Текст книги "Земля вращается со скрипом (сборник)"

Автор книги: Алексей Курилко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Шутки ради Ира хотела научить меня танцу живота.

– Это легко. Представь, что у тебя в заднице карандаш и ты пытаешься нарисовать цифру восемь...

–Что?

Я говорю, представь, что у тебя в заднице карандаш...

Сама представь.

Потом я курил на балконе, а они целовались на кухне. Откуда-то сверху доносилось плаксивое:

Я теперь для милой ничего не значу. Под чужую песню и смеюсь и плачу. Взгляд притягивало темно-фиолетовое небо, татуированное звездным крапом.

В который раз я ощутил невыразимость беспричинной грусти.

На следующий день Бурый после спектакля отвез меня к Дине. Ее родители на неделю уехали в Египет.

Дина Шталь – студийка из последнего набора. Миниатюрная и элегантная, как современные куклы.

Глядит на меня детским доверчивым взором.

Сколько тебе лет? Ты к нам прямо со школьной скамьи?

Со студенческой. Киевский национальный институт

культуры.

– Угораздило. И кто ты по профессии?

Режиссер эстрады. А еще я девять лет занималась бальными танцами.

Я тоже занимался танцами, – говорю, вспомнив вчерашний сорокасекундный урок Самойленко.

– Правда? – изумилась Диана Шталь. – Бальными?

-Хуже. Глобальными.

Квартира у Дины двухкомнатная. Она постелила мне в дальней – меньшей комнатушке. По плакатам на стенах я догадался, что комната ее.

В полночь она вошла ко мне в короткой атласной ночной сорочке. (Ну не ровно в полночь, а где-то около того.)

Я лежал уже в постели и рассматривал роковые лица на плакатах – лица исполнителей рока.

Устроился? – хлопая ресничками, спросила она.

Да, спасибо.

Возникла неловкая пауза. Собственно, мы оба понимали, зачем она пришла. Но она не решалась начать, а я не знал, как бы это поделикатней предотвратить.

Знаешь, – выдавил я из себя, преодолевая смущение, – я не трахаюсь с девственницами.

Перестань, – мягко улыбнулась она. – Я потеряла девственность в девятом классе.

Что значит потеряла? Теряют ключи. Контроль над собой. Счет времени, в конце концов.

А девственность?

Ее лишаются.

Хорошо! В девятом классе я потеряла ключи и контроль над собой, в результате чего лишилась девственности.

–А что со временем?

– Со временем все забылось.

Голос бархатный, движения плавные. Она выскользнула из ночной сорочки, под которой больше ничего не было, и двинулась ко мне. Кажется, она была уверена, что мне не устоять. Напрасно. «Остап был холоден. То есть абсолютно».

Мне она, как женщина, не нравилась. Я попросту не видел в ней женщину. Маленькое, худенькое тело подростка без явных признаков груди.

– А презервативы есть? – спросил я. – Видишь ли, у меня гепатит Цэ, генотип три а. Половым путем не передается, только через кровь, но мало ли, вдруг у тебя там ранка, а у меня, к примеру, порез. Зачем рисковать ради пятиминутного сомнительного удовольствия?

Ее глаза округлились:

Какая ранка?

К тому же, – говорю, – я очень устал.

Она в нерешительности замерла нагая в полуметре от меня.

Кель ситуасьон!

Я решил разрядить обстановку.

Слушай, я придумал название для твоих будущих мемуаров: «Как закалялась Шталь».

Дурак! – выкрикнула она.

Развернулась, подобрала ночнушку и стремительно покинула комнату.

Твою мать! А мне показалось, что я вел себя как джентльмен.

Интересно, почему меня всегда хотят те, кого я не хочу.

Это что, злая насмешка судьбы? В окно просились ветки ясеня.

Глава двадцать седьмая

Скитания блудного мужа

(продолжение)

День прошел в нервной суете и многочисленных поездках. С радиостанции Бурый отвез меня на переговоры с Кефирным: на новом канале запускалась новая программа -меня пригласили в качестве автора. Писать нужно чем хуже, тем лучше. В таком жлобском стиле.

Затем были пробы на роль Мишки Корявого – правой руки Леньки Пантелеева. Режиссеру понравилось, но окончательное решение будет принимать московский продюсер.

