Текст книги "Олег Рязанский"

Автор книги: Алексей Хлуденёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)

– Лис он и есть лис! Тебя известил об угрозе Мамая и Ягайлы, а сам их заединщик! Поверь мне, князь Дмитрий Иванович, у меня руки чешутся наказать его, и я лишь жду твоего приказа...

– Полк держи наизготовке, но не задирайся. Лучше прикажи убрать завалы, кои образовались от рухнувшего собора...

Упомянутый князем рухнувший собор в Коломне был недостроенный каменный Успенский собор на площади, где стоял князев дворец, в коем была сыграна свадьба Дмитрия Ивановича и Евдокии Суздальской. Вельми хорош был бы собор, величием и красотой ровня Успенскому собору во Владимире. Обвал сотряс кремлевский холм и ближние дома, вогнав в великий страх горожан. Когда поднявшийся над местом обвала столб пыли осел, обнажив обломчатый остов, сжалось сердце у жителей – как бы не к добру сие...

– Завалы почти убраны, – сказал Тимофей Васильевич.

– Вот и добре. Град должен быть очищен.

В скором времени предстоял сбор русских войск в Коломне: вот для чего должен был быть очищен град. В Коломне будет решаться вопрос: идти ли на Мамая прямиком, либо в обход Рязанской земли. Тимофей Васильевич по достоинству оценил план по опережению противника, также как и оценил замысел князя любым способом разорвать единачество Олега и Мамая, коль таковое имелось и в самом деле.

В тот же день Тимофей Васильевич приступил к трудоемкой работе сбору пеших ратей; заодно направил своего помощника в Коломну с наказом немедля отпустить безо всякого выкупа всех пойманных на московском берегу рязанских сторожевых. Так, среди прочих, был отпущен и Павел Губец.

Глава четырнадцатая

У кого благословиться?

Как всегда перед войной, московский люд заволновался, и его волнение передалось животным и даже таким тварям, как крысы – те кишели в сточных канавах, мусорных ямах, подмостьях, дрались прямо на глазах прохожих. Некоторое успокоение в жизнь населения внесло прибытие в Москву и её окрестности все новых воинских отрядов – из Ростова, Ярославля, Белозерска, Костромы, Владимира, Устюжны, Оболенска, Переяславля, Мурома, Новосильска, Стародуба...

Кажется, Русь никогда ещё не выставляла такого количества ратей.

Московское дело давало плоды; Дмитрий Иванович, как никогда, почувствовал себя не просто русским, а общерусским князем. Он был спокоен. Но при всем своем внешнем спокойствии, как будто даже и отстраненности от кишащей вкруг него жизни, начисто лишенный суеты и мелкодерганья, Дмитрий Иванович являл собой сгусток энергии, которая передавалась воеводам, боярам, слугам – всем окружающим посредством немногих емких слов, скупых жестов и выражения его дивных темных глаз, исполненных то искрящейся радости и упругого блеска, то печали и удрученности, то сдержанного гнева. В них отражалось сложное сплетение мыслей и всех оттенков чувств, коими была полна его напитанная народными духовными соками душа. Он, сильный телом и характером, был той осью, на которой крутились колеса тяжкой и громоздкой телеги, предназначенной своим движением смять и опрокинуть Мамаеву Орду.

Среди многих дел, исполняемых им от зари до зари, великий князь важнейшее значение придавал тому, чтобы обсмотреть все новоприбывшие отряды, уловить настрой и дух воинства, воспринять этот дух, через своих приставов обеспечить ратных продуктами, а их коней фуражом. В каждом полку был свой священник, и было приятно наблюдать, как священники неутомимо хлопотали об исполнении каждым воином церковных обрядов, как они внимательно и заботно следили за настроением каждого ратного, помогая им избавиться от уныния, грусти либо смятения.

И князь, видя эту хлопотливость священников, все более и более обеспокоивался: а кто утешит и благословит непосредственно перед походом его самого и в его лице всю русскую рать?

