Текст книги "Венок усадьбам"

Автор книги: Алексей Греч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

VI

Углич

Города средней полосы России тянутся или к Москве, или к Петербургу; от этого зависит живописная или архитектурная их планировка, преобладающий древнерусский или классический стиль в общем строительном облике. К Петербургу стремятся Тверь, Рыбинск, Ржев – к Москве Ярославль, Калязин, Ростов. Смешанный тип у Старицы и Торжка... Противоположные тенденции эти ярко характеризуют Мышкин и Углич.

В Угличе чувствуется веками развивавшийся и складывавшийся организм города. Постепенно врастали друг в друга удельное княжеское гнездо и монастыри, купеческие и дворянские усадьбы, скрепленные между собой разбросанными мещанскими слободками, все заглушающими и живучими, как сорные травы. Шатры и маковки старинных церквей, вычурные колокольни запоздалого елисаветинского барокко, колонны и львы на воротах дворянских особняков и усадеб, аркады рядов с лавками, наполненными целым бакалейным миром, скобяным и колониальным товаром, древний терем, живописные звонницы “ростовского” типа, широко раскинувшиеся посреди садов и оград дома углицкого купечества, обывательские деревянные домики, несущие на себе черты удивительно живучего классицизма, каменный царев кабак, луговины и овражки, перерезающие улицы, конечно, поросшие травой, – из всех этих, казалось бы, разнородных элементов создается необыкновенно органическая картина старого провинциального города, не только довоенного, но даже какого-то дореформенного.

Точно уцелевшая декорация старомодной постановки – город Углич. Это город-музей, город архитектурных, бытовых и социальных анахронизмов. Недаром родилось именно здесь “Красное дерево” Пильняка, в этом точно позабытом революцией городке, где еще в 1929 году из всех церквей устраивался крестный ход, где в усадьбах еще уцелели помещики, в монастырях – монахи, а в купеческих домах еще и сейчас можно услышать не только гитару, но даже гусли, – городке, где в обиходе жителей сохранилась гарднеровская, поповская и софроновская посуда начала прошлого столетия, где до сих пор шьют монашенки бисером иконные оклады, взамен серебряных, что содраны были недавно в годы оскудения и разрухи со старинных икон.

История Углича начинается с XII века. Его расцвет – в XVII столетии, когда город имел в окружности около 25 верст, с тремя соборами в черте города, полуторастами приходскими храмами, двенадцатью монастырями, крепостью – княжьим двором, окруженным рвами, стрелецкими слободками и обывательскими домами с сорокатысячным населением. Так было до разорения поляками в Смутное время. А потом началось быстрое увядание, превращение старинного удельного города в небольшой уездный центр. Верно, поэтому насыщен Углич стариной, насыщен ею так, как маленькие города Италии... В живописной группе храмов, домов, зелени, в этом радостном ландшафте, озаренном солнцем, как-то трудно прочесть историю кровавого убийства, сделавшего город столь известным в русской истории. И не сразу как-то вспоминается, что церковь на княжьем дворе во имя царевича Димитрия носит название – "что на крови”[61]61
  В Угличе при невыясненных обстоятельствах погиб сын Ивана IV, царевич Димитрий (1582—1591). В художественной и исторической литературе прочно утвердилась версия о предумышленном убийстве Димитрия и причастности к нему царя Бориса Годунова.


[Закрыть].

В Угличе иные, чем в других местах, темпы жизни. Находясь вдали от путей сообщения, город как-то предоставлен сам себе. И в 1929 году, на подступах уже начавшегося грандиозного голода (этой оборотной – или лицевой – стороны “пятилетнего плана”), здесь были молоко и овощи, волжская рыба, мед и птица, составлявшие вместе с поливной глиняной посудой и щепным товаром красочное содержание базаров. Правда, как раньше в праздничный день, железными дверями закрыты наглухо лавки в рядах, вот уже много лет, и замки их успели заржаветь. Не нарушает больше тишину захолустного городка, как бывало недавно еще, въезд тройки с бубенцами, тройки, управляемой толстым кучером в картузе с павлиньим пером, привычно покрикивающим на пристяжных и зазевавшихся прохожих. Кустодиевский колорит слинял. Но по тонам еще угадываются прежние краски. Аркады рядов, переламываясь под углом, представляются – toutes proportions Gardees* (* сохраняя все пропорции (франц.).) – своеобразной русской Болоньей. И хотя эти ряды не древние, не старше XVIII века, в ритмическом чередовании столбов и арочных пролетов чувствуются архитектурные формы, вырабатывавшиеся в течение столетий.

