Текст книги "Земля вращается со скрипом (сборник)"

Автор книги: Алексей Курилко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

И это справедливо.

Поговорим об окружении.

Что за люди окружают меня в «Черном карате» на протяжении почти десяти лет? Кто они? Те, кто претендует на почетное звание друзей. Те, кто могли заменить мне растерянную семью. Мои коллеги. Братья по оружию. Стая моих товарищей. Партнеры по игре. Кто они? «Имя, сестра!» Страна должна знать своих героев! Ибо ничто не забыто, никто не забыт.

Haш неизменный звездный ансамбль – основной костяк труппы – состоит из восьмерых актеров. Георгий Волошук (Волос), Марина Котова (Котя), Евгений Танелюк (Седой), Сергей Бурлака (Бурый), Ирина Самойленко (Самочка), Кирилл Филиппенко (Кир), Дмитрий Шурбин и я.

Недавно в наш тесный круг вошла Наталья Карманцева (Карманчик), и думаю – надолго.

Вот такая великолепная девятка.

Ну и конечно, наш бессменный художественный руководитель и местами гениальный режиссер Николай Нельенов (Дуче). Человек уникальный до смешного.

Но прежде чем я расскажу о каждом из них поподробней, предлагаю для начала прояснить сомнительную личность автора. Кто рассказчик?

Кто я такой?

Глава вторая

Бездельник

Тут на днях у меня брали интервью.

Вопросы большей частью были глупыми. Но их задавало настолько симпатичное юное создание, что они даже умиляли. А были и такие, что ставили в тупик. К примеру:

– Все-таки почему почти во всех ваших рассказах главные герои в конце умирают?

Я растерянно пожал плечами:

Потому что в конце все умирают.

Может, тем самым, вы хоть и с сожалением, но караете их? Ведь все ваши герои, по сути, отрицательные. Правда, пишете вы о них так, что они вызывают симпатию...

Вам не кажется, что вы идеализируете бандитов и преступников?

Бандитов и преступников идеализировали Фурманов и Гайдар. А я просто пишу об интересных и реальных людях.

Впрочем, в глухой тупик меня поставил вопрос совершенно иного свойства.

– Так кто же вы – писатель или актер?

Она спросила так, словно была убеждена, что человек может быть только чем-то одним.

Начинал я хорошо. Легко устроился работать в школу, которую год назад с трудом закончил. Организатором культмассовых мероприятий. Так после развала социалистического строя стала называться высокая должность обыкновенного пионервожатого.

Это была двойная жизнь. В свободное от работы темное время суток я оставался молодым хулиганом и раздолбаем, каким до этого и являлся, но с девяти и до семнадцати ноль-ноль я превращался в правильного, культурного и дисциплинированного работника.

Однажды, холодным зимним вечером, к нам в подвал, где мы выпивали, пели под гитару и колошматили боксерскую грушу, спустился наряд милиции. Скрыться никто не сумел. Нас выстроили вдоль стены и стали записывать наши данные: фамилия-имя, адрес и место работы. Ничего криминального мы не совершали, поэтому говорили правду. Я сказал:

– Курилко Леонид. Проспект Науки двадцать четыре, корпус два, квартира девяносто четыре. Работаю организатором культмассовых мероприятий в школе-гимназии номер пятьдесят девять.

Милиционер ухмыльнулся.

– Так это ты здесь все организовал?

Меня не уволили. Мне предложили написать заявление, после того как я избил одиннадцатиклассника. Просто сорвался. Из-за мелочи.

В моей жизни все так.

Умный человек сказал:

– На пути к восхождению ты делаешь умышленный шаг в сторону и катишься вниз.

Итак, спустя три месяца после устройства мне пришлось уйти. Три месяца. Так долго я больше нигде не задерживался.

Я бездельничал месяцев шесть. И устроился грузчиком в продуктовый магазин. Из трех грузчиков я был единственным не пьющим. До поры.

Директор – Маслов Иван Николаевич – был нервным и глухим. Поэтому все время кричал. Орал, даже когда находился в состоянии удовлетворенности.

Вбегает, глаза навыкате, остатки волос – дыбом.

– Леничка! Приехала машина с яйцами!

Я сохранял хладнокровие. Я был спокоен и тих, как покойник.

