеха.

Хозяин пригласил гостей за стол, уставленный постными закусками и вскоре явилась в горницу с подносом румяная старостиха – в длинном, до пят, платье с каймой из кружев, в высоком, шитом жемчугом, кокошнике. Каждому поднесла, по русскому обычаю, по чарке крепкого меда. Едухан, когда женщина поднесла ему чарку, вдруг ухватил её за стан и тут же получил от Габая крепкого щелчка деревянной ложкой по лбу. Рязанские воеводы рассмеялись, татары оторопели, а Едухан схватился за нож. Беду предотвратил Салахмир: перехватил руку гневливого брата.

Хозяин дома как ни в чем не бывало объяснил:

– Не знаю, какие у вас, татар, порядки, а у нас, рязанцев, не принято лапать чужих баб.

Князь Олег с легким упреком сказал, что мог бы и предуведомить о том гостя, а не бить сразу по лбу.

– Дак я не топором его ударил, – заоправдывался Габай. – Нечто он не очухается от удара ложки? Ну, а коль я не так поступил – винюсь...

– Впредь больше так не делай. На них, татар, вся моя надежа.

Тут Габай осмелился подсказать князю, что сила князя не только в его собственных воинах и нанятых им татарах, но и в сиротах, крестьянах, среди которых немало сыщется тех, кто охотно вступится за князя. Да и сам он, Габай, коль князь дозволит, вступит в его рать...

– И много ль вас, таких охотников, сыщется? – заинтересовался Олег.

– С полста верных.

– Ого! – одобрили воеводы.

– Что ж, помощь сирот как нельзя ныне кстати, – сказал князь.

– Оружие у вас есть?

– Вил и топоров хватит.

"К топорам твоим добавим копий и рогатин, – размышлял Олег, взволнованный неожиданным предложением старосты встать в его ряды. – Пешцев мне как раз не хватает. Коль Габай не ошибается – по пути ко мне пристанут ещё отряды крестьян..."

Так оно и случилось: в оставшиеся дни похода в рать Олега влились ещё несколько отрядов крестьян, обеспечивших ему перевес в силах над противником.

Владимир Пронский не успел как следует подготовиться к сражению. К тому же он сделал ошибку, клюнув во время боя на приманку: ложное отступление ордынского отряда принял за истинное, помчался основным отрядом за отступавшими и попался в заранее приготовленную западню.

Сам Владимир едва не убежал, но был настигнут, взят в полон. Олег, обгоняя повозку пленника, попридержал коня, всматриваясь в ненавистный ему посеревший лик Владимира. Его, крепко привязанного к саням, везли в Переяславль.

– Так-то, соколик, – процедил сквозь зубы Олег. – Недолго ты погрелся на чужой печке...

Процедил медленно, наслаждаясь этой медленностью и презрительно щуря глаза на врага своего. Он испытывал ни с чем не сравнимое упоение. Мало того, что победу одержал блестящую и полную, после которой Владимиру уже никогда не поднять головы, он ещё получил удовольствие видеть повергнутого врага в самом жалком униженном виде – привязанного простыми крестьянскими веревками к саням, оборванного. Еще большее наслаждение он испытывал от сознания, что бросит врага в темницу и сгноит его там, как последнюю тварь. Да, так он отомстит врагу, и месть должна быть полная и беспощадная, способная возместить ему пережитые им страдания.

– Перехитрил меня... – Владимир дернулся, норовя порвать верви, скрипнул зубами: – Что ж, убивай... Но попомни: Москва все одно отомстит тебе. Не увернешься от её карающей руки. И никакая ханша Тулунбек не убережет тебя...

Над ним взвилась плеть окольничего Юрия. Окольничий, видно, вспомнив, как был пленен в Пронске и как его держали взаперти, ударил по лицу пронского князя с потягом. Владимир мотнул головой, окропляя брызнувшей кровью свой кафтан и сани и уклоняясь от очередного удара. Олег пришпорил коня; свита – за ним. Из-под копыт – брызги коричневого от навоза, набухшего талой водой снега.

Олег скакал злой и радостный. Крепко наложил одну губу на другую. И вся свита скакала за ним радостная и возбужденная. Упоенный успехом Олег в эту минуту не сомневался: ничто, кроме мести, не даст ему успокоения.

А навстречу ему плыл от Переяславля торжественный колокольный звон. Князя, законного государя земли Рязанской, вышло встречать с хоругвями и иконами множество горожан. На душе Олега стало радостно и легко. Народ – с ним! Его ждут, его любят... Недавняя вспышка злорадства как бы уже и утонула в приливе новых чувств.

Глава двадцать третья

Утоление мести и великодушие

Помещенный в темницу, Владимир Пронский был подвергнут нескольким унизительным допросам. Кормили его ничуть не лучше других тюремных сидельцев. Обращались с ним худо. В темнице было сыро, и кашель Владимира усиливался. Из гордости он не просил пощады, а если бы и попросил, не получил бы её.

