Текст книги "Олег Рязанский"

Автор книги: Алексей Хлуденёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

Смысл своей жизни он видел только в одном – добиться ханского престола. Но как? О, если бы он был из рода Чингисхана! Тогда при его способностях полководца и редкой талантливости правителя было бы легче добиться своей великой цели.

Но Мамай не был чингисидом. Он был по происхождению монголом, а родом – из племени кият. Двести лет назад, во времена Тэмуджина, будущего Чингисхана, племя кият враждовало с ним, и когда Тэмуджин одержал победу над всеми своими врагами и соперниками и стал Чингисханом, то выходцы из племени кият вынуждены были навсегда довольствоваться жребием слуг. Наиболее удачливые добивались высоких должностей, но никто даже и помыслить не мог о том, чтобы свергнуть с престола чингисида. Это незаконно и не было бы признано не только многочисленными чингисидами, но и всем народом.

Хорошо зная историю монголов, Мамай не раз задавался вопросом: почему властвуют чингисиды, а выходцы из племени кият вечно должны им прислуживать? Не произошла ли ошибка истории? И нельзя ли её исправить?

Но если исправить ошибку истории, то почему за это не взяться ему самому? Смолоду он ощущал в себе избыток энергии, сил, обладал быстрым умом и решительностью, не лишен был и оглядчивости, без чего в большом деле тоже нельзя. Разве что один недостаток был ему присущ, да и тот слишком незначителен, чтобы обращать на него внимание: в минуты душевного волнения он начинал заикаться и бормотать. Пока он бормотал, он выглядел жалким, но как только бормотание кончалось – уверенность, твердость и властность возвращались к нему.

Первый шаг к заветной цели – женитьба на дочери хана Бердибека. Мамай тогда был молод, но уже темник, в его распоряжении было десять тысяч войска, успевшего отличиться в нескольких боях. Сразу же после свадьбы, сыгранной в Сарае, Мамай отправился в свой родной Крымский улус в качестве наместника. Но вскоре был отозван Бердибеком в Сарай и получил вторую, после хана, должность – беклярибека.

Должность была настолько велика, столько власти сосредоточилось в руках Мамая, что он, являясь к тому же зятем хана, в уме уже примеривался к трону... Один раз, оставшись в тронном зале один, воровски огляделся, быстренько сел на трон, принял величественную позу, повел широкими плечами, важно шевельнул бровями... И столь же быстро соскочил – в приемной комнате послышались шаги слуг. А когда слуги вошли, то увидели странную картину Мамай бормотал сам с собой – слишком сильное волнение испытал, побывав несколько секунд на заветном месте.

Бердибек сидел на престоле непрочно. Его руки были в крови по локоть, – трон ему достался ценой убиения отца, хана Джанибека. Кроме того, он повелел убить всех своих двенадцать братьев, которые могли бы стать ему соперниками, но от этого число соперников не уменьшилось. Зная, что готовятся против него заговоры, Бердибек рассчитывал на своего зятя, его расторопность и особый нюх на враждебные происки. Но слишком поздно он вызвал Мамая. Заговор уже был давно тщательно подготовлен, и Мамай не в силах был предотвратить его...

Бердибек был убит, Мамай со своим войском переправился на правый берег Волги, вернулся в свою крымскую столицу Солхат и, недолго думая, объявил ханом правобережной Орды чингисида Абдуллаха.

Абдуллах был человек весьма неглупый, но вялый и нерешительный. Прохладный к делам государства, он главным интересом в своей жизни почитал любовные утехи. Каждый новый день он начинал с того, что принимал старшего евнуха и объявлял ему, которой из наложниц своего многочисленного гарема он отдаст предпочтение в грядущую ночь. Старший евнух обязан был осведомить о том осчастливленную обитательницу гарема с тем, чтобы та приготовилась достойно встретить господина. Отпустив евнуха, Абдуллах звал беклярибека Мамая, довольно невнимательно слушал его доклад, изредка вставляя кое-какие замечания. Наконец, заскучав, говорил:

– Делай, как считаешь разумным. Я тебе доверяю. Если УЖ считаешь нужным чеканить в Азаке 1 монету – чекань. Лишь бы на пользу.