Прежде он благословлялся у митрополита Алексия, этого мудрого первосвятителя. Но Алексий умер. Исполнявший некоторое время обязанности митрополита бывший коломенский священник, прозванный Митяем, также умер по дороге в Царьград, куда направлялся на поставление. С той поры митрополичья кафедра вдовствовала, и за благословением, таким образом, следовало обращаться к тому из духовных лиц, кого знала, уважала и почитала вся Русь. Таковым был Сергий Радонежский, смиреннейший, любимый народом игумен Троицкой обители. Но вот беда – некое время назад отношения князя и игумена, как думал сам князь, осложнились и осложнились по его, князя, вине.

Дело в том, что на Руси было два митрополита. Один – в Москве, управлявший епархиями Владимирской Руси, Рязанской, Смоленской, Суздальско-Нижегородской земель; другой – в Киеве, управлявший епархиями тех земель бывшей Киевской Руси, что входили в состав Литовско-Русского княжества. Тот, что сидел в Киеве, именем Киприан, по происхождению болгарин, образованнейший человек своего времени, по замыслу константинопольского патриарха, должен был после кончины Алексия стать митрополитом и на Москве. Но в Москве, и прежде всего сам Дмитрий Иванович, не доверяли Киприану, которому покровительствовал литовский князь. Московиты опасались, что Киприан, став митрополитом во Владимирской Руси, станет доброхотствовать литовскому делу в ущерб московскому (время покажет – опасения были напрасными). И потому Дмитрий Иванович хотел иметь на Москве своего митрополита – из среды священников Владимирской Руси.

Одним из таких священников, который, по мнению Дмитрия Ивановича, мог бы стать достойным преемником Алексию, был коломенский Митяй. Он был высок и осанист, обладал дивным бархатным голосом, то тоскующим и скорбящим, то с ликованием взмывающим под небеса. Речистый и образованный, Митяй снискал любовь к себе своей паствы. Князь перевел Митяя в Москву и сделал его своим печатником – так называлась должность хранителя великокняжеской печати. В обязанности печатника входило составление жалованных и других грамот, переписка с Ордой и Литвой, Тверью и Суздалем, Рязанью и иными городами и землями, – дело, требующее высокого образования и ума. Митяй справлялся со своими обязанностями размашисто и непринужденно, выказывая глубину понимания московского дела. Князь продолжает возвышать его – Митяй становится духовником князя и многих бояр. По традиции, духовником князя мог быть только монах, и не без содействия князя происходит пострижение Митяя в монахи расположенного на территории кремника Спасского монастыря.

Однако пострижение в иноки бельца Митяя произошло не по церковным канонам. По канонам, бельца должен постригать архиерей, а Митяя постриг настоятель монастыря. Пренебрежение традициями и уставом насторожило духовенство. Но не успело оно примириться с нарушением устава, как произошло новое нарушение: Митяй, в иноках без году неделя, поставляется архимандритом, хотя, по канонам, поставлению в сан архимандрита предшествует тяжкий и длительный опыт иночества.

Всем, кто внимательно следил за головокружительной карьерой даровитого недавнего коломенского священника, стало ясно: не за горами и его поставление в сан епископа. Ропщут монахи, протестуют священники, архиереи. Но чем дружнее раздаются протесты, тем настойчивее князь двигает своего подопечного к высшему на Руси духовному сану...

Внушал себе: они, шептуны и ворчуны, не понимают, что он, продвигая Митяя, руководствуется интересами великого московского дела. Он ведет лодку вперед, а они пытаются помешать ему. Да и не потому ли они ворчат, что завидуют? Что сами бы рады надеть на себя белый митрополичий клобук? Ан, нет! Не видать им митрополичьего престола. Первосвятителем будет Митяй, а не кто-то другой, тем паче – Киприан, чужак, кот в мешке...

Едва Алексий почил и его погребли с великими почестями, как Митяй надевает на себя митрополичье облачение и принимается за дела в доме Пречистой Богоматери – так вкупе с Успенским собором называется митрополичий двор.