Рыбацкая слобода – теперь окраинаУглича. А судя по домам, здесь на переломе XVIII—XIX столетий селились наиболее именитые купеческие семьи. Именно здесь была парадная набережная, украшенная рядом домов с классическими фасадами, двухэтажными, с колонными портиками или стенами, расчлененными пилястрами. С каждой стороны такого дома – обязательно ворота, две пары сдвоенных тосканских колонн, архитрав, карниз и каменный венчающий шар слагают тип неизменно повторяющегося пилона. Так же как засовы лавок в рядах, эти ворота давно уже не отворяются. Они наглухо закрыты вот уже несколько лет. И видно – за оградой разрослись во дворах огненные бузины, акации, плакучие березы и рябины, отягощенные кистями зреющих ягод. Внедряясь корнями в швы каменной кладки, тянутся к солнцу трава и кустарник по карнизам и выступам домов. Все эти постройки Рыбацкой слободы выровнены в ряд – перед ними, вдоль по откосу Волги, распланирован бульвар, такой же почти, как в [нрзб.], как в Кинешме, из вековых теперь берез. Только не бывает здесь никогда людей. Все спит и поросло травой забвения – точно в сказке о спящей красавице. И думается – когда же придет принц и нарушит многолетний сон, разбив околдовавшие городок чары?..

В завороженных молчанием старых домах угадывается былой уклад жизни: внизу склады, амбары и конторы – вверху хоромы, по фасаду парадные покои с мебелью в чехлах, навощенными полами, с ковровыми дорожками по ним, с люстрой в кисейном чехле в зале, с портретом архиерея или лихо скачущего на коне генерала над неуклюжим диваном красного дерева. А окнами во двор – жилые помещения-спальни, уставленные киотами и комодами, кладовки с окованными сундуками и укладками. При каждой усадьбе еще частью видны, частью угадываются хозяйственные постройки, начиная с бани и кончая собачьей конурой. Но вымерли при старых домах даже сторожевые псы...

Подобные постройки встречаются и на других улицах города. По ним видно, как купечество восприняло дворянский стиль жизни еще в начале XIX столетия. На главной улице сохранился дом купцов Серебренниковых. Он оставался в роду владельцев со времен своего построения и поэтому, несмотря на разорение последних лет, является любопытным живым музеем старомодного купеческого быта. Среди прочих подобных ему зданий в Угличе дом Серебренниковых выделяется своей выходящей во двор полуротондой. Казалось бы – здесь место для зала... Однако все помещение занято лестницей. Одна из наиболее любопытных комнат этого старого купеческого жилища находится в мезонине. Невысокая, она вся по стенам своим расписана примитивными фресками. Здесь по популярным лубкам, заимствованным из “Невского альманаха”[62]62
  “Невский альманах” издавался в 1825—1833 и 1846—1847 годах в С.-Петербурге.


[Закрыть], изображены две народные песни, переложенные Пушкиным, – “Соловей мой, соловей” и “Под вечер осени ненастной". Так как, однако, по семейным традициям эта комната всегда отводилась новобрачным, то фигуру героини, обманутой девушки с ребенком, стерли, руководствуясь побуждениями целомудренной морали. И невольно вспоминается венецианское Палаццо Дожей с затертым портретом Марино Фальеро[63]63
  Фальер (Фальеро, Фальери) Марино (1274—1355), дож Венеции с 1354 гада. Возглавил заговор с целью превращения Венецианской республики в подвластную ему синьорию. Заговор был раскрыт, а Фальер казнен.


[Закрыть] или плафон в Остафьеве, где князь Вяземский изобразил всех своих любовниц, себя и жену, потребовавшую, однако, замазать свое изображение, не пожелав оставаться в обществе дам полусвета[64]64
  Эта «женская» галерея была исполнена живописцем Джованни для сына поэта, Павла Петровича Вяземского (1820—1888), и вызвала естественный протест его жены Марии Аркадьевны, урожденной Столыпиной.


