Текст книги "Земля вращается со скрипом (сборник)"

Автор книги: Алексей Курилко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Э, зачем так говоришь?

Извини.

Нет, ты прав... Но не это главное. Мамой клянусь.

24.

Раз в месяц «Жокеи Пегаса» устраивают в Доме офицеров публичные выступления. Обычно приглашают какую-то знаменитость. И хотя знаменитость выступает лишь во втором отделении, вся выручка от выступлений уходит ему.

Я был вчера на таком выступлении. Из знаменитостей приехал сам Веммер. Он, правда, спешил, он в Киеве проездом. Поэтому выступал вначале он. Рассказал пару баек из жизни, ответил на десяток записок из зала и был таков. Ну и бог с ним!

Я, к слову сказать, Веммера не люблю. Как писателя. (Что он за человек, я не знаю.) Вся его писанина деланная. Словно добротно деланная мебель. Он мастер. Все подогнано, все измерено, отшлифовано, лаком покрытое. И это не ширпотреб, а индпошив! Вот тут под старину, вот тут с виньетками -век восемнадцатый, а вот просто стул, грубый, но надежный. Садитесь...

Да, мастер! Молодец! Только не трогает. Не цепляет! Сам сиди! И сам получай удовольствие! Что, кстати, уже третью книгу он и делает. Стоит почитать «Мое дело», «Ножик Сережи Довлатова», «Перпендикуляр»... О чем эти книги? О том, какой я умный и стойкий мастер короткой прозы, как мне все нелегко давалось, но я, мол, всего добился сам упорным трудом, а все остальные... Подумаешь... Ну, Пушкин... Да что особенно сделал? Стал, дескать, писать понятным языком, и только. Лермонтов – плагиатор. И пошло-поехало! Этот сволочь, тот альфонс, аХэм, тот вообще сделал себя, о войне, мол, писал почти не воюя, об охоте – охотясь с проводниками, о рыбалке – ничего путного не поймав, а о любви – никого толком не любя.

А эта псевдофилософская книга Веммера «Все о жизни!». Под лозунгом: «Да че тут собственно и рассуждать, господа!» Что такое любовь? Пожалуйста! Смысл жизни? Будьте любезны! Бог?Та ради бога! Что там еще вас мучает? Семья? Государство? Творчество? Ревность? Зависть? Ненависть? Получите! Легко, доступно, популярно! До меня, мол, что-то об этом писали, но так мудрили, так усложняли... Сейчас я вам Шопенгауэра в двух словах буквально... Ща объясню, о чем там Кант всю жизнь писал... Ницше – тут вообще все ясно...

После Веммера выступали все наши. И какой-то подпивший бард, похожий на бездомного опустившегося профессора. Полковник прочел смешной рассказ из армейской жизни. Чичиков пробубнил одну из своих новелл. Прометей, к восторгу публики, выдал свою короткую «Слон и писька», а Широкова читала отрывок из нового романа, а чтобы зрители не теряли интереса, она с каждой прочитанной страницей снимала с себя какую-то одну вещь. Естественно, что с каждой страницей, особенно у мужской части зрителей, интерес возрастал.

Кто-то из мужчин выкрикнул из зала:

– Читай весь роман до конца!

На четвертой странице Светлана сняла блузку. Теперь она стояла в юбке и бюстгальтере. Неизвестно, чем бы дело закончилось, если бы на сцену не выскочил разгневанный Амиран и не увел полуголую вдову за кулисы.

Последней на сцену вышла Ирина Сабко. Подошла к микрофону, представилась:

Ирина Сабко.

Публика зааплодировала.

Из цикла: «Арифметическая поэзия».

Далее она продекламировала:

Три сказал мне: двадцать семь. Два ответила: Два восемь. Тридцать двум не быть совсем. Мы разделим нашу осень.

Я наклонился к Соне:

Что за хрень?

За цифрами, – прошептала Соня, – скрыты слова. Три это «ты», два это «я», восемь – «знаю». Понял?

Я, ошарашенный, кивнул. Ирина продолжала читать.

Одного не пойму, зачем это нужно?

Тебе не нравится? – спросила Соня.

Еще не восемь, – ответил я.

-Что?

Я говорю: еще не знаю. Скорее нет, чем да.

Когда мы возвращались домой, я сказал Соне:

Знаешь, Одри. Я тоже поэт.

Не свисти.

Божусь! Могу прочесть свое. Из цикла «Геометрическая поэзия».

