Текст книги "Олег Рязанский"

Автор книги: Алексей Хлуденёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

В сенях послышался торопливый топот. Вошли с почтением сыновья, бояре. Все возбуждены. Окольничий Юрий – с осторожностью:

– Княже! Люди собрались у озера Карасево, кидают вверх колпаки и радуются... Галдят меж собой: Дмитрей-де Московский им ближе, чем Мамай...

Всего несколько минут потребовалось князю для того, чтобы предстать перед собравшимися на берегу озера. Они собрались стихийно, взволнованные вестью о великодушном поступке московского князя. Их потребностью было высказать свое мнение по этому случаю и своим мнением как-то повлиять на дальнейшие действия своего князя.

– О чем молвь, люди добрые? – обратился к ним Олег Иванович.

Купец в кафтане из грубого сукна выступил вперед, поясно поклонился:

– О том, господине, что московский князь Дмитрей Иванович вошел в наши чаяния и двинул свою рать от Коломны в сторону...

Стоявший близ него рыжебородый сапожник тронул его за локоть:

– А можа, он нас испугался?

Купец резко оттолкнул его руку.

Дьякон одной из градских церквей, статный, величественный, в черном подряснике с узкими рукавами, тесно облегающими толстые запястья,строго сказал:

– Дмитрей Московский потому свернул, что он, как и мы, православный.

– Истинно так! – подтвердил кто-то. – А Мамай – бусурман...

– Самый что ни на есть бусурман, – подхватил мелкозубый монашек в скуфейке. – А Ягайло – язычник...

Еще вчера никто бы из них так нелицеприятно не глаголил в присутствии князя о его союзниках. Тут было о чем подумать.

– Брате! – сказал князь сильным, убеждающим голосом. – Ваши слова я услышал. Мне ваши мысли важны. Я их буду помнить и учту в своих дальнейших поступках. А теперь – разойдемся! И каждый наедине с собой и перед образом Господним обдумаем и определим наши помыслы на завтра...

Берег опустел. Лишь мальчишки беспечно качались на качелях, а позднее, под вечер, рыбаки на лодках закинули в озеро крупноячеистую сеть.

Ночью прибыли послы от Мамая, о чем было доведено князю перед утреней. Первым его душевным движением было немедля принять послов, и притом по самым высшим меркам, оказывая им почести и уважение соответственно весу и могуществу того, кто их к нему направил. Но, догадываясь о цели их прибытия (конечно же, для согласования дальнейших действий союзников и требования немедленного выступления рязанского войска), он предпочел не спешить с приемом, ибо ему ещё предстояло собраться с мыслями после вчерашнего донесения с окских рубежей.

Вместе со всей семьей, домашним священником, слугами отправился в домовую церковь. Его всегда умиляло и успокаивало почтенное шествие в храм, где к его приходу уже зажигались лампады и свечи. Впереди – священник, затем он и супруга, затем сыновья и дочери,наконец,слуги.

В церкви было много икон старого письма, в серебряных и золотых окладах. Одна из них – святой Параскевы, нареченной Пятницей, прославленной чудесами двести и триста лет назад, когда она находилась в храме селения Казарь. Княгиня встала именно перед образом Параскевы, в то время как князь опустился на колени перед Спасом. Еще не вживясь как следует в моление, он, помня о Мамаевых посланниках, прикинул, следует ли ему сказать им о новостях из-под Коломны. Как союзник, он обязан был сообщать Мамаю все то, что ему становилось известным о происходящих событиях на северных рубежах его земли. В то же время ясный голос, как бы со стороны, внушал ему обратное...

"К Тебе, Владыко Человеколюбче, от сна встав, прибегаю, и молюся Тебе: помоги мне на всякое время...", – шептал, углубляясь взглядом в образ Спасителя.

Старший ордынский посол, именем Ширин-бей, в шелковой чалме, во время встречи приятно улыбался, был самоуверен: внутренне чувствовал себя значимее Олега – ведь он, Ширин, посол великого хана. Как владетель одной из крымских областей, член ханского совета (дивана), он имел большой вес при дворе Мамая. Изложив наказ Мамая – рязанскому князю немедля двигать войско к месту условленной встречи союзников на Оке, – Ширин-бей сощурился, предвкушая, как Олег взволнуется и в его карих глазах замечется огонек беспокойства.

