Текст книги "Венок усадьбам"

Автор книги: Алексей Греч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Ершово

 Ершово. Совсем тихий спрятавшийся усадебный уголок вдали от Москвы-реки. Помещичий дом, перед ним миниатюрный пруд с крошечным на нем островком. На деревне церковь. Нет никаких почти хозяйственных построек.

В Ершове надо быть ранним летом, когда расцветают незабудки. Почему-то, несмотря на высокое место, – говорят, с колокольни виден был даже купол Храма Христа, – здесь такое количество этих цветов, что луга и куртины парка вокруг дома кажутся покрытыми сплошным голубым ковром.

Каждый старинный парк, несмотря на свою типичность, имеет какую-то характерную, только ему присущую отличительную черту. И эта особенность в Ершове – несомненно, незабудки. В Ершове, у Олсуфьевых, гостил Фет[25]25
  А.А. Фет гостил в Ершове у гр. А.В. Олсуфьева (1831—1915), который с 1886 года помогал ему в переводах латинских поэтов. Владельцам Ершова Фет посвятил стихотворения: «Графу А.В. Олсуфьеву» и «Графине А.А. Олсуфьевой. При получении от нее гиацинтов».


[Закрыть], здесь было написано им несколько стихотворений – и нетрудно найти в окружающих деревенских просторах настроения, созвучные его душевной и сердечной лирике.

В 1920 году дом еще сохранялся как музей. Правда, довольно своеобразно охраняемый. Попасть в него можно было беспрепятственно и через окно. Цела была обстановка голубой гостиной, где висели фамильные портреты Олсуфьевых, большей частью, правда, копии. Среди них заметно выделялся один – овальный, представлявший молодую прекрасную женщину в коричнево-лиловой амазонке, с тросточкой в руках, с прической высоко взбитых волос. Превосходный по живописи, он казался вдвойне таинственным и загадочным – как образом запечатленной в нем женщины, так и анонимностью художника, его исполнившего. В другой гостиной рядом, соответствовавшей колонной лоджии, выходившей в сад, стояли ампирные простеночные зеркала в золотых рамах со стильными веночками. Стены были обклеены здесь редчайшими, но кое-где встречавшимися в России, большей частью в усадьбах, обоями, привезенными из Италии. Эти обои, состоявшие из больших кусков-полотнищ, представляли виды и ландшафты с кипарисами и пиниями, городами, церквами и виллами, около которых разыгрывались жанровые сценки – группы людей около остерии, пары, танцующие тарантеллу или просто прогуливающиеся. Все это в ярких красках, за долгие годы только немного выцветших на солнце. Эти обои как бы заменяли собой написанные на стене фрески. Рядом с этой гостиной, в угловом кабинете, с мебелью, обитой кожей, висели гравюры, акварельные и карандашные портреты, дагерротипы и старые фотографии. Здесь была превосходная акварель работы П.Ф. Соколова, изображавшая мальчиков Олсуфьевых в красной и синей рубашечках, с вьющимися волосами. Групповой детский портрет этот казался удивительно живо и легко написанным.

Главный дом в усадьбе Олсуфьевых Ершово Звенигородского уезда. Современное фото

Здесь висела еще картина Рабуса, представлявшая площадь перед кремлевскими соборами и на ней семью Олсуфьевых в качестве своеобразного портретного стаффажа. Наконец, здесь же находились два рисунка карандашом и мелом, изображавшие ершовский дом со стороны пруда и церковь. Большая полутемная библиотека сохраняла в своих шкафах французские преимущественно книги XVIII века и громадное количество всяких адрес-календарей, альманахов, в том числе готских, и других подобных справочников. Все это помещалось в красного дерева шкафах, тянувшихся вдоль стен. В библиотеке стоял и рояль, старинный, как всегда, flügel* (* флюгель – рояль фирмы Вирта, вытянутый в виде крыла или “хвоста” (нем.).); верно, комната эта, как самая большая в доме, служила чем-то вроде английского hall'a** (** холл – гостиная; главное, самое большое помещение в традиционной планировке английского дома; место для собрания семьи и приема гостей (англ.).). Столовая, отделанная под дуб, вносила диссонанс во внутреннее убранство, так же как и в более позднее время устроенная моленная. Лестница, увешанная большими картинами, как-то нелепо устроенная – ее, по преданию, забыл владелец усадьбы, планируя дом, – вела во второй этаж, где были жилые комнаты. В этих невысоких помещениях никаких вещей уже не было. Своеобразный музей существовал недолго. Ершово сделалось предметом каких-то спекуляций со стороны местного земельного отдела – в нем постоянно менялись хозяева. Мебель, картины, рисунки частью растащили, частью увезли в Звенигородский музей. Освободившееся помещение занял в конце концов дом отдыха.