И я прочел:

Наш периметр распался. Я нашел свой уголок. Пусть один, как круг, остался. Я под косинусом шлялся -До квадратика промок.

25.

Инесса Михайловна попросила меня дать ей почитать мои рассказы. Я принес. Когда она прочла, мы встретились. Она сдержанно похвалила. А затем произошел следующий разговор:

В осноном, – сказала она, – ты пишешь о себе. Это нескромно.

Один американский классик утверждал: писать следует о том, что знаешь и любишь.

Твоя проза проста, почти примитивна.

А зачем усложнять?

Она забавна, – настаивала Зомберг, – но проста. С этим вечность не покоришь.

Ну да бог с ней. Лишь бы сейчас читали.

Лукавишь. Ты мечтаешь и о прижизненной славе, и о посмертной.

Когда умру, мне будет все равно.

Поэтому мечтаешь, пока живой.

Но что-то, вы говорите, понравились?

Понравилось, – подтвердила она. – Но ты пишешь поверхностно. Тебя спасает воображение читателя.

Ну и славно.

Зомберг, по большому счету, права. Я и сам давно заметил, что пишу так, как в молодости читал классические романы: совсем пропускаю описания природы и едва скольжу по описанию места действия и действующих лиц. Также меня мало интересуют малосущественные детали. Важны только человеческие взаимоотношения.

После этого разговора, Зомберг стала называть меня «наш карманный Довлатов».

Я спросил ее:

А почему – карманный?

Потому что ты – меньше.

Особенно этому прозвищу радовался Чичиков. Все подхихикивал да повторял:

Карманный Довлатов.

Слушай, – предложил я, – если тебя так это радует, то называй меня «дешевый карманный Довлатов».

Почему – дешевый?

Потому что проще. Могу и в бубен дать.

Чичиков пресек свое веселье и обиженно пробурчал:

Думал, ты понимаешь юмор.

Юмор – да.

Вообще-то я за то, чтобы люди носили прозвища. Имена-то даются заранее, до того как сформировалась личность, и часто не соответствуют человеку.

26.

Возвращаюсь вчера вечером домой и застаю на кухне плачущую Соню, а вокруг нее суетящихся Седого и Полковника.

Что случилось? – спрашиваю.

Ответил Седой:

Ее отец заговорил.

Так это же хорошо... Нет?

На этот раз ответил Полковник:

– Он просил Одри принести ему яд.

Всхлипывая, Соня сказала:

Я не знаю, что делать. Я всегда его слушалась. Но я же не могу его отравить.

Конечно, нет, – воскликнул Танилюк.

Но с другой стороны, – возразил Полковник, – я его понимаю.

Что ты имеешь в виду? – спросил я.

–Будь я в ситуации ее отца, я бы тоже выбрал этот путь.

После этих слов, как в кино, заиграла музыка. Я схватился за телефон и ушел в комнату.

–Алло.

– Здравствуйте, Леонид. Меня зовут Татьяна. Я секретарь оргкомитета «Новой премии».– Очень приятно.

–А мне приятно вам сообщить, что вы вошли в тройку лидеров в номинации «Малая проза». -О!..

Да. Мы хотим вас пригласить на церемонию награждения. Она будет происходить в Москве шестнадцатого апреля.

Вы сможете приехать?

Конечно.

Мы закажем на ваше имя номер в Президент-отеле. На три дня. Проезд и проживание будут нами оплачены.

Спасибо.

Запишите на всякий случай мой номер. И я вам сейчас вышлю на электронный адрес всю нужную информацию.

Супер.

После звонка я какое-то время не мог прийти в себя. Сидел и смотрел на телефон, словно это он был причиной моего успеха.

Итак, я в двух шагах от победы. От меня уже ничего не зависит. Осталось просто ждать.

Я набрал номер Лирчука.

Здорово, Саня.

Привет.

Голос его мне показался мрачным.

Хочу предупредить, мне нужно будет уехать на несколько дней. Может, подыскать себе замену?

Не надо. Ничего не надо. Меня сегодня уволили.

Да ты что?

Я сегодня оговорился. Вместо слов: «Цепной кобель мечтает о будке и миске», сказал...

Понятно. Ну и что? Оговорки у всех случаются.

Значит, это стало лишь поводом.

Сильно расстроился?

Ну а ты как думаешь? Столько лет отдал этому радио.

-Ты не отдавал, ты продавал.