Потом мы заехали в офис «Студии 95 квадрат», оговорили мои монологи для выступления в «Бойцовском клубе». В прошлом сезоне я вполне достойно дебютировал под псевдонимом Аль Тычино, добрался до полуфинала. К семи, перекусив, мы уже были в нашей студии, где провел для новичков «ситуацию возможного конфликта».

Только к десяти я вспомнил, что вопрос с крышей над головой на сегодняшнюю ночь остается открытым.

– Давай к Милуше! – сказал я Бурому. – Только быстрее -после одиннадцати туда не прорваться.

Общежитие театрального института, в котором училась Людмила – девушка средней тяжести поведения, – в двадцать три ноль-ноль закрывалось наглухо, на все засовы, и взять эту крепость можно было исключительно приступом щедрости: от ста гривен и выше. Смотря кто из старых церберов дежурил.

Мы мчались на предельной скорости, какую только был способен развить бурлаковский «пыжик».

Бурый, с явно азиатскими чертами лица, в очках, с тяжелым взглядом раскосых глаз, за рулем был сосредоточен и угрюм.

Он сказал:

– Заправиться бы надо. Где я там заправлюсь?

С заднего сиденья, наклонившись к нему, я откликнулся голосом Жеглова:

– «Давай, давай, отец! Не время сейчас, после переговорим».

Бурый включился в игру:

«В Сокольники он гад рвется! Там есть, где спрятаться...»

«Уйдет, – хрипел я ему на ухо, – уйдет...»

В студии у себя командуй, Леонид Егорыч, а здесь я начальник.

Все классические шедевры советского кинематографа мы знали наизусть и могли часами, чуть переиначив текст, цитировать по памяти или разыгрывать отдельные сцены. Особенно «Тот самый Мюнхаузен», «Двенадцать стульев», «Любовь и голуби», «Место встречи изменить нельзя»...

Подсаживаюсь я, к примеру, к Седому и спрашиваю:

А скажи, Женя. Дуче он как – в законе режиссер или так -художественный руководитель? Я что-то никак не пойму.

Я сам нисево не понимаю, – шепелявит Седой в ответ.

–По замазкам вроде любитель, но не любитель, это тосьно.

Ему спектакль отрезесировать – сьто тебе высьмаркаться. Он васье – резисер в авторитете.

Но самый запоминающийся диалог мы разыграли с Арестом. Как раз в бурлакиной машине.

Расскажу предысторию. Играли «Тамару и Демона». Пьеса, как известно, в стишках – особо не поимпровизируешь. В середине спектакля – танец. После слов «пойду включу магнитофон, магнитофон – ну чем не чудо» должна зазвучать песня.

Я даю эту реплику – музыки нет. Делаю вид, что магнитофон заело, чиню его, включаю... Музыки нет.

Минуты две, экспромтом рожаю какой-то дикий рифмованный текст, что-то вроде:

Тамара, милая, ты знаешь, У каждой техники – свой срок... Но я ведь Демон, понимаешь? Я починю его... Будь спок!

После поклонов подлетаю к нашему звукорежиссеру и в пароксизме раздражения спрашиваю интеллигентно:

– Ну и что это за хреновина была?

Абрам Каплер неуверенно оправдывается:

– Да вы так быстро третью сцену отыграли, я думал успею. Я на секунду в туалет отлучился...

А у самого глаза укуренные.

До этого, – спрашиваю, скрипя зубами, – отлить не мог?

Дак времени не было... Спектакль тяжелый.

До спектакля?

Дак, прогон за пять минут до начала кончился. А мне еще надо было... у меня совсем времени не было.

Времени не было! – передразнил я Абрама. – АХриста распинать у вас время было? Уйди, бля, с глаз долой, падла! Ты...

Словом не сдержался. Материл его так, что цветы в вазонах вяли.

И вот разъезжаемся по домам. В машине: Бурый, его новая девушка Бережок, Марина, Арест и я. Арест мне и говорит:

– Я считаю, что мы, работники Мельпомены, не имеем права человека оскорблять.

Текст изменен, но интонация шараповская. Я, предвкушая игру, включаю жегловщину:

Да ты что, Володя, белены объелся?

Ничего я не объелся! Я говорю о твоих антисемитских словах, сказанных Абраму.

Ах вот ты о чем. Это ты верно заметил, имеешь право.

Это ведь ты с нами вытаскивал из запоя актрису, мать пятерых детей, для которой вот такой вот Абрам не включил музыку на моноспектакле, это ведь ты ругался с такими, как он, во время прогона, это ведь ты учил тексты по ночам.

