Текст книги "Житейские сцены"
Автор книги: Алексей Плещеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)
– Что это вы, господин учитель, в моей деревне как барин распоряжаетесь? – сказал однажды Никанор Андреич Костину, садясь за обед.
Костин побледнел; лицо Анны Михайловны выразило испуг и недоумение.
– Что вы хотите этим сказать,– спросил Костин,– и в чем вы заметили вмешательство мое в ваши дела?
– А в том, например, что вы затеяли деревенских мальчишек грамоте обучать! Я, кажется, для детей своих нанял вас.
– Что ж, вы находите бесполезным для крестьян знать грамоту?
– Не бесполезным, милостивый государь, а вредным. Мужик должен знать соху да борону, а не книжки читать…
– Я думаю, что и для вас – для помещика – грамотный крестьянин всегда полезнее,– начал было возражать Костин.
– Ну, нет-с, увольте! покорно вас благодарю. Вы это так понимаете, а я иначе. Вам меня не переучить. Вы еще не родились, а уж я собственными крестьянами владел. Научи-ка их грамоте – да они барина и в грош тогда ставить не будут. Черт знает чего наберутся, кляузниками поделаются, прошения писать станут. Знаю я их… Вот мне Пентюхин сказывал, что он и в газетах где-то читал, что из грамотных девять десятых негодяев выходит. Это один помещик сам высчитал. Стало быть, вред!
– Пентюхин невежда и сам не понимает, что говорит. Это мнение, действительно кем-то высказанное печатно, встретило такие опровержения со всех сторон, что тот, кому оно принадлежит, и сам отрекся наконец от слов своих и старался перетолковать их иначе.
– Во-первых, Пентюхин мой хороший приятель, и потому прошу вас покорнейше не отзываться о нем при мне таким образом. Он и в целом уезде образованным слывет; а что касается до опровержений, так знаем мы, кто их делает: такие же вот, как вы, то есть у кого ни одной души своей не бывало; и никогда я не поверю, чтобы этот помещик взял слова свои назад.
Костин хотел отвечать, но Анна Михайловна, видя по лицу его, что ответ мужу готовится не слишком мягкий, умоляющим взором взглянула на молодого человека, и он, воздержавшись, проговорил только:
– Мы с вами никогда не поймем друг друга и потому нам лучше не спорить.
– Я вас и не прошу спорить, а перестать у меня мальчишек портить – я от вас решительным образом требую, милостивый государь. Вот будут вольные, так пускай чему хотят учатся, хоть звезды с неба хватай… А пока мужик – мой, я не допущу, чтоб он у меня из повиновения вышел.
Костин не возражал, и весь остальной обед прошел в каком-то натянутом молчании. Никанор Андреич косился на учителя. Дарья Андреевна и Ванечка бросали исподлобья насмешливые взгляды на него и на Анну Михайловну, а она сидела, потупясь и боясь отвести глаза от тарелки. На сердце у нее было неизъяснимо тяжело. Она предчувствовала, что Костину не придется долго оставаться в этом доме, и что с ее стороны было бы эгоизмом – требовать от него подобной жертвы. Ей хотелось поскорей встать из-за стола и слезами облегчить горе, кипевшее на душе.
Вечером того же дня, сидя на террасе с Костиным, она сказала ему:
– Это долго не может так продолжаться. Я чувствую, Виктор, что мы скоро расстанемся. И тебя начали оскорблять…
– Я могу перенесть его грубость,– отвечал Костин.– Я знаю, что она происходит от невежества; но мне больно, что он отнимает у меня средство быть хоть сколько-нибудь полезным этим добрым людям. Что делать! будем терпеть до последней крайности. Я чувствую, что у меня нет сил покинуть тебя.
Анна Михайловна несколько минут молчала, закрыв лицо руками.
– Я не стою жертв, Виктор,– произнесла она наконец.
– О каких жертвах ты говоришь? Разве здесь жертва? Я не могу поступать иначе. Повторяю: расстаться с тобой выше сил моих.
– Зачем мы сошлись, зачем ты полюбил меня?.. Пускай бы я одна страдала… не привыкать мне было. Всю жизнь я была под гнетом, всю жизнь была рабой и умереть бы мне так.
