Текст книги "Земля вращается со скрипом (сборник)"

Автор книги: Алексей Курилко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Вы согласились бы?

Но я не клею обои.

А я не играю бесплатно.

Но я вообще не клею обои.

Нет, вы их не клеите бесплатно.

Вообще! Совсем! Абсолютно!

Вопрос цены. Согласитесь, за сто тысяч баксов вы бы их поклеили.

За сто тысяч? Поклеил бы. Но очень плохо.

А я бы в вашем фильме сыграл хорошо.

Так давай! Сыграй хорошо.

Я не играю бесплатно.

(Знаю, многие назовут мое поведение глупым. Я сам ругаю себя, но ничего поделать с собой не могу.)

Он покачал своей лысой башкой и угрюмо произнес:

– Мой фильм мог принести тебе имя, а с именем актер всегда зарабатывает больше.

– Дело не в деньгах, – сказал я.

Хотя дело было именно в них.

Глава пятнадцатая

 Тройка, семерка, туз

Олег из «Голдмедиа» пригласил меня к себе в студию на «поболтать». Когда я вошел, он воскликнул:

– Шляпы долой! Пред нами – гений!

Затем указал на бритоголового небритого мужчину с полностью зататуированной узорами рукой:

– А у меня тут как раз Шакиро. Знакомьтесь. Шакиро сдержанно кивнул:

– Да мы знакомы. – Он с хитроватым кошачьим прищуром посмотрел на меня. – Не захотел у меня играть?

– По причине меркантильности, – улыбнулся я в ответ.

Дело в том, что Шакиро тоже любитель не платить актерам.

Посидели. Покурили. Олег сделал по чашке кофе. К сожалению, без сахара. Я его еле выпил. Горький, как Пешков.

Говорил в основном Олег. Веселый, добродушный, энергичный, похож на постаревшего Карлсона. Пел дифирамбы моему таланту, восхищался игрой на сцене... Заявил, что будет делать со мной фильм. Ничего конкретного не предложил.

«А годы проходят – всё лучшие годы...»

Впрочем, я к подобным разговорам привык и ничего особенного от них не жду. Просто до боли жалко тратить на это время. А все из-за внутреннего голоса, который с каждым годом слабее и тише, но еще подначивает, это, мол, твой шанс; шанс перейти наконец на следующий уровень и показать миру, кто настоящий актер, а кто всего лишь умеет всюду протискиваться.

Олег говорил так много, что я понял, ничего не будет. Очередная говорильня.

– Тот, кто делает, тот не говорит, а делает.

О Боже! Я что, сказал это вслух?

Ничего страшного, он не придал особого значения моей реплике.

–Ты абсолютно прав! – подхватил он. – Задержка только в одном. Нужен шедевральный сценарий. Ты ведь вроде что-то пишешь? Но там должно быть все! Два-три убийства, врачи, менты, голубизна, педофилия, погоня, скинхеды, политика, наркотики, проститутки, интеллигенция и карлик. У меня на примете та-акой карлик есть, он так и просится в кадр. Побольше драйва, минимум диалогов, максимум действия и крови.

Он говорил очень долго. Слишком много слов. Гораздо больше, чем нужно для начала...

И Донбровский туда же. Василий Иванович. Как выпьет, так приступает к строительству воздушных прожектов.

– Эх, Ленька, – восклицает он, сдвинув свою старую болотного цвета шляпу на затылок. – Я вижу тебя в роли лермонтовского Демона. «Клянусь я первым днем творенья, клянусь его последним днем...»

Донбровский, правда, в отличие от многих других, реально человек талантливый. Но талант загубленный, пропитый. ..

Всерьез его никто не воспринимает. Каждый человек из съемочной группы, от гримера до постановщика, находит в себе право беспардонно выдать ему:

– Василий Иванович! Вы только смотрите мне – никакого коньяка!

Я работал у Донбровского в двух картинах. В первой я играл сына вождя племени. Довольно крупная роль. (Этот фильм так и не был снят до конца. В Израиле умер продюсер. Сценарист подал в суд на киностудию. Деньги кончились. Оператор попал в больницу. Донбровский ушел в запой.) А по второй мне досталась роль Яновского. Близкого друга Александра Довженко. «Сашка-реформатор». Фестивальное такое кино. О жизни и творчестве нашего классика кинематографии. Тягомотина.