Дом в Ершове, уже несколько позднего, николаевского ампира, со стороны двора украшенный только подъездом и гербом над ним, со стороны же сада – колонной лоджией, несомненно, возводился “под смотрением” московского зодчего, талантливого сотоварища Д.Жилярди, А.Г. Григорьева. Им, во всяком случае, была построена церковь, подписной проект которой сохранился в собрании чертежей архитектора. Ампирный храм несколько необычно принял вид высокой башни, как бы воскресив здесь тип церкви “иже под колоколы”, свойственный русскому зодчеству в конце XVII века. Внизу это куб с примыкающими к нему полукругами апсиды и притвора и двумя портиками на северной и южной сторонах; выше следуют ярусы башни, все более и более облегчающейся кверху, где в конце полусферический купол и ампирный шпиль над ним венчают все сооружение. Только по сравнению с проектом – с исключительно тонко исполненным чертежом-акварелью – в натуре все стало более вытянутым в высоту. Ершовская церковь – своеобразный ампирный храм-стрела. Внутри – стильный иконостас, конечно, исполненный по чертежам того же мастера; на стенах храма более поздние по времени мраморные доски памяти родных и друзей, связанных с Ершовом, с семьей Олсуфьевых. На одной из досок, насколько помнится, стоит имя Фета[26]26
  В августе 1903 года в церкви с. Ершова был открыт памятник Фету (белая мраморная доска в церковной стене) с надписью: “В память великого поэта Афанасия Афанасьевича Фета, удостаивавшего своей дружбой владельца села Ершова”.


[Закрыть]. Кругом Ершова – пашни и луга, леса и перелески. Ничто не выдает среди них присутствие усадьбы.

Колокольня церкви в Ершове. (Взорвана в 1941 году). Фото 1920-х гг.

Имя архитектора Григорьева по счастливой случайности всплыло в истории русского искусства. Открытие мастера – одна из тех чудесных находок, волнующих и увлекательных, которые составляют радость исследователя. Безвременно скончавшемуся историку русской архитектуры В.В. Згуре принадлежит честь обнаружения творческого лица художника. Клубок счастливо и удачно начал разматываться на кладбище. Было известно место захоронения Григорьева, любопытного архитектора московского ампира, чьи чертежи, среди многих других, нашлись в Историческом музее. Старик сторож указал на родных, приходивших в прежние годы на могилу. По адрес-календарям удалось проследить потомков вплоть до преподавателя Петровской сельскохозяйственной академии Страхова, у которого по счастливой случайности отыскался и небольшой архив, и интереснейшее собрание чертежей, поступившее в распоряжение исследователя. Смерть В.В. Згуры прервала работу над монографией о Григорьеве. Только на специальной выставке в Казани появились впервые удивительно тонко и тщательно исполненные пером и акварелью чертежи в сопровождении краткого очерка, [исключенного при переиздании из] каталога.