– Перестань, перестань, не говори этого… Не на такие муки готов я, лишь бы ты любила меня… Разве одна минута счастья не может вознаградить за все?.. Когда я с тобой, для меня ничего больше не существует… Убеждение, что я любим, способно дать силу на все.
– Знаешь ли, что мне пришло в голову за обедом, когда шла речь об этих мальчиках?.. Я буду учить их.
– Ты думаешь, что мужу твоему не перенесут этого тотчас же?
– Я буду сама ходить к ним. Никто не увидит.
– Это отнимет у тебя слишком много времени. Отсутствие твое станут замечать… Эти мальчики ходили ко мне поодиночке, в разные часы дня, как кому можно… мне особенно жаль одного из них – сына Ивана Онуфриева Васю. Я редко находил детей более способных и любознательных.
– Ну вот, я попытаюсь сперва заняться им…
– У тебя славное сердце, друг мой! – воскликнул с нежностью Костин.
Анна Михайловна на другой же день принялась за осуществление своего плана, и чтобы отлучка ее не возбудила подозрений ее аргусов, она в то время пошла в деревню, когда Костин был занят уроком с маленьким Петей.
Несколько дней Никанор Андреич действительно ничего не знал о занятиях жены. Но однажды случилось следующее.
Был воскресный день, и Костин, пользуясь досугом, пошел с утра на охоту. Когда Никанор Андреич, плотно пообедавши, ушел к себе спать, Анна Михайловна отправилась в избу Онуфриева к своему маленькому ученику, который очень ей нравился своим бойким, понятливым умом и который сам в короткое время успел привязаться к своей новой учительнице. Но она не заметила, входя к Онуфриеву, что в нескольких саженях оттуда стоял Ванечка, в кругу деревенских мальчиков, пускавших змея. Увидев мачеху, вошедшую в крестьянскую избу, он тотчас же оставил и змея и мальчиков и со всех ног бросился домой – дать знать об этом Матрене и тетке. Те, конечно, не думая долго, порешили, что Анне Михайловне назначено в избе свиданье с учителем. Его же не было дома. Матрена немедленно разбудила Никанора Андреича и передала ему эту весть. Никанор Андреич всегда бывал очень сердит, если ему помешают выспаться… Можно судить, в какой степени возмутилась душа его в настоящую минуту, когда не только прервали сон его, но еще и сообщили ему неприятность. Он вскипел и, натянув на себя поскорей архалук и взявши нагайку, отправился по направлению к избе Онуфриева. Ванечка стал пробираться туда же, но окольным путем, чтоб не быть замеченным родителем. Матрена и Дарья Андреевна остались в доме и, чувствуя тайную робость, старались победить ее разными прибаутками и смешками.
– Ну, что-то будет, барышня,– говорила Матрена, обращаясь к Дарье Андреевне.– Нашла коса на камень.
– Ох! уж не говори, Матрешенька… Меня что-то страх берет.
– Какие тут страсти! Ведь нас с вами не оттаскают за косу,– возразила, смеясь, Матрена.
– Ох! да как бы учитель-то чего с братцем не сделал…
– Вона! что сказали! Да Никанор Андреич с дюжиной этаких справится. Он на одну ладонь его посадит да другой прихлопнет, так только мокренько останется.
Между тем Костин, возвращаясь с охоты, усталый и почувствовав жажду, зашел напиться молока к своему приятелю, старику Онуфриеву, с которым часто толковал, любя его за здравый, чисто русский ум и за честную душу. Он застал там Анну Михайловну, учившую Васю. Костин понимал, что оставаться долго в крестьянской избе с Анной Михайловной неловко и может, пожалуй, возбудить подозрение, а потому, выпив молока и шутя осведомясь у молодой женщины об успехах ее воспитания, хотел выйти. На пороге он столкнулся носом к носу с Никанором Андреичем.
– Эге! – сказал с иронией помещик голосом, в котором слышалась душившая его ярость.– Да у вас здесь, господин учитель, рандеву назначено, как я вижу?
– Вы с ума сошли,– отвечал Костин, стараясь сохранить хладнокровие.– Вы видите, что я с охоты.
– Вижу, что ты негодяй и что у вас с этой распутной женщиной было все зараньше придумано,– заревел Никанор Андреич, подняв нагайку над головой Костина.