Во время обеденного перерыва (мы ели в «кинокухне» -столовая на территории студии) Донбровский выпивал сто грамм коньяку и, взяв бокал пива, подсаживался ко мне за столик:

Буду, – говорит, – снимать с тобой «Пиковую даму»! Там все просто: тройка, семерка, туз. Но я требую от тебя одного -дисциплины. Этика, эстетика и методология! Понял?

Понял, – говорю. -Тройка, семерка, туз. Читали.

Я смотрю на него и вдруг осознаю, что мне его жалко. Обидно за него. Умный, образованный, талантливый человек. В молодости, вероятно, был красивым. Во всяком случае, женским вниманием обделен не был. Недаром он часто, провожая липким взглядом проходящую мимо молоденькую девушку, заявляет:

– Сколько раз я давал себе слово, не жениться на актрисах! Коварство и любовь этих женщин, вот что меня погубило. «О, женщины! Вам имя – вероломство!»

О женщинах, погубивших его, я слышал неоднократно. Он постоянно повторяется.

Перед съемкой Василий Иванович имеет привычку напоминать:

– Будет три команды – камера, начали, стоп. Пока я не скажу «стоп» – играть, не останавливаться.

После команды «стоп» он обычно сообщает:

– У меня было!

Как-то сидит Донбровский пьяный в стельку, шляпа съехала набок. Все готовы к съемке. Донбровский приподнимает голову, дает команду:

Камера!

Есть камера, – отвечает оператор.

Актеры замерли, ждут второй команды. Голова Донбровского медленно клонится вниз, падает на грудь... Камера работает. Тишина. Проходит минута.

Василий Иванович начинает храпеть и тут же резко, от звука собственного храпа, просыпается:

Стоп! – Поворачивается к оператору. – У меня было.

И у меня было, – отвечает обалдевший оператор. – Хотя такого еще не было. В моей практике.

Донбровский поправляет шляпу и фокусирует свой помутневший взгляд на актерах.

– Хотите актерский дубль? – спрашивает.

—Хорошо бы, – отвечают те.

– Я не против. Хотя не думаю, что вы сыграете лучше.

Итак, будет три команды – камера, начали, стоп.

Ходят легенды, что однажды он отключился после команды «начали». А у актеров текста было всего-то по фразе: «Как думаешь, остановим эту армаду?» – «Остановим, пан полковник. Бог поможет».

Актеры сыграли. Но команды «стоп» не последовало.

Исполнитель роли полковника решил на всякий случай продублировать свой вопрос:

–Точно остановим? – уточнил он.

Партнер подтвердил свое твердое убеждение:

–Точно, пан полковник. Бог поможет.

Съемку никто не решался прервать.

–А если не поможет? – выдавил из себя полковник.

– Поможет, – настаивал партнер.

Тянулись минуты. Донбровский молчал. Актеры были вынуждены продолжать импровизировать.

–А что... большая армада? – спросил полковник.

Большая.

Так как же мы ее остановим?

Бог поможет.

М-да... А ты что – веришь в Бога?

-Так точно.

Это хорошо.

Вы думаете?

Конечно. А давно ты веришь?

Шестой год.

Диалог уверенно входил в фазу бреда.-Давай помолимся, – предложил полковник.

Я уже молился.

Да? Что ты просил?

Просил остановить армаду.

Полковник выдержал мхатовскую паузу, скрипнул зубами и вернулся к тому, с чего начинал:

Ну и как ты думаешь, остановим теперь эту армаду?

Партнер сдул с кончика носа каплю пота и ответил:

Остановим, пан полковник. Бог поможет.

Смешно. Но если вдуматься – смешного мало.

Зачем? Почему?

Хочется спросить:

– Василий Иванович, ведь вы еще не старый человек, вы еще можете наладить судьбу свою. Очевидно, жизнь нещадно била вас. Для чего же вы добиваете себя?

Но, во-первых, я не имею морального права задавать такие нотационные вопросы. А во-вторых, я знаю, что алкоголизму всегда есть причина. Частенько она уже давно забыта самим алкоголиком, но она есть. Точнее, была.

Когда снимали в Одессе, то в гостинице я занимал соседний от Донбровского номер. Каждое утро я просыпался от требовательного стука в стену. Мне не нужно было смотреть на часы. Я знал – ровно семь утра.

Я одевался и шел к нему в номер. Дрожащей рукой он протягивал мне горсть мелочи:

– Коньяк, – хрипел он, – корону за коньяк!