– Ты слышишь? – орал он. – Машина с яйцами!

Я поднимался с чувством собственного превосходства:

– Иван Николаевич, машина с яйцами – это уже автомобиль.

Он орал постоянно. Даже сообщая о такой интимной подробности, как посещение уборной.

Мне всего тридцать два. Но я успел сменить с дюжину разных профессий. Я был сапожником и проводником. Кочегаром и санитаром. Работал на стройке и даже торговал наркотиками. От успешной карьеры наркоторговца меня спас преждевременный арест и условный срок. Арестуй меня чуточку позже, и пришлось бы сесть года на три. Я охранял какой-то склад, и он сгорел. Я работал санитаром... и люди умирали... Я занимался автоугоном, хотя до сих пор толком не умею водить машину. (Мы работали в паре с Кролем. На мне лежала главная задача – открыть машину и завести. Одни автомобили я открывал с помощью металлической линейки, другие – обыкновенными ножницами.)

Я подрабатывал «грушей» в спортивном комплексе «Вымпел», что на Ушинского. Там в 1998 году знаменитый Буден-ко открыл боксерскую секцию для своих бойцов. А по вторникам и четвергам он тренировал любителей из класса обеспеченных бизнесменов новой формации. Нас было четверо. Четыре «груши». В конце тренировки каждый из нас должен был выходить с желающим на ринг. Задача – продержаться всего один раунд. Три минуты тебя колошматил какой-то бугай, но отвечать ты не смел. Ты мог уходить, угибаться, нырять, отклоняться, входить в клинч... но только ни в коем случае не бить самому. Это помогало им почувствовать уверенность в себе. Они должны были овладеть ведением активного боя. (Я вам скажу, три минуты это очень долго, когда тебя бьют.) Но иногда Буденко отводил кого-то в сторону и говорил:

– Сегодня будешь стоять против Назгулаева. Когда он разойдется – где-то в середине раунда, нанесешь ему удар правой. Да пожестче. Это научит его никогда не терять бдительности.

Мы обожали эти моменты. Такое наслаждение врезать тому, кто уверен в своей неприкосновенности. От души.

Платил Буденко щедро. Но и было за что. Боксерский шлем, если что, от сотрясения мозга не спасал.

Летом 99-го Буденко был застрелен у подъезда своего дома. Накрылся наш заработок...

Чем бы я ни занимался, это не могло продлиться больше месяца-двух.

Работу я менял, но мое отношение к труду оставалось неизменным. Делать я ничего не хотел.

И вот теперь я зарабатываю в среднем полторы тысячи долларов в месяц.

Но разве я работаю?Что такое актерское мастерство? Баловство.

У меня мама начала пить, когда мне было двенадцать. Напиваясь, она заставляла звонить отцу:

– Скажи, что мы в нем не нуждаемся, – науськивала она. -

И спроси: «А душа у тебя не болит, папа? Ведь я твой сын и расту без тебя!»

Я набирал номер (недобирая одной цифры) и говорил в пустую трубку. Я говорил! Я вещал и слушал! Я возражал и спорил! И отвечал воображаемому собеседнику-папе! Ох, как я его стыдил. И защищал мать. А затем, положив трубку, успокаивал маму:

– Он сказал, что любит тебя. Но сейчас не может с нами жить. Он сказал, что приедет в октябре. Ему самому тяжело. Он очень любит нас. Он очень любит тебя, мама.

Мог ли я сфальшивить? Ни в одном звуке! Ни одной буквой! Я верил в то, что говорил. Чтобы верила она. И довольная – дай бог – ложилась наконец спать.

Я рассказал эпизод. Таких эпизодов была тьма. Однажды мы даже поехали, чтобы я поджег отцу дверь.

Поджег? – спросила мама.

Поджег! – ответил я. – Запылала за милую душу.

Мать осталась довольной. Любовь...

Что для меня после этого сыграть, например, Меркуцио? Помните? «Чума возьми семейства ваши оба!» Детский лепет!

Чтобы мама не выгнала щенка, я сымитировал эпилепсию.

Актерским мастерством я зарабатываю деньги. И получаю удовольствие. Потому что даже выкладываясь – не чувствую особого труда.