Тот мгновенно отступил в другой угол избы и прицелился в помещика из двустволки, которую держал в руке.
Анна Михайловна пронзительно вскрикнула и как подкошенная травка повалилась на землю.
– Убить, убить меня хочет,– вопил Никанор Андреич, протягивая вперед руки, чтобы заслонить лицо свое.– Видели, видели?.. на жизнь мою покушается,– обратился он к старику и мальчику, стоявшим в избе.
Бабы все давно разбежались и попрятались – кто в клетушке, кто под телегой, кто в чулане…
– Вы убьете жену свою,– сказал Костин.– Скорей воды, воды, старик…
Старик кинулся за водой.
Костин нагнулся было к Анне Михайловне, не выпуская из руки ружья.
– Вот я ее подыму,– продолжал кричать Никанор Андреич, делая шаг вперед.
– Если ты тронешь ее хоть пальцем, я всажу в тебя пулю,– произнес Костин и снова принял оборонительное положение.
– А! заступаться… хорошо… посмотрим!.. Хорошо…– бормотал потерявшийся от страху Никанор Андреич и пошел вон из избы.
На дворе он увидел прижавшегося к плетню Ванечку.
– Ты что здесь делаешь, сволочь? – воскликнул помещик и вытянул его нагайкой.
Ванечка с криком пустился бежать.
Выйдя на улицу, Никанор Андреич несколько пришел в себя и, встретив какого-то мужика, велел ему собирать людей и оцепить избу Ивана Онуфриева. Но приказание это исполнялось довольно медленно, и Костин успел возвратиться к себе, между тем как Анну Михайловну на руках принесла прислуга, высланная Никанором Андреичем из дому.
Час спустя несчастная женщина лежала в постели, совершенно больная; а к крыльцу учительского флигеля подъехала запряженная парой телега, в которую Степан с печальным видом начал таскать пожитки Костина.
IV
Однажды, в зимние сумерки прошедшего года шел по Невскому проспекту молодой человек, очень бедно одетый. Тоненькое на вате пальто с потертым бархатным воротником, казалось, мало грело его, потому что он беспрестанно подымал кверху плечи. Лицо его имело болезненное выражение и начинало синеть от холода. В магазинах кое-где уже вспыхивал газ… Проходя мимо одного из них, молодой человек остановился и стал смотреть на вывешенные в окне эстампы, переминаясь с ноги на ногу, чтобы согреться. Постояв минуты две, он отправился было далее, но вдруг снова остановился, подумав о чем-то и повернув назад, вошел в магазин эстампов.
– Кажется, я наконец куплю ее..,– сказал он про себя, отворяя дверь магазина.– Только бы не запросили много.
– Что стоит эта женская головка с надписью sensitive? [94]94
Мимоза, недотрога (фр.).
[Закрыть] – спросил молодой человек приказчика.
– Пять рублей,– отвечал тот, как-то недоверчиво поглядывая на этого бедного покупателя.
– Дешевле не уступите? – сказал молодой человек, не отводя глаз от эстампа.
Приказчик посмотрел на оборотную сторону гравюры, помолчал, как будто считая про себя, и наконец отвечал:
– Четыре с полтиной можно взять; но ничего меньше.
Молодой человек вынул из кармана порт-монне и, высыпав все, что в нем было, начал отсчитывать. За уплатой приказчику у него остался только полтинник.
В то время, когда гравюру завертывали в бумагу, дверь магазина отворилась, и вошла молодая, хорошенькая женщина в бархатном салопе цвета oreille-d’ours [95]95
Медвежьего уха (фр.– травянистое растение).
[Закрыть], с собольим воротником и в белой шляпе с пером.
– Что, рамка к портрету Штрауса готова? – спросила она приказчика и, подойдя к столу, где были разложены гравюры и литографии, стала перебирать их.
– Нет еще, завтра будет готова,– вежливо отозвался приказчик.
Молодому человеку показались, как видно, знакомы и черты этой женщины и звук ее голоса, потому что он долго смотрел на нее; наконец, взяв покупку и натянув перчатки, хотел уже выйти из магазина, как молодая женщина, сначала не заметившая постороннего лица, обернулась, и из уст ее вырвалось восклицание:
– Ах, Костин!..