Прошло полгода. Готовились к свадьбе бывшего мурзы Ивана Мирославича (под таким именем окрестили в православную веру татарина Салахмира) и княжны Анастасии. Как-то к князю в палату вошел слуга в белом холщовом платье и доложил: приехала княгиня Мария Пронская и просит принять её. Олег Иванович озабоченно прошелся из угла в угол. Весть о прибытии дочери сейчас, в разгар радостной и суматошной подготовки к свадьбе, была ни к чему. Зачем прикатила? Вымаливать помилование мужу? Еще чего не хватало! Хочет воспользоваться хорошим настроением князя...

И в самом деле, настроение его было таким, что лучшего и желать не надо. Москва смирилась с его вокняжением, решила, что спокойнее и вернее иметь на юге сильного соседа, который сумеет оградить себя от посяганий ордынцев и тем обеспечить дополнительную защиту Москве. Олег – законный правитель, его поддерживал народ, а это кое-что да значило. Правда, от притязаний на Лопасню Олегу пришлось отказаться, зато он теперь признан Москвой и заключил дружественный союз с нею.

Одна приятность наслаивалась на другую. Настасья выходила замуж за Ивана Мирославича с охоткой. Поближе познакомясь с ним, она открыла в нем немало добродетелей. К тому же, его окружал ореол спасителя Олегова престола. Иван Мирославич первым из татарской знати принял святое крещение и каждое утро ходил молиться в крестовую палату князя.

Поскольку и Иван Мирославич полюбил Настасью, брак предвиделся счастливым1.В преддверии свадьбы Олег Иванович уже приготовил пожалованные грамоты зятю, коими предписывал ему шесть крупных вотчин: Верхдерев, Веневу, Ростовец, Веркошу, Михайлово поле и Безпуцкий стан. Эти пожалования должны были привязать зятя к Рязанской земле напрочь, что особенно устраивало Настасью. Впрочем, и сам Иван Мирославич не очень-то рвался в Сарай. Тулунбек была свергнута с престола и хозяйничал там теперь Мамай и его ставленник хан Мухаммед-Булак. Еще неизвестно, как принял бы его Мамай, зная, что он верно служил Тулунбек...

Свадебные приготовления шли деятельно и дружно. Лучшие мастерицы-белошвейки и золотошвейки шили свадебное платье для невесты под наблюдением княгини Ефросиньи. Кроме того, Настасье шили две новые шубы, соболью и беличью, плащ-накидку из ворсистой привозной ткани с золотой нитью, платье-далматик с поясом, украшенным золотым шитьем и жемчугом, платье-хитон без пояса, дюжину нательных сорочек из тонкой льняной ткани, изготовленной рязанскими ткачами.

В поварне с утра до ночи стучали ножи – варили, жарили, парили мясные блюда; блюда из лебедей, гусей, уток, из осетровых и иных рыб. В сытной избе приготовляли различные меды – ставленные, ягодные, броженные, кислые... Сбитень, квасы и буза были наготовлены десятками бочек. В хлебенной избе пекли хлебы гладкие и хлебы, украшенные фигурами жаворонков и карасей, а также пряники и печенье.

Готовился к свадьбе не только княжой двор, но и дворы бояр, священников, купцов, дружинников. Каждому хотелось на торжествах каким-то образом отличиться, обратить на себя внимание: богатыми ли подарками, умной ли речью.

И вот в такой-то час, долгожданный, волнующий, радостный, и прикатила из Пронска Мария. Первым движением души было – отказать в приеме дочери, ненавистной с тех пор, как вместе с супругом своим, потеряв совесть, водворилась в его дворец. Называлась великой рязанской княгиней... Спросил с досадой:

– Что ж она – с дороги сразу ко мне?

– Да, государь. И княжич Иван Владимирович с нею.

При упоминании о княжиче Иване озабоченно-хмуроватый лик князя осветился разбуженным интересом. Всего лишь раз довелось увидеть внука, когда тот был грудным младенцем. Каков он теперь? На кого похож? Крепок ли телом, умен ли по своему возрасту? Едва проклюнувшееся в князе дедовское чувство побудило его отказаться от первоначального желания велеть слугам усадить Марию в возок и сопроводить его до пограничья с Пронской землей.

– Ладно, зови, – подумав, сказал он.

Мария вошла в подержанном дорожном плаще из толстой ворсистой ткани, в рогатой кике с жемчугом. Была худа, глаза ввалились, уголки губ приспустились. Нос, прежде гордый, утончился и походил на птичий. Судя по всему, страдала его дочь... Внук же был хорош: крепок и скуласт, взгляд острый, смышленый. В облике мальчика было что-то неуловимое от Олега, может быть, роднил слегка выдвинутый подбородок. Мария опустилась перед отцом на колени и, пригнетая рукой к полу Ивана (тот с любопытством рассматривал деда), приказала:

– Встань, встань на коленки...

Княжич опустился. Олег Иванович повелел обоим встать и сесть на покрытую красным сукном прочную, рассчитанную на толстые зады бояр, лавку. Сам же, сидя в кресле, спросил:

– Ну, сказывай, почто бьешь челом.