Я не укорял его ни словом, ни взором. Ибо мне известно, человек не прекратит пить, пока сам того не пожелает.

Нравоучения я оставляю для тех, кто получает от этого удовольствие.

Пусть я буду бездушным чудовищем, но я скорее толкну падшего, чем стану его стыдить.

Выпив, он находил в себе силы умыться, причесаться, надеть шляпу и, слегка помолодевший, закуривал:

– «Старик, – цитировал он, улыбаясь, – я слышал много раз, что ты меня от смерти спас»... Эх, Ленька! Верь – не верь, но я буду делать «Пиковую даму»! «Пиковую даму» я им не отдам! Тройка, семерка, туз.

– Помню, – говорил я, – читали. – И отправлялся досыпать.

.. .Уж полночь на часах, а Германа все нет...

Глава шестнадцатая

Люблю поболтать

До спектакля полтора часа. Сижу читаю. Подходит обкуренный Рома. Из новичков. Мнется около, ждет, когда я обращу на него свое внимание.

Я неохотно поднимаю голову:

Чего тебе?

Привет, – протягивает свою лапищу.

Он очень крепко сжимает мою руку. Сразу ясно, что он из тех, для кого чужая рука – эспандер.

Что читаешь?

Перечитываю. Цвейг «Звездные часы человечества».

Ну и как? Интересно?

С чего бы это я перечитывал, если б мне не было интересно?

–Терпимо, – говорю.

Он присаживается рядом.

– Я сейчас твою книгу читаю.

Ну конечно. Как иначе вывести меня на разговор. Но я ему подыгрывать не стану.

Завидую.

Мне нравится твоя проза, – говорит он. – Ты пишешь в стиле Довлатова и Буковски.

По-твоему, Довлатов и Буковски похожи?

Ты не согласен?

Довлатов глубже. У Буковского все грубее и проще.

– Говорят, Довлатов был сплетником.

Искоса зыркнув на Рому, я криво усмехаюсь:

-А сам-то ты кто после этого?

Он благодушно смеется и осторожно похлопывает меня по плечу.

Не люблю, когда ко мне прикасаются малознакомые люди.

– Тебе чего надо?

Изумленный, он смотрит на меня, взметнув серые бровки до образования глубоких морщин на угловатом лбу.

То есть как? Поболтать.

О чем?

Да так, просто.

– Просто – даже папа маму не целует, – роняю я автоматически.

Я уже думаю о чем-то своем.

Не люблю болтунов. Тех, кто трещит без умолку. Ни о чем. О чем попало. Они лишь заполняют и время и саму атмосферу первым подвернувшимся словом. Они не напрягают при этом свой мозг, они напрягают только слушателей.

Меня не назовешь молчуном. Я люблю поболтать. Даже люблю поболтать ни о чем. Но в беседах я гурман. Мне необходимо, чтобы происходил особенный отбор слов и интонации, чтобы удовольствие получали и я, и мой собеседник, и слушатели, коль таковые присутствуют. Это больше, чем беседа. Это нефиксируемое создание устного произведения искусства в момент его исполнения.

И собеседник не может быть кем попало. С кем попало и жрешь, что попало.

Впрочем, Рома вроде парень нормальный и неглупый. Так какого черта я с ним так себя веду? А потом удивляюсь, что у меня нет друзей.

Хотя друзей нет по другой причине.

– Я тебе не нравлюсь? – спрашивает растерянно Рома.

А ты мне и не должен нравиться.

Не думал, что ты такой, – обиженно замечает он.

Какой – такой?

Вот тоже проблема! Они насмотрятся наших спектаклей и судят о нас по нашим ролям. Полагают, что все мы интересные, умные, веселые и любим весь белый свет. А ведь это не так. Половина из нас любит только себя, а другая половина даже себя не любит.

На смену Роме приходит вялый из-за похмелья Танелюк.

Слышал новость? – спрашивает. – Чебурашка переспал с Кандалаевой. Теперь вроде как встречаются.

Чебурашка? Ну и крокодила он себе нашел. А кто говорит?

Сама Кандалаева. Намекнула.

Ну-у, она наплетет и не такое. Сам знаешь.

Что читаешь?

Стефана Цвейга.

Я, кстати, книгу твою прочел.

Что скажешь?

Жека чуть замялся:

В твоих рассказах нет положительных героев.

Блин, и ты туда же! Я ж рассказчик, а не сказочник.