– Александра Петровна! – в свою очередь воскликнул молодой человек.
Она протянула ему руку.
– Как давно мы не виделись, кажется, ведь три года будет?..
– Будет…
– Скажите, пожалуйста, вот не думала… Что это вы купили?
– Так… Головку одну…
– Ах, господи! как я рада… Вы, однако ж, ужасно как похудели и постарели. Что, вы давно воротились в Петербург?
– Нет, с месяц.
– И где же вы живете?.. Все там же, помните?
– Да, около тех мест…
– Что, разве обстоятельства не поправились?.. Да что я тут с вами болтаю… Нашла место!.. Вы теперь куда?
– Домой пробираюсь.
– Хотите, я вас довезу. Я в карете…
И при этих словах она улыбнулась.
– Зачем же… Я вас стесню.
– Ну вот – какое стеснение. Пожалуйста, сядемте… Мне хочется с вами поболтать. Знаете что? Поедем ко мне… будем пить чай, толковать…
– Вам не совестно звать к себе гостя, так плохо одетого?..
– Ах, господи… что это вы?.. Я все такая же; не знаю, как вы… Так едем?
– Пожалуй, если вы этого хотите.
– Известно – хочу. Только вот что я вам скажу… мне нужно еще магазина в два заехать. Вы меня подождите в карете. Ведь вам ничего… а не то со мной выйдете, если вам не скучно. Я мигом, я не люблю торговаться…
– Охотно…
Они вышли из магазина. На крыльце ждал Александру Петровну лакей в ливрее, обшитой гербовым бисоном. Он громко крикнул кучеру «давай», и Костин увидел щегольскую маленькую карету, запряженную парой серых с яблоками коней, которые храпели и били копытом мостовую.
Лакей ловко подсадил Александру Петровну и хотел было помочь также Костину, но он отклонил от себя эту честь и, сконфуженным голосом сказав «не надо», сам влез в карету. Александра Петровна действительно скоро обделала дела свои в магазинах. Костин дожидался ее в карете. Наконец лакей скомандовал «домой!», и кони понеслись стрелой по Невскому, заворотили на Литейный и у подъезда одного высокого дома остановились. В продолжение всей дороги Александра Петровна не переставала болтать…
Квартира старой знакомой Костина была не велика или, может быть, казалась такой оттого, что была слишком наполнена разного рода мебелью и вещами.
– Неправда ли, хорошенькая квартирка? – сказала самодовольно Александра Петровна.– Уютная?
– Очень…– отвечал Костин.
Действительно, комнаты были весьма комфортабельно и роскошно убраны. Ковры, дорогие обои, лампы, зеркала, этажерки с разными безделушками, статуэтки, бронза, фарфор, покойные диванчики, кресла и кушетки всяких фасонов и, наконец, в углу залы, в великолепной клетке попугай, который, как только вошла хозяйка, крикнул: «Здравствуйте, Александра Петровна».
– Попочка, миленький!..– сказала Александра Петровна, подойдя к нему и просовывая в клетку палец,– давай я почешу тебе головку.
Явилась горничная, одетая в шелковое платье и с очень красивым личиком, и стала снимать с Александры Петровны теплые, изящные ботинки, отороченные мехом.
– Вели зажечь лампу в гостиной, Настя, и давай чай,– сказала Александра Петровна горничной.– Да чтоб был ром. Ведь вы озябли?..– обратилась она к Костину, который поблагодарил ее движением головы.– Сядемте вот сюда, в этот уголок; это мой любимый… я всегда тут сижу с самыми короткими знакомыми.
– А много их у вас?
– Нет, вовсе не много… А знаете, я не люблю, когда очень светло. Мне лучше нравится, когда горит вот этот цветной фонарик… Ах, нет! лучше надо камин затопить, не правда ли?
– Это недурно,– сказал Костин.
Александра Петровна позвонила и велела затопить камин, что было очень скоро исполнено.
Костин и Александра Петровна придвинулись к камину. Она положила на решетку свою довольно маленькую ножку и закурила пахитос, а Костину предложила отличную сигару.
– Помните… как провожала вас,– сказала Александра Петровна,– и тот вечер, когда был Степанов; еще вы письмо получили от какого-то приятеля, который вам предлагал место. Помните?..
– Все помню,– произнес молодой человек задумчиво.