В смысле?

–Тебе же платили, правильно?..

Чувак, меня десятки раз звали на другие радиостанции, но я оставался верен...

Верность, – говорю, – собачье достоинство.

– Да пошел ты!..

И связь оборвалась. Вероятно, Лирчук бросил трубку. Его можно понять. Я его понимаю...

27.

Я вернулся на кухню. Атмосфера там поменялась радикально. Полковник и Седой о чем-то яростно спорили, а Одри, наблюдая за ними, умиленно улыбалась.

У каждого человека, – говорил Полковник, – есть право жить, а значит, при желании, он может и отказаться от этого права.

Мы – христиане, – бил себя в грудь Танилюк. – Мы – православные!

Ну и что? – спросил Полковник.

Наша религия порицает самоубийц.

Ну если я соглашусь, – сказала Соня, – то грех будет на мне. Формально, папа не будет считаться самоубийцей.

Седой презрительно скривился:

–Ты думаешь, на том свете нас будут ждать формалисты. Они будут зрить в корень. Она повернулась ко мне:

– А ты что скажешь?

Я принялся размышлять вслух:

– Ну это очень сложный вопрос... Хотя бы потому, что дело касается не моей жизни, а жизни другого человека. Тут нельзя руководствоваться лишь логикой и собственными убеждениями.

Я помолчал, подыскивая слова, и продолжил :

– Тут смотря как к этому относиться. Вот раньше жили народы, у которых было принято оставлять стариков в одиночестве, на явную смерть. Те умирали добровольно, не желая быть молодым обузой. Вспомните рассказ Джека Лондона «Долина предков». Там та же история. Она ведь не придумана. Но это было в старину. Хотя еще совсем недавно – я читал – в горных деревнях Японии старики и старухи требовали, чтобы их отводили в горы умирать голодной смертью. Там даже есть гора, называется Обасутэяна, в переводе – «гора, где оставляют бабушек». Сами понимаете, совсем другая культура. Правда, твой батя не так уж стар. Более того, он заговорил, значит, он выздоравливает, ему надо бороться. Но если он не хочет, это, возможно, его право. Помните, что сказал Френсис Бекон по этому поводу?

Мы не такие старые, – пробурчал Седой, – как тебе кажется.

А что сказал Френсис Бекон? – спросил Полковник.

Я приосанился, как делаю всякий раз, когда появляется редкая возможность блеснуть интеллектом.

– Дословно его высказывание звучит так: «Если недуг признан неизлечимым, лекарь должен обеспечить пациенту легкую и мирную кончину, ибо нет на свете блага большего, нежели подобная эвтаназия...»

Вы убийцы! – воскликнул Седой.

Но ведь это его решение, – возразил Полковник.

Он сейчас не в состоянии мыслить адекватно.

Полковник улыбнулся:

Тем более. Ты пойми, старичок, самый ценный человеческий орган – мозг. Когда он выходит из строя – нужно отключать все остальное.

Знаешь, ты кто? – закричал Седой. – Солдафон-убийца!

По-твоему выходит, что всех сумасшедших надо мочить?

Да я применительно к себе говорю. Будь я на его месте, я бы тоже этим путем пошел.

Да поймите же, – сказал Танилюк через паузу, – только Господь решает, кому и сколько отпущено.

Но это если он есть.

Танилюк обалдело расширил опухшие веки.

Что значит – если есть? Да я после этих слов бухать с тобой за один стол не сяду.

Я переживу.

Я говорю серьезно! – настаивал он.

Да ладно тебе, – махнул я на него рукой. – Тоже мне – святой угодник! А кто по пьяни принял мусульманство?

Танилюк вскочил, как ошарашенный, и заорал вне себя от ярости:

Ты не смеешь! Тот ритуал ничего не значил! К тому же мы все были пьяны!..

Не ори, Чехонте спит.

Кто спит? – спросил Полковник.

Чехонте.

Наш котенок, – объяснила Одри.

–Теперь я точно пить с вами не стану, – сказал Седой и отвернулся к окну.

– Ты вообще не должен пить. Как истинный...

Мусульманин, – закончил за меня Полковник.

Прекратите его обижать, – вступилась Одри за Седого. -Он лучше вас двоих. Он добрый.

Я сказал:

– Я иду за билетами и в книжный. Послезавтра я лечу в Москву.

Купи Чехонте молока, – попросила Одри.

А мне сигарет, – попросил Полковник.