Хочешь сказать, что в мире нет хороших людей?

Плохих, – отвечаю. – В мире нет плохих людей.

-То бишь все хорошие?

Хороших много... Потому как... Честных мало.

Танелюк трет ладонями лицо, словно умываясь:

–Может, пойдем перед спектаклем хлопнем по рюмочке?

Словно учуяв, чем пахнет наш диалог, к нам приближается Кир.

– Ну что, в библиотеку идем?

Библиотекой он называет кафе или ресторан, или буфет... Словом место, где можно выпить.

– Идем, – рычит он, – пролистнем страниц по сто пятьдесят.

Иди с Женей, – говорю. – Он как раз вчера перечитался, ему надо.

Ладно, – соглашается Кир, и от его хриплого голоса вибрируют в окнах стекла.

Я когда-то на Кира написал две эпиграммы. Обиделся он на одну.

Он в театре нашем – видная фигура. Непоколебимый, что твоя стена. У него есть голос! А еще фактура! А еще... А впрочем, больше ни хрена.

Вторая эпиграмма ему понравилась. Значит, она менее удачная.

Голос Кирилла – так мне сказали -чудо-магичен. Уж было не раз, Кирилл только рыкнет – все женщины в зале и пару мужчин получают оргазм. Вот почему на спектаклях Кирилла вечно аншлаги! Замечу, не злясь, Котя однажды тоже ходила... Не кончила, правда, но завелась.

Седой с Кириллом уходят. Появляется Волошук. Опережая события, сразу показываю ему обложку книги.

Стефан Цвейг.

Не знаю, кто такой Цвейг, – сообщает Волос. – Но имя не внушает ни доверия, ни оптимизма.

–А ты, наверное, читаешь мою книгу?

– Откуда? – возмущается он. -Думаешь, мне больше не на что деньги тратить? Мог бы и подарить экземплярчик.

Глава семнадцатая Волос

– Волошук изменился, – скорбно, как об умершем, сказала бывшая студийка. – Постарел, обрюзг, шутки стали плоскими, глаза бесцветными... Куда девался тот язвительный самец? Где тот мачо?

Я равнодушно пожал плечами:

– А был ли мачо?

На самом деле был. Особенно, если принимать за настоящее то, чем мы кажемся, а не являемся.

И перемена явно заметна.

По натуре Георгий прирожденный лидер. Но беда в том, что ему не удалось найти себя в какой-нибудь структуре, где бы он мог проявить свои способности лидера. Поэтому в полную силу он раскрывается лишь тогда, когда организовывает корпоративы или председательствует на застольях.

Очень любит быть в центре внимания. И это право – быть в центре внимания – он всегда берет легко и заслуженно.

Я не очень хорошо разбираюсь в гороскопах, но свои знаки Волос, по-моему, отрабатывает. Он самовлюблен, как Петух, и целеустремлен, как Стрелец.

Но все-таки Волошук типичный неудачник. С его талантами, с его острым цепким умом и организаторскими способностями, с его железной волей, с его коммуникабельностью -он мог бы претендовать на большее, чем вечные халтуры.

Может, он лучше меня оценивает ситуацию и видит бесполезность своих активных действий на каком-либо поприще? Ведь несмотря на то, что любит выпить, он всегда трезво осознает границы своих возможностей.

Я ставлю себя на его место. Куда ни посмотришь – пустота. Ни семьи, ни постоянной работы, никакого дела, ради которого можно бы было оправдать родовые муки его матери. Он, правда, уверяет, что в жизни у него есть как раз все то, чего он и хотел.

Да, он «не парится». Во-первых, он стрессоустойчив. А во-вторых, он владеет умением с блеском убеждать и себя и других в ненужности того, чем не обладает.

Мобильный телефон у него появился позже всех в студии. До этого он с пеной у рта уверял, что прекрасно обходится без него. Сверх того критиковал тех, у кого они были.

– Тоже мне бизнесмены, – ехидничал он.

Теперь у него с десяток аргументов против автомобиля.

– Ездить на метро гораздо эффективней. Никаких тебе

пробок, проблем с парковкой, бензином и тому подобным...

Я не утверждаю, будто он неправ. Возможно, так оно и есть, как он говорит. Но почему бы при этом не признать, что главная причина – отсутствие финансов.

Да нет, все не так. Все гораздо проще. Волос всем доволен. И может, даже счастлив. Потому что «смысл жизни в получении удовольствия». Так он говорит. А что у него за удовольствия? Обыкновенные. «Пойло, телки...» И для этого действительно не обязательно быть звездой экрана.

