Текст книги "Олег Рязанский"

Автор книги: Алексей Хлуденёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

Беспорядки в Москве кончились, когда в неё приехал и возглавил оборону молодой литовский князь Остей, внук Ольгерда, посланный на укрепление города, видно, князем Дмитрием Ивановичем. Ему удалось успокоить защитников города, ободрить малодушных, организовать надежную оборону.

Защитники Москвы были вооружены не только мечами, копьями и луками со стрелами. На стенах крепости там и сям рогатились на дубовых козлах тюфяки (пушки) – оружие по тем временам диковинное, с помощью пороховых зарядов с превеликим шумом изрыгавшее из длинных железных стволов осколки железа. Тюфяки были далеко не каждому государству по казне, но Дмитрий Иванович не скупился на обзаведение этим грозным оружием. Не только мощные стены Кремля, но и наличие у защитников пушек, делали обоснованной уверенность Дмитрия Ивановича в неприступности Москвы.

Три дня ордынцы крутились подле Москвы, пытались взять её. На первый день, двадцать третьего августа, ордынские конники в темных кожаных доспехах появились с напольной стороны, встали на расстоянии двух полетов стрелы от кремля и крикнули: "Во граде ли князь Дмитрий?" Им со стен ответили: во граде князя нет. При этом московиты шумели, свистели, ругались, всячески срамили татар. Те в ответ угрожающе махали саблями, однако уверенность защитников в своей неуязвимости произвела на них впечатление.

На другой день сам хан со многими отрядами подступил к граду Москве со всех сторон. Защитники пустили в татар по стреле, те ответили таким дождем стрел, что, как свидетельствует летописец, "воздух омрачиша". Перестрелка завершилась попыткой штурма ордынцами града. Они приставляли к стенам лестницы, лезли вверх, но со стен в них летели каменья, обрушивались на них лавы горячего кипятка, беспрестанно клокотавшего в котлах. Загрохотали выстрелы тюфяков, засвистели "болты": короткие тяжелые стрелы, выпускаемые из самострелов-арбалетов. Один из таких "болтов", посланный из самострела купцом-суконщиком Адамом, насмерть сразил крупного и славного ордынского военачальника, что очень опечалило Тохтамыша.

Столь же безуспешным был штурм Москвы и на третий день. Тохтамыш забеспокоился. План молниеносного захвата Москвы срывался, а длительная осада её была чревата тем, что Дмитрий Донской и Владимир Храбрый, собравшись с силами, могли успеть вернуться и обрушиться на татар.

Тохтамыш позвал к себе в шатер суздальско-нижегородских молодых князей Василия Кирдяпу и Семена и, ласково приняв их, стал просить уговорить московитов открыть ворота града. Князья растерялись. Они и без того чувствовали себя виновными перед Дмитрием Донским, их шурином, сделавшись проводниками и пособниками Тохтамыша; теперь им предлагалось предать Москву вторично и напрямую. Хан, не торопя князей с ответом, наслаждался их онемением. Поглядывал на них сквозь полуопущенные жесткие ресницы с презрением: знал, что им не увернуться и что они вынуждены будут предать своих.

Один из братьев сказал со слезами на глазах:

– Великий хан! Не погуби Москву и её людей!

Тохтамыш поднял ресницы:

– Ни одного русского не обидим. А из добра возьмем лишь то, что они сами преподнесут нам с честью.

Двадцать шестого августа к стенам крепости приблизилась группа знатных ордынцев в темных воловьих доспехах и среди них двое русских князей, Василий Кирдяпа и Семен в нарядных одеждах. Обращаясь к защитникам Москвы, ордынцы крикнули:

– Хан пришел, не на вас гневаясь, а на князя Дмитрия. Вы достойны его милости, и ничего он от вас не требует, только встреньте его с честью и легкими дарами. Он хочет град видеть и в нем быть, а вам даст мир и любовь.

Среди защитников крепости стояли князь Остей и воеводы. Они ответили, что ворота не откроют, ибо не верят хану. Тогда вступили в переговоры князья Кирдяпа и Семен.

– Верьте великому хану, он не сотворит зла и никого не тронет.