– Да, благословенный царь, сопутствуемый честью, удачей и счастьем. Монета под твоим славным именем будет чеканиться в Азаке. Народ Золотой Орды по ту и эту сторону должен знать, что настоящий царь её не Хайр-Пулад, который высунул голову из воротника смуты и захватил престол в Сарае, а ты, великий Абдуллах, поднявший знамя возвышения!

В таких случаях, говоря возвышенно и спокойно, Мамай, если иногда легонько и заикался, то заикание придавало особый вес его словам. Почтительно, но полный достоинства, стоял он перед ничтожным ханом, зная, что тот без его войска и силы был куколка. Улыбался ему Абдуллах, сладко улыбались жены, одна моложе другой, с великолепными бокками на головах. Мамай прикладывал руку к груди, кланялся, быстро поглядывая на хатуней.

Возвышенная, на восточный манер, цветистая речь не была ему свойственна, красивые обороты он пускал в ход лишь в беседе с ханом. В общении с теми, кто стоял ниже его, он был прост, прям и часто груб. Подыскивать напыщенные слова ему было и неинтересно, и недосуг: слишком много дел приходилось ему проворачивать.

То ему надо было усмирить какого-нибудь строптивого царька, не желавшего признавать ни хана, поставленного Мамаем, ни самого Мамая. Иные из строптивых, опасаясь потерять все: и войско, и свой улус – предпочитали сняться со своих земель и уйти подальше, как это сделал Тагай, тот, которого побил Олег Рязанский. Тагай царствовал в Бездеже, а вынужден был уйти в Наручадь.

То деятельно налаживал дружественные отношения с правителями соседних и даже далеких стран, снаряжая посольства то на Русь, то в Литву, а то и в Египет.

То, тщательно подготовясь к походу, шел с войском в Сарай и свергал там очередного временщика, чтобы посадить на освобожденный трон столицы Золотой Орды своего ставленника.

Но и противники не дремали, выгадывали час и выбивали Мамая вон, в свой Крымский улус, откуда неутомимый Мамай вновь и вновь наносил удары своим врагам.

Абдуллах умер неожиданно, вероятно, истощась на поприще любовных утех, и вот тогда-то Мамай всерьез решал для себя – а не пора ли? Не пора ль, опираясь на свои тумены, на темников, коих он обычно выдвигал из своих соплеменников рода кият, объявить себя на курултае 1 великим ханом?

И лишь не очень благоприятная внешняя обстановка удержала его от такого шага. К этому времени он потерпел поражение от Черкеса и, вышибленный в Крымский улус, нуждаясь в деньгах, потребовал от Дмитрия Московского увеличенной дани и получил отказ. Нет, надо было оправиться, окрепнуть, понудить Москву платить дань в гораздо больших размерах, чем прежде, – и сделать это было удобнее, объявив ханом пока не себя, а чингисида. Тем избежать ненужных кривотолков, волнений и смут.

Так на троне оказался новый хан – Мухаммед-Булак. В отличие от предшественника, Мухаммед-Булак всю свою страсть вкладывал в охоту на зверей и птиц и ещё в вино, употребляемое им без всякой меры. Мамай знал, кого ставить...

Как и прежде, Мамай держал в руке все нити управления государством, воевал, строил, строго следил за порядками в своей большой стране, – и везде и всюду истинным правителем Волжской Орды 1 считали Мамая, а не хана Мухаммеда-Булака.

Особенно много усилий он тратил на то, чтобы вынудить русских князей платить выход, и при том увеличенный, ему, а не правителям Сарая. Он знал, кого из русских князей следует приласкать, кого с кем перессорить, кого припугнуть, а кого и мечом царапнуть. Тверского князя то гладил по головке, то натравливал на Дмитрия Московского, усугубляя их рознь, и без того незатухающую. Рязанского князя тревожил быстрыми набегами своих конных отрядов, иногда крупных, превосходящих войско Олега. Эти набеги преследовали цели не только обогащения. Не менее важно было вынудить Олега решить, что ему следует тянуться к Мамаю, а не к Москве, неспособной своевременно защитить его.