Арест натурально отыграл, будто уязвлен: зарделся, на скулах загуляли желваки...

Я, – говорит, – между прочим, в это время не в театральном буфете подъедался! Я четыре года на курсе Рушковского... И репетировал я, и выступал не меньше твоего! Если та кого божьего дара импровизировать у меня напрочь нет, то что такое честь актера, я хорошо знаю. В институте этому быстро учились!

Что ж я по-твоему честь актера замарал? Чем? Давай вернемся, еще не поздно, и скажем, что Абрам не виноват. А потом извинимся все вместе, вернее я один извинюсь перед милейшим парнем Абрамом Каплером! Неправильно я его оскорбил. .. Но для кого я это сделал? Для себя, для брата, для свата?

Да погоди ты, Глеб...

Нет, это ты подожди! Если Абрам звукорежиссер, он должен во время спектакля сидеть за пультом, и зрителей не беспокоит, каким способом я его туда усажу. Звуковик должен сидеть за пультом, я сказал!

Вот такой диалог. И никакого антисемитизма.

Глава двадцать восьмая

 Скитания блудного мужа

(окончание)

К общежитию мы подъехали, когда уже на часах было двадцать три десять. (Пришлось отклониться от нашего пути для заправки.)

Я вышел из машины, шагнул к парадным дверям. Они были заперты. Глянул через заплеванное стекло вовнутрь. По ту сторону в лучах ослепительного света восседала знакомая грозная старушка, как всегда в состоянии административного восторга и боевой готовности. С ней не договоришься. Ни за какие деньги не пропустит, ради подтверждения собственной значимости. Сжалиться может – бывали случаи, – но вот как раз унижаться перед ней не хотелось.

– Мамаша! – крикнул я ей. – Дай жизни ход! Не будь плотиной!

Мамаша погрозила кулаком.

Я отступил. Запрокинул голову, глянул вверх.

Когда-то я лазил к Катьке на четвертый этаж по водосточной трубе. «Были и мы рысаками». Теперь в тридцать два года нет уж той прыти.

Ну и куда теперь? – спросил Бурый, протирая очки.

К цыганам.

Каким еще в жопу цыганам?

– Шучу. Давай к Соловановым. Федя с Алиной хорошие люди, они даже на свадьбу меня пригласили.

По пути я в ночном супермаркете купил бутылку коньяка и конфеты.

– И меня возьмите! – кричала подвыпившая продавщица, с юношескими усиками, и звонко хохотала.

Соловановых дома не оказалось. Или спали бессовестным крепким сном молодоженов. На двери кто-то мелом написал: «Сам ты урод». Вероятно, Федя имел нешуточный конфликт с неким несимпатичным соседом.

Позвонил Солованову на мобильный. Глухо.

Мы всю ночь будем мотаться по городу? – спросил недовольно Бурый, грозно сверкнув линзами очков.

Цыц! – прикрикнул я шутливо. – Будешь плохо себя вести – вычеркну тебя из истории!

У тебя мания величия.

Это у вас мания моего величия. Вези меня... вези меня к Аленке, мой грустный товарищ.

А вдруг у нее Кирилл?

Тогда у нее будет выбор. Женщинам надо давать выбор.

И мы рванули. В дороге я пил коньяк, а Бурый закусывал конфетами.

Ах, какие у Алены черные глаза И густые черные ресницы...

Когда «пежо» остановилось у ее подъезда и Бурый выключил мотор, я не стал выходить. Я сидел без движений, уставившись в сумрак за окном. Молчал. И Бурый молчал.

В двух шагах, за стеклом плавно покачивались длинные ветви плакучей ивы. Тишину разрывал младенческий плач влюбленных котов. Я опустил боковое стекло и, отломив кончик сигареты, закурил.

Кир ее замуж зовет, – сказал Бурый.

У Кира хороший вкус, – равнодушно ответил я.

Кир ее любит.

Ну, правильно.

А ты? – спросил он.

Я ответил очень медленно и тихо, словно вслушиваясь в каждую букву произносимых слов:

– А я... а я... никого не люблю...

Бурый многозначительно вздохнул за меня.

У тебя с ней был роман?

Роман? Да нет... так, пару зарисовок к рассказу...

Ты шутишь?

Бурый, когда я шучу – смешно.