Но Олег Иванович после моления был спокоен. Он сказал:

– На Оке мы уже не встретимся. Опоздали. Московиты пришли в Коломну, а из Коломны по-над рекой идут к Лопасне...

Ордынские посольники переглянулись меж собой, затарабарили по-своему. Одни утверждали, что выход московитов к Лопасне не опасен, другие были противоположного мнения: опасность такого маневра они видели в том, что московиты, скорее всего, не остановятся на Оке, а пойдут навстречу Мамаевым войскам, чтобы не дать ему встретиться с союзниками. Для Ширин-бея было ясно, что этот маневр был совершен московитами ещё и в угоду рязанскому князю – с расчетом задобрить его и вырвать из тройственного союза.

– Почему ты не предупредил о том хана? – недовольно спросил монгол, обращаясь к Олегу Ивановичу.

Князь ответил, что предупредил и уже отправил гонца к царю Мамаю; сам же глазами сказал окольничему: "Распорядись – пошли гонца немедля..." Юрий тотчас вышел из палаты сделать распоряжение.

Ордынцы опять заговорили меж собой, видимо, забыв, что Олег и некоторые из его бояр понимают ордынскую молвь. Наконец Ширин-бей потребовал от Олега Ивановича немедленного выступления его войска на Лопасню: ставить заслон противнику. Князь и не подумал возразить.

Тут же, в присутствии ордынских посольников, распорядился готовить рать к походу. Ширин-бей понимал, что распоряжение могло быть ложным, и чтобы оно было исполнено, следовало ему, Ширину, остаться на Рязани и проследить за исполнением. Но оставаться на Рязани не хотелось, ибо ему наказа такого от Мамая не было. На другой день ордынцы покинули Переяславль, озабоченные, но и несколько удовлетворенные хотя бы обещанием Олега встать на пути московского войска.

Глава двадцатая

Короткое свидание

Продав кольчугу, Савелий весело засобирался домой. Уложил на телегу непроданные подковы, серпы, удила, расстреножил пасшуюся неподалеку лошадь, введя её в оглобли, ласково похлопывал по сыто лоснящемуся крупу, трепал за холку. Великая удача – сбыть железную рубаху в первый же вынос на торг! То-то старуха и сыновья со снохами будут довольны! Мечтали завести в хозяйстве ещё одну лошадь – вот и заведем...

Пока стягивал супонью клешни хомута, кто-то сзади подошел легким шагом и слегка толкнул кнутовищем в спину. Оглянулся – Павел!

Зубы в веселом оскале, усы врастопырку, глаза блестят... Каурый конь Павла, некогда любовно выхаживаемый самим Савелием, стоял чуть позади.

Поистине сегодняшний день был днем удачи! После того, как продана кольчуга, встреча с любимым сыном, и притом столь неожиданная, в дни, когда только и слышишь повсюду тревожные разговоры о надвигавшейся войне, просто счастье...

– Павлуша! – Савелий раскинул руки в зауженных рукавах холщовой рубахи, обнял сына, обдав его отцовским терпким кузнечным запахом. – Сынок! (Прослезился.) Я об тебе уж стосковался. Как ты там, на гранях-то московских? Жив-здоров, стало быть?!

– Как видишь, батяня...

– Мать обрадуется! Изо дня в день об тебе толкует! Ну да ладно, дома поговорим. Обожди-ка, чересседельник привяжу...

Торопясь, старик вздел через кольцо седелки сыромятный ремень, чуть ли не впробежку обошел коня и подвязал ремень, вместе с оглоблями приподняв хомут и понудив тем самым коня держать голову высоко и весело. Павел с сожалением сказал:

– Домой-то, батяня, мне неколи заглядывать...

– Как неколи? – Савелий даже обиделся на такие слова сына. – Ты что из нелюди?

Павел – объясняя и оправдываясь:

– Я привез князю весть, а он велит мне на скорях ехать обратно... Только одну минуточку и вымолил для встречи с тобой...