Другое дело – литература. Я потею, злюсь и тружусь над каждой строчкой. И не бываю доволен... Не был доволен ни одной опубликованной вещью...

Ну и что? Мне, как и красному горлопану, «и рубля не накопили строчки».

Да, я актер – потому что за это мне платят деньги. Но я писатель – потому что за это мне почти не платят. И я вспоминаю отца своей девушки, полковника, который спросил:

Чем занимаешься?

Да так, – замямлил я. – В театральной студии учусь, пишу стихи и прозу... На гитаре играю...

Понятно, – сказал он. – Еще один бездельник.

Я бездельник, дамы и господа. Я не хочу работать. Я, как и основная часть населения Земли, хочу получать удовольствие, и чтобы за это еще и деньги платили.

На том и стою.

Глава третья

Великий Дуче

Нельенов любит говорить о том, что он теперь совершенно другой, чем был раньше. Это неправда. Люди не меняются. Как сказал уже классик: «Человек неизменен, словно формула воды Н₂О».

Никаких перемен, кроме внешних, я в Дуче не замечаю. В профессиональном смысле – да. Он стал смелее, опытней... Но как человек – повторяю – никаких особых перемен.

Он все такой же.

Любимая тема для разговора в часы досуга – «Какой бы спектакль я поставил, если б у меня было больше свободного времени».

Представь себе, – мечтает он. – Ты в роли Гамлета. Танелюк – Полоний. Волошук – Клавдий. Котя, естественно, Гертруда, а Офелия...

Ну понятно.

Да, Карманцева. Играем в черно-белых тонах. Во всем -эклектика. Костюмы в основном из разных эпох, но какие-то элементы одежды современные. Ну там, твой кожаный пиджак... Часы наручные... Гильдестерна и Розенкранца сыграет Арестович. Эдакий Гильдестерно-Розенкранц в эсэсовской форме. Призрака отца не будет. Это галлюцинация Гамлета. Он его спрашивает и слушает ответ, а на сцене никого, кроме тебя, нет. И тишина. Но ты с ним общаешься, реагируешь... А все монологи, обращенные к Горацио, ты наговариваешь на диктофон. Это отчет. Или дневник. Или звуковое письмо. Ч-черт! А какое у меня решение для могильщиков. Их сыграет кто-нибудь из новичков. Вынесем на сцену ящик с песком, и они с такими детскими лопатками. А когда Гамлет умирает: «Дальше – тишина»... Выхожу я в белоснежном камзоле и говорю: «Возьмите прочь тела. Подобный вид пристоен в поле, здесь он тяготит». Ну как?

Я смотрю на его одухотворенное лицо: щеки горят, глаза светятся...

Он не будет ставить этот спектакль. В своем воображении он его уже поставил. Поставил и разыграл. И вышло хорошо. А собирать актеров, вдохновлять, читать и разбирать текст, репетировать... Это так утомительно и скучно.

Супер, – говорю. – Когда приступим?

Свет в его глазах меркнет.

Не сейчас. После Нового года. В мае.

Он все такой же.

Ему все так же катастрофически не хватает времени. Котя его просит:

Анатолич, посмотри налгу с Полиной сцену. Там что-то не клеится, чего-то не хватает. Нужна твоя помощь... Какое-то неожиданное решение... Посмотришь?

Котя, когда? – с упреком восклицает он. – У меня ни секунды свободного времени! Мне помастурбировать некогда!

Давай завтра.

И тут же отводит меня в сторону и говорит:

Леня, а что если мы поставим «Чайку»? Ты – Тригорин,Бурлака – Треплев. Танелюк отлично сыграет доктора. Котя, естественно, Аркадина, а Заречную сыграет...

Ну понятно.

Да, Карманцева. Играем трагикомично. «Гениальное рождается на стыке жанров»...

Он все такой же.

Главное он откладывает на завтра. А завтра спектакль. Нельенов нервничает, психует, кричит... Судорожно доделывает во время прогона то, что можно было сделать вчера... но не было времени.

А в фойе уже зритель...

– Ничего не готово, – сокрушается он. – Ладно, будь что будет... Запускайте зрителя...

Он нервничает и расстраивается перед каждым спектаклем. Даже если тот игрался сотню раз. Он всегда найдет причину для нервов и расстройства. Он не может без этого.