Вот тогда-то и ополчились архиереи. Когда их созвали на поместный собор, чтобы возвести Митяя в сан епископа (а от епископа до митрополита один шаг), то суздальский владыка Дионисий, самый ревностный блюститель уставных правил, стуча посохом, гневно обличал Митяя: де-выскочка, потрясатель основ... Меча громы и молнии, поневоле бросал камешек и в огород великого князя, потакавшего Митяю. Грозился поехать в Царьград жаловаться патриарху. Взгорячившегося не в меру Дионисия взяли под стражу буде урок каждому, кто встанет поперек Митяя.

Еще больше взроптали священники. Мыслимо ли? Где это видано, чтобы под стражу – святителя?

Слух об этих московских событиях дошел и до Сергия Радонежского. Сергий взял посох и, как всегда, пешком отправился из Маковца в Москву. Когда великому князю доложили, что явился из Маковца преподобный Сергий, он, всегда так радостно встречавший старца, в тот раз испытал чувство растерянности. Верно, старец строго осудит его за потакание Митяю и покушение на право неприкосновенности духовных лиц.

Но Сергий есть Сергий. Он явился не осуждать. Князь не обнаружил в его чистых синих глазах и капли осуждения, зато увидел в них сочувствие и сострадание. Сострадание к кому? Конечно же, к нему, великому князю, который взял на себя большой грех, покусясь на неприкосновенность святителя. И как бы этот его грех, объяснил старец, не повлек за собой небесную кару всему народу, ведь не только государь отвечает за благоденствие своего народа, но и народ отвечает за неправедные поступки своего государя.

Дмитрий Иванович только вопросил: "Отче, не поручишься ли ты за Дионисия? Ведь грозится поехать в Царьград!"

Преподобный Сергий поручился, и суздальский владыка был освобожден. Дионисий отправился в Суздаль, оттуда якобы по делам епархии, в Нижний Новгород, а из Нижнего, пренебрегши поручительством Сергия, отправился в Византию, чем вызвал отчаяние и гнев как Митяя, так и князя. При этом князь поневоле испытал чувство досады и на маковецкого старца, столь неудачно поручившегося за суздальского владыку.

Князь без промедления снарядил Митяя в Царьград, отнесясь к этому предприятию с особенной заботливостью и ответственностью. Он снабдил Митяя посланием к греческому патриарху с просьбой рукоположить Митяя в митрополиты. Дал ему несколько чистых, не заполненных письмом грамот, скрепленных великокняжеской печатью, – на тот случай, коль в том будет нужда, мог под поручительство князя обратиться в Царьграде к богатым купцам для заема денег.

И как же Дмитрий Иванович горевал, когда вдруг пришло известие: Митяй, уже близ Царьграда, внезапно разболелся и умер! И досадовал. На всех тех, кто препятствовал Митяю, кто вставлял палки ему в колеса. Что греха таить: поневоле его досада касалась и отца Сергия, виновного разве лишь в том, что он передоверился Дионисию. Позднее князь стыдился своего недовольства отцом Сергием, оно тяготило его...

По смерти Митяя среди его спутников возобладало мнение: возвращаться в Москву ни с чем не следует; надо выбрать нового кандидата на митрополичий престол и просить греческого патриарха рукоположить его. Одним из кандидатов был Пимен, архимандрит Успенского Горицкого монастыря из Переяславля Залесского, другим – Иван, архимандрит Высоко-Петровского монастыря в Москве. В результате ожесточенного спора решено было представить патриарху на рукоположение в митрополиты Пимена.

Обо всем этом Дмитрий Иванович уведал позднее, а пока, посоветовавшись с иереями, он, после долгих размышлений, все же счел необходимым пригласить на митрополию в Москву Киприана. Того самого, в доброхотстве которого московскому делу он до сих пор сомневался.

