Текст книги "Подноготная любви "

Автор книги: Алексей Меняйлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 55 страниц)

А она, представляешь, втюрилась с первого взгляда! Я аж испугался. И было чему. Оно, конечно, каждая женщина особенная, а потому должна быть интересной (нет, это не моя челюсть хрустнула в зевке, но ведь, действительно, если что и может по настоящему надоесть – так это особенные женщины!), но в данном случае – она, правда, особенная. В моём, имею в виду, восприятии. Угадывается, что она – некая крайняя черта, дальше которой ничего быть не может. Мысли считывает: только захотел, а она уже несёт! (Это не моя мысль, это я нашу пасторшу цитирую.) А когда черта крайняя – это страшно. После любой, считающей себя особенной, всегда можно найти точно такую же особенную. А с этой – нет! Ведь в каком-то смысле она, действительно, абсолютный идеал для мужчины: ты только чаю, к примеру, захотел, а она уже заваривает. И это в соединении с совершенно самостоятельным, самобытным мышлением! Словом, небывальщина.

Знаешь, какая у неё коронная фраза? «Я знаю, как тебе ответить, чтобы тебе было приятно. Хочешь такой ответ?»

Ты знаешь, как у нас в Церкви к экстрасенсам относятся, дескать, сатана и всё такое прочее. Включая анафемы с кафедр. Поэтому все наши церковные экстрасенсы (от пастора до простой старушки) сидят как мышки-норушки – и носа не кажут. Но я в экстрасенсорике не разбираюсь, хотя, похоже, что разобраться придётся.

Признаться, эмоционально её опасаюсь, даже боюсь. Ни одной женщины не боялся, а эту – боюсь. Бояться боюсь, но отойти уже не в силах и иной раз думаю: «Ну и пусть будет, что будет!» Но потом спохватываюсь. Вот и получается дурацкая ситуация: она передо мной на коленях, садистом называет, а я, как добрый христианин, всё никак ей не отдамся. Так что ситуация: толстовский отец Сергий с его будущей игуменьей (в скит, помнишь, приехала его соблазнять), для которой, чтобы не отдаться, он рубанул себе палец.

Кстати, та, о которой пишу, тоже в монашки собиралась – да я не монах. Отец Сергий неполноценно питался, на воде и хлебе сидел, плюс малоподвижный образ жизни вёл, болезненный, а я спорт не бросаю, совсем, во всяком случае. Не пью, не курю – здоровья много. Так что, не сравнить с отцом Сергием – одного пальца маловато будет! Но что удивительно, отец Сергий пал чуть ли не с первого предъявления, во всяком случае, с той, больной слабоумием девушкой, а я уже скоро два месяца держусь, не отдаюсь. Как у меня при том, что мы почти каждый день встречаемся, ещё крыша на месте – не понимаю…

11 декабря … года

До встречи. Да благословит тебя Бог.

Р. S. А про себя я уже и не знаю, христианин я ещё, или уже нет.

Вроде бы – да».

* * *

«Опять здравствуй. Так я тебе письмо и не отправил. Дней, наверное, двенадцать лежит. Тут у меня за это время одно интересное событие произошло.

Всё у меня хорошо. Я не написал, что взялся из своей экстрасенсорши сделать клира (от английского слова clear – чистый, терминология Хаббарда), то есть человека, полностью свободного от всех полученных за жизнь неврозов. Другими, кроме психокатарсиса, методами это бесконечно долго и безумно дорого. Если вообще возможно. Психокатарсис позволяет проделать это в сроки обозримые. Месяца в четыре надеюсь уложиться. Часа по два в неделю – это не много. Так вот, в процессе её «чистки» выяснилось, что её сверхчувствительность, кроме преимуществ, как и всё в этом мире, имеет свою оборотную сторону. Выражается это, во-первых, в том, что любая, достаточно сформировавшаяся сволочь может поставить её под контроль, закодировать. Сложно назвать это недостатком, потому что мы все попадаем в это положение раба. Хотя бы раз в жизни. Я попадал не менее десятка раз. А во-вторых, сверхчувствительность означает, что, окажись рядом какая сволочь (подавляющий индивид, некрофил, Наполеон какой-нибудь недорезанный – всё это синонимы), она немедленно получает обессиливающую психоэнергетическую травму. Из этого есть следствия мировоззренческого характера. Одно заключается в том, что самые лучшие женщины – то есть самые чуткие и чувствительные – уже к первой молодости получают такое количество психоэнергетических травм, что вскоре ни на что, даже хорошее, адекватно реагировать не могут. Интеллект становится – ноль. Обидно за женщин.