После некоторых раздумий защитники потребовали от русских князей клятвы в том, что хан сдержит слово и не учинит им зла. Князья Василий и Семен дали клятву. Князь Остей, не доверяя словам суздальско-нижегородских князей, призывал защитников потерпеть и подождать Дмитрия Ивановича. Однако мнение большинства их свелось к тому, что лучше поверить словам осаждавших, подкрепленных тем более заверениями русских князей, нежели подвергать город опасностям новых штурмов. Остей уступил мнению большинства...

Хан, в окружении сотни нукеров, стоял возле крепкого дубового моста через ров напротив Фроловской башни, когда двойные железные ворота открылись и большая группа именитых московитов вышла из города. Вытягиваясь, она неспешно и торжественно двинулась к мосту. Впереди, неся дары, шел князь Остей в золототканом кафтане. За ним шли священники, бояре, купцы. Тохтамыш быстрым взором окинул процессию, с удовлетворением отметив, что большинство вышедших московитов, за исключением князя и бояр, были безоружны. Они, таким образом, являли доверие хану, не зная о том, что, проведя несколько лет при дворе одного из самых жестоких правителей мира Тимура (Тамерлана, Железного Хромца) в Самарканде, Тохтамыш сполна перенял от своего покровителя привычки вероломства. Вот и теперь, глядя на доверчивую процессию, Тохтамыш думал: как бы на его месте поступил Железный Хромец? И решил, что Железный Хромец не упустил бы случая воспользоваться простодушной доверчивостью защитников.

Когда князь Остей и добрая половина сопровождавших его людей перешла мост, ордынцы несуетно и ловко взяли их в кольцо. Остея отвели в ставку Тохтамыша. Остей уже понял: он в ловушке. Ухватился за рукоять меча, но тут на него обрушилось несколько сабельных ударов. Такая же участь постигла и тех, кто сопровождал Остея.

Лавина татар хлынула в кремль; вломившись в ворота, ор-дынцы убивали всех без разбора, ограбили княжой дворец и хоромы бояр, церкви, предали огню древние книги и рукописи, иконы... Плач и стенания, рыдания и вопли раздавались отовсюду...

Из сожженной Москвы отряды ордынцев пошли в Переяславль Залесский, Юрьев, Можайск, Звенигород, Дмитров, Владимир... Все они были подвергнуты разграблению и сожжению, а жители их – насилию и убиению. Один из сильных Тохтамышевых отрядов пошел на Волок Ламский, и здесь на него внезапно ударил князь Владимир Серпуховской с дружиной и совершенно разбил его. Опасаясь новых воинских неудач и особенно опасаясь скорого возвращения из Костромы князя Дмитрия Ивановича, Тохтамыш счел благоразумным вернуться в Сарай. По пути в Орду, по навету нижегородских князей Василия Кирдяпы и Семена, которым, видимо, удалось убедить Тохтамыша, что Олег Рязанский заединщик Москвы, хан дал указание подвергнуть разграблению и опустошению Рязанскую землю.

Тем временем Дмитрий Московский, возвратясь в сожженную столицу, впал в отчаяние при виде пепелищ, множества неубранных трупов, безлюдия... Приказав немедленно погребать мертвых (двадцать четыре тысячи убиенных было погребено по отшествии ордынцев из Москвы), великий князь послал своих воевод с большой ратью на Рязанскую землю в наказание Олега за его отступление от условий договора.

Рязанская земля была разграблена и опустошена вторично, теперь уже московским войском, что в свою очередь стало причиной многолетнего озлобления Олега Ивановича на Дмитрия Донского.

Глава восьмая

Горе

Савелий Губец со своим семейством в последние годы встал было крепко на ноги. Кузнечное ремесло и ратная служба Павла давали добрый прибыток. Павел, изъявив завидное упорство, упросил-таки родителей благословить его на брак с Катериной, и после сватовства, устроенного не так-сяк, а по старинному обычаю, была сыграна свадьба, и молодая стала жить в доме Савелия. Катерина пришлась ко двору. Была трудолюбива. Не дело её искало, а она – дело. И если старшие снохи порой вздорили меж собой или со свекровью, то Катерина – никогда. Старики не могли на неё нарадоваться. Утешением служил им и внучонок от Катерины и Павла: в сосредоточенном взгляде его глазенок, силившихся осмыслить происходящее, было что-то дедовское.