И вот умер – непонятно отчего – Мухаммед-Булак (версия о том, что он был умерщвлен по приказу Мамая, не подтверждена). И вновь перед Мамаем все тот же вопрос – а не пора ли?.. Не пробил ли его час? И если он упустит момент – не спохватится ли?

Давно утратив интерес к охоте, он вдруг повелел сокольничему подготовить ловчих птиц и на другой день со старшим сыном Мансуром и малым числом приближенных ускакал в степь. Степь! Как он её любил! Она была дорога ему во все времена года. Была осень, степь покрыта бурьяном, ломающимся на ветру, ветер вместе с пылью волочит обломки стеблей, а ему, Мамаю, хорошо! Простор радует глаз. Никто не лезет к нему с просьбами, не досаждает неприятными вестями. Его спутники скачут с соколами на руке по степи, спускают их при первом обнаружении дроф, а Мамай едет себе ни шатко ни валко, старчески огрузясь и спокойно размышляя...

Да, ему уже за шестьдесят. Возраст! Сил ещё хватает, но надолго ль? Беспокоят его соперники из молодых – прежде всего Тохтамыш из Синей Орды2. Рвется на сарайский престол. Мечтает, как и Мамай, подчинить всю Золотую Орду и вернуть ей былое величие. Нельзя, нельзя допускать его до Сарая...

Прикидывал, кто из беев выскажется на курултае за него, кто против. Есть беи из тюрков – эти противиться не будут. Те из беев, кто по происхождению из монголов, но не чингисиды, не очень надежны, но все же перетянуть их на свою сторону возможно. Те же, в ком текла кровь чингисидов, каковыми были беи Ширины, – те могут встопорщиться.

Просчитывал не раз и не два. Учел и то, что авторитет его был высок, несмотря на поражение на Воже. Ведь все понимали: он лично не участвовал в той битве, а если бы участвовал, то на полководческое искусство Дмитрия Московского он противопоставил бы свое высокое искусство.

Мамай решился. Созвал курултай и все обладил так, что никто и не пикнул против него. Подкупил их не только дорогими подарками, но и великими планами: вновь повоевать Русь, обогатиться за счет русского серебра и взять Сарай. Не пикнули против даже беи Ширины, понимая, что бесполезно. А ведь в своих шатрах, невидимые чужим оком, скрежетали зубами... Как же – не чингисид...

Вот почему он так нуждался в таких союзниках, как Ягайло Литовский и Олег Рязанский.

Глава третья

Мамай идет на Русь

Царь Батый пленил Русскую землю и всеми странами овладел, также и Мамай мысляще в уме своем паче же в безумии своем.

Из летописи

В июне 1380 года Орда Мамая подкочевывала по Дикому полю к верховьям Дона. Раскинувшись на несколько верст туменами, косяками коней, стадами коров и верблюдов, отарами овец, шатрами и палатками на широких повозках, Орда двигалась неспешно, как бы нехотя и бесцельно, так что животные наедались вволю высокой, по колено и в пояс, сочной травой, а семьи воинов, следуя в повозках за войсками, жили обычной для летних кочевий жизнью: женщины вели хозяйство, дети помогали им то набирать кизяку и хворосту для костров, то подоить коров и овец, не забывая и о своих детских забавах и играх.

Хвостатая и разбросанная, оглашаемая ржанием коней, ревом верблюдов, блеянием овец и мычанием коров, Орда лишь на первый взгляд казалась вялой и неуправляемой. На самом же деле, стоило бросить клич, как передняя её часть, тумены, разделенные на тысячи, а тысячи на сотни, а сотни на десятки, мгновенно сберется под знамена и, словно стрела, натянутая тугой тетивой, стремительно полетит туда, куда укажет Мамай.

Сам Мамай, теперь великий хан, ехал в белом шатре на огромной, тащимой двенадцатью волами, повозке. По три раза в день перепрягались волы. По бокам и позади двигались менее роскошные шатры эмиров и темников. На коротких, а иногда и длительных остановках, Мамаю раскидывали шатер гораздо больший, чем тот, неразборный, на колесах, и тогда на совет к нему сзывались самые значительные ордынцы.