А мне водки, – не смог сдержаться Танилюк.

Нет уж, сами, ребята, сами.

Зачем я лечу в Москву, никто не поинтересовался.

28.

Пытаюсь следить за литературными новинками, но делаю это плохо. Беру с полки книжного магазина книгу. Читаю: «Сильный, порывистый ветер, в бессильной ярости пытаясь сбросить совершенно чужих, среди вечного царства льда, снега и скал, людей, неистово рвал высокогорную палатку, швыряя все новые и новые заряды снежной крупы в застывшие бородатые лица молодых и по-настоящему сильных альпинистов». И все! Не могу. Но я упорно читаю дальше. И вдруг понимаю, что думаю о чем-то своем, и в конце второго предложения – второе длиннее первого – не помню, с чего оно началось.

Каратаев. Витковский. Мележко. Вараев. Белякова. Кто они? Откуда? Каким образом издаются?

Кого только не печатают! Аж голова кругом от новых имен. Казалось бы, и слава Богу! Но почему так воротит от каждой строчки? Вот к примеру: «Кто-то падал мне на плащ, кажется это был тот тучный мужчина, что поскользнулся на банановой корке. Забросив его на плечо, я выбежала под краткий ливень».

Беру другую книгу: «Я лежу в луже крови, и мужик, с огромными, затянутыми в кожу яйцами, пинает меня». Дальше в том же духе – пенисы, анусы, юшки крови... Тьфу!

Сорокин. Открываю: «... я полз, продрогший и весь в экскрементах...» Так... До свидания. Проходят годы – Сорокин в своем репертуаре.

Акунин. Первые романы о Фандорине были ничего, читать можно.

Лукьяненко, Панов и остальные... Не верю я тем, кто пишет по пять-шесть романов в год. Они либо пишут левой пяткой, либо у них в подвале литрабы сидят. И пишут сутками за еду.

Впрочем, я в принципе не люблю фантастику, фэнтези, мистику, фреш-хронику и прочую фантезятину. Как жанр не люблю. Исключение – пара вещей Стругацких. А они, кстати, умели писать. Но не пекли свои романы, как пирожки. У них на двоих – всего-то пятнадцать томов. Включая публицистику и письма.

Минаев – столько американизма, что аж противно. Пусть уж пишет на английском! И так запачкали язык до невозможности.

Гришковец – модный примитив. Мода пройдет. Ему надо работать, а он так... наговаривает.

Радует Толстая.

Солженицын? Просто он был первым. И к проблеме подошел не с личной обидой, а масштабно. Он растворил себя как личность в народной трагедии. Я имею в виду «Архипелаг Гулаг», «В круге первом» и «Один день Ивана Денисовича...»При этом «Архипелаг» был чем-то вроде социального заказа. Не прямым, но ожидаемым. Это как «Философические письма» Чаадаева. Сами по себе не много-то и значат, в них нет чего-то сверхталантливого, но в разрезе времени, на фоне исторических реалий... Словом, нечто подобное было необходимо... Другое дело, Шаламов. На первое место он ставил личную трагедию. И он ошибся. Он писал – как чувствовал. Солженицын писал – как надо. Шаламов проклинал, проклинал лагерь и сетовал на жизнь, судьбу и государство. Солженицын понимал, благодаря лагерному опыту он реализовался. А Шаламов верил, что если б не лагерь, то он бы добился большего. Так он думал...

Но хуже всего то, что Солженицын потом возомнил о себе черт знает что.

Он был в моде – как по мне – в большой моде, и только. Но мода прошла. А его потянуло в пророки. Да еще и на славянофильский манер. И пошло-покатилось! Бу-бу-бу: я вас всех жить научу, белое назову белым, черное черным, и попробуйте спорить... А мы знаем, что спорить с банально-прописными истинами – бессмысленно.

Дома тольк29.

о Соня. Лежит на диване, читает. У нее на груди расположился Чехонте.

Что читаешь?

Ницше, – лениво отвечает она. – «Человеческое, слишком человеческое».

А я прилагаю нечеловеческие усилия, чтобы не рассмеяться.

Женщина, Ницше и кот. Какое красивое и нелепое зрелище.

Где наши антагонисты?

Отправились пить.

Они так и сказали? Мы отправились пить?

Нет, они сказали: «Мы пойдем пройдемся по весне».

Тогда – да, бухать.

Какое-то время я сосредоточенно вслушивался в тишину.