Старик стал одеваться богаче: справил новый кафтан и плетенный из шелковых шнурков кушак. В праздники подпоясывался этим кушаком, обматывая стан дважды. Распущенные концы кушака свисали на левом боку разноцветной яркой бахромой. Да и сам он как-то приосанился, подобно какому-нибудь именитому купцу. Да что там кафтан и кушак! Кузню новую поставил, гумно поставил на участке, купленном за городом по Пронской дороге.

Жизнь налаживалась так, что и помирать не надо.

В сентябре, когда Павел вместе с князем пребывал в Брянске – охранял обоз, – в Переяславль Рязанский ворвались возвращавшиеся из Москвы тохтамышевцы. С гиканьем и криками носились по граду и посадам. Грабили, убивали, насиловали. Повсюду трещали ворота. Если не удавалось разбить ворота, прямо с коней прыгали на ограды и с оград – во дворы.

Савелий с сыновьями успели попрятать сундуки в потайные ямы, закидав сверху навозом. Почуяв, что добро есть, но упрятано, ордынцы избили Савелия и его сыновей. Женщины попрятались кто куда. Катерина забилась за ткацкий станок в избе. Старший из ордынцев, десятский, увидев красивую молодую женщину в яркой поневе и расшитой цветами белой станушке, разгладил черную бородку и, распоясываясь, с усмешкой кивнул своим трем воинам:

– Подержите мне женку... Аллах не запрещает мусульманину иметь женщину чужой веры.

Услышав отчаянный вскрик Катерины, Савелий рванулся в дом, но стоявший в дверях кривоногий татарин ударил его кулаком в зубы. Старик упал, выплюнул вместе с кровью два зуба. Меж тем трое, что держали Катерину, хотели по примеру старшего справить свое удовольствие. И только один из них стал расстегиваться, как старший, вставая, локтем двинул его в грудь. "Не смей! Она моя! С собой её возьму..." Заплакал в люльке ребенок. Потянув из ножен саблю, десятский вкрадчиво подошел к нему. Миг – и острие сабли пронзило бы розовое тельце младенца. И лишь дикий вопль матери заставил татарина отдернуть руку...

Старик и старуха кидались под ноги ордынцам, когда те волокли Катерину на подворье. Савелий был вновь сбит ударом кулака в висок. Корчась, он увидел: старуха ползла, рыдая, за татарином, тащившим люльку с младенцем во двор. Ухватила его за ноги... Татарин швырнул ей люльку.

Возвратясь из Брянска и войдя в дом, Павел сразу почуял неладное: Савелий, встречая сына во вратах, стоял понурый и почерневший.

– Что? Что?! – крикнул Павел.

– В Орду... – старик всхлипнул. – В Орду увели...

Не помня себя, Павел изо всех сил ударил кнутом отца (тот лишь стиснул зубы), но вдруг рванул на себе кафтан, крикнул: – Батюшка, убей меня! Убей! Зачем мне жить? Не хочу!.. Савелий приобнял сына и, утешая как мог, повел его в дом... Говорил, что дитенок, слава Богу, жив – не тронули его...

Люлька висела посреди избы. Печально и долго смотрел Павел на спящего младенца. Тот заворочался, скривил губки, и одна из невесток подошла к нему, сунула ему в ротик кашу в тряпочке.

– Вырастет, – сказала она, перепеленав младенца. – Еще какой вырастет!

Павлу хотелось взять его на руки, но, переполненный горечью и тоской, он вдруг отвернулся, скрипнул зубами. Раздеваясь, спрашивал про набег татар, про кузнечные дела. Поглядывая на сына в люльке, вновь и вновь подходил к нему, уже и с нетерпением ожидая его новой пробудки, чтобы взять его на руки и попестовать.

Мало-помалу он приходил в себя, чувствуя – не все потеряно в его жизни.