Но ты же их знаешь: попробуй какой объяснить, что она не предел совершенства и кое-что неплохо было бы в ней изменить – визгу будет!! Медведи за полярным кругом услышат. А моя, между прочим, с готовностью идёт на психотерапию – добрый знак. А ещё важнее, что работать с ней чрезвычайно просто и даже приятно. Это значит, подавляющее поле не индуцирует. Этот знак ещё более добрый. Словом, удивительное дело: чем больше её узнаю, тем не только, как обычно, не разочаровываюсь, а наоборот, всё больше и больше начинаю изумляться. Да и вообще, когда я с ней рядом – ощущение, что как будто с меня сняли железную маску. Знаешь про железную маску? Это одному наследному принцу надели, от выросшей под ней бороды он и задохнулся.

Однако что-то я уж очень сильно уклонился. Событие же произошло следующее. Я так, между прочим, и не пал; и таким «непавшим» вчера, спустя два месяца после с моей милой знакомства, отправился с ней в гости к моему пастору. Ты его знаешь, это Д. – самый толковый, или один из самых толковых, по моему мнению, пасторов в Москве. Да к тому же у него жена – экстрасенс, людей насквозь, вдоль и поперёк видит. Тоже, разумеется, таится. Только свои и знают.

Так вот, когда я мою милую к пастору вёл, предупредил её, что жена его людей видит насквозь, и всякие тому подобные ауры и все их тайны, и секреты для неё – открытая книга. Моя перепугалась настолько, что боялась идти. Это была военная хитрость. Обжёгшись на молоке, дуешь на воду – после двух неудачных браков, от которых меня отговаривали разве что не все подряд, теперь сам ищу советчиков, проверяю да перепроверяю. Решил таким образом мою милую расслабить. Чего и добился. Пасторша тоже, я понял, была в полной боевой готовности. Как старая полковая лошадь, которая по опытности не боится орудийной пальбы, так и пасторша привыкла ко всему: ведь сексуальные проблемы целой церковной общины выплёскиваются исключительно на неё. Но тут случай особый: моя-то ещё работала в экстрасенсорном целительском Центре, а по понятиям правоверного члена церкви, если чудотворное исцеление происходит по молитве человека вне списочного состава, то всё это непременно от сатаны. Или что-то вроде того. А у пастора с пасторшей тоже опыт чудотворных исцелений. Словом, конкурирующие организации. Итак, милейшие сии две женщины приготовились так, будто белые рубахи перед последним смертным боем одели, и – встретились. Вот это был ци-и-ирк!..»

IX

Вот уже почти два месяца Ал встречался с Галей, а всё никак не мог решиться на самое трудное. Самое трудное состояло в том, чтобы сказать ей, что он верующий. И что не просто верующий, а сектант. И не просто сектант, а из той редкой породы сектантов, которые помимо прочих заповедей и четвёртую соблюдают дословно.