Надо сделать какие-то усилия воображения, чтобы представить себе целый город, отстроенный в стиле ампир, где каждая подробность, каждая мелочь рождается из стилевой устремленности художника, не нуждаясь в истолковании при хитроумном разгадывании, как это приходилось делать всегда при всякой попытке, даже мысленной, восстановить старину. Трудно представить себе на основании чертежей Соляной городок Шо, с таким размахом скомпонованный Леду, или архитектурный наряд северной столицы в чертежах Томона, или, наконец, ампирную Москву Григорьева. Все эти дворцы, дома, особняки, церкви, монументы спаяны в единый организм стиля. Мастер строил много – но теперь, растворившись в новом городе, в большинстве случаев совершенно исчезнувшие, эти сооружения живут только в чудесных чертежах-акварелях. Здание Опекунского совета на Солянке, дом Челноковых, усадьба Хрущевых на Пречистенке – вот то немногое, что бесспорно принадлежит Григорьеву. Разрушен дворец великого князя Михаила Павловича, уступив место новому зданию лицея, не сохранился дом князя Грузинского и многие другие особняки послепожарной Москвы. Скромный труженик-архитектор, наделенный какой-то удивительной радостью творчества, сквозящей в его чертежах и рисунках, безвестный выходец из крепостного звания всегда скромно стушевывался рядом с [модными] иностранцами Жилярди и Бове. Он творчески перенял их – он упорно нес вглубь годов свой чистый, кристаллически ясный ампирный стиль. В папках накапливались проекты – церкви, фасады домов, планы, наброски орнаментов, тонкого рисунка отделки комнат, шкафов, кресел, даже надгробий. И надгробия эти [делают] почти бесспорным [нрзб.] авторство Григорьева в Ершове, Суханове, Усове, Кузьминках. Он создавал лицо города и окрестностей.

Пожар Москвы «способствовал ей много к украшенью» – этот отзыв Гриб‹оедова› устами героя его комедии, разве не предопределил он чудесной строительной деятельности Б‹ове›, Ж‹илярди› и Гр‹игорьева›.

Кораллово

 Родственными узами было связано с Ершовом в нескольких верстах от него расположенное Кораллово, так же находящееся вдали от Москвы-реки. Кораллово – собственно, искаженное Караулово, так же как наименование Саввина монастыря Строжевским, показывает, что здесь были некогда военные аванпосты для защиты Звенигорода. Конечно, от этого теперь не осталось никаких следов. Собственно, от старины сохранилось здесь очень мало. Дом в усадьбе – двухэтажный, каменный – был построен во второй половине XIX века и является довольно неинтересным и скучным “ящиком с окнами". Перед ним небольшой сад, парк с прудом. Только при въезде сохранились затейливые ворота, пережившие много десятков лет, – два рустованных пилона, украшенных волютами с совсем маленькими, почти миниатюрными на них львами, удивительно курьезными здесь и забавными. Когда-то при Васильчиковых дом в Кораллове был наполнен исключительной и своеобразной обстановкой, очень редкой в русских усадьбах и лишь дважды встретившейся еще – в Подушкине и Остафьеве. Это была мебель средневековья и северного Возрождения, не составлявшая здесь коллекции, а нашедшая свое применение в быту. Резная кровать под балдахином, резные шкафы и поставцы, кресла и стулья – все это уживалось вперемешку с вещами типично усадебными, с фамильными портретами, среди которых были работы В.Л. Боровиковского, картинами, гравюрами, книгами. Основное ядро обстановки коралловского дома было увезено владельцами при продаже усадьбы графу Граббе, но все же кое-что оставалось, попав впоследствии в Звенигородский музей. В 1921 году в доме помещалась детская колония; в иных комнатах еще были предметы обстановки – прелестные, например, столики русской резной работы XVIII века, зеленые с золотом, служившие подзеркальниками в зале. А в стены и столбы вестибюля-лестницы были вмазаны античные рельефы, мраморы, несколько десятков фрагментов, привезенных Васильчиковыми из Италии. Это была типичная коллекция “антиков”, собранная в Риме, конечно, не слишком ценная по художественным своим достоинствам, составившая, однако, весьма значительное дополнение к залу подлинников в Московском музее изящных искусств. Наглухо вделанные в гнезда, эти мраморы, не потревоженные, пережили здесь годы революции. Иная судьба постигла обстановку – и в Кораллове, так же как в Поречье и во многих других местах, одна из комнат являлась своеобразным и колоритным кладбищем старинной мебели красного дерева и карельской березы, приведенной в полную негодность.