Глава девятая

Месть

Князь Олег, вернувшись с семьей из Брянска (поездка была не впустую дочь помолвлена за смоленского князя Юрия) и увидев свой город, посады, окрестные селения разоренными и полусожженными, пришел в отчаяние. С тихим, покаянным видом ездил он по городу, мучимый мыслью о том, что, наверное, сделал ошибку, надолго удалившись из города в самые трудные времена. И стоило ли отсылать Тохтамышу посольство с дарами? Стоило ли показывать ордынцам броды через Оку? И, главное, стоило ли включать в состав посольства Родослава?

Весь этот день он был смиренен, и, глядя на него, можно было подумать, что он покорен судьбе, он готов претерпеть все настоящие и будущие несчастия, дабы подчиниться всему тому, что ниспослано свыше.

Но уже на другой день, выслушав обстоятельный доклад Ивана Мирославича, который замещал князя в городе, – о Родославе, удержанном при хане, о разбойном нападении сначала Тохтамыша, а затем и московского войска, о том, что, как стало известно, Тохтамыш пришел на Рязань по наущению суздальско-нижегородских князей Василия и Семена, – князь Олег дал волю взбаламутившейся в его душе ярости. В то время, как Иван Мирославич сидел на лавке с виноватым видом (а как не чувствовать себя виновным, коль ты замещал князя?), Олег Иванович возбужденно ходил из угла в угол по палате и возмущался. Он возмущался неоправданно жестокими, можно сказать, и неумными действиями Тохтамыша. Не понял и не оценил хан услуг рязанцев по указанию бродов через Оку. Не оценил и такого поступка Олега, как уклонение от союзнических обязательств Москве. Затем стал возмущаться низменным поведением Василия и Семена, которые, вбивая клин между Рязанью и Ордой, возвели на Олега поклеп, обвинили его в тайных дружественных сношениях с Москвой и Литвой.

С Ягайлом Олег был на дружественной ноге, это правда. Но, видит Бог, если бы вдруг Ягайло и Тохтамыш схватились друг с другом, Олег не встал бы под его руку, как он не встал бы и под руку Тохтамыша...

С ещё большим возмущением князь Олег говорил о Дмитрии Московском. Гневно обличал его в корысти и вероломстве. Напасть на Рязань и разграбить её после ограбления Тохтамышем – это уж слишком... На каком основании? На том лишь, что Олег отложился от Дмитрия... А кто – не отложился? Кто встал под его стяги? Может быть, его тесть, Дмитрий Константинович Суздальский привел полки в помощь ему? Не тут-то было!

Иван Мирославич, долгие дни пребывавший в подавленном состоянии от бедствий, принесенных Рязанской земле двумя нашествиями, явно оживился при виде своего князя гневным, готовым к отомщению. Он был рад, что князь не смирился. Что он признал за ошибку нападение на Рязань как Тохтамыша, так и Дмитрия Московского. Что он будет искать возможность для отмщения... И когда князь обратился к Ивану Мирославичу со словами: "Скажи мне, Иван Мирославич, посоветуй, – можно ль Москве прощать такое?", – боярин с жаром ответил:

– Помнишь, княже, я уговаривал тебя не заключать мира с московским князем на унизительных для тебя условиях? Помнишь? И вот он – плачевный итог. И не спрашивай у меня совета – можно ль прощать. Нельзя!

Олег Иванович наконец сел в кресло и, уже спокойнее, стал обговаривать с зятем дальнейшие действия. В отношении Тохтамыша никаких враждебных действий предпринимать не следовало: он законный хан, и своей законопослушностью рязанский князь должен был добиться расположения к себе хана, царствование которого, судя по всему, будет долгим и благополучным. Ведь он, Тохтамыш, могущественный сам по себе, пользовался поддержкой Тимура, этого ещё более могущественного правителя государства Мавераннахр1. Нет, с ханом надо было дружить, и дружить искренне, ибо, в противном случае, тебя будут клевать все кому не лень. Хану вовремя отдай дань, принеси ему и его вельможам дары – и относительный покой тебе обеспечен.