А почему ты не спрашиваешь, зачем я лечу в Москву?

Прочитала в Интернете, что тебя номинируют на премию.

Боже, храни Интернет.

Надеюсь, ты победишь.

Я в этом убежден. Полоса неудач осталась позади.

Ну, с Богом!

К черту! То есть... да... спасибо.

Отложив книгу в сторону и согнав с груди кота, Соня спросила:

Хочешь, мы, когда ты вернешься, устроим шикарную вечеринку.

Кто мы?

Ну я, ребята, Танилюк... Кстати, он ко мне приставал.

Это в его репертуаре.

И почему-то он решил очернить тебя в моих глазах.

Я привык к предательству Танилюка, оно меня не трогает. И он всю жизнь зарится на моих женщин.

Разве я твоя женщина?

– Нет. Но ведь он-то об этом не знает.

Я молчу, собираясь с мыслями.

– Танилюк несчастный человек. Он считает, что я живу лучше, что удачливее... Я не больно-то далеко от него ушел, но ему кажется: вот будь я на его месте! Когда я работал в театре, он хотел играть мои роли. Из театра я ушел, он получил половину их, но несчастным быть не перестал. Потому что в моей одежде ему неуютно. Его проблема в том, что не знает, чего он хочет, поэтому хочет того, чего хочу или чем обладаю я. Вот и все.

Жалеешь его?

Конечно.

А вот он, – Одри кивает в сторону книги, – пишет, что жалость унижает.

Кого?

Что кого?

Кого унижает? Того, кого жалеют, или того, кто жалеет?

-Наверное... обоих...

Ясно. Учту. Только вот что хотелось бы уточнить...

Но она не дает мне договорить:

Хочешь со мной переспать?

Слегка опешив, я отвечаю:

-Хочу.

Что мешает?

Твой вопрос: «Хочешь со мной переспать?» Так нельзя.

Почему?

– Не знаю. Я старомоден. Нужны отношения, порыв, обоюдное влечение... А не просто так... Словно закурить предлагаешь.

Одри снова берет книгу.

–Тогда не мешай мне читать. И счастливого пути.

30.

В Москве, особенно в метро, масса узкоглазых лиц азиатского происхождения. Прямо второе нашествие монголо-татарского ига. Победное возвращение Чингисхана.

И много ментов. На каждом шагу. По три-четыре человека. Порой с автоматами. Вспоминается шутка конца девяностых: «Зачем милиционерам раздали автоматы? Чтобы у них никто пистолеты не отнял».

Обидно и смешно, что милиционеры, в основной своей массе, физически совершенно не развиты. С куриными ощипанными шеями. Форма на них болтается, как на огородном пугале. Но наделенные властью они идут, шагают по Москве, как по двору своего родного Мухасранска.

Все говорят, в Москве бешеный темп и злые замкнутые люди. Я второй день в Москве. Люди как люди. И никто никуда не торопится. Живу в Президент-отеле. Роскошный номер. В телевизоре семьдесят каналов. В прихожей холодильник и сейф. В ванной комнате белый махровый халат. В комнате диван таких размеров, что на нем спокойно уляжется половина футбольной команды. За окном над смирной рекой церетелевский Петр Великий, со свернутым трубочкой постером в руке.

Сегодня вечером церемония награждения. А пока я гуляю по столице – ем блины с икрой (их тут делают на каждом шагу), запивая березовым соком. Светит солнце. И на душе светло. По-моему, я даже улыбаюсь встречным людям. Хотя нет, показалось. Но я готов улыбнуться в ответ. Вчера, лишь только поселился, раздался стук в дверь. Я открыл. Вошла девица с большими влажными глазами Бэмби. Рассказала о церемонии. Попросила завтра одеться поприличнее. И быть в лобби гостиницы к восемнадцати ноль-ноль.

У вас есть вопросы, пожелания?

Она достала ручку, раскрыла блокнот.

Да нет, спасибо.

– На церемонию награждения вы можете кого-нибудь пригласить. Только назовите фамилии, чтобы их пропустила охрана.

Возникла пауза.

– Кого вы хотите пригласить? – настойчиво повторила она. Так, словно у меня пол-Москвы знакомых.

Я растерянно молчал.

Хотите кого-то пригласить?

Хочу, – ответил я. – Только вряд ли он придет.

Не волнуйтесь. Мы уговорим. Кого?

Александра Розенбаума.