Главный дом в усадьбе кн. Васильчиковых Кораллово Звенигородского уезда. Фото начала XX в.

Интерьер Кораллова. (Не сохранился). Фото начала XX в.

Кораллово – последняя из усадеб, “тянущихся” к Звенигороду. Неподалеку проходит здесь старая дорога на Воскресенск. Это уже иной центр помещичье-дворянской культуры* (* Далее автор дает текст на отдельном листе до следующего раздела.).

Р‹усская› р‹еволюция›, разнуздав инстинкты примитивно и тупо мыслящей толпы, позволяет на основе разрушений и вандализмов построить целый психико-социальный этюд. Страсть к разрушениям на известной ступени развития есть, в сущности, не что иное, как творчество со знаком минус, так сказать, отрицательная величина творчества. Как во всяком творчестве, в нем наблюдается желание проявить себя, притом с наибольшим эффектом и по линии наименьшего сопротивления. Характерно то, что такое творчество не продиктовано соображениями материального характера. Разрушение ради разрушения соответствует идее “искусства для искусства”. Усилия, известная “работа”, на разрушение затрачиваемая, бывает нередко довольно значительной. Сотни безносых статуй в садах и парках – результат метко пущенного камня или удара, наиболее “эффектно” и просто обезображивающего лицо. Колонный портик ломается обязательно снизу – и тогда как подрезанные рушатся фронтоны и зигзагообразными разрывами падают колонны; совершенно так же любуется этим зрелищем его творец, как посетитель Р‹усского› М‹узея› такой же картиной, запечатленной в "Последнем дне Помпеи" Брюллова. С мостов [нрзб.] летят в воду решетки и камни, верно, доставляя удовольствие эффектным всплеском потревоженной глади воды. Мосты разбираются в замке свода, и тогда рушатся навстречу друг другу части разомкнутой арки. Старые портреты издавна служат мишенью для выстрелов, так же как фотографии для упражнений булавкой, а зеркала для камней. Стремление к достижению эффекта всеми силами заставляет проявлять здесь известное изобретательство. В Ораниенбаумском дворце красногвардейцы на конях ездили по комнатам, разбивая знаменитый саксонский фарфоровый сервиз, в Зимнем дворце старинную посуду толкли в крошево прикладами ружей, в Лукине выбросили из склепа истлевшие останки баронов Боде. «Отрицательное творчество обросло хищничеством, величайшим обогащением и [стремлением] рассчитаться с “проклятым прошлым». И в результате слияния этих трех элементов, как в некоем химическом соединении, произошел тот взрыв, от которого запылали дворцы и дома с колоннами, рухнули церкви, загорелись [костры] с [нрзб.] книгами, старинной мебелью.

II

Рождествено

Главный дом в усадьбе гр. И.П. Кутайсова Рождествено на Истре Звенигородского уезда. (Не сохранился). Фото начала XX в.

Должно быть, воспоминания о Павловске стояли перед глазами владельца, когда он проектировал свою усадьбу. И это неудивительно. Павловск, конечно, превосходно знал устроитель Рождествена, известный брадобрей императора Павла I, гр. И.П. Кутайсов.

Прежде всего, самое место для усадьбы было выбрано с большим вкусом – на высоком берегу Истры, с прекрасным видом вдаль на Аносину пустынь, поверх деревьев разросшегося дико и привольно английского парка.

Впечатление дворцовости придает усадьбе въездная аллея. Это сначала обсаженная березами дорога с мостом через овраг. Увы, кому-то понадобилось разломать его арку, оставив тем самым красноречивый монумент своей некультурности. Дорога переходит дальше в обычную аллею из четырех рядов лип, как всегда, образующих проезд и две пешеходные дорожки по сторонам. На равном расстоянии по луговым просекам вдоль дороги стоят мраморные вазы на постаментах из белого камня.