Как ни странно это может показаться для формально мыслящего человека, заповеди Десятисловия отнюдь не равноценны. То есть, они равноценны в глазах Божьих, ибо любое Его Слово весомо, но у людей есть построения, которыми они гордятся и с особой интонацией называют логическими, из которых следует, что заповеди Десятисловия не равноценны. Так вот, к целесообразности заповедей «не убий», «не кради», «не лжесвидетельствуй» (пусть ограниченно понятых) можно прийти «логически», опираясь даже на ложное основание. Например, если какой-нибудь император, типа Гитлера или Наполеона, которому удалось овладеть умами только одной нации, хочет расширить своё господство если не на весь мир, то хотя бы на свой континент, он заинтересован в том, чтобы его подданные друг друга не истребляли («не убий»), отчего народонаселение растёт – растёт и численность готовых к агрессии армий. Одна из причин поножовщин между селениями и отдельными бойцами – муки ревности, тем более сильные, если к тому есть хоть малейшее основание. Отсюда, для поддержания чувства локтя в боевых частях целесообразно исполнение заповеди «не прелюбодействуй». Соблюдение населением заповеди «не лжесвидетельствуй» позволяет уменьшить судебно-следственный аппарат, соответственно, освободившихся чиновников можно объединить в штурмовые отряды. Полезно даже отделить один из семи дней недели как якобы богослужебный – для психологических накачек подданных и внедрения в их подсознания единых символов, активизированием которых в соответствующие моменты можно добиться монолитности полков. Для этих целей подходит любой день недели – но не суббота, потому что непонятное несоответствие внушаемых верований прославляемым Священным Писаниям перегружает массам сознание и усиливает в них чувство зависимости от поводырей.

Итак, единственно к чему невозможно прийти «логически», исходя из ложных посылок, – так это к тому, который из семи дней богоданный. Отсюда получается, что принцип мышления «суббота в субботу» – основание не просто жизненных правил, но проявление принципов и духа, эротической совместимости в частности.

Трудность для Ала состояла в том, что объяснить всё это другому человеку логически-цифровым способом невозможно. Фазовое совмещение с ключевым днём недельного ритма происходит подсознательно, логические вокруг построения – не более чем следствия. Следствия же имеют свойство отрываться от породившего их основания, тем превращаясь в формальность и разобщая людей.

Ал встречался с Галей три дня из четырёх (она работала, как принято говорить, «сутки через трое»). Они ходили на вечерние лекции в Третьяковку, на элитарные фильмы в Музей кино, в Хаббард-центр, и первое, чем интересовался Ал, вступая на эскалатор метро, длинный он или нет: от этого зависила продолжительность поцелуя. Чем больше он занимался психокатарсисом с Галей, тем строже и мощнее становилось у неё понятийное мышление и тем иной раз больше требовалось Алу времени, чтобы постигнуть некоторые её мысли. Она заговаривала и о взаимоотношениях с Богом, причём иногда в форме обсуждения религиозных воззрений, но Ал ужасался при мысли, что, начни он говорить о своём восприятии мира на доктринальном языке, то все дружеские отношения тут же сразу и кончатся, поэтому всякий раз усилием ума находил изощрённые лазейки, чтобы от погружения в религиозные вопросы ускользнуть. Прошло почти два месяца, а в этом отношении почти ничего не менялось. Однако вечно так продолжаться не могло.

И, наконец, он решил дать ей набор своей первой книжки – повесть и цикл рассказов о Понтии Пилате – для корректорской правки. Она давно предлагала ему в этом помочь (да что там – просила!), собственно, с той самой минуты, как узнала, что Ал ещё и пишет и даже готовит к публикации книгу. Ал отнекивался, объясняя свой отказ самыми несуразными причинами. Истинная же причина заключалась в том, что он попросту боялся потерять Галю – первую в его жизни женщину, с которой поговорить действительно было интересно: по текстам произведений можно выявить его доктринальные воззрения (кроме субботы), а в предисловии и вовсе было написано, что Ал – верующий и одно время работал при духовной академии переводчиком богословских текстов…

– Вот, – сказал Ал, когда они подошли к Галиному дому, и достал из сумки распечатку своего сборника.

– Наконец-то, – обрадовалась Галя. – А я уж было перестала надеяться, что ты окажешь мне такую честь, – шутливо сказала она.

– Так получилось, – замялся Ал. – Я тебе позвоню завтра на работу, ладно? – и, уходя, поцеловал Галю так, как будто расставался с ней навсегда.