[Закрыть]. Так по-своему заботились люди о будущем, стараясь затуманить суждения истории... На другой стене комнаты против окна написана набережная города Рыбинска. В этой фреске живет еще уцелевшее формотворчество русской иконы, в ней все дышит неискушенным примитивизмом. Вдоль условно переданных домов и колоколен по гребням волн плывут, ныряя и покачиваясь, струги, подобные тем, что некогда скользили по русским рекам, струги, изображенные Рерихом в его варяжских сказках...

И в этом доме, где теплится еще старый быт, доживает свои дни множество старых вещей. Мебель, какой-то причудливый восьмигранный самовар, старые, наивной кистью написанные портреты, даже платья сохранились у последних владельцев. Настолько консервативными оказались традиции, что даже в годы страшного голода все же уцелели они как своеобразные реликвии былого. В бельэтаже дома сохранилась спальня хозяйки дома – спальня "мамаши". Здесь стоит тяжелая мебель красного дерева николаевского ампира – кресла, громадная кровать за ширмами, высокий комод-туалет с зеркалом, по сторонам которого стоят букеты восковых цветов под стеклянными колпаками. Шкафчик со старинным фарфором, киот также красного дерева с многочисленными семейными образами, наконец, гусли и краснощековская гитара[65]65
  Краснощеков Иван Яковлевич (1798—1875). инструментальный мастер, изготавливавший в основном семиструнные гитары, на которых играли почти все выдающиеся русские гитаристы. В 1872 году на Московской политехнической выставке гитара Краснощекова получила золотую медаль.


[Закрыть], на которых не разучились еще играть последние представители рода, – все это создает своеобразное, непередаваемое впечатление...

Дом Серебренниковых не единственный в Угличе, наперекор событиям донесший до наших дней остатки старого своего быта. На той же главной улице города двухэтажный каменный особняк с колоннами сохранил зал, расписанный медальонами с портретами знаменитых людей, зал, украшенный разрисованными “ампирными” печами, сохранивший на стенах старые копии с картин столь популярных в свое время Греза и К.-Ж. Верне, этих двух французских живописцев, столь созвучных Дидро и Б. де Сент-Пьеру. И во многих других домах Углича можно найти росписи на потолках и стенах, мебель ореховую и красного дерева, фарфоровые куклы, картинки, расшитые шерстями, с турками, албанцами и левантинскими* (* левантинские – восточные, от слова “Левант" – общее название стран восточного побережья Средиземноморья, Ближнего Востока.) красавицами, стекло, где золотом выведены на гранях модные пейзажи и руины, стекло, верно, изготавливавшееся где-то по соседству, и множество других теперь никому не нужных вещиц.

Купеческие дома, разумеется, преобладают. Среди них самый старый – двухэтажный, с барочными наличниками середины XVIII века в одном из ответвляющихся от главной улицы переулков. Кое-где видны и дворянские дома-усадьбы. Один из них, откровенно деревянный, с белыми оштукатуренными колоннами, охватывающими и мезонин, украшен типичными воротами, охраняемыми косматыми львами. Против Углича, на левом берегу Волги, раскинулась уже вполне загородная усадьба – Григорьевское. Длинный белый дом XVIII века, испорченный более поздними пристройками и заброшенный уже давно своими последними владельцами, занят теперь лечебницей для душевнобольных. В нем осталось кое-что из росписей и отделок дверей, но уже нет затейливой “китайской” комнаты, некогда отделанной во вкусе немудреной провинциальной экзотики. О прошлом переговариваются, раскачиваясь сучьями, липы старого парка, заключенного в прямоугольник ограды. На одном углу ее полуразрушенный каменный грот-беседка в виде круглой башни и двух образующих угол помещений со стрельчатыми окнами. За валом расстилаются луга, мирно пасутся стада и пастух играет на свирели. Ведь именно так должно быть в Угличе, городе-музее, городе анахронизмов, городе, завороженном прошлым.