Вы его знаете? – удивилась она.

Да в том-то и дело, что нет.

Она даже не улыбнулась.

Одним словом, если надумаете – сообщите.

Когда она ушла, я посмотрел в большое зеркало. Что значит одеться поприличнее? Я был в джинсах и синей рубашке. В сумке есть еще черная футболка и кожаный пиджак... А поприличней – это костюм и галстук? Или смокинг и бабочка?

Я минут десять рассматривал себя в зеркале.

То ли Зощенко, то ли Булгаков, а скорее всего Борис Пастернак утверждал, что сказать о себе: я, мол, писатель – это ужасно нескромно. Почти так же нескромно, как мужчине говорить о себе: я – красивый. Доля истины в этом замечании безусловно присутствует. Но я, глядя на себя в зеркало, веду себя нескромно вдвойне, я говорю:

– Я красивый писатель.

31.

После церемонии состоялся банкет. Вся эта богема и творческая интеллигенция с такой жадностью налетела на алкоголь и закуску, что стало ясно, половина этих людей приперлась исключительно ради этого. Я, как и знаменитая Рина Дубина, занял третье место. Только она в номинации «Крупная проза». Мы получили по диплому и по конверту с премией в размере двух с половиной тысяч долларов.

Рина Дубина – маленькая полненькая еврейка – оказалась разговорчивой, улыбчивой, с отличным чувством юмора. Диплом ей должен был вручать Александр Архангельский. Он не явился. Вернее сильно опоздал. Его пришлось заменить.

Когда Дубину наградили и дали ей слово, она прежде всего сказала:

– Однако каков антисемит – Архангельский!

Обошедший Дубину Андрей Иванов – тихий толстенький паренек в очках. Полагаю, очки он носит для солидности. Ему тридцать семь лет, но выглядит непростительно молодо.

Я бы не смог быть Ивановым, – сказал я ему. – Ивановых слишком много. И среди них немало знаменитых. Почему ты не взял псевдоним?

У меня был псевдоним. Бабочкин. Но мой первый роман издали под моей настоящей фамилией, проигнорировав псевдоним.

Беседовал с издателем Шишкиным, братом какого-то «великого Шишкина-прозаика». Все его знают. Брата. Все его славят, восхищаются им. Я же помалкиваю. Я не читал.

Когда спросили, я так и ответил, не читал, мол.

– Я тоже его не читал, – усмехаясь, ответил брат «самого Шишкина».

Он много критиковал брата. Говорил, отдает ему должное лишь как талантливому стилисту. Но, думаю, он лукавил. Он горд. Ему приятна популярность брата. Но в лучах славы брата он не желает теряться. Сам он, кстати, поэт.

Меньше всего мы общались с Александром Барановым. Наверно оттого, что мы земляки. Он поэт. А поэтам сейчас тяжело. Не до них сейчас. А им не до нас. Но он еще и главный редактор популярного журнала. А стало быть, немножко бизнесмен. Деловой человек. И эта парадоксальность меня настораживает. Ибо двум богам служить нельзя. Поэтому я считаю, что он какой-то ненастоящий поэт. Вроде Некрасова.

Примерно на эту же тему зацепились, чуть выпив, Иванов и Шишкин. Но Шишкин держался противоположной позиции. Он укорял Иванова.

– Собираешься жить исключительно на литературные заработки? Такое удается одному из сотни, а то и тысячи.

Нет, братец, брось этот романтически-идеалистический бред: «я писатель, я творец, лучше я с голоду умру, но писать не брошу».

Он указал на меня:

– Вон бери пример с этого босяка. Он и в театре работает, и на радио. А пишет в свободное от работы время.

Я не стал его разочаровывать, я просто молчал. Он продолжал:

Чехов и тот признавался: «Медицина – моя жена, а литература – любовница».

А не наоборот?

Да не важно! – Шишкин взмахнул рукой, как дирижер за мгновение до вступления оркестра. – Вы сейчас на коне! Вы лауреаты! На руках дипломы, вокруг видеокамеры, в душе соловьиная трель... Но завтра! От силы послезавтра о вас уже никто не вспомнит! И придется начинать все сначала.

Ну почему? – улыбнулся Иванов. – У меня сейчас десять тысяч. А на следующий год я, может, снова получу первую премию.

Не получишь, – отрезал Шишкин. – Я уже знаю, кто получит ее на следующий год.

Кто? – спросил Иванов.