– Что за весть?

– Война, батянь!

Савелий побледнел: он решил, что московские рати перешли рязанские границы и идут к Переяславлю. Чем это обернется – он знал по опыту Скорнищевской битвы, когда потерял сына Карпа.

– Но ты шибко-то не стращайся, – успокоил Павел отца. – Московиты из Коломны свернули на Лопасню. Видать, не хотят с нами сражаться. Может быть, у нас не будет с ними войны...

Савелий перекрестился, проговорив благодарение Богу, рукавами рубахи утер вспотевший морщинистый лоб. И решительно:

– Ну, а теперь – домой! Домой, домой! С матерью повидайся! Без этого нельзя, сынок!

Павел согласился: ведь ему надо было ещё просить благословения на женитьбу у обоих родителей.

Трогательная встреча с матерью, сопровождаемая слезами радости и умиления на её лице, длилась совсем недолго: сын объяснил необходимость немедленного отъезда на московское порубежье, и мать сначала заплакала, потом просила его беречь себя, дуром не подставлять голову под меч, не лезть на рожон. Павел попрощался с родителями, с братьями, снохами и племянниками и перед тем, как сесть на коня, объявил, что он надумал жениться на девушке с московской сторонки и просит у отца-матери благословения.

Столь необычная просьба повергла родителей в великое смятение. Ведь сын пренебрегал древним обычаем вступать в брак лишь после того, как выбор заранее одобрен (а часто и определен) родителями и невеста высватана. Отец строго сказал:

– Не благословляю!

– Не благословляю, – как эхо отозвалась мать, тут же оправдываясь, кто же, сынок, наобум обручается? Нет-нет, сынок, мы не знаем, какого она роду-племени, не знаем, какова сама невеста и здорова ли она, годится ли для семейной жизни... Да ещё с дальней чужой сторонушки...

Явно расстроенный Павел шагом выехал за ворота, вдарил шпорами и поскакал. Савелий в растерянности подернул на себе рубаху, поправил ременный поясок – серебро в мешочке звякнуло. Все услышали звон серебра, все смотрели на кожаный мешочек, а сам Савелий, забыв об удачной торговой сделке, бормотал удрученно: "Ишь, удумал – благослови его! Без родительского согласия выбрал себе невесту!... Эко, несуразный!"

Оба родителя сожалели, что отпустили от себя сына разобиженным, но не могли они и не решились ломать обычай предков. Зато оба гордились без утайки, что сыну оказана большая честь: доставить вести самому князю. Вот тебе и несуразный! Никакой он и не несуразный, коль ему такое доверие...

Глава двадцать первая

Ягайло под Одоевом

Трое в островерхих войлочных шапках неромках, разбрызгивая по траве росу, прискакали на взмыленных конях в лагерь великого литовского князя Ягайлы под град Одоев. Было раннее утро, но на окраинах лагеря воины уже пробудились. Одни готовили пищу на кострах, другие принимались чинить сбрую или телеги, третьи осматривали и перекладывали лодки из зубровых шкур, возимые с собой для переправ через реки.

Там и сям развевались знамена с изображением на них то щита на трех конях; то щита с двумя венцами, голубого и желтого цвета; то человека с медвежьей головой; встречались и знамена с изображением Спасителя. Чем ближе к великокняжескому шатру, тем чаще попадались палатки и шатры. Здесь было тише – воины ещё почивали. Над шатром великого литовского князя, охраняемого полусотней стражников, гордо возвышался большой стяг. На нем шитый золотом герб – всадник на коне. Из отверстия шатра вился дымок.

Трое всадников были разведчиками. Они и примкнувший к ним ещё на окраине лагеря воевода сторожевого полка приблизились к страже великого литовского князя. Обратились к старшему телохранителю с просьбой пропустить их к князю для важного донесения.

– Государь почивает, – сказал старший телохранитель, недоступно-строго оглядывая подъехавших.

– Важные вести, – настаивал воевода.