Из конструкторского бюро, в вычислительном центре которого работала Галя, основная часть сотрудников уходила в пять, а она ещё с двумя женщинами оставалась там до утра – следить за работой больших счётно-вычислительных машин. Часов с шести посторонних в вычислительном центре точно не оставалось, и потому это и было самое удобное для звонка время: подслушивать некому, соответственно и стесняться тоже некого. Но Ал позвонил полшестого.

Галя подняла трубку сразу.

– Что случилось? – встревожился Ал, услышав, что она плачет навзрыд.

– Чи… Чи… К-книгу твою читаю, – наконец справилась она.

«Это конец, – понял Ал, и сердце его оборвалось. – Всё…»

– Что именно?

– Про… про монахов.

– Тебе жалко Альменде?

– Ме… Ме…

Это было не «да» и не «нет», сл`ова же, продолжающего эти две буквы, Ал представить не мог, и оттого с каждым повторением они становились всё страшнее и страшнее.

«Ну, что ж, – успел подумать Ал, – иначе и быть не могло…»

– …ме…мелко п-плаваешь. На…конец-то я встретила человека, который мыслит так же, как и я…

Про монахов был только второй от начала сборника рассказ, ещё оставались четыре про Понтия Пилата, которые людей шаблонного мышления приводили в состояние прямо-таки звериной ярости, поэтому у Ала ещё оставалась возможность всё потерять. Кроме того, первое впечатление от его текстов могло пройти и смениться чувством, которое власти усиленно и небезуспешно прививали населению: ненавистью ко всякому сектанту. Впрочем, не случилось ни того, ни другого – Гале последние рассказы понравились даже больше первых. Но Алу, прежде чем он об этом узнал, ещё предстояла беспокойная ночь. И, между прочим, небезосновательно: как и положено, ко всем сектантам Галя относилась с ужасом.

– Спасибо тебе, Алёша, – сказала Галя, когда на следующий день вечером они встретились на «Проспекте Мира». И дотронулась до его руки.

До каморки они дошли молча.

Повезло им и на этот раз: вновь соседки дома не оказалось. Но на этот раз табуреток с кухни они брать не стали, а из клеёнки и двух сложенных вчетверо штор сделали подобие ковра – для мягкости.

– А теперь ты меня послушай, – сказал Ал тоном, видимо, весьма похожим на тот, которым почти два месяца назад Галя здесь же, в этой каморке старинного московского дома, сказала Алу: «Можно мне Вам исповедаться?» – И постарайся, если сможешь, не перебивать.

Ал сел на «ковре», по-восточному скрестив ноги, и, смотря поверх Гали в верхнюю, не закрытую бумагой часть окна, за которым угадывалось небо, стал рассказывать:

– К своим 29 годам (восемь лет назад!) я поразительно хорошо сохранился. Сохранился в том смысле, что, хотя читал много, про Христа не знал практически ничего. В буквальном смысле ничего. И это несмотря на то, что читал и Достоевского, и Толстого, и многих прочих не мыслящих себя вне религии писателей. Конечно, режим в стране был такой, что люди боялись в доме Евангелие не то что читать, но даже просто хранить. Не говоря уж о том, что купить его было просто невозможно. И всё-таки, мне кажется, из обрывочных упоминаний о Христе даже в разрешённой художественной литературе некое познание обрести всё-таки можно было – мне же удалось не знать ничего… Сохранился, и это при том, что, когда мне было лет пятнадцать или шестнадцать, Евангелие я в руках всё-таки держал. Друг у меня был в школе – Лёня, он мне и дал. Смешно сказать, но я там тогда тоже ничего не понял. То есть настолько ничего, что даже не понял сюжет – за что и почему Его распяли. А раз не понял, то, соответственно, ничего и не запомнил… Одну притчу, правда, запомнил. Которую, как и прочие, тоже не понял. А запомнилась она мне потому, что показалась особенно бессмысленной. Там речь шла о том, как нанимали работников для уборки винограда. Нанимали в несколько приёмов: первых утром, а когда стало ясно, что до вечера всё убрать не успевают, то пошли и наняли ещё других, а третьих, по той же причине, вообще за час до конца работы. Когда же стали расплачиваться, то всем заплатили одинаково. Я тогда и подумал: как глупо! Ведь тем, кто работал всего час, можно было заплатить в десять раз меньше! Или хотя бы в пять. А всем поровну заплатить мог только идиот. Деньги – деньги! – зря потрачены. Вот бы их лучше мне!.. Потому, видно, и запомнил… Вот, собственно, и все мои познания о Евангелии. Вот я и говорю: хорошо сохранился!