– А ведь с тех пор много воды утекло?..
– Да…– И Костин, как бы желая отогнать от себя какое-то тяжелое воспоминание, прибавил шутя: – Как пророчество-то Степанова сбылось: вы сделали карьеру…
– А вы отчего не сделали?
– Не повезло… Да и вообще наш брат – не то что вы… В три года и самые счастливые мало чего добиваются. Расскажите-ка мне про себя-то… Меня это очень занимает.
– Пожалуй, да долго-то рассказывать нечего. Помните, ведь я у швеи жила, как вы уехали.
– Хотели от нее уйти, потому что она вас бранила и не позволяла вам смотреть в окошко на хорошеньких мужчин…
Александра Петровна засмеялась.
– Да, да,– вот вы не забыли небось… Ну, я и отошла – и с месяц на квартире жила у одной знакомой у своей.
– Которая вас познакомила с одним своим знакомым.
– Вы почему знаете?
– Я ничего не знаю, только догадываюсь…
– Ну, да. Так точно… Я этот месяц, что жила у ней, очень нуждалась… даже платья свои заложила. Места не находила… Куда ни приду – все говорят: есть у нас довольно вашей сестры… А одна немка, должно быть злющая-презлющая, посмотрела мне в лицо да и говорит: больно смазлива, голубушка! где тебе работой заниматься… Ищи себе другого занятия… Так бы я ее и разорвала!
– За что ж? Ведь она правду сказала; вы и сами всегда завидовали тем, кто не работает.
– Да этого ведь она не знала… Зачем же облаять человека понапрасну? Что ей до моей красоты за дело? А на поверку-то что оказалось… У ней муж молодой и все за мастерицами волочился. А она-то урод уродом, и говорит-то – во рту точно каша…
И Александра Петровна стала дразнить немку.
– Ну-с, далее.
– Далее… увидел меня однажды у этой самой знакомой моей один человечек…
– Хорошенький?
– Нет. (Александра Петровна захохотала.) Старичок… почтенный такой, граф, и важную должность занимает. Знакомая-то моя отпущенница его была. Вот и спрашивает он ее: что это, мол, такая за девушка?.. Ну, та меня и отрекомендовала: бедная, говорит, сирота… в монастырь хочет идти, жить нечем. А я и не думала совсем… так даже чуть не расхохоталась, как она сказала это. Он-то ко мне и подсел и начал меня уговаривать: зачем это я красоту свою губить хочу; что она не для того сотворена, чтобы ее от людей прятать – и много еще мне пел разных разностей… С той поры редкий день проходил, чтобы он у нас не был. Только я все ему – ни да, ни нет. Думаю себе: надо тебя, голубчик, сначала хорошенько помучить – ты тогда податливее будешь… А знакомая мне все твердит: «Ты не упусти, Сашенька, своего счастья. Он богач престрашный и холостой; ему, значит, денег девать некуда. Коли ты сумеешь взять его в руки – он для тебя ничего не пожалеет. Будешь графиней жить… А я всегда думала, как бы пожить хорошенько… Ну и так он наконец врезался в меня, что просто на стену лезет. Смешно вспомнить даже… чуть в обморок раз не упал.
Александра Петровна опять засмеялась.
– Наконец я дала свое согласие; только наперед выговорила, чтобы он в ломбард на мое имя капитал положил и чтоб у меня было все такое же, как у Настеньки. Помните, что к Коровину ходила?..
– Помню… Вы и тогда ей завидовали…
– Она уж слишком нос стала задирать кверху… Встретится, бывало, со мной, отворотится… Постой же, я думала, будет и на моей улице праздник… Пущу и я тебе пыль в глаза. Так и вышло… Теперь сама заискивает; и как пришла ко мне один раз – так просто от зависти губы все себе искусала. Такой квартиры ей и во сне не снилось…
– Что ж, вы до сих пор у этого графа?
– У него… Да кабы не деньги его, я бы давно его бросила; надоел,– ревнивец такой, что ужас.
– Как же вы не боитесь принимать у себя?..
– Его теперь нет. Поехал в Москву по делам на неделю.
– А люди могут ему рассказать…
– Сделайте милость! Люди все на моей стороне. Они от меня получают не мало. Попробуй-ко кто ему рассказать. Я сейчас прогоню. А где они такое место найдут? Да знаете что? Я все пристаю к нему, чтобы замуж выдал.