Неподалеку от Григорьевского усадьба “Березки”. Название как нельзя более подходит к месту. Небольшой парк перед домом – березовый; березовая прямая аллея ведет от дома по склону пригорка до границы сада, где, как обычно, вал и ров. Золотые листья застыли неподвижно на ветвях в тишине серого осеннего дня, пахнущего грибами и прелью, дорожка и трава куртин осыпана ими, и кажется на мгновение, что падает на них желто-золотой солнечный луч. Дом в усадьбе двухэтажный деревянный. Оба этажа садового фасада украшают галереи-балконы с редко поставленными столбами-колоннами, отдаленно напоминающими Камеронову галерею в Царском Селе и террасу разрушенной Строгановской дачи в Петербурге. В треугольном фронтоне – полуциркульное окно. Здесь видно, как классика, возвращаясь снова к дереву, логически вызывает к жизни конструктивные и декоративные формы; кружки-украшения над каждой колонной не что иное, как маскировка приходящегося здесь стропила, его наружное выражение. Почти все окна забиты, кое-где ободрана обшивка стен. Та же картина и на дворовом фасаде, где пилястры поддерживают большое полуциркульное окно мезонина, облицованное дощечками, имитирующими каменную кладку. Два подъезда симметрично расположены здесь по краям дома. Так в глухой провинции отпечаталось нарядное мастерство Воронихина. Двор зарос лопухом и бурьяном, на нем разбит огород... Внутри обитаемы только две комнаты; житейский скарб перемешан с остатками былого убранства, и поэтому жалко-ободранными выглядят кресла и столы красного дерева, скорбно-сиротелым кажется виртовский flügel. Дочь последнего владельца – теперь вдова крестьянина, этой ценой удерживается еще усадьба. Но дни ее сочтены: протекает крыша, гниют полы и стропила, скоро рухнет бесформенной кучей деревянный помещичий дом, такой типичный, такой уютный и вместе с тем печально-обреченный в своем окружении точно оплакивающих его берез... Оборвано все и внутри. Разбиты солдатами, здесь стоявшими, мебель, печи и полы, лохмотьями висят обои, темно-коричневые с разводами, в зале с забитыми окнами. В Берёзках еще едва теплится жизнь – но это последние вздохи умирающего – и не знаешь, может быть, предпочтительнее настоящая смерть, полное, невозвратимое умирание.

Через поля, перелесок, речку ведет дорога обратно в город. К вечеру неподвижна вода в реке. Зачарованными кажутся повторенные отражением дома и церкви, облетающие желтым листом деревья, золотые и синие маковки церквей и серые в небе дождевые облака. Отсюда Углич – точно пейзаж, точно картина. И снова в сознании: город-музей.

Целых три музея в городе. Терем, древлехранилище в прежней церкви царевича Димитрия, “что на крови”, и церковный музей в группе храмов, связанных между собой типичной ростовской звонницей.

В верхней палате терема ряд символических картин, связанных с углицкой драмой. Неуклюже и натянуто смотрят с холстов представители городского купечества, верно, те, что строили дома в Рыбацкой слободе. В витринах бисер местного рукоделия, фарфор, стекло, костяные вещицы – в общем, обычный набор старинных бытовых предметов. В темной комнате нижнего этажа около сотни портретов и картин, свезенных сюда из окрестных имений. Преобладают Тучковы и Кутузовы, герои войны 1812 года. Большой масляный портрет работы Виже-Лебрен, представляющий молодую женщину с голубком (?), изображения Тучковых, копии с известных оригиналов Доу, два очень чинных семейных групповых портрета, очаровательная акварель работы Гау, представляющая молодую девушку в прическе 40-х годов с заложенными за уши волосами; бледная, нежно расцвеченная, вся розовая и блекло-зеленая акварель неизвестного мастера, представляющая графиню Долли Тизенгаузен, – вот несколько вещей, запечатленных памятью. А по стенам кресла корытцами красного дерева, "покойные" и такие типичные для обстановки барского дома, где, верно, с незапамятных времен висели, наряду с портретами и дилетантскими работами, заурядные, но старые картины голландских мастеров, также попавшие случайно в этот провинциальный музей.

В церкви царевича Димитрия – древлехранилище. Здесь немного икон, зато богатый подбор старинной утвари, люстр и паникадил, резных крестов, сосудов серебряных и медных, окладов, украшенных чернью, эмалью и филигранью, богато украшенных евангелий. Здесь же – реликвии, связанные с царевичем Димитрием.

