Текст книги "Земля вращается со скрипом (сборник)"

Автор книги: Алексей Курилко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Сказала, что это плохое название мужской писи.

Правильно.

Правда?

Правда.

Ну ладно, побегу... Его скоро спать ложить.

Спокойной ночи.

До завтра.

На завтра, кроме визита к сестре, у меня никаких других планов нет. Что-то мне начинает надоедать моя столь высоко ценимая когда-то свобода. Неужели у нее кто-то есть?.. А то нет! Она ведь, может, устала. И ждать ей тоже надоело.

Я усмехаюсь...

УСТАМИ МЛАДЕНЦА

Родители мои познакомились в аптеке. За десять минут до закрытия. Папа ворвался туда, спасаясь от дождя. Там было чисто, светло и пахло лекарствами.

Когда он увидел маму, за окном сверкнула молния и ударил гром.

Она стояла в белом халате, по ту сторону прилавка, за стеклом с надписью «Прием рецептов». Он спросил ее:

– Что вы мне посоветуете от любви с первого взгляда?

Мама почувствовала, что краснеет.

– Право, не знаю... – проговорила она тихо. – Разве что второй, более пристальный взгляд. Попробуйте.

Он попробовал. Честно отвернулся и мгновение спустя снова устремил на нее взгляд своих зеленых глаз.

Не помогает, – признался он, виновато улыбнувшись. -Кажется, я заболел всерьез и надолго.

Что же делать? – спросила мама.

Умоляю, спасите меня, – папин голос взволнованно дрогнул. – Дайте номер вашего телефона.

И не надейтесь.

Почему?

Во-первых, у вас нет рецепта. Во-вторых, это спровоцирует болезнь. Она начнет прогрессировать, – мама, казалось, была непреклонна. – К тому же аптека закрывается.

Тогда позвольте хотя бы встретить вас после закрытия и проводить до дома.

Ни в коем случае. Любовь – болезнь заразная. А у меня даже нет от нее прививки.

Не бойтесь, -успокоил ее папа, – я обещаю держаться на расстоянии.

Так у них все и началось. Мама оказалась права: очень скоро папа заразил ее.

Они заболели друг другом настолько, что уже через месяц перешли на постельный режим. А еще через месяц им пришлось пожениться. Говорят, совместная жизнь в таких случаях иногда хорошо помогает.

После скромной свадьбы мама сказала:

– Гена, я хочу ребенка!

Подумав, папа ответил:

– Результат не обещаю, но процесс – гарантирую!

Однако результат к общей радости был достигнут довольно быстро. В день окончания театрального института, где мой отец учился еще до встречи с мамой, он узнал, что у них будет ребенок.

Интересно, сын или дочь?

Конечно, сын, – уверенно заявила счастливая в недалеком будущем мама. И подумав, добавила: – В крайнем случае, дочь.

...Звезды посмеялись надо мной: я родился первого апреля, на две-три недели раньше срока.

На свет попросился в полтретьего ночи.

Гена! – разбудила мама папу. – Кажется, началось.

Одеваясь, тот недовольно бурчал:

Нашли тоже время. Не могли потерпеть до утра.

Больница находилась в двух кварталах от дома. Родители давно решили, что в роддом они пойдут пешком. Им уже было известно, что я мальчик. Поэтому по дороге мама с папой перебирали мужские имена.

Сережа! – предлагала мама.

Что не рожа, то Сережа, – отвечал папа.

Андрей!

Держи хрен бодрей! Извини за выражение.

-Толик!

Алкоголик!

Паша!

Параша! Опять же, пардон.

И так далее в том же духе.

– Может, Костя?

–Только не Костя! – кричал папа. – У меня одноклассник был Костя. Так он до шестого класса ковырялся в носу и ел козявки.

Свои? – спросила мама, скривившись.

А чьи ж еще?

Маму аж передернуло. Вместе со мной. -Игорь?