Во время одного из таких совещаний решено было, через посланников, напомнить союзникам – литовскому Ягайле и рязанскому Олегу – о зимнем уговоре встретиться на Оке первого сентября. Мысль о том, что встреча должна быть в конце лета, принадлежала Мамаю. До сентября будет убран весь урожай на Руси, коим воспользуется и Орда. Что же касалось просьбы Олега провести войска не через Рязанскую землю, а закрайкой, то Мамай не менял своего намерения уважить его просьбу. Лишь бы не оттолкнуть союзника.

Мамай не откладывал дела на потом. Он тут же продиктовал, а писарь, положив доску на колени, а на доску пергамент, написал послание и Ягайле, и Олегу. Послания были вручены назначенным посольникам, и те, не тратя много времени на сборы, отправились выполнять поручения в тот же час.

На другой день, когда в шатре Мамая опять собралось множество советников, вдруг вошел нукер и объявил, что прибыл скоровестник из Синей Орды и притом с очень важным сообщением. Советники, сидя со скрещенными ногами на ковре, насторожились. Мамай – большеголовый, желтые зраки смотрят горячо, уши, казалось, ещё более оттопырились – колебался лишь секунду:

– Зови!

В шатер ввели маленького скуластого человечка в оборванном синем чапане. Он пал на колени, поцеловал ковер и пополз к трону – в надежде удостоиться чести поцеловать ковер возле ног царя. Мамай крикнул:

– Да говори же ты, говори!

Человечек остановился, сел на запятки.

– О, царь! Хан Синей Орды, да ниспошлет ему Аллах всяческих неудач, узнав про то, что ты идешь на Русь, сбирает рать на Сарай. Пока ты будешь воевать с Русью, он хочет овладеть престолом Золотой Орды...

Глаза Мамая сверкнули желтым огнем, он крикнул:

– Не бывать тому! Этот пес!.. – и забормотал, забормотал...

Сквозь его бормотание все же можно было различить ругательства и проклятия, предназначенные Тохтамышу. Мансур, беки и темники кивали в знак одобрения тех проклятий. Все они, как и Мамай, ненавидели Тохтамыша. Тохтамыш был потомок Чингисхана. Его притязания на золотоордынский престол были обоснованны. К тому же он был силен. Пожалуй, он был единственно серьезный соперник Мамая, способный, как и Мамай, зауздать Золотую Орду. Потому он и вызывал у Мамая лишь одно чувство – ненависти.

Когда бормотание кончилось, Мамай спросил:

– Скоро ль Тохтамыш выйдет из Сыгнака1 на Сарай?

Вестник ответил:

– Когда я выехал из Сыгнака, под этим градом уже расположились тумены из улусов Синей Орды, готовые к большому походу на Сарай. И поход был уже объявлен.

– Ступай.

Оборванный вестник, кланяясь, упятился и скрылся за пологом.

Мамай сказал, имея в виду Тохтамыша:

– Зарится на Сарай! Ишь, пес!

– Пес, – отозвалось на устах некоторых советников.

– Проверь и перепроверь этого человека, – обратился Мамай к начальнику разведки. – Не Тохтамышев ли он соглядатай? Если прислужник Тохтамыша – поступи с ним как с тварью. А наш – щедро одари и пошли в Сыгнак вновь.

Пока Мамай отдавал новые приказания, Мансур внимал отцу с обожанием. Еще перед выходом из Солхата отец объявил всем, что своим калгой (преемником) назначил его, Мансура, старшего сына. Кажется, все восприняли решение Мамая с одобрением, а, может быть, и тайным облегчением. Ведь Мансур, по матери, чингисид – мать его была дочерью хана Бердибека. Что-нибудь случись с отцом в походе – никто, даже беи Ширины, не воспротивятся, когда Мансур сядет на престол.

И все же, как поступит Мамай, узнав, что Тохтамыш вышел из Синей Орды на Сарай? Приостановит движение на Русь? Повернет тумены на Сарай, чтобы опередить Тохтамыша? Но если Мансур смотрел на Мамая с обожанием, то другие советники – с напряженным вниманием. Идти на Сарай – потерять союзников Ягайла и Олега. Рухнут мечты о богатой добыче, ждавшей их на Руси. Надо было двигаться только на Русь, на Москву: она – ключ и к Сараю.