– А какой смысл этой притчи? – тихо спросила Галя.

– А ты не знаешь?

– Нет.

– Символический язык. Нанимаемые работники – символ принимающих в сердце Христа. Динарий – символ дара прощения. И не важно, когда это происходит: в молодости, в зрелом возрасте или в старости – награда всё равно одна: вечность со Христом. Или, лучше сказать, общение с Христом в вечности. Неважно с точки зрения вечности, но, естественно, важно с точки зрения жизни: есть всё-таки разница – счастье с молодости или только в старости. Но тогда, в 15, я эту притчу не понял… Да… И в таком состоянии и пребывал до 29 лет. А в 29 одна книга меня всё-таки зацепила. Причём самая неожиданная – еретика ХVI века. Эразма из Роттердама. Жил такой писатель, сам себя называл католиком, католические иерархи тоже его на словах своим признавали, но только он умер – от церкви тут же отлучили. Я, наверное, теперь не смогу вспомнить, что же меня тогда на логическом уровне поразило – ведь скорее на нелогическом! – но Библию, дочитав Эразма, я разыскивать стал. Библии через границу стали свободно ввозить только года через три, а тогда ещё провозили под одеждой, редкость была, но на удивление быстро нашёлся человек, который мне её одолжил. Прочёл её – до сих пор смешно – за неделю. А что можно за неделю понять? Тем более если не знаешь ни языка символов, ни смысла слов, ни исторического контекста, в котором каждое слово может принять совершенно другой оттенок, чем теперь?.. Потом вытребовал к себе одного очень грамотного прихожанина. Я тебя хочу с ним познакомить. Он теперь уже пастор. Пришли они с женой, так я их ответы записывал, до сих пор тетрадка с записями сохранилась. Прямо при них и записывал. А спрашивал такие вещи: когда праздник Пасхи установили, да чем сатана от дьявола отличается. Знаешь чем?

– Нет. Чем?

– Сатана, на языке подлинника, – это противник, отражает ту его сторону, что во всём принципиальном он Богу противостоит, дьявол же – это клеветник, это его имя указывает на то, что сатана всячески стремится опорочить, очернить тех, кто стремится к горнему, дескать его они были и остаются. А ещё он – дракон, то есть может принять облик государственной системы. Древний змий – указывает на грехопадение, когда он с помощью змия обманул Еву. Да, вот такие простые задавал вопросы… Потом церковь, сразу адвентистская, проповеди, семинары, книги, подпольно размноженные на пишущих машинках. Первые четыре-пять месяцев на семинарах сидел насупившись, молчал, только слушал. Впрочем, я тебе совсем не о том хочу рассказать…

Это произошло со мной числа 8-го или 9-го февраля. Дня за два-три до дня рождения. Потому число и запомнил. К тому времени я успел побывать только на пяти богослужениях, да и то потому, что с первого посещения не упускал ни одной возможности. И хотя богослужение проходило в виде проповеди – что за это время можно успеть понять? Ничего! Во всяком случае, как-то так получилось, что не было повода задуматься, зачем, собственно, Христос приходил на землю?.. Так вот, был февраль, был снег, был ветер, но я всё равно – пешком. Центральная контора моя – а мне туда только раз в месяц нужно было наведываться – была километрах в полутора от метро. Дорога – через пустырь. Кто знает, зачем там асфальт проложили – там вообще редко кто ходит, тем более в погоду ветреную. Снег, ветер, холодно – утром, знаешь, всегда холодно – вокруг никого. Я уже полпути прошёл, достаю сигарету, только закурил и тут вдруг… вдруг слышу – а вокруг ведь никого! – вдруг слышу Голос: «Что ты делаешь?! Мне же больно!!»