Третий, наиболее обширный музей – в группе храмов, связанных между собой арочной ростовской звонницей, храмов, сохранивших еще частично свои оконца, свои тяги и расщеповки, свои радостные и наивные по рисунку поливные изразцы в ширинках. Быть может, под слоем коросты таятся здесь неведомые шедевры живописи – сюда, как в склад, снесены громадные ярусы деисусных чинов, пророков, иконы праздников... Многие годы, десятки лет еще пройдут, прежде чем коснется этих произведений древнерусской живописи скальпель реставратора – да не верится, будут ли вообще они расчищены... В алтаре выставлены шитье и церковная скульптура. Последней много – и невольно предрассудным представляется широко распространенное мнение о неизбежной принадлежности этих резных фигур русскому Северу. Думается, скорее можно говорить лишь о распределении по территории тех или иных данной местности свойственных иконографических типов. И если для Вологды и Перми характерны фигуры сидящего [нрзб.] Христа, то для средней полосы России помимо, конечно, повсеместно распространенных распятий, типичны представленные и в Угличе многочисленными образцами фигуры Николы Можайского, Параскевы Пятницы и усеченной главы Иоанна Крестителя. Скульптура последнего типа сохранилась в Угличе в еще не закрытой Иоанно-Предтеченской церкви – радостном, в желтый цвет окрашенном храме, стоящем на берегу Волги.

Прекрасный иконостас XVII века, шкаф с узорчатыми старинными ризами, реликвии, связанные с попыткой канонизировать трагически погибшего мальчика (точно Углич – город детей-мучеников) – все это делает и Предтеченский храм каким-то музейным. В Угличе почти нет церквей неинтересных – в каждой из них можно найти художественные иконы, барочную резьбу иконостасов, шитые покрова, лампады, паникадила. В Богоявленском монастыре, месте пострижения Марии Нагой[66]66
  Мария Федоровна (в иночестве Марфа), дочь окольничьего Ф.Ф. Нагого, 7-я жена Ивана IV. В 1591 году, после смерти царевича Димитрия, пострижена в монахини Николовыксанскон пустыни.


[Закрыть] – краснокирпичный, с белыми деталями храм XVII века, украшенный кокошниками с типичными для этого стиля живописно-декоративными главками, несущими купола; в Алексеевском монастыре – группа храмов XVI, XVII, начала XIX века, вся в зелени лужаек и разросшихся деревьев кладбища. В синюю высь, точно стрелы, горделиво врезаются три шатра бледно-розовой “Дивной” церкви, одного из шедевров русского старинного зодчества.

Тщательно и осторожно начаты были здесь реставрационные работы и... брошены – ведь не доходят до всего почти бессильные и смертельно усталые руки тех, кто самоотверженно пытается еще напролом стихии бесчисленных разрушений беречь и охранять былое искусство...

Во все стороны растекаются зеленые улицы городка. За окрайной слободкой луг, паром через Волгу и выше по реке Покровский Паисиев монастырь, немного монотонно вытянувший вдоль берега свои низкие белые стены. Две круглые башни охраняют “святые” ворота по ростовскому образцу. В них есть что-то феодальное, крепостное, особенно благодаря скупости в украшениях. Только выросшая над аркой классическая колокольня вносит сюда неприятный диссонанс. Громадный храм внутри мало интересен – в нем, так же, впрочем, как и на других стенах (в часовне), рассказана в наивных фресках история избиения монахов в Смутное время поляками. Но это было давно, давно унесла эту кровь Волга, так же как и другую... В монастыре еще живут три монаха, и оттого в храме идеальная чистота... Под стенами монастыря серо-стальными струями течет Волга. Низко плавают летние, дождями набухшие облака, на иглах сосен повисли капли воды, временами спадая на опавшую хвою. Временами кажется – ничто здесь не изменилось, точно не было 1917 года в зачарованном городке, но и здесь даже это – лишь мгновенная иллюзия...

VII

Ольгово

Местность около города Дмитрова описана в хронике Благово “Записки бабушки”[67]67
  Рассказы бабушки: Из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные ее внуком Д.Благово. М., 1989. Воспоминания Е.П. Яньковой (бабушки) были впервые опубликованы в журнале «Русский вестник» в 1878 году, отдельным изданием вышли в 1885 году.


[Закрыть]. Здесь было немало славных красотой своего местоположения старинных усадеб, расположенных по сторонам Рогачевской дороги. Рождествено, устроенное с большим вкусом московским генерал-губернатором кн. Д.В. Голицыным, но о котором теперь можно судить лишь на основании старинной литографии, Обольяниново, принадлежавшее гатчинцу и павловскому любимцу П.Х. Обольянинову, Горки Благово, где постройки возведены были Кампорези, а росписи принадлежали крепостному мастеру, и еще многие другие усадьбы были рассеяны здесь щедрой рукой.