Старший телохранитель откинул полог шатра и вошел внутрь. Пахло благовониями. Ягайло спал на перине из лебяжьего пуха в глубине шатра. Меч, шлем, латы – все было сложено у изголовья. Посреди шатра горел костерок: ему не давали угаснуть ни днем, ни ночью – огонь по языческому поверию имел священное значение. Ближе к постели, прямо на столе, среди разнообразной пищи лежал свернутый калачом большой уж.

– Господарь... – тихо позвал старший телохранитель.

Ягайло не пошевелился. Телохранитель ещё раз позвал тихо, добавив, что прибыла разведка, и хотел выйти, но тут великий князь открыл глаза и сел на постели. Узкое молодое лицо его с тонкими длинными усами, обрамляющими маленький рот, досадливо покривилось: рано побудили. Голова, клином вверх, покрытая редкими волосами, укоризненно качнулась. Но небольшие черные глаза смотрели добродушно, – исключая редкие взрывы ярости и негодования, Ягайло отличался ровностью характера и приветливым обхождением.

Эти качества и приобретенная им с детства манера держаться со всеми уважительно и по-царски величаво заметно выделяли его от своих одиннадцати братьев, отважных и умных полководцев, но обычно грубоватых, а то и нетерпимых. Видимо, это отличие, и ещё особая изворотливость ума во многом предопределили его удачливую судьбу. Умирая, великий литовский князь Ольгерд назвал своим преемником не старшего сына, князя Андрея Полоцкого, рожденного ему в числе пятерых сыновей первой женой Марией Витебской, и не старшего сына Корибута, рожденного ему в числе семерых сыновей второй женой Ульяной Тверской, а всего лишь третьего по счету – Ягайлу – от той же Ульяны Тверской.

Не последнюю роль в судьбе Ягайлы сыграла и мать. С детства Ягайло воспитывался маменьким сынком, был баловнем мамок и нянек, был их любимчиком, и Ульяна повлияла на решение умирающего мужа: по её подсказке он указал перстом на Ягайлу.

Удачи будут сопутствовать Ягайле во всей его жизни; благодаря браку на польской королеве Ядвиге он объединит Литву и Польшу и станет королем Польши.

Искусный ловец удач, Ягайло шел на Русь за новой удачей – с помощью Мамая и Олега надеясь отхватить от Московской земли значительный кус.

– Разведка? – переспросил спросонья вяло.

– Да, господарь...

Ягайло привстал с постели и по старому литовскому обычаю, который он соблюдал всю жизнь, перевернулся на одной ноге, – отогнал от себя возможные неприятности. Он и ужа держал дома и даже брал с собой в поход из-за уважения к языческим верованиям, согласно которым почитание ужей было делом всякого благочестивого литовца, – ужей кормили, накрывали для них даже особый стол...

При всем при том, что Ягайло был крещен в православие, он, как и многие не очень твердые православные, во многом был ещё язычник. В Вильно, стольном граде Литовско-Русского княжества, в замке денно и нощно горел священный огонь, и на алтаре стоял идол Перкунас, повелитель неба, и были языческие башни, с которых жрецы прорицали народу о грядущих событиях. Часто Ягайло, выйдя из православной церкви, где отстаивал молебен, направлялся поклониться идолу Перкунасу или послушать советы жрецов.

Немудрено, что в дальнейшем Ягайло легко поменяет свое православное вероисповедание на католическое – этого потребует от него брак с католичкой Ядвигой, королевой Польши; более того, он и народ свой то убеждением, а то и насильно обратит в ту же католическую веру.

– Ну, зови, – велел он.

Когда полог упал за телохранителем, Ягайло перекрестился, взял со стола ужа и, ласково его поглаживая, присел на походное креслице. Все-таки он обеспокоился. В этом походе, сулившем много выгоды, не все складывалось так, как хотелось бы. Ему уже было известно, что под руку московского князя встало очень много русских князей, и даже два старших брата Ягайлы, неединоутробных, рожденных от Марии Витебской, Андрей Полоцкий и Дмитрий Брянский идут со своими полками на соединение с московским войском. Как раз те братья, что были наиболее разобижены тем, что престол достался не им. Их обида была понятна.