В Днепропетровске, на гастролях, Самочка изводила нас лекциями о соционике. О Волосе она говорила с восторгом:

– Георгий – это Жуков. Сенсорно-логический экстраверт. Отличается высокой скоростью мышления, хорошей памятью, умеет собирать факты, просчитывать различные ситуации, поведение людей и пути достижения своих целей. Он абсолютный практик, не слишком доверяющий чистым абстрактным построениям.

Волошук отшучивался, хотя было заметно, что ему приятно.

Для Георгия крайне важно, что говорят о нем люди. Мнение других для него имеет большое значение.

Самойленко продолжала возносить его до небес, а нас смешили незнакомые слова: «дуал», «сенсорика», «квадра», «тождик»...

Мы потом еще пару дней вплетали эти слова в свою шуточную болтовню:

А у меня такой случай был. Приехала ко мне одна поклонница из Одессы. Ну посидели, выпили на брудершафт -дело к ночи. Чувствую, пора в койку. Я ведь интуит. Ну и начинаю лезть ей под квадру.

А она что?

Не поверишь. Без тени смущения берет меня за дуал и -понеслась! Ох, и женщина была. Вот с такими тождиками!

А сенсорика какая?

Бритая.

Глядя на нас, Самойленко нарадоваться не могла:

Видите, как вам весело вдвоем? Все потому, что вы дуалы. Ведь Курилко – явный Есенин. Тип слабый, ветреный и совершенно не деловой...

Ну спасибо, Ира, – говорю.

Соционика – это наука. Или псевдонаука. Не знаю. Делит людей то ли на восемнадцать, то ли на тридцать шесть типов. По манере поведения. По внешности. Каждый тип имеет имя данное по одному из знаменитых представителей этого типа. В Америке имена другие. Более близкие и понятные американцам.

Если знают, кто ты по соционике, то заранее могут сказать, что и как ты будешь делать, как реагировать в той или иной ситуации.

Откровенно говоря, я не силен в этом.

Классифицировать человека может лишь специалист. По ответам, по внешности и манере держаться.

Со мной – беда. Один утверждает, что я будто бы Горький, второй, что Достоевский, а трое последних утверждали – Есенин.

Сергей Александрович из вышеперечисленных мне импонирует сильнее остальных. Поэтому я не возражаю. Хотя многое в характеристике этого типа мне не понравилось.

Мне Самойленко из какого-то института притарабанила выдержку на тринадцати страницах из научного труда некоего величайшего гения этого дела. Там и плюсы были и минусы.

Я даже заподозрил ее в том, что она попросту пошутила надо мной. Но она не могла знать и половины того, что там было написано обо мне. Не настолько хорошо она меня знала.

Был, кстати, забавный случай. Танелюка частенько приглашают сниматься в телевизионной рекламе. Он отснялся уже в трех-четырех десятках, а я всего в одной, да и то, слава Богу, мельком. На пробы же и кастинги всегда ходили вместе. Я шутил, что приношу ему удачу, и требовал за это десять процентов от его гонорара.

Так вот. У хозяйки агентства (наша теперь хорошая знакомая) интересуемся – почему, мол, исключительно по фотографиям, заказчики выбирают кого угодно, в том числе и Седого, а меня – ни в какую.

Она отвечает:

– Есть такое понятие – тяжелая внешность. Раз. А во-вторых, у тебя, Леня, злая, я бы даже сказала, хищная улыбка. Тогда как у Жени она добрая и обаятельная. Все заказчики это подмечают.

Я, балуясь, фальшиво возмутился:

Значи-ца так! Передай всем этим заказчикам, что я по соционике Есенин. А Есенин, блин, это мягкий, добрый и романтический лирик. И его светлая, милая улыбка считается визитной карточкой этого типа.

Какого типа? – не поняла она.

Есенина.

При чем здесь Есенин?

Так ведь я, – говорю, – Есенин. Так мне сказали.

Она была обескуражена:

В смысле – Есенин? Кто сказал? Он же умер.

И она – я клянусь! – растерянно и вопросительно посмотрела на Танелюка в надежде найти поддержку своим словам. Создавалось впечатление, что она не совсем уверена в смерти классика.

Пришлось ей долго разъяснять, что такое соционика и как ею дурят нашего брата.