Но оставался ещё вопрос: коль скоро приедет в Москву Киприан? Невольно думалось и о том, что народ Владимирской Руси ещё не знал Киприана, и его благословение навряд ли отзовется в сердцах людских так же благодатно, как благословение маковецкого игумена Сергия, чтимого и любимого народом.

Да, надо было ехать на Маковец. Но прежде следовало получить разрешение у своего духовника отца Федора.

Отец Федор был игуменом монастыря Рождества Богородицы1 на Медвежьем озере в Замоскворечье, верстах в шести от Москвы. Он был родным племянником преподобного Сергия Радонежского. Еще двенадцатилетним отроком поступил Федор в Троицкую обитель на Маковце и под опекой своего дяди за годы чистого иноческого жития много преуспел в духовном развитии. Основав с благословения преподобного Сергия монастырь Рождества Богородицы, игумен Федор успешно внедрил в жизнь его обитателей опыт Троицкой обители по воспитанию иноков, и вскоре монастырь на Медвежьем озере сделался столь образцовым, что стал прибежищем старцев-молчальников.

– Вижу, сыне, прибыл ты ко мне с какими-то сомнениями, – сказал отец Федор, введя князя в алтарь храма. – В чем они?

Дмитрий Иванович рассказал о своих сомнениях, о том, что он одно время был разгневан поступком суздальского владыки Дионисия, который пренебрег поручительством старца Сергия и уехал в Царьград чинить препятствия Митяю, и князев гнев и досада невольно коснулись, стыдно сказать, самого святого старца. И теперь душа его была нечиста перед святым Сергием. Мог ли он с такой душой, отягченной той досадой на старца, ехать к нему за благословением? К тому же старец Сергий, при его прозорливости, наверняка догадывается, ведает о его той, пусть и уже минувшей досаде...

Отец Федор слушал духовного сына с озабоченностью и сочувствием. Спросил:

– Сожалеешь ли ты, сыне, о причине своего неправедного гнева и досады? Сожалеешь ли, что двигал Митяя на митрополичий престол не по уставу?

– Теперь сожалею и осознаю свою неправоту. Сама неожиданная смерть Митяя показала – Богу было неугодно гордое стремление Митяя стать во главе русской церкви не по уставу. Я каюсь, что вместе с покойным Митяем поступал не по правилам.

Духовник взыскующе смотрел на князя.

– Имеешь ли ты ныне в своем сердце недоброжелание на преподобного Сергия?

– Нет, ныне не имею.

– Ни капли? – ввинчивался строгим взглядом духовник.

– Ни капельки.

Отец Федор осенил князя крестом, благословляя его ехать к преподобному Сергию на Маковец и назначив ему епитимью: поститься перед отъездом на Маковец день и ночь. "И знай, княже, – подбодрял отец Федор, старец несет в себе добросердие и смирение безмерное, любовь нелицемерную равно ко всем".

Глава пятнадцатая

Игумен Троицкой обители

Преподобный Сергий Радонежский родился 3 мая 1314 года, в день, когда праздновали память основателя Киево-Печерской лавры святого Феодосия.

Столь знаменательное совпадение, видно, было знаком свыше: новорожденному предстояло продолжить дело знаменитого духовного подвижника. Нарекли младенца Варфоломеем – именем одного из двенадцати апостолов.

Его рождению предшествовал удивительный случай с его боголюбивой матерью Марией, беременной им: во время службы в храме, перед чтением Евангелия, перед пением херувимской песни и при возглашении священником: "Святая святым", – младенец во чреве матери раз за разом прокричал трижды. Этот крик был также воспринят присутствующими в храме как знак свыше.

И ещё диво – в первый год жизни Варфоломей отказывался от материнского молока в среду и пятницу – постные дни недели.

Родители Варфоломея были ростовские бояре, обедневшие в результате набегов ордынских отрядов на русские земли и внутренних распрей в самом Ростовском княжестве. Ростов Великий впал в зависимость от Москвы, и по велению тогдашнего московского князя Ивана Калиты, многие ростовские бояре переехали на местожительство в Московскую землю, в село Радонеж.