Отдыхал я с одним Игорем в пионерском лагере. Гнилозубый и весь в прыщах.

Саша?

Все Саши очень высокого о себе мнения.

Антон?

Рифма, – веско заметил папа. – Будут дразнить.

Гена.

Геннадий Геннадиевич? Не звучит.

Иннокентий.

Что-нибудь попроще.

Вася.

Ну не до такой же степени!

Потом папа предложил:

Хорошее имя Володя.

Здрасте-пожалуйста! – возмутилась мама. – Так зовут моего двоюродного брата. А он, чтоб ты знал, ловил мух и отрывал им крылышки и лапки.

Ну и что?

А то! Садист он – вот что!

А-а, – задумчиво протянул папа. – Ну да. Только вряд ли наш сын будет издеваться над мухами.

Да, – согласилась мама. – Но всякий раз называя его Володей, в моей памяти...

Я понимаю.

В конце концов сошлись на имени Глеб. Оно совершенно безобидно рифмовалось только с хлебом. Но главное, оно не вызывало у родителей никаких негативных ассоциаций,

потому что среди их родственников и знакомых не было человека с таким именем.

...Доктор, принимавший роды, был добрым, веселым и, по-моему, пьяным.

Он напевал:

– Я люблю тебя жизнь и к врачам обращаться не стану.

Материнское лоно я покинул легко и беззвучно. Доктор

шлепнул меня по попке, чтобы заставить зареветь. Я заплакал без слез, а он пропел:

– Если женщина просит, что само по себе и не ново...

Ну и что, что он пил на работе. Делал-то он все профессионально. Это был лучший специалист в городе. Думаю, трезвый дилетант хуже пьяного специалиста. Впрочем, я могу ошибаться.

Итак, меня зовут Глеб. Месяц назад мне исполнилось два года. Это событие отметили весьма скромно. Мама купила торт, папа пришел выпивший, а я разбил окно на кухне и порезал палец. Мама упрекнула отца в том, что он даже не соизволил купить мне подарок. Папа оправдался тем, что я еще ничего не понимаю.

– К тому же неизвестно, – добавил он, – будет ли он считать день своего рождения праздником. Все зависит от того, какая у него будет жизнь.

Бабушка моя утверждает, что ребенок всегда похож на того, кто сильнее любил в ночь его зачатия. Внешне я похож на маму. Просто копия. Высокий лоб, кареглазый, волосы пепельные с рыжеватым оттенком, правда, зубы папины, с клыками, как у вампира. Но ведь зубы молочные. Временные, так сказать. Хотя ничто не вечно под луной. И никто не вечен. Вот что имел в виду мой отец, говоря о том, что, возможно, я не буду считать день своего рождения праздником. Каждый год приближает нас к смерти. А люди празднуют.

Я очень умный мальчик. Так считают и мама и папа. И я, без ложной скромности, тоже так считаю.

Первые слова, произнесенные мной, были довольно неожиданны. На улице, около детской площадки, я посмотрел на небо и спросил: «Кто там?»

– Он вырастет и станет космонавтом, – сказала мама. Она помешана на фантастике.

Папа на этот счет имел другое мнение.

Будущий космонавт спросил бы, что там, а не кто. Нет, он будет философом. Почти все мыслители бились над вопросом: есть ли Бог на небе. Впрочем... кто его знает. К примеру, известно, что первое слово, которое сказал Высоцкий, было «огонь».

В каком смысле огонь? – спросила мама.

Что значит, «в каком смысле – огонь»?

Ну... Слово «огонь» или приказ «огонь»? – она даже изобразила командира, который кричит: «Огонь!»

Папа растерянно пожал плечами.

Не знаю,– он горько усмехнулся. – Но ни пожарным, ни военным Высоцкий не стал.

Все равно сгорел.

Родители мои редкие болтуны. Болтают с утра до ночи. О серьезных вещах и смешных, о глубоких и совсем пустяковых.