Докурив, я щелчком отправил горящий окурок, дугой, в темноту.

От выпитого стало жарко. И жалко стало себя. До кома в горле.

Жалость – отвратительное чувство, жалость к себе – еще и унизительна.

– Отвези-ка ты меня в гостиницу, дружище.

Он повернул ключ. Машина зарычала, коты затихли...

Отчего у тебя музыки нет? Едем как в танке!

Я могу спеть.

Представляю себе.

Он заорал:

«Пахнет наволочка свежей! Где-то капает вода-а-а. Пла-ащ в углу висит...» Я замахал руками:

Нет, Бурый, только не это! У меня слабая нервная система, я спрыгну на ходу!

«Просто в доме не наточены ножи-и!»

Он и рулить принялся в неуловимый такт своего воя, который у него песней зовется.

Автомобиль катил по дороге зигзагами. Я смеялся так, что у меня выпала пломба.

Глава двадцать девятая

По дороге в театр

Сегодня в театре собрание. Посвященное закрытию сезона. Лето.

Звоню Бурому. (Когда Бурый на основной работе и вокруг него люди, он отвечает на мобильные звонки словами: «Да, мама». Это позволяет ему отвечать на вызов даже во время важнейших совещаний. Все понимают, мама – это святое.

Любящий сын вызывает симпатию. И насмешки.

Но Бурый считает, что: «Пусть начальство будет принимать меня за маминого сыночка, чем за разгильдяя».)

Да, мама.

Сынок, – говорю, – что с машиной?

Чинят.

Ты лаконичен. Встретимся на собрании, сына.

Нырнув в нутро метро, трясусь в вагоне восемь станций.

Читаю новую книгу. Злюсь на себя за то, что вновь купил неизвестного автора. По выходу из метро швыряю книгу в первую попавшуюся урну. Очередное дерьмо в твердом переплете.

Раньше я все свои книги кому-нибудь дарил. Чаще всего Седому. Куплю книгу, прочту и отдаю Жене. За десять лет он собрал довольно дорогую внушительную библиотеку.

Однажды он мне на день рождения подарил «Письма Пушкина», которые я презентовал ему полгода назад.

– Отличный подарок! – поблагодарил я.

– Тебе, правда, нравится?

– Конечно! Тем паче я его сам выбирал...

И вот шагаю в театр. Встречаю бывшего студийца. Как его зовут – вылетело из головы.

– Привет, Леня.

– Привет, – говорю.

Как дела?

Нормально. Дай сигарету.

Я не курю, – радуется он.

Ты ж курил.

Я бросил.

И у тебя появились веснушки, – замечаю я.

От того, что я бросил курить?

Нет, из-за солнца.

А где твои?

Веснушки?!

Сигареты.

А-а, у меня их никогда не было.

Веснушек?

Сигарет.

Понятно.

Ну, ладно, – говорю. – Вот и поболтали.

Постой! Что нового в театре?

В театре всегда все по-старому.

Ты спешишь?

Ты меня утомил.

Мы полминуты говорили.

И тем не менее.

А о чем мне с ним говорить? Я даже имени его не помню. Единственная точка соприкосновения – в прошлом.

Шагаю дальше. Ярко светит солнце. От асфальта пышет жаром.

Меня догоняет Шурбин. Поравнявшись со мной, здоровается и тут же заявляет:

– Мне кажется глупым каждый день здороваться. Все эти привет-пока – кому они нужны?! Ох и жара!

Я, глянув на него искоса, говорю:

Все из-за веса. Тебе нужно бегать по утрам.

Он, смахнув капли пота с лица, отвечает:

Я бегаю по утрам... За пивом. У-ух!

Ради него я сбавляю темп.

Идем не спеша. Вразвалочку. Шурбин сообщает:

А я Солованову бутылку водки проиграл. Поспорил с ним, что он не сумеет выучить роль Хлопуши за ночь. Это было попросту невозможно. Легче было сделать омлет из яиц Фаберже! Но он это сделал!

Омлет?

Выучил роль.

Нонсенс.

Что такое – нонсенс?

Это когда глухонемой покупает себе диск караоке.

Нет, это как раз парадокс.

–А тебе, я смотрю, палец в рот не клади.

– Не только палец.

Навстречу нам плывет, как лебедь белая, стройная красивая блондинка лет двадцати. На ней футболка с изображением Че Гевары. При ходьбе ее груди ритмично колышутся, и кажется, что кубинский революционер нервно жмурится.