У Варфоломея было два брата; старший, Стефан, как и Варфоломей, был отмечен печатью глубокой религиозности. Когда умерли родители, – а почили они в Хотьковском, близ Радонежа, монастыре, где постриглись в иноки в конце жизни, – Варфоломей, в то время уже взрослый юноша, решился монашествовать.

Это решение его было необычным. В то время монахи на Руси, по примеру поздних греческих монахов, строили обители в городах или близ них. Юноша Варфоломей замыслил отшельничество в пустыне, вдалеке от мирских поселений, как это делали древние египтяне, от коих и пошло монашество.

Старший брат его Стефан, овдовевший после смерти своей жены, в то время был уже монахом Хотьковского монастыря. Варфоломей предложил ему удалиться с ним на безлюдье. Стефан, увлеченный самой мыслью о пустынножитии, но, видно, ещё не вполне представлявший его трудностей, живо откликнулся на предложение младшего брата. Долго они ходили по лесу, отыскивая себе место для пристанища, пока, наконец, не облюбовали в сосновом бору возле маленькой речки плавно восходящее возвышение, называемое Маковцем. Построили шалаш, затем срубили келью и малую церквицу, которая, с позволения тогдашнего митрополита Феогноста (для чего ходили к нему в Москву), была освящена священником.

Братья были рослые и крепкие, физически выносливые, и все же старший оказался послабее. Он не был в состоянии слишком долго выдерживать пустынное житие: кругом дремучий лес, постоянная опасность подвергнуться нападению волков и медведей, непрерывный тяжелый труд на расчищенном от леса огороде и в лесу, отсутствие человеческих лиц и голосов... А может быть, Стефан считал себя вправе учить и проповедовать (этим даром он обладал), и отшельническая жизнь в течение длительного времени отняла бы у него такую возможность. Теперь уже не просто монах из мирского Хотьковского монастыря, коих было много, а обретший опыт отшельнической жизни, – такие в то время были в диковину, – он пришел в Москву и вступил в Богоявленский монастырь. Житие в нем было, как и во всех тогдашних монастырях, особное; каждый имел свою келью, свое отдельное хозяйство и имущество вплоть до сундука с запасными портами в нем или нитками с иголкой. И Стефан купил себе келью и стал молиться в общей церкви, изъявляя усердие, певческий дар и смиренномудрие. Его опыт и таланты были замечены, и уже через два года он – игумен этого монастыря, а затем – что очень почетно и ответственно духовник великого московского князя Симеона Гордого и его великих бояр.

Варфоломей же (а он тоже мог уйти в Москву вместе с братом) остался на Маковце, в глухом лесу, в полном одиночестве, особенно ощутимом зимой, в дни вьюг и метелей, когда волки подходили к его жилищу стаями и выли, выли... И чтобы отбиться от них, когда направлялся на моление в церквицу, брал с собой топор или дубину...

Однако, чтобы стать настоящим монахом, нужно принять пострижение. В одном из окрестных селений отыскал игумена, старца по имени Митрофан, и тот, пристально посмотрев на отшельника с его незамутненным взглядом синих глаз и поняв, что перед ним человек не от мира сего, дал согласие.

Постриг состоялся 7 октября, в день святого мученика Сергия, и Варфоломей теперь наречен был в честь святого Сергием. Игумен-старец совершил литургию, и инок, принявший обеты нестяжания, целомудрия и послушания, облаченный в монашеские одежды, семь дней не выходил из церквицы, беспрестанно молился, питаясь лишь просфорой, полученной им от Митрофана после литургии.

В совершенном уединении Сергий жил два года, подвергаясь опасности быть растерзанным зверями, либо погибнуть от голода или холода, либо сойти с ума от страшных привидений, демонских искушений, а то и просто от одиночества...