– Что вам вдруг захотелось? Я думаю, так свободнее…
– Хочу остепениться… В губернию поеду; буду ролю разыгрывать… Повеселилась здесь довольно. У меня на примете и жених есть.
– Ну, что ж?
– Да вот со стариком своим не слажу… А жених славный, не старый еще… солидный человек; бакенбарды такие и крест на шее, штатский советник.
– Вот как! Что ж, он влюблен в вас?
– Кто его знает! Я так думаю – просто он потому сватается, что мой хорошее место доставить может… Да и пронюхал, что у меня деньги в ломбарде лежат.
– Смотрите, не попадитесь в руки тирану.
– Не такого полета птица,– сказала Александра Петровна, кивнув головой,– извините… Ну, вот видите, я вам все рассказала, а вы мне ничего не хотите…
– Да мне нечего и рассказывать… Служил, не поладил с начальством и вышел – вот и все.
Лакей принес чайный прибор и поставил на стол.
– Так вы теперь без всякого места? – спросила Александра Петровна, разливая чай.
– Без всякого.
– И жалованья не получаете?
– Не получаю.
– Как же это? Чем же вы живете? Или на службе что приобрели?
– Ничего не приобрел,– смеясь ответил Костин.– Опять уроки даю, переписывать беру бумаги.
– Скучно, я думаю, вам?
– Не совсем весело.
– Что вы не женитесь?.. Я вам купчиху богатую найду.
– Нет, уж бог с ней, с женитьбой.
– Не хотите? Ну, место вам выхлопочу… хорошее место, с большим жалованьем. Мне стоит только сказать моему. Уж я двум места доставила.
– Спасибо вам; только мне и места не надо.
– Какой вы, право… Ну, денег у меня займите… У меня много.
«А доброе существо, однако ж,– подумал про себя Костин.– И если выйдет за своего статского советника с бакенбардами да уедет в какой-нибудь Мутноводск, верно, будет лучше генеральши Грызунчиковой…»
Потом он произнес вслух:
– Еще раз и от души благодарю вас, драгоценная моя Александра Петровна, но и от денег отказываюсь…
– Да вы, может быть, потому не берете, что не надеетесь скоро отдать… Так не беспокойтесь – отдадите когда-нибудь. Ведь я не забыла, что вы тоже меня одолжали… Помните?..
– Полно вам вспоминать об этом вздоре. Что это за одолжение!..
– Дорого яичко к Христову дню, Виктор Иваныч!..– перебила Александра Петровна.– Все же вы меня не раз из нужды выручали. А вот теперь не хотите, чтоб я вас выручила.
– У меня правило: не занимать никогда.
– Ну, бог с вами… А где теперь Степанов и другие ваши друзья, которые вас тогда провожали?..
– Степанов где-то в Крыму служит городским врачом… Живописец еще не вернулся из чужих краев; немец в свое поместье уехал, в Курляндию. Поляк – тоже не знаю, куда девался.
– Кто же к вам ходит теперь?
– Никто почти. Один только Волчков; вы его помните, верно?
– Какой же это Волчков?.. смуглый, брюнет, в очках?
– Нет, напротив, белокурый, такой скромный, тихий малый… На скрипке еще играет.
– Ах, помню, помню… И как славно, бывало, играет!.. Он что же теперь?
– Он бросил службу и занялся музыкой. Теперь в театральном оркестре сидит. Однако ж вы, должно быть, тоже охотница до музыки – Штрауса портрет себе купили? – улыбаясь, спросил Костин.
– Ах, Штраус! просто прелесть, душка! Как он мило подскакивает, когда управляет музыкантами!.. А вы что это за картину взяли, чай, портрет актрисы какой-нибудь?
– Нет, так, головку…
– Не может быть… Покажите.
– Да зачем вам?
– Ну, пожалуйста, я вас прошу.
Костин, видя, что нельзя отделаться, развернул гравюру…
– Какая хорошенькая! Прелесть! – воскликнула Александра Петровна.– А это что подписано по-французски?
– Это название цветка, перед которым она стоит. Есть такой цветок – не тронь меня называется.