Дворец в усадьбе гр. С.С. Апраксина Ольгово Дмитровского уезда. Фото 1940-х гг.

Но бесспорно, самой знаменитой среди них было Ольгово[68]68
  Ольгово Дмитровского уезда принадлежало в XVIII веке Чаплиным, затем перешло к дочери А.И. и М.Г. Чаплиных Соймоновой, во втором браке за фельдмаршалом С.Ф. Апраксиным; своего расцвета Ольгово достигло при их сыне, генерале С.С. Апраксине (1756—1827).


[Закрыть] Апраксиных. Во втором, и последнем, выпуске «Русских усадеб» графа Шереметева, посвященном Вяземским[69]69
  Шереметев С.Д. Остафьево (очерк). СПб., 1889. 16 с.


[Закрыть]рассказана биография кнг. Н.П. Голицыной. Дочь гр. П.И. Чернышёва, возвеличенного фавором своего брата у Екатерины II, она в молодости своей видела Версаль и принимала участие в Jeu de la Reine* (* «Рейнская игра», т.е. придворные балы (франц.).). Быть может, в пудреных волосах и платье с фижмами смотрела она из ложи на феерическое представление «Армиды» в Парижской опере, запечатленная волшебной кистью Сент-Обена. По улицам дореволюционного Парижа проезжала ее карета мимо отелей аристократического Сен-Жерменского предместья. Ее портрет в эти годы написал Друэ. Она пережила мужа, бесцветного князя Голицына, пережила сына Бориса[70]70
  Голицына (урожд. Чернышёва) Наталья Петровна (1741—1837), фрейлина при пяти императорах, послужившая прототипом графини в «Пиковой даме» А.С. Пушкина; ее муж – кн. Голицын Владимир Борисович (1732—1798); их сын – Голицын Борис Владимирович (1769—1813), участник Бородинского сражения, в котором он получил тяжелое ранение, ставшее причиной его смерти.


[Закрыть], прекрасного танцора, прозванного потому Вестрисом[71]71
  Очевидно, имеется в виду представитель артистической семьи Вестри (Vestris) Мария Огюст Вестри (1760—1842), искуснейший танцор Европы, которого называли «богом танцев».


[Закрыть];она жила при дворах Екатерины, Павла, Александра и умерла в царствование “незабвенного" Николая I, долгие годы свято храня знамя аристократизма, переданное ей французскими эмигрантами. На закате дней ее видел Пушкин и запечатлел в образе графини “Пиковой дамы". Она чтила семейные традиции, требуя того же от окружающих; один из внуков ее наивно полагал поэтому, что сам Иисус Христос носил фамилию Голицыных, ибо о нем всегда с уважением отзывалась бабушка – княгиня Наталья Петровна. Своим дочерям она нашла прекрасные партии. Младшая, Софья Владимировна, запечатленная на прелестном портрете Вуаля, впоследствии близкий друг императрицы Елисаветы Алексеевны, вышла замуж за мецената гр. А.Г. Строганова, владельца Марьина в Новгородской губернии, чудесной усадьбы, возведенной Воронихиным: старшая же, Екатерина, была замужем за богатым, жизнерадостным, гостеприимным молодым генералом С.С. Апраксиным, хозяином Ольгова. В Третьяковской галерее находится его портрет блестящей кисти Лампи. В чуть женской позе, опершись рукой на постамент, стоит молодой генерал с привлекательным лицом и красивыми руками. Во всей фигуре его чувствуется что-то гибкое и изящное; чувственные губы выдают темпераментную натуру. Он нравился женщинам, он не пренебрегал своим успехом у них; его широкая натура не довольствовалась малым и однообразным в интимной жизни, так же как и в общественной, где стихию его составляли празднества, пиры, театральные представления. Он не жалел денег на жизнь. Как эпикуреец, он брал у нее все, что мог. Владея громадным домом в Москве на Знаменке, позднее переделанным под Александровское юнкерское училище, он давал здесь постоянно роскошные пиры для званых, в отдельные дни держа открытый стол для всех. Его гостеприимство и хлебосольство были легендарны даже в гостеприимной и хлебосольной некогда Москве. После пожара в доме на Знаменке приютил он Московский оперный театр. Здесь пели целый сезон итальянцы. Жизнерадостная, приветливая фигура хозяина заслонила образ его жены. Воспитанная, однако, строгой и властной princesse Moustache* (* «Мусташа» или «Усатая княгиня» (франц.) – прозвище Н.П. Голицыной.), какой в старости она (Н.П. Голицына. – Сост.) изображена на портрете Митуара, Екатерина Владимировна была любезной хозяйкой и тактичной женой, по-видимому, находившейся под обаянием недостатков постоянно увлекавшегося С.С. Апраксина, всегда относившегося, однако, к жене с глубоким уважением и искренней привязанностью.