Да и я – чего скрывать – затаил дыхание.

– Мой брат, – ответил Шишкин и громко так расхохотался. – Он шедевральный роман написал. Это вам не «Венерин волос». Эта штучка будет посильнее Фауста.

Тут Иванов принялся восхвалять этот самый «Венерин волос», и мне стало скучно. Я ведь не читал. Ну что я могу поделать.

32.

Состоялся у меня разговор и с моим основным соперником Алишером Новиязовым. Хвалил мою повесть. И хотя я не больно-то сильно (сам удивляюсь) расстроился из-за того, что занял третье место (даже не второе, его почему-то вообще не присуждали), -успокаивал.

– Ты не горюй, брат, – говорил он. – Ты еще молодой. У тебя еще будет столько этих премий.

Он был слегка подшофе. Приглашал выпить и меня, но я отказался, сказал, что в завязке.

А я, – сообщил он, – в полной развязке. Я в крутом пике.

Бывает.

Я должен был получить первую премию, – сказал он. -Жена, провожая, грозила: «Только попробуй не выиграть десять тысяч бакинских – лучше не возвращайся».

А надо тебе заметить, десять тысяч для Киргизии – деньги немалые. Я-то киргиз наполовину, мать у меня русская. А жена полная киргизка. И полная моя противоположность. Работает дикторшей на телевидении. Миниатюрная, глаза узкие, лицо, как блин. Я называю ее: «моя Йоко Оно». Пойдем, выпьем?

Я снова отказался. Он уговаривал, а я упирался. Наконец сошлись на том, что он будет пить сам, а я буду его морально поддерживать, сидя напротив.

Он пил и болтал. Я слушал.

Нас было трое – он, латышский поэт с русской фамилией Тимофеев и я.

– В своем письме, – говорил Алишер, – в литературе мы должны отталкиваться от корней, от своей земли.

Он с брезгливым презрением посмотрел на Тимофеева:

– От Латвии не оттолкнешься, она маленькая. – Перевел взгляд на меня. – Украина большая. Как Азия. Надо любить свои корни. Или ненавидеть. Вот я живу в Азии и ненавижу ее отсталость, дикость, рефлексию... Ненавижу, и эти ненависть и нетерпимость к ее недостаткам питают меня.

–Так переезжай в Москву, – сказал я. – Ненавидеть можно и на расстоянии.

Нет, – от покачал головой, – это любить можно на расстоянии, а чтобы ненавидеть, надо ежедневно сталкиваться лицом к лицу.

Согласен.

Потом он снова стал меня хвалить.

– Я читал твою повесть. Мне понравилось. На тринадцатой главе я так смеялся, что аж охрип. Божусь.

Он пил и хвалил. И с каждой рюмкой его похвала набирала силу. Сначала я был талантливым. На шестой рюмке он признался мне, что я гений. А выпив девятую, воскликнул:

– Ты – светоч русской словесности!

Я понял, что пора закругляться.

На следующий день мы встретились на завтраке в ресторане. У него, естественно, было похмелье. Но Алишер держался молодцом и даже шутил.

Вновь затронули тему переезда.

Я, – сказал он, – российский гражданин. Но жить хочу там, у себя.

Почему? – спрашиваю.

Там проститутки дешевле. Здесь они стоят пятьсот в среднем, а дома – пятьдесят.

Да, это аргумент.

Ты когда улетаешь?

В двенадцать. Почти через два часа.

Жаль. Еще бы общались.

Он заказал третий бокал пива. Глаза излучали грусть.

Держись, брат, – сказал я ему.

И ты.

Расстались мы тепло, довольные общением и знакомством.

Такси мчало меня в аэропорт. Из радиолы неслись звуки аргентинского танго.

Завибрировал телефон.

–Да.

Голос Одри:

Когда ты будешь?

Часам к пяти.

В Киеве холодно и дождь. А в Москве?

В Москве сухо и тепло. Потому что здесь я – светоч русской словесности.

Таксист с подозрением посмотрел на меня через зеркало заднего обзора.

Я улыбнулся навстречу его взгляду.

– Мы тебя ждем, – сказала Одри.

-Я еду.

Приятно, когда тебя ждут.

33.