Повсюду в русских княжествах, той же Москве, Твери, Рязани, утверждался новый порядок престолонаследия – от отца к старшему сыну; в Литве же в этом твердого закона не было. Но разве он, Ягайло, виноват в том, что отец выбрал не их, а его? Ведь отцу виднее, кому из сыновей отдать предпочтение.

Ныне Андрей Ольгердович, оставив Полоцк, княжил во Пскове, пользуясь поддержкой и покровительством московского князя. Дмитрий же Ольгердович, оставив Брянск и Трубчевск, попросился под руку московского князя и получил от того в управление Переяславль Залесский. Что ж, им же хуже. Они сделали большую оплошность, их глупость обернется для них многими бедами. Ведь разгром московского войска неминуем...

Ягайле давно уже грезится, как он присовокупит к своим обширным владениям часть Московской земли и как затем он будет навязывать свою волю другим русским князьям. Дед Гедимин, удачно приумноживший подвластные ему земли за счет уделов южной Руси, даже и не мечтал о Москве. Отец Ольгерд мечтал и даже трижды ходил на нее, белокаменную, но обломал зубы. А вот он, Ягайло, по мнению иных своих незадачливых братьев, якобы недостойный сана великого князя, сделает Москву своей данницей, и не столько ценой крови своих воинов, сколько – чужих...

Грезы о великих приобретениях ублажали Ягайлу, обещали славу и красивую жизнь. Конечно, склонный скорее к удовольствиям, чем к превратностям суровой походной жизни, он понимал, что укрощение такого льва, как Дмитрий Московский, принесет ему много новых забот и хлопот. Неизбежно возникнет рознь с Мамаем – тот просто так не уступит Ягайле завоеванные московские земли. Попытается сделать Ягайлу своим подручником. Но на этот случай Ягайло имел неплохой запасной ход : он постарается ублажить немецкий Тевтонский орден, вот уже несколько десятилетий задирающий Литву. Вожделенная цель ордена – утвердить в Литве латинскую веру, и Ягайло, в крайнем случае, позволит им это сделать, тем самым обретя в лице ордена надежного союзника.

Ни дед, ни отец до этого не додумались. Те женились на русских православных княжнах и под влиянием жен сами становились православными, пусть и нетвердыми. Поневоле склонялись к тому, что если и суждено Литве отказаться от язычества, то в пользу православия, мягкого и ненавязчивого. Ягайло не обязан думать, как они. Вовсе не обязательно ему жениться на русской, хотя страна его ныне более чем наполовину православная. Он поступит так, как сочтет нужным, лишь бы укрепить свое княжение и доказать своим недругам, своим соперникам – не зря он носит титул великого князя.

Полог вновь приоткрылся. Вместе с главным телохранителем вошли воевода сторожевого полка и разведчики в обрызганных росой и грязью кафтанах.

– Мы отрезаны, господарь! – с отчаяньем сказал воевода.

– Что? – черные глаза Ягайлы расширились. – Кем? От кого?

– От Мамая... – Широкие ноздри воеводы раздувались от волнения, от страха, что князь впадет в ярость. – Московиты нас опередили – они на подходе к Дону-реке...

Ягайло вдруг улыбнулся:

– Я не ослышался? Московиты уже у Дона?

– На подходе, – повторил воевода, не понимая, чему радуется Ягайло.

– Дмитрий сделал ошибку, – сказал Ягайло, как бы сочувствуя московскому князю. – Он поплатится за свою ошибку. Он встретится лоб в лоб с Мамаем, а мы с Олегом ударим ему в спину, опрокинем его войско в Дон...

Встав с креслица и положив ужа на стол, Ягайло взял два прислоненных к стойке деревянных щита, ударил ими друг о дружку и потер.

– Вот так мы его прихлопнем! Да ещё и разотрем!

Воевода мялся – не все ещё поведал. Наконец молвил, хотя многое дал бы за то, чтобы не докладывать такое:

– Господарь! Князь Андрей Ольгердович и князь Дмитрий Ольгердович подошли со своими полками к московским войскам в урочище Березуй...