Балы и вечера в Москве сменялись празднествами в Ольгове, где сельские увеселения – крепостной театр, оркестр, хоры, охоты – привлекали все те же толпы гостей из столицы и окрестных усадеб. Блестящая пора Ольгова кончилась со смертью С.С. Апраксина. Но волею судеб вплоть до 1926 года усадьба, никогда не переходившая в чужие руки, сохранялась неприкосновенной сначала в силу семейных традиций, позднее же, после 1917 года, как единственный в своем роде музей быта. И действительно, наравне с павловскими комнатами в Гатчинском дворце или Андреевским, усадьбой Воронцовых, где никто не жил последние сто лет, Ольгово можно было справедливо считать бесценным документом прошлого, наглядной декорацией невозвратно ушедшего быта. В Ольгове жизнь не прерывалась, тем не менее не оставили последующие годы художественного безвременья слишком заметных следов, быть может, в силу традиционного пиетета перед стариной. В Ольгове некогда было заведено обыкновение беречь и хранить все вышедшие из употребления вещи, благодаря чему в кладовых сохранились любопытнейшие предметы бытового уклада.

Ольгово было перестроено, расширено и роскошно обставлено известным московским богачом-меценатом и хлебосолом С.С. Апраксиным при участии архитектора Кампорези и целого штата собственных художественных сил из числа крепостных. Треугольный фронтон над центральным выступом с одной стороны и мощный шестиколонный портик с другой украшают фасады дома – собственно, довольно заурядного ящикообразного здания, имеющего лоджию на садовом фасаде позади колонн. Cour d’honneur зарос травой и превратился в луг; буйно и вольно раскинули свои ветви деревья, спрятав среди зелени здание театра и громадный, постепенно разрушающийся полуциркульный корпус, где некогда помещалась дворня. Во всем внешнем облике Ольгова мало парадности; здесь нет далеких видов, широких перспектив; точно рука живописца, тонкого и задушевного мастера ландшафта, коснулась парка, расположив купами деревья на фоне сочных, залитых солнцем лужаек; как бы случайно прорубленные просеки показывают то угол дома, то колонны портика, то отражающиеся в воде плакучие ветви берез. Садовых “затей", всевозможных беседок, храмов, мостиков, было здесь когда-то множество; но сделанные из дерева, они давно уже исчезли, оставив по себе лишь память в серии гуашей старого Ольгова, хранившейся вместе с архивом в папках библиотеки. Библиотека, одна из ближайших к лестнице комнат, была украшена протянутым фризом над шкафами – портретами различных государственных деятелей XVIII века, исполненными ремесленной кистью доморощенного живописца по оригиналам русских и заезжих мастеров. Впрочем, известный анекдот, рассказанный по поводу этих портретов, сообщает, что нередко крепостному художнику позировал тот или иной дворовый, лицом своим напоминавший требуемую вельможную персону...

 Большая гостиная с колоннами, сообщающаяся с залом по главной оси дома, хранила, впрочем, как и многие другие комнаты, замечательные световые приборы – своеобразные масляные лампы, люстры и бра. Они редко встречаются в усадьбах – только в Суханове Волконских да в Белкине Бутурлиных дожили они до нашего времени. Надо думать, однако, что в старые годы подобные осветительные приборы с резервуаром для масла, питающим через трубочку стеклянную чашку, куда опущен фитиль, составляли предметы особого комфорта и удобства. Часто построенные в виде обруча на цепях с подвешенной урной-резервуаром и лампионами по кругу, они повторяли в общих чертах тип ампирных люстр. Их любили расписывать, скрывая дешевую жесть, алагерками[72]72
  Алагерки (от франц. «A la guerre») – орнамент в виде военных трофеев. Вошел в моду после победы России в войне 1812 года (примеч. ред.).