– На улице ливень, – ноет он. – Половина зрителей точно не придет. Да и пробки на дорогах. Начнут входить на середине спектакля. АТанелюка опять не будет слышно. Карманцева будет суетиться, Бурлака – пошлить и кривляться...

В эти минуты на Дуче жалко смотреть. Плечи сутулятся. На одутловатом лице мышцы расслабляются и щеки висят, как старушечьи сиськи. И он похож на старого голодного бульдога.

Но ливень и дорожные пробки не играют никакой роли. Зал наполняется публикой. Танелюка слышно. Карманцева играет как обычно. Бурлака кривляется в меру. Овации. Цветы. Актеры трижды выходят на поклоны. Вызывают Нелье-нова. И он выбегает на сцену помолодевший, высокий, подтянутый... Его полные губы расплываются в неуверенной скромной улыбке...

– Я ж говорил, – заявляет он сразу после поклонов, – что все будет хорошо! Сами-то удовольствие получили?

Да, он такой же.

Как и раньше, он много и беспорядочно врет. Порой без всякой причины. В силу привычки. От безвозмездной любви к процессу сочинительства.

Николай Анатольевич лжет так часто, что если он уверяет будто сегодня целый день ожидается жаркая солнечная погода, то Котя берет с собой зонтик и плащ.

Нельенов патологический лжец. Нельенова сложно словить и проверить... Сто семь аргументов он вам приведет. Нельенову просто нельзя не поверить. Он сам себе верит, когда тебе врет.

Все его недостатки никуда не делись, они стали глубже. Но и достоинства его не исчезли.

Он прекрасный психолог и хорошо разбирается в обыкновенных людях. А как иначе он мог бы управлять коллективом и манипулировать таким количеством людей?

Он – гениальный педагог. Мне даже кажется, что преподавательская деятельность – его истинное призвание.

Он умен.

У него нет чувства юмора, но зато в совершенстве развито чувство смешного.

Как режиссер Нельенов способен экспериментировать и не боится творческого эпатажа. (Да и сам по себе он человек незаурядный: имея два высших образования, он упорно пишет с ошибками: «щеты», «примьера» и «рипитиция».)

Он почти не репетирует с нами. Основную работу мы делаем сами. Но сделать из полусырого материала готовый продукт он может блестяще.

В конце концов он умелый художественный руководитель. И под его руководством корабль под названием «Черный карат» плывет. Постоянно тонет, но плывет.

Глава четвертая

 Режим дня

Каждый мой день расписан по часам. Не буквально, конечно. А в общем. Из крепких объятий Морфея меня выхватывает телефонный будильник. В пять сорок пять.

Чтоб окончательно проснуться, шлепаю под душ.

А после – кофе. Пара сигарет.

В ожидании такси пишу пародию для ПэМээС. (Есть у нас такая рубрика на «Европе». Сия аббревиатура расшифровывается как: «популярно-масові співи». Пародию поем под звуки расстроенной гитары.)

К примеру, на песню «Одинокая гармонь»:

Снова замерло все до рассвета. Ночь тиха. На груди дремлет кот. Слышно лишь, за стеной у соседа, Кто-то девушке спать не дает.

Стонет бедная так безутешно. Прерывать ее стоны грешно. Потому что я понял, конечно, Что не плохо ей, а хорошо.

Мне бы тоже такую девчушку. Не давал бы я тоже ей спать. А пока я достану чекушку И под стоны начну выпивать.

Или вот на самую популярную песню Митяева:

Однажды в вытрезвитель меня забрали лично. Народу было много: со всех концов стеклись. Но я, не унывая, запел оптимистично: «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались».

Сосед недавно помер. Старик такой приличный. Пошел я на поминки. Все было зашибись. Но после третьей рюмки запел оптимистично: «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались».

В шесть тридцать машина у подъезда. Еду на радио. А там соведущие – Лирчук и Владина. С ними я работаю с семи до десяти в образе шепелявого дяди Гриши.

Дядя Гриша – старик-алкоголик. Под маской этого персонажа я могу говорить в эфире что угодно. Дядя Гриша -хмельной глас народа. Бесцензурный рупор нашей эпохи. Яркий представитель низших слоев населения, и на все имеет собственное мнение.