Другое дело – Москва. Не так уж у неё хороши дела, коль она в раздоре с самим ханом, коль её не поддержали союзные ей князья. И тот убыток, который Москва нанесла Рязанской земле, должен быть возмещен за её счет. Ответный удар неизбежен, но подготовиться к нему следует исподволь, тайно. Удар нанести не на саму Москву: она неприступна и её не взять, а на Коломну, этот богатый торговый город на Оке, тот самый город, некогда рязанский, мимо которого рязанцу не проехать, не испытав чувства горечи от утраты его три четверти века назад.

Продуманный до мелочей и одобренный думой ответный удар состоялся полтора года спустя, 25 марта 1384 года, в день Благовещения. Сначала нешумно и быстро стянули отряды к Перевицку, этой рязанской крепости неподалеку от Коломны; от Перевицка на скорях конное войско преодолело расстояние до Коломны, перешло по ещё крепкому льду Оку и застало врасплох тамошнюю стражу.

"Князь Олег Рязанский суровейший взял Коломну изгоном, а наместника... и прочих бояр и лепших мужей полонил, и злата и серебра и товара всякого набрался, и отошел, и возвратился в свою землю со многою корыстью", – свидетельствует летопись.

Успех этого коломенского набега окрылил Олега. Он удачно выбрал время – канун разлива рек, когда Москва не смогла сделать быстрый ответный удар; к тому же он предусмотрительно заручился поддержкой муромского, пронского и иных русских князей, в том числе и смоленского Святослава Ивановича, за сына которого, Юрия, была отдана рязанская княжна.

Ко всему прочему, он знал, что на Руси строго не осудят его. Ведь он сделал лишь ответный удар, который был ему нужен для возмещения понесенного убытка. Добытые злато и серебро он употребит на выкуп сына Родослава...

Один из обозов с награбленным рязанцами добром сопровождал Павел Губец. В том обозе была и его доля – и Павел строго поглядывал на тех коломенцев, которые, выйдя из домов, провожали рязанцев злобными выкриками и проклятиями. Две женщины с воплями подбежали к нагруженным кладями саням, крича: "Наше добро, наше!" Руки их судорожно хватались за железные ручки сундуков. Павел теснил их конем, но где там! Тогда он с ожесточением ударил одну из женщин плеткой по рукам, другую – по лицу... Та упала ничком, кровавя снег и воя...

В Переяславль ехали три дня. Поторапливались – снега раскисали. Один из возов, охраняемый Павлом, повернул к его дому. Забрехали собаки, на лай первым вышел Савелий – в овчинной безрукавке, в лаптях на деревянных колодках. Стоя на талом снегу – на нем отпечатывались следы колодок старик с умилением смотрел на клади. В нетерпении открыл сундук – в нем сверху лежали белые холсты.

– Добра-то привез!..

Вышла из дому мать, всхлипнула:

– Паша! Слава те Господи – живехонек вернулся!..

Братья, невестки живо внесли сундуки в дом. Невестки примеряли летники из полосатой струйчатой ткани, зеленой и желтой камки, накидывали на плечи длиннорукавные опашни...

– Господское... Красно, красно1 , – повторяли они в восторге.

Павел усадил себе на колени сынишку, гладил его по головке, а тот трогал розовыми пальчиками серебряные пуговицы на его кафтане. На баб, жадно перебирающих вещи, не смотрел. Вспоминал о Кате, думал, как бы она теперь радовалась вместе со всеми, примеряла бы платы и опашни... Невестки без зазрения совести выклянчивали у него в подарок то одно, то другое платье. Он был щедр. Ему было не жалко добытого ратным трудом... Старик вдруг цыкнул на снох:

– Ну, хватит вам жадничать! Готовы все забрать... А ну-ка Паша приведет в дом молодую – и ей ничего не останется?

Женщины зафыркали, – сколько, мол, ещё раз жениться ему – но свекор так посмотрел на них, что те притихли.

А старуха, пока снохи рылись в сундуках, смотрела задумчиво и виновато, изредка повторяя: "Господь нам судья. Ox, судья!.."