В житии преподобного Сергия, составленном его учеником Епифаном Премудрым, рассказано, какие страшные видения являлись отшельнику Сергию. То перед ним возникали образы устрашающих зверей. То вдруг келья наполнялась шипящими змеями, устилавшими весь пол. То ему слышались с улицы бесовские крики: "Уходи же прочь! Зачем ты пришел в эту лесную глушь, что хочешь найти тут? Нет, не надейся долее здесь жить: тебе и часа тут не провести; видишь, место пустое и непроходимое; как не боишься умереть здесь с голоду или погибнуть от рук душегубцев-разбойников?"

Видимо, не раз соблазнялся мыслью: обуться в добрые лапти, потуже затянуть на себе пояс, взять с собой иконы Богоматери Одигитрии и Николы, оставшиеся от родителей, положить за пазуху кус хлеба – и в тот же Хотьковский монастырь, где почили его родители, или в Москву, к брату Стефану, в его Богоявленский монастырь. Но нет, не соблазнился. Устоял.

Ограждением от искушений, опасностей, страхований были непрестанные молитвы, посты, воспитание в себе ощущения постоянного присутствия Бога, обращение к Нему за помощью и заступничеством и – труды, труды, труды...

Окрест уже пошла слава о пустынном подвижнике. Стали посещать его монахи. Иные из них, очарованные его кротким нравом, смирением, приветливостью и благоуветливостью, простотой без хитрости, просили у него разрешения поселиться рядом с ним. Сергий не возражал. Ведь он с самого начала хотел совершенствоваться хотя и вне мирской жизни, подальше от селений, но отнюдь не в одиночестве. Он же поселился здесь с братом, и не его вина, что старший брат Стефан ушел в Москву.

Владея ремеслом плотника, преподобный Сергий помогал строить кельи тем, кто селился рядом. Когда количество братии достигло "апостольского" числа, двенадцати, то иноки, во главе с преподобным Сергием, обнесли церковь и кельи тыном. Монашеская слободка стала монастырем, пока ещё небольшим, все с той же церквицей, явно уже тесноватой, взятой в рамку избами-кельями, с разделанными возле них огородами.

Преподобный Сергий не сразу стал игуменом. Поначалу им был старец Митрофан, тот самый, который постриг Сергия в иноки. Преклонных лет Митрофан игуменствовал лишь один год; после его кончины, по упрошению и настоянию братии, игуменом стал Сергий, возведенный в этот сан епископом Афанасием, к которому Сергий ходил пешком (он всегда ходил пешим – и в Москву, и во Владимир, и в любой дальний град Руси, когда это требовалось) в Переяславль Залесский, где находилась кафедра московской епархии.

Именно – по упрошению, и притом настоятельному; Сергий не хотел для себя ни священства, ни игуменства, ибо опасался: обладание властью могло бы обернуться утратой достигнутой им годами упорного труда смиренной кротости, равной самоотречению. Эти труды не сводились лишь к тому, чтобы вовремя и строго по чину исполнять все девять служб, начиная с полунощной и кончая вечерней. Каждый монах, как это было принято и в старину, и во времена Сергия, совершал келейное правило. Заключалось оно в том, чтобы стоять в келье перед иконой или крестом, читать псалмы и неустанно произносить Иисусову молитву: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя". Многократное, в такт дыханию, произнесение этой молитвы помогало отрешиться от внешнего мира и сосредоточиться в Боге. Такое сосредоточение позволяло вступить с Богом в мистическое общение и называлось оно "умным" или "духовным" деланием. И если оно, это делание, совершается по правилам и под руководством опытного старца, то достигается одна из целей его – смиренная кротость, открывающая двери в царство всеобъемлющей любви к людям.

Сергий, благодаря неустанным трудам, незаметно для себя обрел особую притягательную силу. К нему тянулись больные и здоровые. Одни получали от его молитв исцеление, другие – утешение и душевную отраду. Нищие и крестьяне, бояре и князья – всякий от встречи с Сергием испытывал благодатную силу.