Мамай задумался, опустив ресницы. Поднял их – в глазах растерянность. Редко кому удавалось видеть растерянным Мамая. Поняли: весть о Тохтамыше сильно смутила его, сбивала с толку, ломала все великие помыслы.

Мамай понимал: остановись – растерянность овладеет всем войском. Только движение по ранее избранному пути сохранит боевой дух войска. Стукнул обоими кулаками по подлокотникам трона:

– На Русь! – выкрикнул.

Все вдруг облегченно вздохнули и вышли из шатра бодро, весело. Остался лишь, по знаку Мамая, Мансур.

Стащив с ног сафьяновые сапоги, Мамай с наслаждением прошелся босыми ногами по ковру. Вдруг повернул к сыну большую угловатую голову.

– Сядь на трон...

Мансур сел, почувствовав себя неуютно, пожалуй, одиноко, на широком троне. Колени держал соединенно, с напрягом.

– Ты – калга, привыкай к трону, – озабоченно проговорил Мамай. Неровен час: убьют меня, а ты должен к тому часу все уметь. Сиди свободно, коленки-то расслабь, ты сейчас – хозяин трона, а не кто-нибудь. Вот-вот...

Мансур расслабился – и ему стало покойнее. Отец продолжал разминатъ ноги. Он был какой-то весь-весь свой, семейный, теплый. Доверительно говорил, заботливо и спокойно. Почесывал рукой в тощей бороденке. Останавливаясь, почесывал одной ногой о другую. Немного и покрякивал, будто что-то поднимал тяжелое.

Заметив, что Мансур хочет встать с трона, Мамай пре-дупредительно простер к нему обе руки:

– Сиди, сиди... Тебе так идет трон! (Склонил голову набок, с умилением смотрел на сына.) Ты мне напоминаешь твоего деда, великого хана Бердибека. Есть в тебе какая-то царственность. А, знаешь, сынок? (Лицо Мамая вдруг озарилось). Знаешь – я тебя ещё при моей жизни сделаю великим ханом! Повергну Дмитрея Московского, принужу русских князей платить мне дань, достойную моей власти и силы, укреплюсь в Сарае, усмирю Тохтамыша и посажу тебя! Зачем мне трон на старости? Для чего? Лучше я буду твоим советником и радоваться на тебя... В тебе две крови: и наша, кият, и чингисидова...

Мансур любил отца. Тронутый его великодушием, его готовностью отдать ему трон, он сполз на ковер и на коленках пробежал к отцу. Припал устами к стопам его голым. В это время полог колыхнулся. Вошел начальник охраны. Мамай сел на трон – желтые зраки смотрели на вошедшего ласково. Тот сказал, что пришла помога.

– Кто, откуда? – спросил Мамай.

– Фрязи1 из Крыма...

Сквозь оскаленные зубы Мамай набрал воздуху, надул щеки и медленно, с удовольствием, выпустил его. Отряд фрязей, нанятый им за деньги в генуэзских городах-колониях, в Крыму, – это тяжеловооруженная, прекрасно обученная пехота, которая так ему необходима в войне с московитами. Одной конницей в бою не обойтись.

А ведь на подходе – он это знал – были ещё и черкесы, и буртасы, и армяне, и осетины... Отпустил вошедшего и сыну:

– Хорошо!.. Русь, Русь возьмем! А потом и Золотая Орда будет наша!..

Глава четвертая

В лугах под Скорнищевом

Слух о том, что Мамай двинул на Русь несметные полчища, молнией обжег Переяславль. Население встревожилось, опасаясь нового разорения Рязанской земли. Тревога невольно коснулась и князя Олега, хотя, казалось бы, договоренность с Мамаем и Ягайлом о единачестве была надежной. Верен ли Мамай той договоренности? Исполнит ли обещание обойти закрайкой Рязанскую землю? Каковы его силы? Чтобы получить ответ на эти вопросы, следовало вновь снарядить к Мамаю своих людей. Князь решил направить опять же Епифана Кореева; ему, как никому другому, удавалось ловко управляться с обязанностями старшего посла.

Поездка в Орду – это новые щедрые подарки. Чем ни щедрее, тем достижимее цели посольства. Как всегда, в качестве даров решено было отогнать косяк лошадей, отвезти собольи меха, ловчих птиц. Для отбора лучших коней князь сам пожелал отправиться в скорнищевские луга.