Вечеринка в самом разгаре. Участвуют, вместе со мной, восемь человек: Одри, Седой, Прометей, Вдова, Чичиков и Полковник. Восьмой Михаил Николаевич. Он ушел от жены. Объяснил свой уход так:

– Сидя перед т-телевизором, по вечерам, Люська обожает жрать всякие хрустящие гадости: орехи, чипсы, с-сухарики и прочее... Этот к-кроличий хруст меня раздражает, и я скрываюсь на кухне или в т-туалете. Сижу там, читаю газету. Не стоит срываться на б-бедняжке по пустякам. Так говорю я себе. Надо быть т-терпимей. Т-терпеть уже не долго. Она уже не молода. Скоро у нее выпадут п-последние зубы, а на вставные я ей не дам. П-пусть переходит на кашку. Шамкать кашицу перед дурацким телевизором – и п-полезнее и тише.

Все? – спрашиваю.

-Все.

Так ушли-то почему?

Да задолбала! Я к ней терпимо отношусь, а она ни хрена не ценит. П-пристала вчера как банный лист: «Когда ты уж вынесешь елку?» А зачем вообще ее н-надо было б-брать? Так что я поживу у т-тебя пару дней.

А где ж вы спать будете?

Д-да хоть на кухне. Возьму у соседей раскладушку. У них есть, я знаю.

Ну хорошо.

Меня поздравляли. Провозглашали в мою честь тосты. Каждый из гостей преподнес мне подарок. Одри подарила чернильную ручку, Вдова – ошейник от блох для Чехонте.

Полковник подарил компас и бинокль, Седой – плоскую двухсотграммовую фляжку.

Чичиков торжественно преподнес мне роскошный фолиант «Мертвых душ». Михаил Николаевич просто сказал, что я могу за май не платить. Понравился мне и подарок Прометея -его автобиография.

Много пили. Пели. Я упорно воздерживался и от первого, и от второго.

Я сижу на подоконнике, и, болтая ногами, наблюдаю за этими людьми. Мне и весело и грустно. Одновременно. Ну что, Ленька, говорю я себе, ты хотел одиночества? Ты этого добился.

Ко мне подходит Одри.

Грустишь? – спрашивает она.

Нисколько.

Хотела тебе кое-что сказать.

Говори.

Я выхожу замуж.

Вероятно, я забавен в своем удивлении, Одри рассмеялась, глядя на меня в этот момент.

– За кого? – спрашиваю.

–Ты его не знаешь. Позавчера познакомились.

То есть и ты его не знаешь.

Перестань. Мы проболтали с ним шесть часов.

Где вы с ним здыбались?

Познакомились в «Музее партизанской славы».

Чем он занимается?

Пиратским видео.

Чем же он тебя привлек?

Он очень милый.

Не сомневаюсь. Он так быстро сделал тебе предложение?

Пока нет. Но ведь это формальность.

Я тоже так думаю.

Одри уселась рядом со мной на подоконнике.

Господа! – восклицает Чичиков. – У нас катастрофическое положение – закончилось горючее. Будем бросать жребий, кому идти за водкой?

Не надо, – говорю. – Я схожу.

Одного я тебя не отпущу, – объявляет Седой, – я с тобой.

Убегаешь от меня?– интересуется Одри.

Это ты выходишь замуж, – напоминаю я.

Ну, это формальность.

34.

Поздний вечер. Сидим на скамейке с Танилюком. Он пьян. Пьян – вдребезги, в хлам, в лоскуты. Я еще держусь. И на ногах держусь и в рамках приличия. Но если добавлю буквально грамм сто-двести, то последующие часы будут недоступны для завтрашней памяти.

Мы возвращались из супермаркета. Сели отдохнуть. Приговорили бутылочку. И вот сидим. Собираемся с мыслями. А дома нас ждут друзья.

Слышим, топот ног, крики... К нам подбегает паренек лет тринадцати. Черный. Точнее мулат, насколько я могу судить.

– Дяденька, – просит он, – спасите...

Говорит на чистом русском без тени акцента.

За ним бегут четверо скинхедов. Не таких, как в кино, прозаичней... Абсолютно бритый только один, по-видимому -главарь, он в армейских ботинках, на шее вытатуированы языки пламени. Вид свирепый. Остальные тоже явно не из консерватории, но этот самый опасный.

Обидно, что Седой потух. А без его физической поддержки мне становится страшно, даже алкоголь в крови не спасает от мандража. Но виду я не подаю. На всякий случай беру пустую бутылку в руку. И незаметно наступаю ногой на ногу Седого. Но тот лишь что-то промычал. Мулатик стоит у меня за спиной.