– Они ещё о том пожалеют! – Верхняя губа Ягайлы пре-зрительно приподнялась. – Еще пожалеют о том! Глубокий Дон о них плачет. Ступайте. Накорми разведчиков (воеводе).

После ухода воеводы и разведчиков Ягайло позволил себе ещё поваляться в постели, грезя о победе, богатстве, славе, о красивых женщинах. Воображал, как он вернется в Литву с победой и с каким восторгом будут встречать победителей женщины и девицы, как они будут петь песни и бить в ладоши. Вместе с ним разделят успех те из его братьев, кто с ним. Те, кто против, познают позор и погибель. Еще и ещё раз обдумывал свои действия, какими они должны быть предусмотрительными и осторожными. Наконец позвал постельничего, других слуг – одевать, умывать, втирать ему благовонные мази и жидкости. Велел созвать совет воевод.

Перед тем, как собраться воеводам на совет, Ягайло не раз вспомнил о своем шурине Олеге Рязанском, которому и доверял и не доверял. Где сейчас Олег со своим войском? Почему он вдруг перестал слать своих гонцов? Такое впечатление, будто он затаился, будто что-то выжидает. Неужто он?.. Нет, об этом Ягайло даже и думать не хотел. Не может такого быть, чтобы Олег задумал увернуться от взаимных союзнических обязательств. Ведь в таком случае его постигнет карающая рука Мамая...

Воеводы, спешившись неподалеку от шатра, бросали поводья стремянным и, крутя носами – от шатра несся аппетитный запах жареного мяса, – важно проходили сквозь строй стражников. Войдя в шатер, невольно задерживали взгляд на расставленных на столе закусках: жареной баранине, говядине, гусятине, рыбе... Кое-кто на ходу брал со стола кусок, запихивал в рот. Князь Скиригайло, румяный и толстеющий, сам себе налил в кубок хмельного меда, жадно выпил и звучно поставил кубок на стол.

Учесанный и умасленный, Ягайло величаво сидел на походном креслице и умильно поглядывал на воевод. Те вешали мечи и сабли на прибитые к деревянным опорам оленьи рога и шумно рассаживались на свои места. Среди них своей самоуверенностью выделялся князь Скиригайло, единоутробный брат Ягайлы, значение которого при дворе великого князя заметно возросло в последнее время.

Дело в том, что Ягайло повел с Западом, тем же немецким орденом, хитрую расчетливую игру, и в этой игре уже сумел отличиться Скиригайло. Он был послан во главе посольства к магистру ордена и венгерскому королю с целью уверить их в том, что Литва намерена принять католическую веру. Это было ложное намерение, никто из литовских князей и не думал обращаться в чужую веру, хотя бы из уважения к предкам, которые ожесточенно воевали с немецким орденом. И в первую очередь не думал обращаться в католичество сам Скиригайло. Единственный из литовских князей, кто не исключал такой возможности, был Ягайло, но это было его личной тайной. Переговоры Скиригайлы с крестоносцами закончились заключением перемирия, которое позволило Ягайле собрать значительное войско и, не опасаясь за тыл, повести его на Москву.

Вот почему, когда воеводы расселись и в шатре стало тихо, Ягайло в первую очередь посмотрел на Скиригайлу, мнением которого он теперь, после его удачного посольства на Запад, дорожил особенно.

– Слыхали новость?

Первым и очень бодро отозвался Скиригайло:

– Да, знаем, добрые вести!

– Еще бы не добрые! Хваленый Дмитрей Московский прошел к Дону, не поняв даже, что уготовил себе ловушку... Он позволяет нам сесть на хвост его войску, в то время как навстречу ему идет Мамай... И чем скорее мы пойдем вослед московскому войску, тем вернее мы побьем его...

Все с той же умильностью поглядывая на воевод, Ягайло вдруг увидел, что не все из них, далеко не все, разделяли его радужную оценку происходящего. И в первую очередь не разделял этой оценки князь Корибут, один из самых верных его соратников. Тут следует сказать, что Ягайло не отличался решительностью характера: его решения, порой очень серьезные и важные, могли вдруг поменяться, и притом не всегда по достаточно веской причине. Заметив, что Корибут скептически отнесся к его высказыванию, о чем свидетельствовала характерная для него гримаса сомнения, Ягайло попросил его высказаться со всей определенностью. Корибут, имевший привычку говорить не то, что определенно, но и убежденно, сказал с расстановкой:

– Пока не подойдет войско Ольга Рязанского, о нашем выступлении не может быть и речи!