Едва солнце, выпутавшись из-за дальней кромки леса, раскосматилось над землей, Олег Иванович с боярами выехал из ворот княжого двора. И сразу в дружине вспыхнула легкая ссора. Иван Мирославич в знак уважения к Епифану Корееву, который удостоился чести опять быть посланным старшим в Орду, уступил свое место рядом с князем. Епифан на своем поджаром, с пушистым хвостом, аргамаке не преминул воспользоваться случаем: тотчас стал перемещаться ближе к князю. Софоний Алтыкулачевич и Ковыла Вислый не хотели потерпеть такое: загородили Епифану путь. Засвистели плетки. Резким окриком князь осадил разгорячившихся бояр.

Чинно проехали отпахнутые напрочь железные Глебовские ворота. В утренней тишине звучно отщелкали по стесанным бревнам моста стаканчиковые копыта арабских коней. Крашеные перила на крашеных же фигурных стойках весело играли в лучах восходящего солнца. Верхний посад и Владычную слободу проехали тихой рысью, мимо Троицкого монастыря погнали быстрее, вздымая пыль. Вскоре оставили позади реку Павловку, всю в сочнозеленых ветлах на обоих берегах, и уж завиднелась маковка скорнищевской церкви.

Справа и слева зазеленевшие дубравы сменялись ольхой и ивой, а то вдруг открывалось широкое поле в зеленой ржи или коноплях. Жаворонки своими трелями как бы ещё выше раздвигали и без того высокий купол синих небес.

Вытянутое по крутояру Скорнищево со стороны поля было оцеплено плетневой оградой – для сбережения гумен от скота. Тут князя встретили старший конюшенный Данила Таптыка в красно-фиолетовом кафтане с рукавами по локоть, прибывший сюда ещё вчера, сельский староста, здешний священник и десятка два крестьян. Сухой легкий воздух наполнился торжественными звуками колокольного звона на церкви. Староста, в пестрядинных портах и белой холщовой рубахе с треугольными вставками из голубой ткани под мышками, держал на корявых ладонях, на вышитом красными петухами полотенце каравай с солью.

Князь легко спрыгнул с белого арабского скакуна. Произнесены были приветствия с обеих сторон, после чего князь подошел под благословение священника и принял из рук старосты хлеб-соль, избавлявшую, по народным поверьям, от воздействия злых духов. Откусил – передал боярам, поочередно вкусившим от каравая с чувством благоговения.

Солнце стояло ещё низко, и было нежарко. Над селением кругами парили коршуны. Вдали, за пойменными лугами и Окой, четко очерчивалась линия леса. Подступавшая к изгороди зеленая рожь была ещё низка, но густа и туга хотелось провести по ней рукой, ощутить её упругость и шелковистость. Земля дышала миром, добротой...

Князь подошел к сиротам и велел окольничему дать им по серебряной монете. Крестьяне низко кланялись. Смотрели отнюдь не робко, давно убедившись в том, что князь был заступником и оберегал их от произвола бояр и боярских слуг.

В церкви отстояли раннюю обедню. Затем князь осмотрел свои конюшни.

Довольный крепкими постройками и чистотой в них (уж Данила постарался!), Олег Иванович сел на коня и проехал на задворки, на край нагорья. С высокой кручи хорошо обсматривалось конище – весь изумрудно-луговой простор до Оки и за Оку. Там и сям по лугам виднелись голубые озера. Легкий ветерок нес духовитый запах обласканных теплыми лучами солнца трав. Повсюду паслись косяки коней, стада коров и овец. Хороша же и обильна Рязанская земля!

Казалось бы, встреча со Скорнищевом, напоминавшем о позорном поражении рязанцев девять лет назад, должна была поневоле омрачить душу князя. Но не омрачала, не подняла в душе горечи пережитого, как это бывало много раз, хотя – что там говорить! – новые заботы и тревоги обступали Олега Ивановича. Может быть, именно ввиду новых забот и тревог и не горчило то давнее...

Спустились с нагорья и, переезжая от одного косяка к другому, отбирали лошадей для Мамая. Данила Таптыка с конюхами отлавливал арканами полудиких коней, путал ноги, и сам князь тщательно осматривал каждую.