И вы Есенин? – спросила она с сомнением в голосе.

Я не Есенин, я другой.

А эту самую «злую улыбку» Жека мне еще не раз вспоминал.

– Может, не пойдешь на кастинг? У тебя все равно улыбка... того... сам знаешь.

Я, к слову сказать, уже давно и не хожу по кастингам. И дело вовсе не в улыбке.

Глава восемнадцатая

 После спектакля

После спектакля, переодевшись, я всегда минут десять сижу в гримерке. Релаксирую, как говорит Котя.

Но в этот раз я сижу значительно дольше. Идти домой не хочется. Сегодня к Марине должна была приехать кума. Без выпивки их встречи не обходятся. А я Котову выпившей плохо перевариваю.

Ну ты идешь? – спрашивает Седой.

-Куда?

К метро – куда!

А Бурый где?

У него машина сломалась. Его не будет.

Я огорченно вздыхаю. За два с половиной года я легко и сильно привык, что Бурлака всюду меня катает.

Устал? – участливо интересуется Жека.

Если честно, да. Силы уже не те. Старый я.

Тебе ведь только тридцать два.

Ну и что! Истинный возраст определяется не тем, сколь

ко человек прожил, а тем, сколько ему осталось.

Да ладно! Ты еще всех нас переживешь.

Ну в каком-то смысле, да.

Мы выходим на воздух. На улице ветрено. И сыро. В измятых лужах плавают огни фонарей.

Запахнувшись в одежды, сунув руки в карманы, мы плетемся к метро мимо ботанического сада.

Постой, – Женя обернулся, – мы там ничего не забыли?

У меня такое ощущение, будто мы там что-то оставили.

Мы оставили там десять лет своей жизни. Всю свою молодость.

Он ухмыльнулся:

– Ну и настроеньице у тебя нынче.

Мы продолжаем свой прерванный путь.

– Что дома? – спросил я. – Как Джулька?

Седой поморщился:

Истерит. Настроение, как у беременной лани, каждую минуту меняется. Я устал подстраиваться! Я ей не мальчик!

А сколько тебе, кстати?

Тридцать девять.

Да... Старик и море.

Женину Джульетту я не видел давно. Но думаю, если она изменилась, то в худшую сторону. Раньше она отличалась тем, что при необходимости всегда могла найти повод для недовольства. (Тем самым она пыталась держать Женю в постоянном напряжении.) В крайнем случае она вспоминала старые обиды. Например, его измену восьмилетней давности. После того случая Седой еще не раз ходил налево, но чистосердечно рассказывать об этом Джульетте – такой глупости он больше не совершал.

– Обвиняет меня в эгоизме, – бурчит тем временем Седой, -а сама только о себе и думает. Мои проблемы это мои проблемы. А ее проблемы – это проблемы всей семьи. И все кругом плохие, одна она хорошая. Ей никто не нужен. Она вспоминает о своих друзьях только тогда, когда ей от них что-нибудь нужно.

Резонно.

-Ау тебя как?

У меня все хорошо.

Серьезно?

Вполне. Женатому человеку плохо только дома, холостому – везде.

Моросит. Ветер треплет листву.

Слушай, – говорит Седой, – тут скоро запускается новый сериал, и знаешь, кто режиссер? Сонов! С которым ты снимался в скетч-шоу!

Ну и что?

Как – ну и что? Вы три месяца вместе работали. Позвони ему, пусть возьмет нас.

Седой, он прекрасно знает, как меня найти, если я ему понадоблюсь. Я не стану ему звонить. Я не желаю никого ни о чем просить.

Прав Амиран. Тебя обуяла гордыня.

Да-да, знаю, – отмахнулся я. – Меня обуяла гордыня. Я обуенный.

Когда мы приблизились к метро, Седой спрашивает:

– Постоим покурим?

Я утвердительно киваю головой. -Давай.

– А Сонов пьет?

– Еще бы. Как-никак заслуженный артист Украины.

Хотя на самом деле, будучи всего лишь заслуженным, Сонов бухал как народный.

Ветер не утихает. Проклятая сырость пронизывает тело до костей. Хочется горячего чаю. Поэтому я предлагаю выпить водки.

Даже не знаю, – колеблется Седой. – Я собирался сегодня вернуться к Джульке, я неделю жил у Амирана.

Успеешь, – говорю я, извлекая из кармана мятые купюры. – Давай сообразим на троих.

А где возьмем третьего?