Павел вдруг вспомнил, как он ударил плеткой двух коломенских женщин. Как одна из них упала ничком и завыла. Ради чего он побил их? Не для того ли, чтобы отнятому у них добру алчно порадовались его невестки? Теперь он дивился своей ненужной жестокости, плоды которой столь жалки и никчемны. Ему стало не по себе. Он обидел и без того обиженных. В их душах теперь злоба и ненависть. Зло рождает зло, но не добро. Вся Коломна теперь ненавидит рязанцев. Будет мстить. Вот к чему приводят распри князей. Где выход? В чем? Отчего князья, притом соседи, не могут помириться?

Так горестно размышлял Павел, и рука его поглаживала головку сынишки.

Глава десятая

После боя под Перевицком

Как и следовало ожидать, московские правители, дабы проучить Олега за его дерзкий набег на Коломну, снарядили на Рязань крепкое войско во главе с князем Владимиром Андреевичем Серпуховским. Этот князь, прозванный за его подвиг на Куликовом поле Храбрым, ещё ни разу не был побежден ни в одном из многочисленных боев, в которых ему приходилось участвовать. У московских правителей не было сомнения в том, что Владимир Храбрый одержит победу и на сей раз, тем более над рязанцами, которых московиты крепко побили ещё тринадцать лет назад, под Скорнищевом. Олег же, после набега на Коломну, пользуясь весенним половодьем, которое не позволило Москве быстро направить войско на Рязань, не сидел сложа руки. Его послы сновали то в Пронск, то в Муром, то в Смоленск – обеспечивали рязанцам помогу. В кузнях Переяславля от зари до зари ковалось оружие и доспехи. На торжище, на берегу Лыбеди, самым ходовым товаром в те весну и лето были мечи, копья, бердыши, щиты, боевые кони. Товары оплачивались не только ордынской, но и широко входившей в оборот рязанской серебряной монетой с надчеканкой "куньей мордки", монетой неказистой, с рваными краями и неправильного овала, но своей, являвшейся предметом гордости князя Олега: ведь она свидетельствовала о его высокой степени независимости и самостоятельности.

Разведка вовремя донесла о движении неприятельского войска и о его силе. Отряды рязанцев и их союзников быстро были стянуты под Перевицк, небольшой, но хорошо укрепленный город на крутом берегу Оки, со стороны суши защищенный высокими земляными валами и глубокими рвами. Заранее в Перевицк свезли достаточное количество оружия, доспехов. Бой был дан под крепостью, и рязанцы, вооруженные на сей раз не хуже московитов и предводительствуемые князем Олегом и воеводой Иваном Мирославичем, в ожесточенном бою наголову разбили неприятеля. В полон был взят один из самых знатных московских воевод – князь Михаил Андреевич Полоцкий, внук Ольгерда, служивший московскому князю.

Душа Олега Ивановича опьянилась – шутка ли, одержали верх над московитами, казалось бы, непобедимыми. Опьянены успехом его воеводы, его воины. И вот уже рязанцы пируют на берегу Оки, невдалеке от поля боя, с которого на повозках увозят раненых, сбрую с убитых коней, одежду с поверженных московитов... А из Перевицка на телегах доставляют крепкий мед в бочонках, бузу, квас, закуски. Сам князь в легком летнем кафтане, перехваченном золотым поясом, сидит на походном стульце среди воевод, принимает из рук стольника кубок с медом и, окинув пирующих благодарным взором, говорит:

– Под Скорнищевом мы оконфузились, а под Перевицком загладили свой позор... Спаси вас Господь Бог, други мои...

– И тебя спаси Господь Бог... Ты, княже, сам повел нас в бой...

– Нет, не моя заслуга. Ваша заслуга. Все крепко бились.

Поблагодарив всех вкупе, Олег Иванович затем велит поднести кубок каждому из воевод в отдельности, славит его и пьет, вместе со всеми, за его здоровье. Слуги без устали таскают кувшины с напитками и яства, заздравные кубки наполняются вновь и вновь, торжественность речей не умеряется. Незаметно подступает и тот час, когда воины, утомясь торжественностью и уставными порядками, раскрепощаются, речи их становятся все обыденней и проще, и чем ни проще, тем все милее...