Сначала отобрали несколько лошадей монгольской породы бахмат. Одни лошади были с короткой спиной, мускулистым крестцом и прочными копытами не нуждались в ковке. Другие – с грубой головой, крупной челюстью, прямой, как лавка, спиной. И те, и другие лохматы, с грубой шерстью. Холодов и жары не боялись, питались травой даже из-под снега. Лошадей породы бахмат рязанцы покупали в Мещере, в Наручади, у бродней в Диком поле. Такими конями Мамая не подивить, и их отобрали полдюжины – самых выдающихся.

Так же взыскательно шел отбор и рязанских лошадей. Рязанские тоже были двух типов. Одни – низкие, коренастые, толстобрюхие и толстоногие. Эти годились для тяжелых перевозок. Другие – сухие и длинные, с горбатой суховатой спиной, с длинными, тонкими ногами. В бою эта лошадь была очень хороша – увертлива и гибка. Именно такая лошадь спасла Олега Ивановича три года назад, когда на Рязань с сильным войском пришел царевич Арапша. Увертливость коня помогла Олегу Ивановичу вырваться из окружения и увильнуть от аркана, не раз набрасываемого на него татарами.

Коней арабской породы в косяках было явно поменьше. Они были красивы – их головы словно вырезаны искусным резцом, сложение сухое, плотное, ноги высокие, точеные. Хвосты – пушистые. Князю подвели красного аргамака по имени Гнедок. Шерсть на нем отливала глянцем. Шея круто изогнута, голова изящна, высоко приставленный к крупу хвост пушист, как у лисы.

Князь, представив, как красив будет Гнедок, когда его уберут по-праздничному, – в седло с золоченой лукой, в чепрак из бархата, шитый золотыми или серебряными нитями, в попону и покровец в золотом же шитье властно приказал, чтобы Гнедка оставили в косяке.

Бояре не поверили своим ушам. Пожалел – для своего союзника Мамая...

– Что ж, господине, пустить скакуна в табун?

– Пусти.

– Княже, этот скакун понравился бы Мамаю.

Тут влез в разговор Ковыла Вислый:

– Что ты, Данилушка! Мамаю этот скакун не понравится. Масть не та! и ухмыльнулся.

– Не та, не та масть, – улыбаясь, сказали и другие бояре.

– Э-э, да ну вас! – махнул рукой Данила.

А Ковыла вновь влез:

– Не дорос еще, мил друг, Мамай до такого подарка!

Кое-кто засмеялся. И громче всех, торжествующе он же, Ковыла Вислый, главный из противников единачества с Мамаем.

С тех пор, как в Переяславле Рязанском побывал ранней зимой Мансур, сын Мамая, с предложением образовать тройственный союз против Москвы, рязанское боярство раскололось на две партии. Одни, во главе с Иваном Мирославичем и Софонием Алтыкулачевичем были за единачество с Мамаем, другие, во главе с Ковылой – против. Раскол отразился на князе: он с трудом, с большими сомнениями, с переживаниями согласился на предложение Мамая, решив, что Мамай и без его помоги одолеет Дмитрия Московского. Этот, пока ещё тайный, союз и доселе угнетал князя. И он не осудил сейчас тех, кто так весело смеялся шутке Ковылы.

В полдень привезли на телеге в кошелках свежую рыбу для ухи, из Переяславля Глеб Логвинов со слугами доставил бочонки с крепким хмельным медом и квасом. Когда соорудили стол возле озера, то, как и утром, внезапно вспыхнула ссора. Иван Мирославич уступил Епифану место возле князя, но Софоний Алтыкулачевич и Ковыла хотели тому воспрепятствовать. Первый ухватил Епифана за бороду, второй сзади железными дланями сжал ему локти. Епифан взъерепенился, и быть бы драке, если бы не князь:

– Оставь Епифана Семеновича! – строго сказал он. – Посиди, Епифаша, рядом со мной.

– Княже, не ломал бы ты старину! – взмолился Софоний Алтыкулачевич.

– Старину не ломаю, воздаю честь старшему посольнику. Завтра ему отбывать в Орду к Мамаю...