Он нам не нужен. Сегодня я буду пить за двоих. За себя и за того парня.

Танелюк берет деньги и идет к ларькам.

Возвращается через пару минут с бутылкой водки и двумя полураздавленными сникерсами.

– Ты что, их топтал?

Мы начинаем пить. Прямо из горла. Закусывая тягучими сникерсами.

Мы пьем и болтаем. Тем для бесед у нас всегда вдосталь. И одна тут же сменяет другую.

Встречался с одноклассниками? – спрашивает Седой.

Да, был вечер выпускников. Встреча пятнадцать лет спустя рукава.

Ну и что там на встрече выпускников?

Да такое, – отвечаю махнув рукой. – Объятья, возгласы, смех... «Кричали женщины: ура! И в воздух чепчики бросали».

Слышал, в Киев приезжает Гришковец?

Зачем?

С очередным моноспектаклем. Рубить бабло.

Ну да. Он на этом собаку съел.

Мне нравится Гришковец.

А мне нет.

Нет, ну как писатель.

Гришковец не писатель. Это болтун. Бытовой и примитивный. С ним хорошо коротать время в поезде Киев – Симферополь. Причем ехать назад нужно без него, потому что к тому времени он уже достанет...

Мимо проходит симпатичная молодая женщина в шикарном кожаном плаще. Я, оглянувшись, с интересом смотрю ей вслед.

Что? – спрашивает Седой.– Девушка твоей мечты?

Нет, мечта моей девушки. Такой плащ.

Вы с Котей живете не по средствам. Вечно что-то покупаете.

– А твои деньги куда уходят?

Седой издает тяжелейший вздох:

– Куда уходят деньги? В какие портмоне? Найти какое средство, чтоб их вернуть мене.

Ты написал?

Нет, это народное творчество.

Я всегда говорил, когда автор неизвестен, вину взваливают на весь народ.

Опять это повышение цен! Ну как жить дальше? Я не для этого, блин, пять лет назад волчим хреном мерз на Майдане, весь в оранжевых ленточках, как клоун.

Ты стоял тогда на Майдане? – я удивляюсь больше для него, потому что лично мне все равно.

Я не стоял, но мог.

Жека уже заметно окосел. Тогда как я чувствую лишь предательское расслабление в теле. Внутреннее расслабление не снимается. А на душе пусто.

Я беру бутылку и делаю основательный глоток. Вместо закуски – закуриваю.

– Что там Амиран? – спрашиваю.

– Тоже ноет, – с презрением отвечает Седой. – И критикует всех подряд. Что за люди! Ёлы-палы. Все кругом... Ноют и ноют. Одному кто-то испортил настроение, другому кто-то испортил прическу, третьему – вечер... Вашу мать! Мне кто-то всю жизнь испортил, и то я не ною.

Забавно слышать из уст Танелюка о нытье.

– Кто тебе испортил жизнь? – уточняю я.

– Да какая разница – кто. Достаточно того, что – мне.

Повисает тягостная пауза. Затем он говорит печально:

Знаешь, что я понял? Творческий человек должен жить либо один, либо с человеком, не имеющим к творчеству никакого отношения.

И что?

И все. Он будет счастлив.

Стремиться к счастью – глупо.

Не врубился. Это еще почему?

– Счастливый человек уязвим.

-Да?

–М-гу.

Шаркающей походкой к нам подходит бомж, в рваном спортивном костюме, с сильным устойчивым запахом свободного от условностей человека.

Бутылочку не дадите? – сипит он.

Обождите, – просит Седой, – мы не допили.

На дне бутылки плещется грамм пятьдесят.

– Да отдай ему, – говорю. – Мы сейчас вторую возьмем.

Седой протягивает бутылку бомжу. Тот, не отходя, осушает ее и, хмыкнув, шаркает от нас дальше.

–Ты уверен, что не сорвешься?

– Уверен, – успокаиваю я его, хотя на самом деле я уже сорвался.

Глава девятнадцатая

 На ковре

Не запоя моего боится Женя. Ему все равно, у него своих проблем хватает. Просто он отлично меня знает, изучил.

Мне нельзя пить больше двух рюмок. Потому что после третьей я не собираюсь останавливаться, а после седьмой-восьмой из меня начинает вылазить мое прошлое настоящее. Я начинаю язвить, задираться и тому подобное. Никаких сдерживающих факторов. Все рушится. Больше нет ничего – ни здравого смысла, ни идеалов, ни авторитетов, ничего...