Ты представляешь? Я же точно знал, что рядом никого из людей нет! Даже не оглянулся – зачем? Я знал, знал, что мне сказано, сказано мне, для меня и по поводу того, что я сейчас закурил сигарету. Странные это были мгновения – ни о чём не думал, во всяком случае, на логическом уровне, а только пытался оттолкнуть от себя сигарету, наркотик которой во мне делал Кому-то больно. И я знал, Кому.

Именно пытался, потому что время на мгновение остановилось, и, как будто в нарушение законов земного тяготения, сигарета никак не хотела падать вниз… Но уже было так: хотя она ещё не упала, курить я бросил…

Вот с того-то всё и началось… Жизнь началась. Открывал её – сразу по нескольким уровням! Прежде всего, мне удалось перевести на уровень сознания, чем же я делаю больно Ему, когда вдыхаю в себя никотин. Сейчас-то всё по другому, религиозные книги продаются, и то, что тело есть храм Святого Духа, осквернять который – грех, теперь знает, наверное, каждый элементарно интересующийся человек. И то, что это истина из Писаний, – тоже. А тогда было иначе. Тогда надо было все эти мысли восстанавливать из кусочков. Что курением я оскверняю не только храм, но и, в некотором смысле, и Самого Духа. Но больно-то я делаю прежде всего Самому Христу! А потому Ему больно делаю, что раз Он меня искупил – а мне как-то сразу, минуя логические рассуждения, стало очевидно, что раз Он ко мне обратился, а я услышал, то рано или поздно быть мне искуплену, вернее, Он меня уже искупил, от века, от начала, – то всякий мой новый грех, пусть, казалось бы, самый незначительный, такой, как курение, – это новое для Него восхождение на Голгофу, новое распятие, казнь, мука… Сигарета – вновь распятие, ещё сигарета – опять казнь, ещё одна – ещё, вновь я – я! – укладываю Его навзничь на крест и, как гвоздём, тлеющей сигаретой Ему в ладонь, чтобы молотком сквозь руку – и в дерево перекладины! А сигарета – гвоздь столь же реальный, как те, которыми тогда прибивали Его ладони!

И вот это-то моими руками мучительство, то, что я Его понапрасну – а ведь Он же спасать меня приходил – мучаю, подставляю на новое, уже ненужное распятие, уже сверх меры, напрасное, но всё равно для Него смерть. И вот это знание, что я наперёд знаю, что Он меня всё равно спасёт, – это-то меня больше всего и закручивало! Ты представляешь? Понапрасну! Сверх меры! А Он терпит – и идёт! Опять идёт за меня на Голгофу!..

Курить, сама видишь, бросил. Бросил, потому что… А что, дальше надо было – убивать? Бросил. Через полтора месяца семь лет будет. За эти семь лет я, разумеется, изменился, оброс всяческими богословскими знаниями, опытами и чудесами – да мало ли ещё чем! – и теперь с этой высоты рассуждая, даже абстрактно рассуждая, курить бросить стоило хотя бы даже из-за красоты книжного о Нём познания. Ведь знаешь, та ниточка слова, которая соединяет меня (нас!) со Христом, – она… она… как бы это сказать?… Красивая, что ли? Слаб всё-таки наш язык… Истины о заместительной жертве, о Святилище, о Его Пришествиях… Ты меня понимаешь? Но тогда я не книжных ради познаний…

И опять, это не всё. В те два-три дня после Его ко мне Обращения я много чего понял ещё. Были ещё уровни, не менее для меня важные. Понял, что первым выходит на контакт вовсе не человек. Он Сам – Первый, первым выходит и первым обращается…

А ещё очень важное, что я в те дни смог перевести на уровень логический, так это то, что Он желает беседовать с каждым, а если прежде я Его не слышал, то только по той причине, что не слушал. А незадолго до пустыря, видимо, впервые согласился.