Первый кубок князь велел поднести Епифану. Приняв кубок из рук чашника, Епифан тут же передал его князю, прося выпить первым. Таков обычай.

Пить бояре любили и умели. Сколько ни подносили – опустошали до дна, не хитря, не выливая тайком под стол. А выпивши, опрокидывали пустой кубок или чашу над головой. Однако считалось постыдным сделаться пьяным уже в середине пира. Такой застольник мог прослыть слабым на здоровье. Но в конце пированья не было позорным упасть и под стол.

В разгар пира заговорили о Мамае, и первым завел речь о нем Ковыла. Обращаясь к Ивану Мирославичу, он вопросил:

– А что, Иван Мирославич, истина ли то, что Мамай не чингисидовых кровей?

Иван Мирославич невольно поерзал, но так как он врать не любил и считал вранье за большой грех, ответил:

– Доподлинно его родословной не ведаю, но ещё в Сарае, помню, говорили: он из рода кият...

– Стало быть... – хотел было продолжить Ковыла, но его тотчас перебил Едухан, он же Сильно Хитр:

– Не о том молвь завел, Ковылушка... Ты лучше скажи по совести: кто из нынешних ордынских правителей самый сильный?

Посасывая мосол, Ковыла ответил:

– Кто о том ведает? Можа, и Мамай. А можа, и нет.

– А у меня никаких сомнений – Мамай!

– Он, он самый сильный! – отозвались сторонники единачества с Мамаем. – Крепкая рука!

– Еще бы! Рассек, как кнутом, Золотую Орду по Волге, сел на правой половине и сидит, аки лев. На левой половине – смута за смутой, а Мамай прижал хвосты своим царькам – присмирели!

– Крепко, крепко правит. Порядок у него.

– Еще и Сарай возьмет. Вот увидим!

– Царь царей...

Но снова раздался упрямый голос Ковылы:

– А все ж – незаконный он царь – вот я о чем. Вот что мне, братушки, не во ндрав...

Все оглянулись на князя. Никто из них ещё ни разу не заговаривал о незаконном царствовании Мамая – избегали такого разговора потому, что уже вступили с ним в единачество. И вот – прорезалось. Что ж – рано или поздно. Олег Иванович чувствовал себя прижатым к стене, ибо вопрос о незаконности Мамая тревожил и его.

– Бояре! – сказал он. – Вы хощете знать мое мнение. Я его не скрываю: в своем государстве я не потерплю подобной незаконности. А в чужом – пущай они там сами меж собой разбираются. Им жить – им и решать. Мы же вынуждены считаться с Мамаем: он, а не кто-либо другой чаще и больше всех нас беспокоит и вынуждает нас вести с ним дела...

После этого рассуждения князя бояре вновь взялись за кубки и закуски, не обратив внимания на то, что с востока надвигалась синяя туча, что закрылись цветы одуванчика, усилился запах донника и с кустов ивняка на берегу озера стекали капельки выделяемой листьями воды. И когда раздались первые, ещё добродушные раскаты грома, иные застольники так отяжелели, что клали головы на стол. Положил посреди тарелей голову и Ковыла Вислый. Очередной удар грома был так силен, и такой хлынул ливень, что иные бросились в шатер и под телеги. Князь оставался за столом, с отчаянной веселостью принимая на себя потоки дождевой воды с небес. И вдруг от взмокревшей скатерти поднял голову Ковыла:

– За... за Мамая – живот отдавать? – и вновь уронил голову.

Олег Иванович велел Каркадыну, своему главному телохранителю, с бережением положить его на повозку, а Глебу Логвинову приказал сворачивать застолье. Вскоре возвращались в Переяславль. Ливень прекратился так же внезапно, как и начался, и над градом стояла радуга. Вдали вяло, спотычливо прокатывался громок.

Настало утро отъезда Епифана в Орду.

Князь с сыновьями Федором и Родославом (оба уже в отроческих летах), священниками, боярами проводил Епифана до Старорязанских ворот, над коими висела икона Параскевы Пятницы, покровительницы торговли. С холма, как на ладони, просматривался торг внизу, на берегу Лыбеди. Солнце вставало из залесья и било вдоль по реке, и она сверкала как гигантская серебристая рыба.