Не знаю, почему я пошел не в них. Два года мне, а я говорю редко и мало.

После «кто там» я одолел «мама», «папа» и «дай».

Папа маме заметил:

«Дай» – это у него от тебя.

Смотря, что за этим «дай» стоит.

Ничего не стоит, кроме наглости.

Я имею в виду: просьба или требование?

– Второе, конечно. Когда люди просят, они добавляют

«пожалуйста».

Тут я с отцом не согласен. Чтобы добавить «пожалуйста», надо это слово разучить. А чтобы его разучить, ребенку следует его почаще слышать. Если я слушал его нечасто, виноваты в этом они, но никак не я.

А совсем недавно, кстати, мой словарный запас пополнился коротким, злым «нет».

– Второй папа, – расстроилась мама.

Отец, как всегда, был настроен более философски.

Молодец! Начал с самого трудного. Я знаю множество мужчин и женщин, которые до сих пор не могут как следует сказать: «нет».

Да тебе трудно отказать, – пошутила мама. – Пристанешь, как банный лист.

Папа вздохнул и взял меня на руки.

– Не обращай внимания, сынок. Мама не понимает, как важно бывает порой сказать «нет». Вы верите? Нет! Вы подпишете? Нет! Вы не подвинетесь? Нет! Вам нравится ваша роль? Нет, нет и еще раз нет. И все! И никаких компромиссов.

Ясно?Так мы и живем втроем: я, папа и мама. Тихо, мирно и дружно. Если и скандалим, то в шутку, а если ссоримся серьезно, то ненадолго.

Мой старший дружок. Валя Грабовский – ему уже четыре года – совсем старик, – говорит, что такая идеальная семья в наше время редкость.

Кстати, ты не ревнуешь?

Кого?

Ну маму к папе. Или на худой конец, наоборот.

Нет, – говорю, – я люблю их обоих.

Странно, – задумчиво произнес Валя. – Неужели Фрейд ошибся?

И он улыбнулся, добродушно и по-стариковски.

Конечно, общались мы с Валей не вслух, а мысленно. Но поверьте, так верней. Слова искажают смысл передаваемой мысли.

Жаль, что подобным образом я не могу общаться с родителями. Как все взрослые, они общаются посредством речи. И не всегда правильно друг друга понимают. Хотя они, конечно, хорошие. Добродушные, как улыбка Вали Грабовско-го. И может, нам удастся болеть друг другом всю нашу жизнь.

Хорошо, что я родился. И для меня хорошо, и для родителей. Ведь я одно из главных звеньев цепи, крепко сковавших папу и маму друг с другом.

Когда папа уезжает на гастроли, мама скучает по нему. А отец звонит нам по два раза в день. Вернувшись, он обнимает нас, целует и говорит:

– Уезжая, я радуюсь только одному – впереди меня ждет встреча с вами.

Наверное, таких людей, как мои родители, очень много. Может, даже есть немало людей, которые умнее и добрее, чем мои папа и мама, но другие мне не нужны.

Я люблю маму. Я люблю папу. И мне жутко нравится, что я люблю их не только за то, что они мои родители, но и за то, что они такие.

Сегодня я нечаянно услышал, мама ждет другого ребенка. С одной стороны, я счастлив – у меня будет брат. Или сестра! Однако, с другой стороны, скажу честно (врать пока не научился), я почувствовал – впервые! – что ревную: а вдруг его (ее) станут любить сильнее, чем меня! Решил посоветоваться с Грабовским.

– Скажи, старик, ты ревнуешь предков к своей сеструхе?

Задумчиво поковырявшись в носу, Валя объяснил:

– Ревновал немного в самом начале. А потом понял, что она слишком нуждается во внимании. Я же гораздо самостоятельней. К тому же я сам скоро ее полюбил, – Валя стукнул

меня погремушкой по лбу и продолжил свою мысль: – Младенцев нельзя не любить, они такие потешные. И вообще, все дети очень хорошие.