– Не тронь меня? Вот чудное прозвание!
– Да… Если его тронуть рукой, он сейчас свернется и завянет…
Костин долго смотрел на купленную им гравюру, не говоря ни слова. На лице его отражалась глубокая скорбь… По какому-то странному случаю эта женская головка необыкновенно напоминала Анну Михайловну, что и заставило Костина отдать за нее последние деньги…
Наконец он свернул гравюру и, бережно завернув ее, стал прощаться с Александрой Петровной.
– Да куда же вы?.. посидите…
– Нет, Александра Петровна, у меня что-то болит голова и горло…
– Я велю отвезти вас в карете.
– Не надо, ради бога, не надо… Тут недалеко, доеду и на извозчике…
– А послушайте, я когда-нибудь к вам заеду посмотреть вашу комнатку… Старину вспомнить…
– Заезжайте… милости просим… Только заранее предупреждаю вас, что после этой квартиры она покажется вам куда убогой!.. Вы уж отвыкли от таких комнаток и скоро там соскучитесь.
– Ничего, ничего, не соскучусь… Смотрите же, ждите меня.
Она подала ему руку, и он, пожав ее, вышел.
– Какой это у вас гость такой был? – спросила бойкая Настя Александру Петровну по уходе Костина.
– Старый знакомый, Настя… Мы с ним когда-то вместе горе мыкали…
– Должно быть, не из богатых.
– Бедняк совсем; а добрый человек, Настя,– и такой чудак. Я ему деньги взаймы давала – не берет; невесту богатую хотела сосватать – не хочет; место бралась достать – отказался.
– Подлинно чудак!.. Да, может, одумается, придет.
Прошел месяц. Александра Петровна не собралась посмотреть житье-бытье Костина. Она даже почти забыла о нем. Приехал ее покровитель и вдруг сильно захворал. Воспользовавшись этим, она стала умолять его, чтобы он пристроил ее при жизни своей… Покровитель разжалобился, выхлопотал статскому советнику очень видное место и помолвил с ним свою фаворитку, выговорив себе право в случае выздоровления по-прежнему посещать ее… За несколько дней до свадьбы Александра Петровна вспомнила свое обещание посетить Костина. Ей хотелось сообщить ему о близкой перемене судьбы своей и попенять, что он совсем забыл старую знакомую.
Она поехала одна, без человека, и насилу отыскала дом, где жил Костин. Ее повели по узкой, крутой и темной лестнице. Отворив дверь, она была поражена спертым воздухом, пропитанным запахом лекарств. Перегородка, не доходившая до потолка и оклеенная самыми дешевыми, пестрыми обоями, разделяла комнату на две части. Одна часть была совсем темная и служила передней. В ней-то и очутилась разодетая, раздушенная Александра Петровна. Ее встретил Волчков и сперва был озадачен появлением такой нарядной барыни; но потом, вглядевшись в черты ее и вспомнив, что Костин рассказывал ему о встрече с бывшей Сашенькой, узнал ее и воскликнул, застегивая сюртук, потому что был без жилета и в ситцевой рубашке:
– Ах! Александра Петровна…
– Узнали меня? – сказала та, улыбаясь.– Что, Виктор Иваныч дома?
– Дома-то дома, да теперь спит.
– Ничего, разбудите его…
– Нельзя-с, Александра Петровна, доктор не приказал.
– А разве Виктор Иваныч болен?
– Крепко болен-с. Не знаю, встанет ли…
– Да что же с ним, давно ли это? – спрашивала Александра Петровна, у которой лицо выразило искреннее соболезнование.
– Да почти с того самого дня, как был у вас.
– Ах, боже мой! Да, я помню, он жаловался, что у него болит голова и горло.
– Простудился, видно-с; тифозная горячка сделалась…
– Ну что ж, доктор ездит?
– Как же, ездит… Степанов сюда приехал.
– Степанов! Ну, слава богу… Да есть ли деньги на лекарства? А то постойте, я вам дам.
– Нет-с, зачем, не извольте беспокоиться… Степанов лекарства сам берет-с, на свой счет. А за стол и квартиру заплочено…
– Да все же, может быть, пригодятся…
– Нет-с, зачем же…
– Нельзя ли мне хоть взглянуть на него?