Вот в такой-то час Софоний Алтыкулачевич, изрядно уже и хмельной, слегка приподнимается со своего места:

– Браты, быка гонят! И барана! Вот будет потеха!

В самом деле, двое верховых гонят быка и барана. Бык здоровенный, с крутой холкой, с толстыми короткими рогами. Но и баран, с увитыми в коляски рогами, крепок. Многие из воевод привстали – животных пригнали для того, чтобы столкнуть их в драке – кто кого. Час назад Софоний Алтыкулачевич и Ковыла Вислый, под влиянием хмельного, затеяли пустяшный спор: первый утверждал, что в драке быка одолеет баран, второй – что бык легко забьет барана. И вот теперь, в ожидании потехи, нового развлечения, в котором нуждались упоенные победой воины, некоторые из воевод встали со своих мест. Обменивались впечатлением, произведенным на них видом животных:

– Экий бычище!

– Да и баран не крошка. Рога – в два кольца!

– А все ж баран против быка – ничто.

– Браты, а кто их них московит? Бык аль баран?

– Хто послабее – тот и московит.

Воеводы сейчас, после победы, ребячливы, и князь понимает их. Он смотрит на них с легкой улыбкой, как добрый глава семейства на расшалившихся детей. Конечно, заботливый глава семейства всегда, даже в самые счастливые минуты, помнит не только о своих удачах, но и неудачах и тревожных обстоятельствах. Сын Родослав в Орде – как не помнить о том, как не думать и не предпринимать усилий для вызволения его? Поэтому, посматривая на своих развеселившихся воевод с улыбкой, глаза князя в то же время выдают заботу. Вот эта смесь доброй улыбки и озабоченности даже в такую минуту упоения выделяет его из среды соратников.

Слугам не удается стравить быка и барана – животные настроены миролюбиво. Тогда стольник Глеб Логвинов, развязав на себе алый кушак, подходит к быку. Глаза могучего животного тотчас наливаются кровью, он клонит голову книзу, роет копытами землю. Раздразненный красным цветом, устремляется к Глебу. Тот, держа кушак на отлете, увертывается от быка и успевает накинуть кушак на рога барана. Бык устремляется на барана, которого спасает лишь случайность – зацепившись за репейник, кушак срывается с завитков бараньих рогов. Подхватив кушак, бык взрывает землю копытами и неистово крутит головой.

В конце концов бык успокаивается, он беззаботно щиплет траву, когда баран, затаивший на быка обиду, с разбегу, в мощном прыжке, ударяет противника в бок. Тот с крутого обрыва с шумом плюхается в воду, а баран предусмотрительно удаляется...

– Софоша! Ты где? Качать Софошу!

Несколько дюжих воевод подхватывают Софония Алтыкулачевича и подбрасывают вверх, приговаривая: "Экий ты молодец, Софоша! Баран твой перехитрил быка!"

В какой-то миг озабоченность с лица князя слетает, и он, поддавшись общему веселью, приказывает налить Софонию Алтыкулачевичу полный кубок, и тот, прежде чем выпить, говорит здравицу в честь князя, княгини, их чад, при этом каждого называя по имени. И когда произносит имя Родослава, князь невольно сникает: сразу ему становится нехорошо, неспокойно при мысли, что младший сын его – в неволе...

Тем временем десятки ратных подбирают трупы убитых чужих воинов (своих подобрали ещё вчера), укладывают на телеги и возят к месту погребения – скудельницам. Павел Губец (он среди подбиравших) все больше крутится возле лошади – то держит под уздцы, то поправляет дугу или хомут непривычно и неприятно ему подбирать трупы. Товарищи, подойдя к очередному убитому, переговариваются:

– Эк, сердешный, как тебя изукрасили!

– Отец-мать не узнали бы... Голову-то рассекли! Ух, как!..

– Небось, и жениться не успел...

– Да и ладно, что не успел... Нашему брату гораздее не заводить семью. Рано или поздно – убьют.

– Убьют, нет ли, а семя оставь. Не то твой род пропадет.