Мы оба, словно сговорившись, останавливаемся.

Она проходит мимо, обдав пахучим ароматом, и Шурбин ей вслед восхищенно восклицает:

Эх, а кто-то же имеет такую красоту!

Услышав его, она оборачивается:

Имеет! Такой же балбес, как и ты.

И мы возобновляем свой прерванный путь.

– Акунин признался, что женщина, которая матерится, -сексуальна.

Откуда ты это высосал, – спрашиваю.

Прочел интервью в журнале «Афиша».

«Афиша»? Серьезно? А на хрена они это афишируют.

Солнце жарит немилосердно. Мне нравится такая погода.

Я люблю солнце. Я заряжаюсь от него. Как батарейка. А люди кругом страдают.

Снимаешься где-то? – интересуется Шурбин.

Не-а.

Шурбин с трудом скрывает ликование. Все в порядке, не ему одному не прет. Но вот его лицо омрачилось.

Такое у меня предложение сорвалось. Все из-за плохого украинского. Ох, блин! Зачем Господь поселил меня в это паскудное время в этой паскудной стране!

Для массовки.

Уколол, – говорит он.

Знаю. Это больно.

Ты ведь специально делаешь из себя человека хуже, чем ты есть.

Специально.

Зачем?

Давай быстрее. Опаздываем.

Что мне ему объяснять. Я знаю, что Дуче щупал его на предмет возможной замены, когда я пил, и он дал свое согласие. Я знаю, что нажравшись раз, он кричал, что я зазвездился. Знаю, что он жаловался, будто в паре со мной он чувствует себя всегда на втором месте, что я подавляю его. А еще...

Однажды утром на радиостанции отключили свет. Выйти в эфир мы не могли, и я, от нечего делать, позвонил Шурбину и сказал, изменив голос:

– Вас беспокоят со студии «ТриТэ». Меня зовут Олег Глумин. Я ассистент режиссера по набору актеров. Мы скоро запускаем многосерийный фильм о жизни Михаила Булгакова.

У нас с 10-го по 15 июня состоятся пробы на главную роль.Мы хотели бы пригласить на пробы... Леонида Курилко. Вы не подскажете, как его найти?

В ответ я услышал:

– Курилко?.. Э... Я, к сожалению, не знаю его телефона. У него новый номер. Но я ему передам ваш. Сегодня вечером. Он перезвонит.

– Хорошо, – согласился я, обалдевший от удивления.

Номер мой не менялся более трех лет.

Стоит ли говорить о том, что вечером Шурбин и словом не обмолвился о звонке Олега Глумина.

Я не сержусь. Не обижаюсь. Я понимаю его. Стараюсь понять. Но подпускать ближе, чем это нужно для совместной работы, не хочу. Мы партнеры. Всё.

Глава тридцатая

Банкет

Собрание прошло на высоком эмоциональном позитивном уровне. Подвели итоги. Наметили планы на будущий сезон. Дуче выдал денежные премии в конвертах. Вновь кто-то попытался поднять вопрос о переименовании театра. Но менять его поздно.

Помню, мы сидели у Бурого и думали о новом названии. Ничего путного в голову не приходило. Вдруг Марина предложила: давайте, мол, откроем первую попавшуюся книгу, не глядя откроем посередине и возьмем третье слово третьей строчки. Мы торжественно поклялись, что какое бы ни было слово, оно и станет названием нашего коллектива. Сказано -сделано. Бурый берет книгу, раскрывает...

Слово... распирало.

Чего?

«Меня снова распирало чувство гордости». Распирало.

А че, – говорю, – нормально. Киевский театр итальянского происхождения «Распирало»...

В заключение Дуче толкнул речь. Среди прочего он сказал:

– Зритель голосует ногами. В этом году на большой сцене мы сыграли девяносто семь спектаклей. И на всех спектаклях, не только премьерных, были аншлаги. «Черный карат» – коммерческое объединение. И мы доказываем, что с помощью театра можно зарабатывать деньги. Но следует помнить, что мы находимся в самом начале пути. И в следующем сезоне надо будет работать еще больше и еще лучше. Зритель любит нас. Верит нам. Мы должны оправдать зрительские доверие и любовь.

Потом был банкет.

Мы провозглашали длинные смешные тосты, выпивали и закусывали.