На гастролях в Волгограде, например, я пристал к приехавшим на соревнование боксерам: «А хотите, ребятки, я -простой худенький паренек – сделаю вас всех по-одному. Каждого!» Тьфу, гадость. Слава Богу, эти ребята решили не связываться с явно неадекватным человеком. А то б наваляли так, что я потом всю жизнь бы без грима Квазимодо играл.

Так во всяком случае было раньше.

Самое интересное, что я не люблю пить. И как собака не переношу пьяных людей. Совершенно. Даже слабовыпивших. (Если, конечно, сам не под градусом.) А пьяная женщина вообще сразу умирает для меня и как женщина, и как личность.

Минимум раз в год я ухожу в запой. Так получается. Запой у меня длится дней десять.

По злой иронии судьбы три последних раза выпадали на спектакль «Ревизор». Прямо рок какой-то. Чертовщина. Ухмылка Гоголя.

Когда мой Хлестаков опять вышел на сцену здорово «нахлеставшись», у Дуче лопнуло терпение, и, дождавшись моего выхода из штопора, он пригласил меня на ковер.

Я пришел угрюмый, тихий, с мятым лицом и потухшим взором.

На душе было скверно. В голове туман, во всем теле дрожь. Ко всему прочему одолевало раздражение. Я был зол. На себя, на весь мир...

Начал Дуче издалека.

Леня, ты знаешь, я искренне считаю тебя очень талантливым. Даже больше, я думаю, ты гений.

Гений, – согласился я, – среди г... и удобрений.

У тебя не должно быть ко мне претензий. Я даю тебе полную свободу. Тебе позволено многое, на что не может рассчитывать в студии никто. Я десятки раз закрывал глаза на твои срывы, но есть предел и моему терпению.

Само собой.

– Пойми, я должен принять меры. На меня давят.

-Гм...Кто?

– Да в том-то и дело, что почти все... Ведь... -Дуче замялся, притворно смутился, – тебя не любят.

Я не нашелся, что сказать. Я лишь откашлялся и уперся взглядом в его переносицу.

Надеюсь, ты догадываешься, что у тебя нет друзей?

Это вы мне рассказываете?

Тебя боятся, тебе завидуют, тобой восхищаются, но ни один, ни один человек не любит.

Ну и что?

Тебя никто не любит, – повторил Нельенов (это было похоже на гипноз), – но самое страшное, что ты сам никого не любишь.

Нет, – буркнул я, – это не самое страшное.

Самое страшное, когда тебе об этом неоднократно напоминают.

– Многие, очень многие выражают недовольство тем, сколько у тебя привилегий.

Я их заслужил.

Я, конечно, понимаю, что они просто тебе завидуют.

И это я тоже заслужил.

Вот видишь, даже сейчас ты... высокомерен, хотя я пытаюсь поговорить с тобой по-человечески.

– Я это ценю, – безинтонационно заметил я.

Анатольевич обиженно поджал губы. Глаза его, точно в поисках ответа, или скорее очередного вопроса, забегали. Затем, понизив голос, он сказал:

– Карманцева – Елизавета Юрьевна – даже задумывается над тем, чтобы выгнать тебя из театра.

Я догадывался о том, что это пустая угроза. Хотя времена меняются. Кто знает.

Ей уже дадены такие полномочия?

Ты можешь остаться, если прилюдно, при всех, извинишься и дашь обещание больше не пить.

Я не стану этого делать.

Ты собираешься продолжать пить?

Нет. Но давать кому-либо обещания я не стану. А уж извиняться тем паче.

Ты что же, не чувствуешь за собой вину?

Чувствую.

Елизавета Юрьевна настроена решительно. Ты должен пойти на компромисс. Иначе она пойдет на принцип.

Елизавета Юрьевна– наш спонсор. Точнее, меценат. Второй год она пытается раскрутить наш театр и вывести на недосягаемую высоту. Она купила помещение в центре города. Благодаря ей у нас появились: офис, сайт, афиши, реклама на радио и телевидении. Билеты на спектакли продаются в театральных кассах города. Актерам и вспомогательному составу платят неплохие деньги. «Черный карат» официально зарегистрирован как творческое объединение. Она спонсировала книгу «Любовь. Мегаполис. Одиночество», в которую вошло два десятка моих рассказов. Она искренне любит театр вообще и наш коллектив в частности.