После радио, если нет съемок или репетиции, возвращаюсь домой, чтобы поесть и в идеале вздремнуть.

Ну, а по вечерам, кроме вечера понедельника, у меня либо спектакль, либо репетиция, либо халтура на корпоративе. Домой прихожу поздно. Часов в одиннадцать. Ужин на столе.

В полночь я отключаюсь.

И так день за днем.

Самое счастливое время для меня наступает в дни съемок. Сыграл свою сцену, взял записную книжку, уселся где-нибудь в уголочке – пишешь. Пишешь, пока меняют свет или снимается чужая сцена; пока не позовут на площадку в кадр. Отснялся и снова пишешь. И так по кругу целый день. Два любимейших дела попеременно. С удовольствием занимаясь одним, отдыхаешь от другого: чай-кофе-сигареты... В середине дня привозят неплохой обед из трех блюд... Вечером отвозят на машине домой... Благодать.

Глава пятая

Начало пути

До трех с половиной лет я упорно молчал. Совсем. Я мог улыбнуться, рассмеяться, нахмуриться или заплакать, но при этом не делал ни малейшей попытки произнести хоть слово.

И вот однажды мать стала одевать меня на улицу, но я отвел ее руку в сторону и довольно внятно произнес:

–Я сам.

Это не означает, что с самого детства я был чрезвычайно самостоятельным. Это вообще ничего не означает.

Одна моя знакомая тоже долго не говорила, а когда была с мамой на базаре, громко спросила у торговца арбузов:

– А почем картошка?

Зато читать и писать я начал очень рано. Задолго до школы. Сестра научила. А уж в самой школе я принялся за сочинительство. Прекрасно помню свое первое художественное произведение в прозе. Эдакий вольный пересказ какого-то фильма о служебной милицейской собаке.

Тот маленький рассказ на две страницы я написал во втором классе. Тетрадь с этим рассказом и первыми стихами попала к учительнице. Она попросила дать ей тетрадь на некоторое время, обещала после «продленки» отдать.

На переменках я видел, как она листала мою тетрадь и зачитывала вслух отдельные места своим подругам. Они хохотали. Я недоумевал. Ведь рассказ был очень грустным: собака в финале геройски погибала, сраженная бандитской пулей.

И над стихами, казалось мне, они смеяться не могли. Что смешного, думал я, в таких, например, строчках:

Я летал над морями,

над лесами и полями

И везде я видел мир, мир, мир!

Или вот еще стихотворение тех лет:

Татьяна Юрьевна сказала, что мы должны учиться. А мы сказали, хорошо, Что будем мы учиться. Ведь это больше надо нам и в жизни пригодится.

Учительский смех больно ранил неокрепшую душу художника.

Я не догадывался, что сильнее всего их смешит обилие орфографических ошибок. Слово «вообще» я, естественно, писал как слышал – «вапшче» – и допускал шесть ошибок. К тому же в письме я был крайне рассеян – я пропускал и путал буквы:

«И визе я види мир! Мир! Мир!»

Обидеть художника легко. Особенно легко это сделать ненарочно. Потому что умышленная обида вызывает отпор и закаляет волю.

Я стал прятать написанное. Даже от матери. Обнародовать я позволял себе лишь то, что считал заведомо сильным и смешным произведением.В четвертом классе я прочел на уроке математики «Юльетта и Ромео», принесшую мне славу поэта-самородка.(Прежде чем предоставить на ваш суд этот забытый шедевр, хочу дать коротенькое разъяснение: я учился в украинской школе, слово «самостийка» означает «самостіна (самостоя-тельная) робота».)

Юля влюбилась в Романа.

Это классно. Берусь доказать.

Ведь теперь она – как ни странно -

«самостийку» ему даст списать.

А Роман даст списать Наташе.

Он ведь по уши в Натку влюблен.

А Наташа списать даст Саше,

Саша – Нине, а уж Нинон,

даст, наверно, списать Лене,потому что мы с ней друзья;

потому что Леня – хороший,и его не любить нельзя.И Леня напишет балладу,

и любовь будет он прославлять,

когда тройку увидит в тетради,

хотя Юля получит пять.