Обвитые диким виноградом, каждая из них как бы является готовым мотивом для элегической виньетки, украшающей страницу старинного альманаха. Уже издали, в просвете сводчатого зеленого коридора, видны белые колонны барского дома[27]27
  Рождествено Воскресенского уезда до 1834 года принадлежало графу Ивану Павловичу Кутайсову (ок.1759—1834), камердинеру и любимцу Павла I; от Кутайсовых перешло к графам Толстым, владевшим им до революции.


[Закрыть]. Разросшиеся липы своими ветвями скрывают все остальное; и только при выходе из тенистой зеленой арки вдруг открывается широкий полукруг построек.

Первое, что поражает в Рождествене, – это откровенное дерево, использованное здесь не только как строительный материал, но также и чисто эстетически выраженное. Дерево не оштукатуренное, как в Останкине, Кузьминках и многих других местах; дерево серое, натуральное, приведенное временем к очень благородному тону, на котором выделяются белые оштукатуренные колонны портика.

Замысел всей усадьбы – палладианский. Это массив дома, от него в линии садового фасада отходящие крылья. И отсюда же, со стороны боковых стен, начинаются круглящиеся галерейки, приводящие к двум флигелькам, вынесенным вперед и образующим полукруг двора. Таким образом, от дома отходят как бы четыре конца. Два из них, на восточной стороне, соединяются поперечной постройкой.

В плане, таким образом, заметна асимметрия. Она сказывается, кроме того, еще и в том, что галерейки и флигеля не совсем одинаковы по своим размерам. Но с фасада, со стороны въезда, и из парка, со стороны реки, создается иллюзорное, правда, впечатление полной уравновешенности и соответствия частей. Невольно представляется здесь, в Рождествене, что грандиозные замыслы Палладио не только подхватили архитекторы русского классицизма, применив их в своих сооружениях, – в Таврическом дворце, в Павловске, в Ляличах, в Самуйлове, Райке и многих других местах, но также и другие, более скромные мастера, быть может, и вовсе не знакомые с архитектурой Италии XVI века. Из вторых рук, впечатляясь этими русскими “палладианскими” дворцами, заимствовали они, эти анонимные строители, сложившийся тип усадебного дома, по-своему видоизменив, упростив его во всех этих бесчисленных Рождественых, Вёшках, Ивашковых, Панских и т.д. И конечно, вполне логично то, что в России, исконно деревянной – камень заменил лес. Сначала во многих случаях дерево маскируется, подражает в меру возможностей каменной “кладке”, но, наряду с этим, в более простых, непретенциозных постройках оно откровенно заявляет о себе, обнаруживая при этом свои законы конструкции, свои формы и детали, теснейшим образом всегда связанные с самим строительным материалом.

Рождествено как архитектурный памятник описано монографически. Однако следует отметить здесь именно те детали, которые составляют отличительные особенности "деревянного классицизма". И они есть. Таковы прежде всего наличники окон, вернее, полочки поддерживаемые простенькими кронштейнами, несомненно, родившимися из практической необходимости отвести от рамы дождевую воду. Затем это колонки галереи и маленьких портиков, украшающих фасады вынесенных вперед флигельков. Это совершенно откровенные столбы, иногда даже чуть искривленные древесные стволы, вверху и внизу обведенные неким подобием базы и капители. Своеобразно также применение рустики – набитые на углах и вдоль стен дощечки продиктованы не чем иным, как желанием замаскировать швы между досками и стык их на углах и, кроме того, уже чисто практически – закрыть щели обшивки. А затем, конечно, своеобразно все красочное решение – сочетание серого дерева и белых оштукатуренных столбов колонн. Не оно ли подсказало такую же, применявшуюся в классицизме расцветку и каменных зданий – или, может быть, сходство здесь только случайное?