Слава об игумене Троицкой обители разошлась по всей Руси; иные пришлые монахи, встретясь на Маковце с Сергием, настолько очаровывались его святостью и кротостью, что, ради своего духовного совершенствования просили принять их в обитель. Поначалу, чтобы не нарушить апостольское число двенадцать, Сергий отказывал им, но в конце концов пришлось нарушить это число. Это произошло с приходом на Маковец старейшего смоленского архимандрита Симона.

Встреча с Сергием настолько умилила архимандрита, что он, пренебрегши почетом и славой, какой пользовался в Смоленске, решил оставить свой прекрасный град и упросил игумена принять его в обитель. Средства Симона, внесенные в казну монастыря, игумен употребил на возведение вместо малой большой церкви, опять же деревянной, перестройку и самого монастыря с прибавлением площади и более строгим расположением келий вкруг церкви.

Поначалу, как и во всех монастырях на Руси в то время, в основу жизни и деятельности маковецкой обители был положен особножительный устав. У каждого инока своя келья, свое имущество, свой сундук и ларец, свои продукты питания. Одни иноки беднее, другие богаче. О подлинном равенстве, чреватом ссорами и противоречиями, не могло быть и речи, и Сергий, с одобрения и при поддержке митрополита, решился на великое дело – перестроил весь монашеский обиход особного жития на начала общего жития. Для этого потребовалось обобществление имущества, введение общей трапезной и таких новых служб и должностей, как келарь, ведающий кладовой со съестными припасами, повар, хлебник, казначей, трапезник, кутник – разносящий блюда...

Реформа явилась серьезным испытанием для иноков. Некоторые из них, кто пообеспеченней или кто не был готов к соблюдению строгой дисциплины, предписанной общежительным уставом, не соглашались на этот новый устав, и лишь высокий авторитет игумена позволил благоуспешно перестроить жизнь обители.

Да и для самого игумена пришло время новых испытаний. Власть игуменства в новых условиях таила в себе опасность утраты им, Сергием, смирения и кротости, этих высот духовного подвижничества, подвергаемых искушению ежедневно, ежечасно и ежеминутно. Известен случай, когда, явив высокой степени кротость и смирение, Сергий оставил монастырь.

Это произошло после того, как на Маковец вернулся из Москвы старший брат Стефан, который несколько лет игуменствовал в Богоявленском монастыре, имел успех и вдруг попал в опалу и лишился сана. Это было связано, видимо, с тем, что князь Симеон Гордый после двух первых неудачных браков во время отсутствия в Москве митрополита и втайне от него совершил третий брак, запрещаемый церковными правилами, а Стефан благословил князя на тот брак. Но уже избалованному почестями и вниманием, Стефану нелегко было укротить в себе честолюбие и гордость. Рассчитывая на высокую должность и почести на новом месте и не получив их, Стефан обиделся на младшего брата.

Однажды, во время вечерней службы, регент церковного хора взял в руки богослужебную книгу с благословения Сергия, который в ту минуту пребывал в алтаре. Это произошло на глазах Стефана, который стоял на левом клиросе и мог рассчитывать на то, что регент за благословением мог бы обратиться именно к нему. "Кто тебе дал эту книгу?" – неожиданно, во всеуслышание, вопросил Стефан регента, не скрывая раздражения. Тот ответил, что книгу ему дал игумен. "Кто здесь игумен? Не я ли прежде сел на этом месте?" – с ещё большим раздражением сказал Стефан и добавил несколько грубых слов, относящихся к брату.

Сергий слышал брань Стефана, но довел службу до конца, а по окончании вечерни, когда иноки разошлись, минуя свою келью, удалился. Он ушел пешком за тридцать верст от Маковца, в глухие леса, в Махрищевский монастырь, настоятелем которого был его друг. Попросил дать ему проводника, который помог бы ему пройти через леса к реке Киржач.