Волчков отворил осторожно дверь перегородки, и Александра Петровна вошла в комнату, где лежал больной. Она была очень бедна и в беспорядке. Повсюду валялись книги, бумаги; на столике пред кроватью больного стоял сальный огарок в медном подсвечнике и стклянки с лекарством; прямо перед глазами Костина, на противоположной стене, висела sensitive… Это был первый предмет, на который падал взор его, когда он просыпался.
Александра Петровна едва не вскрикнула, увидав лицо Костина… Так оно было худо и желто!.. Все черты его как-то вытянулись и заострились. Голова была повязана бумажным пестрым платком.
Александра Петровна постояла несколько минут молча; потом отерла тончайшим батистовым платком, обшитым кружевами, две слезинки, выкатившиеся из глаз ее… и вышла.
– Поклонитесь ему от меня,– сказала она Волчкову, провожавшему ее по лестнице.– Да скажите, что я замуж иду…
Не один физический недуг сломил Костина… Его одолевала нужда с своими вседневными серенькими, копеечными заботами… подтачивало горе, сознание своего бессилия, даром гибнущей молодости, бесполезной и не озаренной даже надеждой на лучшие дни.
По отъезде из Еремеевки он еще имел два места: одно – у какого-то помещика, обуреваемого страстью писать нелепейшие хозяйственные статьи и проекты, и даже повести, в которых он выставлял соседей; он заставлял Костина исправлять в этих произведениях своей досужей фантазии слог. Но видя, что все-таки журналисты не соглашаются их печатать, обвинил в этом Костина и отказал ему, порядком измучив его в несколько месяцев. Потом бедный молодой человек определился учителем к одной барыне, имевшей бесчисленное множество детей; но барыня эта требовала, чтобы он не только преподавал им все науки, но чтобы учил их и танцам, и клеил им коробочки по воскресным дням. Наконец, когда один из ее сыновей упал с голубятни и вывихнул себе ногу, она приписала эту катастрофу несмотрению учителя, хотя ему решительно не было никакой физической возможности усмотреть за всеми девятью чадами в одно время,– и Костин получил увольнение. Он поехал было в деревню к Загарину, чтобы посоветоваться с ним относительно своей будущности, но тот отправился за границу для покупки каких-то агрономических машин; и Костин, найдя наконец попутчика, решился возвратиться в Петербург – поискать счастья. Там он сначала толкнулся было к журналистам, но дела ни у кого не нашлось: каждый имел своих постоянных сотрудников, которых лишать работы для нового неизвестного лица было бы странно…
Костин снова стал давать уроки и даже брал на дом переписывать бумаги. Кто-то обещал ему найти место в частной компании; но и там нужна была протекция. Директоры компаний, из коих некоторые то и дело прославлялись в фельетонах за свои гуманные воззрения, смотрели на являвшихся к ним искать места без рекомендательных писем от сильных мира сего с высоты величия не хуже иного директора департамента. Перебиваясь со дня на день и в сильные морозы щеголяя поневоле в тоненьком истертом пальто, Костин в одно прекрасное петербургское утро схватил горячку. Волчков, который также был очень беден, отдавал последние деньги за лекарства и скоро очутился сам без гроша. Но, к счастью, подоспел к нему на подмогу Степанов, переведенный на службу в Петербург, и избавил Волчкова от одного из главных расходов – платы доктору за визиты.
Незадолго до болезни своей Костин встретил на улице майора-художника Кубарева, который объявил ему, что нарочно взял отпуск в Петербург за тем, чтобы рисовать в Эрмитаже с великих мастеров.
– Имеете известие от Еремеевых? – спросил майор Костина, тщетно желавшего ускользнуть от его беседы.
– Нет, не имею никаких,– отвечал Костин, у которого при этом замерло сердце. Он боялся услышать что-нибудь недоброе и не ошибся.
– Ведь Анна-то Михайловна вскоре после вас на тот свет отправилась. Детей еще при жизни ее Никанор Андреич отправил в Мутноводск в пансион; там одна родственница генеральши Грызунчиковой, приезжая из Москвы, очень образованная дама, пансион открыла. Отличный пансион, под особенным покровительством губернатора состоит… Всем помещикам было циркулярно предложено, чтобы детей туда отдавать… Многие отдали, и Никанор Андреич тоже.