И вот это-то моё согласие с тем, что Он – Первый, и определило всю последующую мою жизнь. И вообще восприятие многого. Среди прочего – того, что молитва не есть просьба, а слушанье, слушанье того, что Он скажет. И размышление над сказанным. И вообще – размышление… А ещё: требование от Него ответа, раз Он – Первый. Ты понимаешь, в каком смысле? Требую от Него ответа, пока не уходит мешающее мне Его слышать. Вот так…

А Библия… Библия перестала быть – да, собственно, за месяц и не успела стать – тем, чем она нынче является для многих людей: для одних – просто книгой, без знакомства с которой никто не может считаться образованным человеком, для других – сборником упражнений для законнической тренировки воли в перебарывании самого себя, – а стала пространством мысли, способом расширения разума, чтобы, подготовившись, не удивляться тому, что Он Духом мне скажет. Ты понимаешь, о чём я говорю? Да разве не Он первым вышел мне навстречу, возгласив: «Что ты делаешь?! Мне же больно!!» Понимаешь? – и Ал разве что не в первый раз за всё время рассказа решился посмотреть Гале в глаза. Но на него она не смотрела – глаза её были закрыты. И она молчала. – Понимаешь?

– Страшно сказать определённо: да или нет… – наконец сказала она. – Но что-то такое я от тебя и ожидала… Наверное, да.

Ал облегчённо вздохнул и продолжил:

– И ещё… Очень важным был для меня тот урок, что обратился Он ко мне не с признанно значительным поводом к покаянию, а так, вроде как бы по мелочи. А как не мелочь, если повсюду внушают: какая, дескать, ерунда – сигарета. Но в этой кажущейся мелочи и было для меня потрясение и приглашение! Приглашение пересмотреть вообще всё: не увлекаем ли я в своих мнениях толпой, так ли уж правильно я понимаю, что на самом деле в этой жизни есть главное?!..

В комнате была та странная тишина покоя, в которой, похоже, стены растворялись, и оставалась только бескрайняя и бесконечная красота мира. И действительно, что может быть значительней и бесконечней встречи не просто двоих, но половинок, пусть они ещё и не догадываются о необыкновенности происходящего. Они молчали. Галя лежала на сложенных вчетверо занавесках и не замечала, что за окнами каморки папы Карло наступает вечер.

И опять она сказала то, что Ал не ожидал услышать:

– Спасибо тебе… Алёша…

И тут он решился:

– А ты знаешь, – сказал он, – что по Библии суббота – день Господень? Так было от начала и будет до самого конца?..

– Знаю, – просто и не размышляя ответила Галя.

– Что-что? – не понял Ал.

– Знаю, – повторила Галя.

Ал не верил своим ушам!

– Но мне казалось, что Библию ты не читала?..

– Не читала, – кивнула Галя.

– А… как же?

– А в катехизисе написано, – сказала Галя.

– В каком-таком катехизисе? – удивлению Ала, казалось, предела не было. – Нет таких катехизисов!

– В православном.

– Но ведь там после текста заповеди написано, что раз православный, то святить надо воскресенье!

– А что там мудрить-то? Зачем?

Ал слушал, но поверить в то, что слышал, никак не мог. Это было слишком прекрасно, чтобы могло быть правдой. И, тем не менее, всё происходило именно так, как и происходило. И он только улыбнулся, когда Галя добавила:

– Только я не знала, что на свете есть ещё люди, которые считают так же, как и я. Потому я и плакала над твоей рукописью…

Он наклонился и, обняв, поцеловал Галю.

– Давай не расставаться никогда, – прошептал он ей на ухо.

– Давай, – просто, но в то же время совершенно необыкновенно сказала она.

А потом, в тот же вечер, чуть позже, они вместе молились. Впервые. Они лежали навзничь, взявшись за руки и не обращая внимания на затекавшие в уши слёзы. И они, согласившись быть мужем и женой, обещали Богу никогда – ни в беде, ни в болезни, ни при каких иных обстоятельствах – не оставлять друг друга.