Вопреки ожидаемому, просьба дочери сводилась лишь к тому, чтобы разрешить ей свидеться с мужем.

– Хочу его видеть – нет сил... Прошел слух, что он шибко занедужил. Да я и сама чую (голос дрогнул).Умоляю тебя, отец, не откажи в моем челобитье...

Глаза её налились влагой. Когда говорила, кончик носа шевелился. Теперь Олег в ней увидел не княгиню Пронскую, в течение нескольких месяцев называвшуюся великой княгиней Пронской и Рязанской, а свою родную дщерь, первонькую, отданную им замуж за князя Пронского по его, отцовской, воле...

Строго спросил:

– Вину за собой ведаешь?

– Знаю нашу с моим супругом вину... Каюсь, мучаюсь, молю Бога простить нас за гордость...

Князь видел, что Мария говорила искренне. Ему вдруг стало жаль её, может быть, ещё надеявшуюся на то, что супруг её, настанет день, будет освобожден...

– Что, Ванятка, и ты соскучился об отце?

Внук в ответ лишь потерся головкой о плечо матери.

– Ну, ступайте, – сказал князь. – Велю проводить вас в колодничью избу. Там и свидитесь с ним...

Низко поклонясь, дочь и внук вышли. Двумя хлопками в ладоши князь вызвал слугу и велел тому позвать татарина Каркадына, начальника охранной стражи князя. Каркадын явился через минуту. Именно этот татарин со своей сотней пленил Владимира Пронского, за что Олег и доверил ему важнейшую должность.

По русскому обычаю, Каркадын поклонился низко и коснулся рукой ковра. Выпрямился, глядя на князя преданными и чистыми глазами. Князь настолько уважал его, что сам подыскал ему невесту из рязанских боярынь и ко дню свадьбы наградил его вотчиной на реке Павловке. Он был окрещен в православную веру под именем Семен первым из своей сотни, но вскоре убедил окреститься и всю сотню. Семеновы стражники называли себя казаками, не подозревая, что являют собой исток рязанского казачества. Как и Салахмир, они не захотели возвращаться в Сарай, где уже хозяйничал Мамай.

– Проводи, Сема, мою дочерь и внучка к сидельцу князю Володимеру Пронскому. Устрой им встречу в колодничьей избе.

– Без соглядатаев?

– И без послухов.

Семен кивнул и вышел, мягко ступая ордынскими пестрыми сапогами с высоко загнутыми носками по ковру.

Князь мог быть довольным собой. Он изъявил великодушие, позволив ворогу встретиться с женой и сыном. По меркам того времени, плененный князь заслуживал за свою подобную провинность самой суровой кары. Олег Иванович мог приказать убить его. Но он этого не сделал.

И все же... И все же Олегу Ивановичу было не по себе. Узник, отец его внука, заточен в избу, опущенную в земляную яму. На стенках не просыхает плесень. Мокриц, этих насекомых, что водятся от сырости, – множество. К тому же стольник Глеб Логвинов кормил узника худо, совсем худо. Чахотка ему обеспечена... Разрешив свидание супругам, мог ли Олег Иванович предаваться утешительным мыслям о своем великодушии? Быстрыми шагами он направился в крестовую палату. Отдернув пелену, прикрывавшую лик Спаса, пал на колени. "Тебе, Господи, единому Благому и Непамятозлобному, исповедую грехи моя; Тебе припадаю, вопия, недостойный: согреших, Господи, согреших, и несмь достоин воззрети на высоту небесную от множества неправд моих..."

Молился долго, уповая, что Господь не отринет его моления.

Глава двадцать четвертая

Освобождение

Тюремный острожек – в тридцати шагах от Глебовских ворот – состоял из двух помещений, окруженных забором из заостренных наверху дубовых плах бревенчатой избы и земляной ямы с посаженным в неё срубом. В яме сидел Владимир Пронский, в избе – преступники менее опасные. А перед воротами острога стояла ещё караульная (она же колодничья) изба. Сюда-то, в эту караульную, и привели Марию с сыном.

В ожидании супруга Мария поглаживала рука об руку – нервничала. Наконец узник вошел, покашливая – в сальном кафтане, худой и бледный, грудь ввалилась... Мария бросилась ему на шею. Рыдания сотрясли её тело. Оглаживая рукой (ногти на пальцах искривлены) плечо жены, Владимир бормотал: ну, свет, не плачь, успокойся, я жив, и вы с Ваней живы – и слава Богу, могло быть хуже...

Глядя на них, Семен Каркадын и двое стражников покачали головами.

– Оставим вас на часок, – сказал Семен. – Никто не будет мешать вашему свиданию. Так повелел, смилостивясь, государь...

Стражники вышли. Усадив между собой княжича Ивана, супруги стали обсуждать свое положение. Было ясно, что Владимиру не выжить, если не найти способа выйти на волю. Он и кашлял и кровохаркал, и у него болело в груди, и был он просто слаб.

– Ударю челом отцу, буду умолять его дать тебе волю, – сказала она.