Это был оглушительный успех. Таких оваций не слышал ни один советский поэт того времени. Во всяком случае, в таком возрасте. Это было признание. Многие стали переписывать все, что я теперь выдавал. Я легко и молниеносно достиг широкой известности в узких кругах. Моей популярности в школе мог позавидовать любой классик.

Почти все девчонки из моего класса, а равно как из классов параллельных, были готовы влюбиться в меня. Но они не могли совместить благородный образ поэта с тем двоечником и хулиганом, каким я, собственно, и являлся.

Через некоторое время я стал получать от старшеклассников заказы на стихотворные признания в любви. Само собой установилась твердая такса. Стихотворение – рубль.

Я запомнил только одно:

Пусть небо усеяно звездами.Оля, поверишь, не сплю.

Лишь шепчу, хотя время и позднее,

я люблю тебя, Оля. Люблю.

Кавалерам твоим я всем в лоб давал.

Опанасенко выбил окно.Ведь любовь не проходит, я пробовал...

А тебе до сих пор все равно.

Что именно пробовал герой этого стихотворения, чтобы прошла любовь, – неизвестно.

Соль стиха была в том, что это акростих. Из заглавных букв каждой строчки складывалось имя или фамилия. В данном случае – Полякова.

Однажды меня даже подключали к идеологической работе.

Светлана Кравченко – ученица шестого класса – обменяла свой пионерский значок на пачку жевательной резинки.

Об этом узнали. Был страшный скандал. Меня попросили написать для школьной стенгазеты. Так сказать, пригвоздить к столбу позора.

На жвачку посмела сменять

значок пионерский. Изменница!

Корове приятней жевать,чем быть пионером и ленинцем.

Глава шестая

 У каждого свои тараканы

Молодой режиссер Нестеренко – бывший клипмейкер. А теперь он поднялся – или опустился, не знаю – до телевизионных многосерийных фильмов, из разряда мыльных опер.

Я его работ не смотрел. Совсем. Ни до, ни после того, как снялся в одном из его сериалов. Название не помню – очередные сопли.

Сериалов снимают прорву. Порой кажется, что все население страны поделилось на две части: одна смотрит сериалы, другая их делает.

Качество этой модной продукции чрезвычайно низкое. Но, кажется, никого это не беспокоит.

Я играл скандального подвыпившего соседа снизу, которого затопили главные герои. Всего один съемочный день. Или как говорит Андрей Арестович: «Всего лишь минута позора».

Нестеренко, как выяснилось, имел дурацкую привычку говорить о себе в третьем лице.

К примеру: «Так, снято! На сегодня – все! Александр Нестеренко всех благодарит и прощается с вами до завтра!»

Я об этом не знал.

Прихожу на съемочную площадку: художник по костюмам одел меня и отправил к режиссеру на утверждение.

Кругом обычная подготовительная суета. Нервный творческий процесс.

Смотрю, стоит какой-то щуплый сутулый тинейджер, один, ничем не занят. Подхожу к нему.

Слышь, – говорю, – не подскажешь, где режик?

-Кто?

Режиссер. Нестеренко.

Он занят, – отвечает парень. – Беседует с актером.

–Где? -Тут. Я озираюсь по сторонам.

Где – тут?

Прямо тут.

Не понял.

Он демонстративно закатывает глаза и раздраженно вздыхает.

–Александр Нестеренко, – говорит, – перед тобой!

Ё-мое, думаю. Это что? Претензия на оригинальность? Бздык? Чудачество на фоне мании величия? Странность художника? Последствия родовой травмы? Что? Зачем?

Я говорю:

Меня костюмер послал. Утвердить вот эту вот тенниску и брюки. Еще он тюбетейку даст.

Хорошо, – отвечает режиссер, не глядя на меня. – Передай Вите, режиссер одобрил. Без тюбетейки!

– Понял. – Я уже собрался развернуться, чтобы уйти, но проснулся внутренний чертенок. – Да, и еще! Лене нужен текст.

Что? – он скривил свое серое лицо.

Я повышаю голос:

Лене нужен текст сценария!

Какому Лене?

– Ну Леня. Славный малый. Актер. Он сейчас прямо тут с режиссером Нестеренко болтает.

Нестеренко глянул на меня более внимательно. На тонких губах заиграла легкая улыбка, но тут же исчезла. А может, ее и вовсе не было.