– В идеале... – повторял во главе стола Дуче, – это в идеале...

– Что он говорит? – спросил меня Волос. – Ничего не слышно.

Он говорит: Вуде Ален, – отвечаю. – Вуди Ален.

Ладно, – сказал Волос. – О чем я до этого говорил?

А ты говорил о том, что у тебя память хорошая.

А, да! А к чему я это?..

Спустя уже полчаса все наши голоса смешались в общий гул. И было не ясно, кто кому говорит, кто кого слушает. Бурый кричал:

История следующая. Как-то зимой я очень заболел. У меня был бронхит и при этом еще и кашель.

Другая история есть? – перебивает Волос, состроив кислую мину.

А эта чем не подходит? – вступился быстро окосевший Кир.

С этой все ясно, – ухмыльнулся Волос. – Понос и бронхит. Называется: «попробуй кашляни».

Долетает обрывок диалога откуда-то из-за спины:

– ...пришлось. Искусство требует жертв.

Теперь в зале жертвы требуют искусства.

Издалека доносится:

Предлагаю за это выпить!

Я продолжаю объяснять Арестовичу:

– В этой жизни нужно попробовать все.

Правильно, – иронизирует он, – ты уже пробовал надевать штаны через голову.

До пенсионного возраста, – говорит Амиран, – сейчас доживает восемьдесят процентов женщин, а мужчин лишь сорок процентов.

Это упрек?

Это статистика.

– Статистика? А звучит, как упрек.

Сбоку слышу женский голос:

– Мне вы говорите одно, ему – другое. Как это понимать?

Впрочем, ладно. В конце концов это ваше личное дело. Вернее, двуличное...

Ко мне протискивается Самочка:

Курилочка, как ты относишься к дуракам и хамам?

Я их обожаю! Об них я точу остроумие!

Мой оказался дураком и хамом!

– Да ты что? Яичко?

Рядом возникает Седой:

– Классно выглядишь! – сказал он Самойленко. – Я бы тебе впердолил.

Шокированная Ирэн, расширив гранитные глаза, признается:

–Даже не знаю, как к этому отнестись... Не фига себе или хи-хи?

Стоящая неподалеку Карманцева подсказывает:

Смотря кто говорит. Когда Танелюк, тогда – хи-хи.

Спасибо, Наташа, – благодарит Танелюк. – Тебе бы я то же впердолил.

И снова кто-то требует:

– Предлагаю за это выпить.

В помещении стоит гвалт. Уже себя не слышишь.

А почему в этом году не готовили капустник?

Передайте хлеба!

А мне – зрелища!

Где Волошук, он обещал спеть.

Предлагаю за это выпить!

Ты с ней спал?

Нет, я с ней бодрствовал.

Да передайте хлеб!

У кого ключи от гримерки?

Мы тогда выходили на поклоны одиннадцать раз!

Я тебе щас морду набью!

Предлагаю за это выпить!

То ли под действием алкоголя, то ли от полноты бытия, но я почувствовал, что все-таки люблю это сборище неудачников. Я сросся с ним.

Гуляй, родимый террариум единомышленников!

Ко мне подошла Котова:

– Нагулялся, кобель?

–Ты ведь знаешь, Котя, я верен тебе, как Одиссей.

Повесть дописал?

Да нет... Мне как-то было... недосуг.

Тебе – не до сук? Рассказывай!

Я люблю тебя, Котя.

-Ты что, пьяный?

Я пьян от любви!

Улыбнувшись, я посмотрел на присутствующих. Надо будет выпить за удачу. Она нам все-таки понадобится.

Глава тридцать первая

 Резюмируя

Нет никакой потребности вести дневник. Я не герой. Со мной ничего особенного не происходит. Я не стремлюсь в самую гущу событий, я не участвую в крутом водовороте жизни... Я наблюдаю... И за собой в том числе.

Вот к чему я пришел в результате своих наблюдений.

Первое. Нас учили: люди должны быть добродетельны по отношению к друг другу. Но что кому приносит добро – вопрос чрезвычайной сложности. Одному оказать помощь – все одно что выстрелить в упор, а другого бы застрелить – так лучше и не придумаешь, он бы даже поблагодарил, если б оценил масштаб услуги.