Дом в Рождествене, широко раскинувшийся в стороны с полукруглым cour d’honneur, где раньше были традиционные солнечные часы, построен на неровном месте. Вот почему под фасад соединительного корпуса подведен нижний каменный этаж – фундамент. Получившееся как бы совершенно самостоятельное здание украшено четырехколонным портиком, несущим балкон с типичными для классицизма решетками, состоящими из входящих друг в друга кругов. Внутри дом совсем пуст. Но еще в 1925 году стояли здесь кое-какие вещи. В громадном длинном зале, занимавшем целое крыло дома, были целы еще монументальные шкафы, вмещавшие ‹огром›ную библиотеку, бесследно исчезнувшую, частью погибшую и обезличенную в хаосе вывозов, бросивших отдельные тома на мостовые книжных развалов Сухаревки, Смоленского рынка и Китайской стены, где новые чудачливые собиратели взволнованно переживали в годы революции радость находок и открытий. Несомненно, сооруженные некогда здесь же, в усадьбе, эти библиотечные шкафы вместе со старинным типичным роялем Вирта наполняли светлую солнечную залу необъятным миром идей и образов. В комнатах левого флигеля была цела еще в начале 20-х послереволюционных годов мебель красного дерева и висело несколько картин и гравюр, в том числе два вида Рождествена работы Фрикке. Тут же сохранилась любопытная игрушечная колясочка в виде люльки на ремнях, точно модель большого экипажа начала прошлого столетия. В парадных комнатах верхнего этажа, в среднем корпусе, где висели прежде портреты владельцев – Кутайсовых и Толстых, была цела скромная лепнина карнизов и угловые, с круглящимися выемками печи. В трехчастное окно-дверь садового фасада, за решеткой перерезающего колонны балкона, открывается в обрамлении колонных капителей несравненный вид, особенно осенью, в солнечный день, когда багряными и золотыми оттенками загораются верхушки лип, кленов, берез и осин, оттененных темной хвоей елок. В этом исключительном виде, в этой вибрации света и красок – одно из самых замечательных впечатлений от Рождествена.

Парк Рождествена по своему типу напоминает парки соседних усадеб Звенигородского уезда – Ильинского, Петровского, Усова. Для него использован естественный высокий берег реки. Здесь прихотливо вьются дорожки, сначала около дома, в кустах буйно разросшейся сирени, потом среди шпалер некогда подстригавшихся акаций. Справа от дома на откосе стоит грот из дикого камня с муфтированными колоннами на гранях и стрельчатыми окнами. Внутри устроено довольно обширное круглое помещение под сферическим куполом. Упавшие камни, ступеньки из плит, вросших в землю, стена, полуразрушенная, с нишами, трава и мох, вросшие в камень, молодые деревца – все это создает впечатление той романтической заброшенности, на которую, конечно, и рассчитывали устроители этой затеи, столь полюбившейся помещичьей России. Прошедшие десятилетия, в особенности же годы разрухи, придали этой нарочитой руине подлинный вид... Другая дорожка, в противоположном направлении, приводит к полукруглой нише, также выложенной диким камнем, где устроена каменная скамейка с расчищенной перед ней просекой, открывающей дивный вид поверх древесных крон. Здесь снова почти тот же ландшафт, что виден из верхних окон дома.

Хозяйственные постройки Рождествена вытянуты в одну линию, вдоль двора и въездной аллеи. Это сначала два деревянных домика с колоннами-столбами, а затем большое кирпичное, с белокаменными деталями здание конюшен. По длинным фасадам расположены арочные окна, узкие же – украшены двумя колоннами в антах. Тип греческого храма явился почему-то наиболее удобным для конюшни или скотного двора в эпоху классицизма. С подобными хозяйственными постройками еще не раз придется встретиться.

Церковь Рождествена находится на деревне. Классическая, она украшена колонными портиками и увенчана куполом на барабане. Однако в пропорциях последнего, вернее в его отношении к массиву здания, чувствуется какая-то недоделанность. Весь храм оказался каким-то приземистым. Внутри два надгробия, облицованные полированными мраморами и гранитами, повествуют красивыми литерами на бронзовых досках об устроителе усадьбы павловском брадобрее графе Кутайсове и о его жене графине Резвой.

Церковь Рождества Христова (1810—1823) в селе Рождествено на Истре. Современное фото