Сказал и крутанул ус. И эти его слова, и жест подействовали на воевод так, будто он, а не Ягайло был великим литовским князем.

Напоминание Корибутом о князе Рязанском было не случайно. Корибут был женат на одной из дочерей рязанского князя и как зять его сыграл не последнюю роль в том, чтобы тройственный союз, направленный против Москвы, состоялся. И теперь, когда дело шло к развязке, не мог же он, Корибут, согласиться с теми, кто порол сгоряча: сближаться с противником в отсутствие такого сильного союзника, каким был его тесть.

Ягайло попросил высказаться других своих советников и чуть ли не половина из них предпочла тактику выжидания. Ягайло понимал, что осторожность Корибута и некоторых других воевод объяснялась ещё и тем, что две трети литовского войска состояли из русских, православного вероисповедания, воинов, которые не изъявляли рвения вступать в бой с единоверцами.

Час застолья, когда возбужденные хмельными напитками воеводы горячо заспорили, стуча по столу кулаками и мослами, не прибавили Ягайле решимости. И все же, прислушиваясь к большинству и не желая показывать своей неопределенности, он приказал вывести войска на смотр. Многие ожидали, что будет объявлен поход к Дону. Да и сам Ягайло, как ему казалось, был склонен к тому же. Но случилось так, что во время смотра ему перебежал дорогу заяц. По литовским суевериям, если дорогу перебежит заяц или лиса – быть неудаче. Литовское войско осталось стоять под Одоевом.

Глава двадцать вторая

Марш-бросок

В конце августа русское войско перевезлось через Оку под Лопасней и ходко двинулось западным краем Рязанской земли к Дону. Этот маневр, позволивший при быстроте движения упредить соединение ратей Мамая, Ягайлы и Олега, был настолько хорош по замыслу и исполнению, что позднее военные теоретики возведут его в образец стратегического искусства. При этом недостаточно оценят другую сторону дарования Дмитрия Ивановича – тонкое понимание человеческой психологии. Дмитрий строго-настрого приказал воинам не обирать и не обижать местных жителей, не касаться "ни единого власа" тем самым снова задобрил Олега, чуткого к изъявлениям добра и уважения к нему и его народу. В противном случае рязанский князь исполнился бы яростью и жаждой мести.

Бросок на юг был стремительным, войска шли без задержек, с утра до ночи, везя с собой на телегах копья, рогатины, боевые топоры, мечи, сулицы1, щиты, железную броню чешуйчатую и пластинчатую, кольчуги... Разумеется, в достатке запаслись и продовольствием – пшеном, салом, сухарями.

Четвертого сентября подошли к урочищу Березуй. До Дона оставалось тридцать верст. Ягайло, как доносила разведка, стоял на западе под Одоевом, Олег – примерно на таком же расстоянии в три дневных перехода на северо-востоке. Их пассивность была Дмитрию Ивановичу на руку, но не хватало известий о Мамае. Где он, на реке Красивая Меча, где пребывал в последнее время, или уже на Дону?

В Березуе встали лагерем: дать воинам передышку и заодно подождать пешие отряды Тимофея Вельяминова, выступившие из Лопасни позднее основного войска, и шедшие на помогу полки двух Ольгердовичей – Андрея и Дмитрия.

За дни похода изрядно похудевший, но не утративший полноты сдержанных сил, Дмитрий Иванович объезжал на лошади лагерь, беседовал с воинами попросту, как воин с воинами, а не как государь с подданными. В каждом полку был свой священник, и князь, благословляясь, интересовался, не примечают ли они признаков уныния в душах православных. Ни один из священников не выказал обеспокоенности настроением ратных; напротив, говорили они, воины бодры, несмотря на усталость, и предстоящую битву воспринимают как священный бой за судьбу православия.