– Лене текст дадут, – медленно проговорил он.

Текст мне дали. Хотя он мне был не нужен. Моих там было фраз десять.

Глава седьмая

 Первая съемка

Являясь в нашем театре ведущим актером, я был уверен, что рано или поздно меня заметят. Как-нибудь днем, вечером, утром откроется дверь, либо зазвонит телефон, и меня пригласят в «большое кино». Я верил в свою звезду. Я никуда не ходил, не напрашивался, не суетился...

Фаталист, и в дурном и в хорошем, я полностью доверился судьбе. Слава сама найдет героя.

Шли годы. Но дверь не открывалась, телефон не звонил.

Выяснилось, что режиссеры и продюсеры не имеют глупой привычки посещать театр. Тем паче, наш.

Меня убеждали, что «под лежачий камень» вода таки не течет. И что «на Бога надейся, а сам не плошай».

Окончательно убедил меня, помню, «мудроватый» Аресто-вич, бывший студиец, рассказавший не смешной, но поучительный анекдот в тему.

«Двадцать дней шел гигантский ливень. Почти все затопило. На крыше стоэтажного небоскреба сидит еврей. Всего пять этажей отделяет его от поверхности воды. Мимо проплывает резиновая лодка с людьми.

Мы плывем к горе Арарат. Там мы спасемся. Давай с

нами.

Мне Бог поможет, – невозмутимо отвечает еврей.

Тридцать дней. Дождь не прекращается. Два этажа отделяют еврея от поверхности воды. Мимо плывет спасательный катер. Капитан орет:

Мы плывем к горе Арарат. Мы последние.

Плывите-плывите, – спокойно отвечает еврей. – Меня

Бог спасет.

Тридцать девять дней лупит дождь. Еврей стоит на носочках – вода до подбородка. Мимо – бревно, за которое уцепилось одиннадцать человек.

Вряд ли мы доберемся до горы Арарат, но шанс есть.

Цепляйся за бревно. Авось повезет.

Меня Бог спасет, – упрямо бубнит еврей.

Через пару часов он утонул. На том свете его встречает Господь.

Боже, я так верил Тебе! Почему Ты меня не спас?

Дорогой мой, я пытался. Я посылал тебе лодку, катер, бревно...»

Комментарии излишни.

Я поборол свою врожденную лень и принял решение -действовать.

И вот, года четыре назад, мы с Седым половину лета угробили на хождение по всяким киностудиям, актерским агентствам и телеканалам. Разносили фотки, заполняли анкеты...

Вторая половина лета прошла в ожидании. Однако никаких предложений не поступало.

Осенью мы снова совершили рейд по местам, где, как нам казалось, решались наши судьбы. А вдогонку за тем рейдом -другой, третий... И снова никакого результата.

В нас совершенно не нуждались. Кино благополучно снималось без нашего участия. Нас как актеров не желали даже пробовать. Не давали ни единого шанса себя проявить.

Было странно, что другие, явно менее способные, чем мы, востребованы, а нами лишь пополняют бесконечные списки безработных актеров.

Да что об этом много говорить. Стоит включить телевизор, и просто поражаешься обилию бездарей, практически прописавшихся на голубых экранах.

Я не желаю продолжать эту тему. Неудачники вечно ноют. Они склонны обвинять в своих неудачах и даже бедах кого угодно, только не себя.

Итак, мы не прекращали обивать пороги студий и агентств, и потихоньку стали лелеять в душе первые ростки комплекса неполноценности.

«Матерый человечище» Арестович, игравший во всех сериалах, снимавшихся в тот год в Украине, учил нас:

– Вам необходимо освоить науку очаровывать ассистенток по набору актеров. Обычно это глупые молоденькие девочки, но именно они предлагают актеров режиссеру на утверждение. Режиссеры и продюсеры решают, кто будет играть в главных ролях, вот их основная забота. А на роли второго плана и на эпизоды подбирают людей исключительно эти девочки. Познакомьтесь, угостите шоколадкой, отправьтесь вместе на перекур, расскажите анекдот, возьмите номер телефона... А утром, когда она надевает трусы, небрежно поинтересуйтесь: «Масенька, а нет там какой-нибудь рольки для меня?»