На крутом берегу полноводного Киржача, среди сосновых лесов, Сергий срубил келью, чтобы вновь начать отшельническую жизнь. Обиделся ли он на старшего брата? Нет. Брань Стефана во время службы в церкви вызвала в его душе чувство глубокого сожаления о том, что брат болен тщеславием и затаил в сердце недоброе ревнивое чувство. Он, Стефан, несчастлив. Отсутствие рядом с ним Сергия, которому он, видимо, завидовал, поможет Стефану избавиться от раздражения.

И на Киржаче Сергий недолго был в одиночестве. К нему потянулись иноки – и те, кто вслед за ним оставили Троицкую обитель, и новички. Он уже успел построить церковь и монастырь, когда прибыли два архимандрита и, выполняя просьбу всей братии Троицкой обители, поддержанной митрополитом, увещевали Сергия вернуться обратно. И Сергий, не желая ослушаться митрополита и уважая просьбу братии, вернулся, оставив на Киржаче настоятелем своего ученика.

Маковецкая обитель, во время отсутствия в ней Сергия Радонежского начавшая было утрачивать высокий авторитет, с возвращением в неё основателя вновь обрела славу духовного центра Руси. К тому времени, когда над Русью нависла опасность мамаева нашествия, именно Маковецкая обитель, ведомая "чюдным старцем, святым Сергием", как называли его современники, могла вдохнуть в свой народ силу непобедимой духовной энергии.

Глава шестнадцатая

На Маковце у преподобного Сергия

Восемнадцатого августа Дмитрий Иванович с малой дружиной подъехал к обители на Маковце. Был он, после многочасового путешествия, сосредоточен и утомлен; алый плащ его был покрыт изрядным слоем пыли.

Солнце уже близилось к горизонту, и в его ласковых лучах доверчиво светились купол деревянной церкви, кровли трапезной, изб-келий, обступивших храм полукружьем. У подножия плавно восходящего холма тек ручей, и потные кони потянулись к нему, но поспешавшие князь и его спутники (князья и бояре) не замедлили подняться на Маковец.

Торжественно звонил колокол: из монастыря, обнесенного тыном из вкопанных в землю бревен, выходили монахи в черных мантиях и клобуках. Увидев среди них высокого седобородого старца Сергия с крестом в руке, князь заволновался. Кроме прежних сомнений, что накануне были разрешены его духовным отцом Федором, князь ещё в дороге подвергся новому: прав ли он в своем неукротимом стремлении побить Мамая, этого могущественного самозванца? Что скажет ему старец, который умел распознавать в своей душе волю Божию? Не внушит ли ему внутренний глас, что поднимать руку на Орду бессмысленно, пагубно для Москвы и всей Руси?

И что же тогда? Распускать войска, собранные с таким трудом? Снаряжать к Мамаю послов, просить его не воевать Русь и соглашаться на любые его условия, на выплату дани в размерах, какие он назовет? Косвенно признать его законным царем и своей данью крепить его царствование?

Все эти вопросы разом вставали в его душе, и он невольно вспомнил людскую молву о провидческом даре и даре чудотворца Преподобного. Одна из легенд, передававшаяся из уст в уста, была связана с пребыванием на Маковце одного греческого епископа. Епископ тот, слушая рассказы о святости и чудотворстве преподобного Сергия, не верил, что на Руси мог появиться такой силы светильник. Он отправился в Троицкую обитель, одержимый все тем же неверием в святость какого-то русского монаха, испытывая в себе страстное желание удостовериться в своем неверии и разоблачить монаха. Но будучи уже близ обители, вдруг почувствовал страх, а когда вошел в монастырь и увидел Преподобного, ослеп. Греческому епископу ничего не оставалось, как исповедать игумену свое неверие и покаяться, называя себя окаянным. Он попросил у старца прозрения, и "незлобивый делатель смирения прикоснулся к ослепленным его зеницам", и с глаз его спала как бы чешуя. Епископ прозрел тут же, после чего, возвратясь в Византию, говорил: "Сподобил меня Бог видеть небесного человека и ангела".