[Закрыть] и меандрами, летящими «викториями», танцующими и музицирующими нимфами – черными фигурами по красному фону, в духе греческих ваз, или сине-зелеными узорами по золоту, подражая патинированной бронзе. Эти самые осветительные приборы, висевшие в комнатах вплоть до последнего времени, изображены уже на акварелях начала XIX века, представляющих интерьеры ольговского дома.

Большой зал с хорами, колонными портиками, обнимающими двери, пилястрами, нишами, скульптурными медальонами, представляющими членов семьи Апраксиных, и парадными портретами в рост сохранял черты типичной бальной залы XVIII века, где некогда танцевали чопорные польские (полонезы. – Cocт.) и грациозные менуэты под звуки крепостной музыки. Позднее появился здесь рояль, типичный flügel орехового дерева, звучавший еще в 1924 году. Гречаниновские романсы в авторском исполнении[73]73
  Гречанинов А.Т. (1864—1956), композитор, автор опер, симфоний, многочисленных романсов, хоров и пр. В 1925 году мигрировал. Умер в Нью-Йорке.


[Закрыть] сменялись вальсами и кадрилями, создававшими незабываемое впечатление от этого импровизированного бала в полусумраке старинной залы, освещенной лишь теряющимся светом лампы и одной свечи... Дребезжащие струны расстроенного инструмента совсем по-особенному передавали старинные вальсы, романсы и арии позабытых авторов, чьи имена воскрешали из забвения многочисленные тетради старинных гравированных нот. Не только обстановка, не только музыка, даже костюмы позволяли воскресить в Ольгове картины былой жизни. В одной из кладовых дома сохранялся еще старый гардероб владельцев – камзолы и кафтаны цветного бархата, расшитые шелками, серебром и золотом, головные уборы и рядом с ними театральные шлемы, картонные и жестяные, бутафорское оружие и другие предметы быта и театрального реквизита.

Дом был наполнен мебелью красного дерева, ореховой, карельской березы работы старинных мастеров, а также и своей собственной, крашеной, доморощенного изготовления. Парадная спальня с кроватью под пологом, будуар, многочисленные гостиные, невысокие комнаты на антресолях – все это было обставлено подчас превосходными предметами декоративного искусства. В старых бюро и секретерах остались письма и счета, на стенах – акварельные и рисованые портреты наряду с сувенирами заграничных путешествий, разбросанными по столам. Все это вместе создавало своего рода единственное впечатление жилого уюта; казалось, владельцы только что покинули дом, оставив раскрытой на рояле тетрадь рукописных нот и свежие цветы в старинных фарфоровых вазах. Десятилетиями накапливались вещи. Часы, затейливо вделанные в картину какого-то второстепенного голландского мастера, тешили чей-то вкус своим наивным trompe 1’oeil*(* обманчивый вид, “обманка” (франц.).); обеденные сервизы на неограниченное, казалось, количество персон свидетельствовали о былом размахе вельможного гостеприимства; наклонный бильярдик с препятствиями не раз забавлял, верно, интимное общество хозяев и друзей в дни непогоды... Верно, в 1924 году на нем играли в последний раз... А в верхних комнатах с окнами в сад точно живы еще тени девичьих грез. Незахватанные жизнью мечты, разве не рисовали они кому-то заманчивое и волнующее будущее при тех же всегда – кем не изведанных! – звуках соловьиной трели и благоухании сирени в озаренном луною саду? Не выдохся еще аромат прошлой безмятежной жизни из ящиков столов и секретеров; в них остались лежать написанные четким и широким почерком людей XIX века незатейливые, но кому-то когда-то бесконечно дорогие письма...

Парадный зал дворца в Ольгове. Фото конца XIX в.

Из парадного зала выход под колонны... В густой тьме таинственным кажется парк с его зеркальными прудами. И кажется – внезапно темноту звездной августовской ночи прорежут взлеты лапчато рассыпающихся ракет, зажжется иллюминация, вспыхнут бенгальские огни и ярко засверкает вензелевый транспарант в круглом храмике Добродетели, который выстроил беспутный, но очаровательный хозяин С.С. Апраксин в честь своей жены...