Такие сообщения (да он и сам это наблюдал по лицам конников и пеших) развеивали в душе князя сомнения в правильности своих действий, прежде всего в решении дать бой Мамаю, а не уступать ему в его требовании платить десятину, какую установил ещё Батый. Но высший смысл предстоящей войны он видел не в размере дани, на которую не хотел соглашаться, и даже не только в том, чтобы не позволить ворогу разграбить свой народ и разорить свою землю. Высший смысл для него заключался в том, чтобы оберечь православие, колыбель которого уже перемещалась из теснимой турками Греции в Русь.

В стане одного из полков ему доложили: разведчики воеводы Семена Мелика поймали и доставили в лагерь ордынца. "Язык" оказался на редкость неразговорчивым и упорным: не хотел отвечать на вопросы. Великий князь велел тотчас привести к нему пленника. Ордынец, как выяснилось, был знатным человеком "царева двора". Он предстал перед князем босым, без шапки; широко расставленные косые глаза смотрели умно и зло. Дмитрий Иванович сразу понял, в чем причина озлобленности ордынца: обобранный, без головного убора, тот чувствовал себя униженным. И верно, сразу же после того, как разведчики Петр Горский и Карп Олексин по просьбе князя вернули ордынцу шапку с собольей опушкой, сафьяновые сапоги и даже богато отделанную саблю, тот повеселел. Притопнув обутыми ногами, потрогав на голове шапку, он приложил руку ко лбу, к груди и стал охотно отвечать на все вопросы князя. По его сведениям, Мамай теперь находился на Кузьминой гати, в полутора переходах от Дона. Он подтвердил то, что было уже известно князю: сила Мамая была велика и состояла из его собственной Орды, отрядов генуэзцев, буртасов, армян, черкесов, осетин... О том, что русские рати уже на подходе к Дону, Мамаю было ещё неведомо. Зато он не сомневается в скорой встрече со своими союзниками Ягайлом и Олегом.

Из этих сообщений особенно устраивало Дмитрия Ивановича то, что Мамай не подозревал о стремительном продвижении русских ратей к Дону. Оставалось лишь сожалеть, что пешие рати Тимофея Вельяминова и отряды братьев Ольгердовичей были ещё где-то в пути. К счастью, в тот же день, уже за полдень, в Березуй вступила рать Тимофея Вельяминова. Пока встречали Тимофея, подоспели со своими полками Андрей и Дмитрий Ольгердовичи. Великий князь с радостью облобызал каждого из них троекратно – молодцы, сумели опередить Ягайло, даже не напоровшись на его разъезды...

Шестого сентября русские рати были уже на Дону. Правый берег его был крут, глыбист. Внизу, у воды, плиты известняка обомшели и обзеленели, а вверху будто обсыпаны мукой. Левый же берег, на коем Дмитрий Иванович с воеводами стоял на конях, порос то кленом, то дубом, то ивняком, а то и колючими кустами шиповника, матово и сочно рдевшего удлиненными бусинами-ягодами. И повсюду – ежевичник, прятавший в своих путаных-перепутаных ветвях влажно-синие, как лошадиные глаза, ягоды. Река несла свои воды неспокойно; стремя на середине её косматилось и вскипало.

Князь размышлял: остаться ли на этом берегу или переправиться на тот, правый? Невольно вспомнилась Вожская битва двухлетней давности. Как и ныне, тогда он не стал ждать противника на рубежах Московской земли, а смело двинул рати встречь. Противников разделила рязанская река Вожа. И та и другая сторона осторожничали, не переходили реку. Дмитрий Иванович внимательно изучил местность и решил, что бой надо дать на его берегу. Ибо окрестности на противоположном берегу были равнинные, удобные для излюбленной тактики легкоконных ордынских отрядов изматывать противника внезапными атаками с флангов, столь же внезапными отходами и новыми атаками. Его же берег был холмистый, неудобный для маневрирования татарской конницы. Дмитрий Иванович отвел свое войско от берега, позволяя противнику без помех перейти реку, и в условиях гористой пересеченной местности, при умелом управлении полками, одержал блестящую победу.