Очень может быть, что молитва эта может быть полезна для изучения психокатарсиса и феномена половинок, но автор, к своему сожалению, не чувствует в себе для её описания таланта достаточной силы. Разве только один штрих: в этот вечер она даже не пыталась Ала соблазнить.

X

Недели через две они лежали почти так же: навзничь и взявшись за руки – в постели. Есть такое сложное упражнение в фигурном катании – подкрутка, кажется, или какое-то другое, более красивое название. Так вот, из этого неожиданного положения несколько минут назад Галя рухнула на постель в первом в своей жизни оргазме.

Они улыбались, хотя и несколько по-разному. Ал, надо признать, размышлял вполне инженерно: думал о том, что все предыдущие так называемые эротические навыки никакой ценности не имеют по той единственной и вполне достаточной причине, что с Галей они ему не пригодились. То, как это происходило с лежащей рядом странно родной женщиной, ровно ничего не напоминало – одна сплошная непохожесть и небывальщина. От процесса не то дифференцирования, не то интегрирования нового полученного в этом смысле опыта Ала отвлёк Галин смех.

– Ты что смеёшься? – спросил он.

– Над тобой.

– Что так?

– Вспомнила, – Галя опять засмеялась, как колокольчиком зазвенела, – как же ты тогда испуга-а-ался!

– Когда?

– Когда у дома – после молитвы – я сказала, что фригидная и холодная! – И опять её смех зазвенел – как из чистой воды хрусталя колокольчик…

XI

– Алёша! – услышал он, как ему показалось, из ванной – там Галя принимала душ.

– Звала? – открыл к ней дверь Ал.

– Нет, – мягко обернулась к нему Галя.

И вдруг у Ала перехватило дыхание – от ощущения, что здесь и сейчас он уже был прежде, лет двадцать назад. Та же линия обнажённого тела, тот же ракурс, та же струящаяся вода, то же небывалое сочетание по-детски открытого взгляда с формами сложившейся женщины. Он всё это видел прежде – во сне! Запомнилcя же этот сон отчасти потому, что увиденная женщина-ребёнок совсем не совпадала с тем идеалом, который прививался рекламой фотомоделей, и которые, естественно и к сожалению, нравились и ему. Да и снилась обычно какая-нибудь из виденных накануне. А тут приснилась прежде невиденная и совсем другого типа. А ещё потому запомнил, что об этом сне рассказал своему школьному приятелю Леониду, тому самому, мать которого из Канады под одеждой провезла через границу коммунистической империи Евангелие. Рассказывал – и вслух удивлялся, как ему тогда казалось, несовместимому – детскому взгляду при женственных формах. Но сейчас, здесь, в ванной комнате квартиры Галиных родителей было одно отличие: та девочка из его юношеского сна не всё время просто стояла под ласкающими струйками воды и, чуть улыбаясь, смотрела на него, но, перед тем как вернуться туда, откуда появилась, сделала необычный жест. Воспоминание это разом озарило Ала, но одновременно с этим забилась отчётливая мысль: «Не на-до, что-бы мы-сль мо-ю про-чла – ка-кой же-с-т». У Ала уже были возможности убедиться, что Галя может читать его мысли и приспособился от такого её контроля защищаться: для этого достаточно было повторять по слогам её имя – Га-ля, Га-ля, Га-ля… – и тогда считывать его мысли ей не удавалось.

– Я тебя видел во сне. Вот именно такой! – сказал Ал.

– Да? – вопросительно улыбнулась Галя.

– Подробности все – и ванна, и душ, и тот же ракурс, и та же линия фигуры… Давно это было. Лет двадцать назад. Мне тогда было лет семнадцать. Или шестнадцать. Только…

– Только – что? – спросила Галя, переводя струю воды с одного плеча на другое.

– Только ты тогда очень… очень необычный жест сделала.

«Га-ля, Га-ля, Га-ля, Га-ля…»