Ни я, ни Танелюк на подобное были не способны. Седой робел и стеснялся, а меня одолевала гордыня. Еще чего! Стану я кого-то о чем-то просить! Щ-щас! Вот мое фото, вот мои данные, вот я сам! Понадоблюсь – звоните! Адье!

Только весной нам наконец позвонили и пригласили на съемку. Обоих сразу.

Танелюк радовался как выпивший ребенок. Меня смущала предложенная сумма: я на сигареты больше трачу.

Мы должны были играть охранников на продовольственной базе.

Радости у Танелюка поубавилось лишь тогда, когда он увидел сколько у нас реплик. У меня была одна фраза: «Добрый вечер, Иван Сергеевич!» У Танелюка две: «Рады вас видеть, Иван Сергеевич!» и «Как вам погодка?» А дальше по сценарию он отворяет ворота.

Да-а, – протянул Седой. – Особенно не разгуляешься.

Не огорчайся, – говорю. – «Нет маленьких ролей, когда большой актер».

Может, как-то расширить?

Например?

А что если я скажу так: «О-о, рады вас видеть, Иван Сергеевич! А как вам нравится эта ужасная погодка?»

Можно, – говорю. – Вряд ли кто заметит, что ты расширил.

Отлично!

Еще через час, пока нас гримировали, Седой спросил: -А если так: «О, какие люди! Рады вас видеть, Иван Сергеевич! А как вам нравится эта ужасная погодка? Впрочем, я знал, у меня вчера весь вечер кости ломило!» -Ну?

– Ну и отворяю ему ворота.

– Дерзай! По-моему, ухудшить этот сценарий уже нельзя.

Мне было все равно. Я понимал, что эпизод сей пустяковый, проходящий и совершенно не важен.

Уже на самой съемочной площадке, пока осветители выставляли свет, устанавливали аппаратуру, неугомонный Танелюк продолжал увеличивать и расширять свой текст.

– Я скажу так! «О, какие люди! Я вас сразу и не узнал. Богатым будете. Так в народе говорят. А народ зря не болтает.

Рады вас видеть, Иван Сергеевич! А как вам нравится эта чертова погода? Я как чувствовал! У меня весь вечер вчера кости ломило и зудел позвоночник».

Я стал беспокоиться, что во время съемочного процесса две фразы Танелюка растянутся на 20-минутный монолог. И маловероятно, чтоб режиссеру он понравился.

Ты, – говорю, – только заранее не сообщай, что добавил пару предложений, а то зарубят.

Правильно.

И вот все готово. Режиссер – кажется, это был Фриштафович – отдает последние указания и наконец обращает внимание на нас.

– Так-с, дорогие мои, давайте пробежимся по тексту. Вот подъезжает автомобиль. Герой вызывает охранников. Диалог!

Я говорю:

–Добрый вечер, Иван Сергеевич.

– Хорошо! Дальше!

Танелюк, откашлявшись:

Гм... Ну у меня тут... – он пролистнул сценарий. – «Рады вас видеть» и «как вам погодка»... И потом открываю ворота.

Нет, – решительно возражает Фриштафович. – Это очень много! Поступим следующим образом. Первый охранник здоровается, а второй молча открывает ворота. Доступно? Поехали!

На Танелюка было смешно и больно смотреть.

Глава восьмая

 Седой

Пьющая бабушка, когда он был маленьким, обзывала его сифилитиком. (В чем была ее логика и была ли она – неизвестно.) Даже не понимая значения этого слова, он обижался и огрызался: «Сама – сифилитик». Бабушка огорчалась и плакала.

Она допилась до неврастении. Настроение менялось каждые полчаса. На события реагировала неадекватно. Отключение горячей воды могло довести ее до истерики, зато в день, когда умер ее младший сын, – она, всплакнув, отправилась в парикмахерскую.

Внука она то безумно любила и жалела, что тому достались такие эгоистичные безалаберные родители, то страстно ненавидела и за плохую отметку в дневнике готова была забить до смерти резиновым шлангом от душа. «Грязный сифилитик! – кричала она. – Что ж ты семью позоришь, маленькая сволочь!»

Через тринадцать лет Танелюк чем-то похожим заболел -кажется, гонореей, – и подцепив эту гадость, подытожил: «Накаркала, старая ведьма»...