– Гля, а на этом сердешном сапоги зеленого сафьяна, узорчатые.

– Снимай. На торге хорошую цену дадут.

– Такие сапоги и в свой сундук положить можно.

– А я бы не положил. Будет думаться... С убитого – дельнее продать.

Труп кладут на телегу. Павел быстро взглядывает на него – тут же отворачивается. Голова убитого и в самом деле обезображена – рассечена ударом меча от темени до рта. Но не кровь и страшные раны побуждают Павла отворачиваться – он боится увидеть среди убитых старых знакомых. Тех, с кем познался, служа когда-то на окском побережье в пределах крепости Лопасня.

Один из тех знакомых встретился Павлу в бою. Ливнем прошумели пущенные с обеих сторон стрелы, вскрикнули первые раненые и полки сступились. Скрежет мечей, крики, стоны... Ржанье коней... Клекот и хрип чьего-то коня, в его горле застряла пика. Перед Павлом (он рванулся в гущу боя со всей страстью и яростью – убивать, мстить за поруганную честь его жены, и уж неважно, что горе его семье принесено татарами, а не московитами) возник московит – в страшно озлобленном оскале. Острие его копья, подрагивая и тускло поблескивая, направлено в грудь Павла. Павел поднял коня на дыбы, соображая, как увернуться от удара врага и ударить ловчее самому, и вдруг видит – знакомый оскал! Эти большие зубы, эти малиновые десны... "Гришка!" – "Пашка!.." Копья зависли, медля. В глазах обоих всадников – оторопь. Не было бы ничего противоестественнее – даже в бою – убивать друг друга. Павел крикнул:

– Гришка, моя рука на тебя не подымается!

– И моя – на тебя!

Разъехались...

Трупы погребли в скудельнице, вырытой на краешке местного православного кладбища. Тут же, наскоро, сколотили тесовую часовенку с крестом. Священник машет кадилом на медных цепочках, и ноздри Павла чутко улавливают запах ладана. У его телеги двое ратных возятся с сопением, никак не смогут совладать с тяжелым большим трупом, и тогда Павел, доселе брезгливо поневоле отдалявшийся от трупов, уже испускающих сладковато-приторный запах тления, сам подхватывает громоздкого убитого под голову... Странное чувство овладевает им – будто хоронит он не чужого, а своего. А к концу дня чувство это укрепляется, что уже не будто, а точно он хоронит своих. И это чувство рождает все тот же, прежде возникший в его душе вопрос – для чего, зачем воюют друг против друга свои, православные?

Глава одиннадцатая

В канун прибытия Сергия Радонежского

С ликованием встретили рязанцы своего князя-победителя. Священники, монахи, именитые люди вышли встречать воинов с иконами, крестами, хоругвями. Торжественно звонили колокола. Встречавшие выкрикивали приветствия, кидали вверх колпаки.

Олег Иванович ехал впереди войска на белом арабском коне. Высоконькие черные копыта аргамака властно и весело выщелкивали по твердой летней дороге. За ним – воеводы. Следом везли на одних повозках московские стяги с подрубленными древками, на других – важных пленных. Простые пленники шли пешком – кто понурясь, а кто с любопытством оглядывая изукрашенный деревянной резьбой чужой город.

Всеобщий пир длился три дня. В пылу хмельных самовосхвалений некоторые из бояр договорились до того, что первенству Москвы наступает конец и что Переяславлю самое время выдвинуться на её место. Ведь Москва явно выдохлась, она не в состоянии, после разорения её Тохтамышем, обрести прежнюю силу.

Тохтамыш после своего нашествия на Русь не стал отнимать у Дмитрия Московского его великого княжения Владимирского, но наложил на Москву почти непосильную дань. Тяжесть этой дани вынуждала московских правителей прибегать к внеочередному побору с богатых и зависимых от неё земель. Такой внеочередной побор назывался черным бором. Самой богатой землей Северной Руси был Новгород, и когда Москва очень нуждалась в средствах, её взор чаще всего обращался именно на Новгород, серебряный родничок которого, ввиду его активной торговли с Западом и Востоком, считался неиссякаемым.