Второе. Мне говорят, я неудачник. Да они с ума сошли. Такого везунчика, как я, еще нужно поискать. Они не верят. Они сомневаются. Они приводят смехотворные доводы. Посмотри, говорят они, тебе тридцать, а ты не добился этого и не достиг того-то. Да, я ничего не добился и не достиг. Пока. Но зато сколько я избежал. Я очень фартовый.

Третье. Ныне – или так было всегда? – связи важнее способностей.

Четвертое. Хочешь сделать мир лучше? Начни с себя.

Пятое. В молодости легко быть счастливым. Оставайся молодым, пока можешь. А лишь молодость пройдет – сразу умирай.

Умирать надо молодым, но как можно позже.

Шестое. Многие профессиональные актеры нас не любят. Но их можно понять. Они столько лет обучались своей профессии, а зритель ходит к нам. Они называют нас любителями. И забывают, что труппа Станиславского в Московском художественном театре в основном состояла из актеров-любителей. Пробухать пять лет в театральном институте – еще не значит стать мастером. Главное – умение играть. Остальное – понты.

Седьмое. Они носятся с системой Станиславского, как фанатики с Писанием. Но сам Константин Сергеевич был прав, когда говорил, что его система талантам не нужна, каждый из них – сам себе система.

Восьмое и, так и быть, последнее. Я давно уже для себя решил, что писать нужно так, чтобы твой шедевр можно было прочесть в два присеста. К примеру, от станции метро «Лыбедская» до «Героев Днепра» и обратно. Поэтому, чувствую, пора закругляться.

ПАРА НЕНОРМАЛЬНЫХ ЯВЛЕНИЙ1.

Живу один. Этой весной я вынужден был снять квартиру. Благо деньги у меня имелись. Старый дружок неожиданно давно забытый долг вернул. Да еще и сверху накинул. За годы, говорит, проценты набежали. Ему видней. Он талантливый бизнесмен и даже сидел за это в конце девяностых.

Сумма эта пришлась весьма кстати. Я заплатил хозяину квартиры за два месяца вперед, и кое-что осталось на жизнь.

С квартирой мне явно повезло. Однокомнатная, на пятом этаже, в относительно новом доме. В престижном районе. Около метро. И цена вполне приемлемая.

Хозяин производит впечатление психически нездорового человека – мягко выражаясь. У него в нервном тике дергается левая щека: кажется будто он постоянно подмигивает. При этом он избегает смотреть в глаза. И заикается. К тому же во время нашей первой встречи одет он был крайне неряшливо, тогда как кругом царил идеальный порядок.

Ничего удивительного в том, что я тогда засомневался -ему ли принадлежит квартира. Я деликатно намекнул о своих подозрениях.

Его заикание тут же усилилось.

Раньше здесь жила его мать, но осенью она, по его словам, «благозвучно отошла в мир иной».

– Не волнуйся, п-парень, – говорил он,– все аб-абсолютно законно. Жилплощадь п-перешла ко мне п-п-п...Он забуксовал настолько сильно, что я поспешил на помощь:

– По наследству.

Он утвердительно кивнул.

– Люська т-требовала немедленно ее продать. Люська это моя жена. Не человек, а воин п-парадокса. Хе! К-казалось бы!

С одной стороны – п-педагог, учительница... А с другой – об-обыкновенная б-б-б...

Он вновь забуксовал. Головой затряс, словно пытался вытрусить застрявшее в ней слово.

– Баба, – подсказал я.

...барыга! Но я – ни в какую! Зачем? Стабильный д-доход. Это во-первых! А во– вторых! Раньше, к-когда мы ссорились, я уходил к матери, а т-теперь буду уходить к себе сюда.

Подождите, – говорю, – но ведь здесь по всей вероятности буду жить я?

Михаил Николаевич – так его зовут – на мгновение задумался.

–Да не волнуйся, п-парень, в б-ближайшее время я постараюсь с ней не ссориться. Жить с нелюбимой гораздо легче, если знаешь, что тебе есть куда уйти. Я ведь все понимаю, слава Б-богу, не в первый раз сдаю.

Ему лет пятьдесят. Половину своей жизни он прожил с матерью, вторую половину с женой. Мать недолюбливала невестку, а та отвечала ей заслуженной взаимностью. Хотя со слов Михаила Николаевича, они были необыкновенно похожи. И внешне, и особенно характером. Их поразительное сходство он подметил во время частых, за последние годы, переездов от жены к матери и обратно. Приезжая к матери, он словно попадал к постаревшей супруге, а возвращаясь через пару дней домой – находил как будто помолодевшую мать.

Обе женщины беспрестанно тиранили его. Не уставали повторять, что ради него губили молодые годы, и дружно требовали улучшения своего благосостояния.

2.

Нельзя сказать, что моя новая квартира роскошна и ультрасовременна, но в ней имеется все необходимое. Холодильник, стиральная машина, микроволновая печь, телевизор и телефон.

Я снова живу один, и меня это вполне устраивает. Сверх того. Я наслаждаюсь одиночеством. Упиваюсь им. И спиртного не надо.

Мне вот интересно: кто и с какой целью оговорил, а лучше сказать, очернил одиночество? Кто смеет роптать на него? Кто смеет жаловаться? Разве только старики и слабовольные нытики?

Еще я заметил, поэты всякие обожают «пострадать от одиночества». Даже когда вокруг них куча друзей и поклонников – все равно они одиноки и тошно им, тошно. Частенько это так – лирика и кокетство. Мол, «выхожу один я на дорогу» и «некому руку подать». Но поэтам простительно, они существа не от мира сего... У них иная группа крови. Душа нараспашку, нервы обнажены... Словом, наивные и ранимые как дети. Одиночество для них – любимая тема.

А вот остальные-то что? Не понимаю.

Славно жить одному. Честно. Никаких тебе обязательств и полная свобода действий. Ты можешь ужинать в комнате перед телевизором и оставлять немытой посуду в раковине; ты можешь разбрасывать одежду по всей комнате и, слушая Высоцкого на полную мощь (как его и положено слушать), можешь подпевать ему во все горло; можешь приходить домой когда вздумается; можешь курить прямо в постели...

Все это я проделывал и раньше, но удовольствие снижало ворчание моей второй половины. (Отныне роль второй половины вакантна, я могу проводить кастинги и пробы до бесконечности.)Как пошутил безымянный юморист: «Дорогая, если бы не ты – мы были бы идеальной парой».

Холостяки, которые смеют роптать на свою жизнь, попросту не ценят то, чем обладают. Абсолютной свободой в быту.

Не спорю, в холостяцком существовании есть свои неудобства. Скажем, некому заняться хозяйством. Самому-то некогда. Сам не привык. Э! А кто приготовит еду? Кто погладит брюки? Кого погладишь ты, кого обнимешь на ночь? С кем обсудить новый бестселлер? На ком сорвешь злость после неудачного дня, неприятностей на работе.

Женатым особям в этом смысле легче. Этот самый «кто-то» всегда под боком. Да, женатому легче. Я так думаю.

Когда-то я жил с родителями. Потом сам. Потом с женой, но с другой. И снова сам. Самому лучше.

Я не закоренелый холостяк, хающий семейную жизнь, ни разу не стоявший перед бесстрастным лицом заведующего загса. Я помню тяжелые оковы брака. Я носил ошейник супружеского долга.

Я был и по ту и по другую сторону. Я знаю, о чем говорю: женатому легче, а одинокому лучше.

Дело еще и в том, что я – смею надеяться – натура творческая. А жена творческого человека, как известно, должна сделать для мужа лишь три вещи – накормить, вдохновить и... не мешать. Такой вариант меня бы устроил. И чтоб при этом она была молодой, красивой и с не проходящим чувством юмора. Однако где такую найти? Способную на подобную самоотверженность... Таких ныне уже не делают... Не производят... Да и смею ли я надеяться, что заслуживаю на столь редкую в наше время женщину? Впрочем, надеяться смею.

Моя позиция наверняка кажется несколько эгоистичной. Ну что ж, так и есть... Признаю, так и есть.

3.

В юности я мечтал о разных профессиях. Не об одной. Видел себя знаменитым писателем, скандальным поэтом, популярным артистом... В крайнем случае был согласен влачить псевдопраздничное существование ресторанного шансонье... (Словом, до чернорабочего мечты не опускались.) В том числе мечтал работать на радио. Такой вид деятельности и нехитрого заработка, казалось, подходил для меня наилучшим образом. А что? Знай себе – сиди и трепись в свое удовольствие. Язык без костей, словарный запас в норме.

Эта мечта, к сожалению, тоже сбылась. Мечты, в принципе, имеют особенность сбываться. В этом их коварство.

Да, теперь я жалею о том, что стал радиоведущим.