Я согласился и в знак благодарности укусил Грабовского за палец. Завязалась потасовка, и продолжать беседу было некогда...

Сейчас я поел овсяной каши. Отрыгнул липшее, уж вы меня простите. Слушаю колыбельную мамы. Мне тепло, глаза мои слипаются... Пора спать... Я и так заболтался... от счастья... Спокойной ночи. Пусть вам приснится розовый слоник... который... а-аа... озеро... и там... уши... вот...

ОКНО НАПРОТИВ

Она жила на пятом этаже в доме напротив. Через справочное бюро он узнал номер ее телефона, но набрать эти семь цифр и поговорить с ней не решался до сегодняшнего дня. Сегодня день был особый.

Поставив телефонный аппарат на подоконник, он набрал заветный номер, глядя в ее окно.

Слушаю, – голос оказался мягким, теплым...

Добрый день. Меня зовут Игорь. – Он помолчал: – А вас?

Кто это?

Это ваш сосед.

О, – она поднялась с кресла, – опять протекает?

Что протекает? А, нет! Я не снизу. Я живу напротив. В соседнем доме.

–Ну?

Вдохнув побольше воздуха, Игорь выдохнул:

Я вас люблю. Как вас зовут?

Ничего не понимаю... – она прошлась по комнате. – Меня кто-то разыгрывает?

Не думаю. Дело в том, что я недавно переехал... Хотя нетак уж недавно... Уже полгода наблюдаю за вами, и вы мне очень нравитесь. Я изучил ваш распорядок дня: знаю, когда просыпаетесь, когда уходите на работу и в котором часу возвращаетесь... Представляете, когда вы садитесь ужинать, я тоже ем. Когда смотрите телевизор, я тоже сажусь его смотреть. Я все пытаюсь делать вместе с вами. Мы даже спать ложимся вместе. Я имею в виду, в одно время.

Подождите, – она ушла в глубь комнаты, и теперь он ее почти не видел. – Что значит, вы за мной наблюдаете?

– Из окна. Вы живете на пятом, а я на шестом.

Она подбежала к окну. Он неуверенно ей помахал. Она немедленно отступила назад.

Вы подглядывали за мной?

Ну почему подглядывал? Я смотрел. Открыто смотрел, вы тоже не прятались.

Откуда я могла знать?..

Что вам скрывать? Вы же не лысая, не убогая какая-то...

Вы больной?

Нет, спасибо, я абсолютно здоров.

Как вам не стыдно? Когда я переодевалась... вы тоже

смотрели?

А кто б отвернулся на моем месте? Я всего лишь мужчина. .. А вы очень красивая женщина.

Она нервно заходила по комнате.

Послушайте, как вас там?

Меня Игорь, а вас?

Игорь, вы действительно не понимаете, что это по меньшей мере неприлично?

Что неприличного в том, что мужчине нравится женщина... Может, мы с вами встретимся и поговорим, а то по телефону как-то...

А вы наглый!

Ну что вы! Вовсе нет! Но все равно, спасибо... Так как на счет моего предложения?

Встретиться?

Да, сегодня.

Странно, что вы спрашиваете разрешения. Как я поняла, вы из тех, кто беспардонно врывается в квартиру и не просит, а требует всего, что вздумается.

Наверное, так поступают очень уверенные в себе люди. Я не такой. Понадобилось шесть месяцев, прежде чем я решился с вами заговорить. Сегодня, кстати, почти круглая дата. Ровно полгода...

Игорь, если уж вы такой долгий срок за мной следили...

Наблюдал.

...то вы должны были заметить, что каждую субботу комне приходит мужчина...

Он перебил:

Да, такой пузатый и седой, что его можно спутать с беременной бабушкой.

Ни с какой беременной бабушкой его не спутаешь! – она явно разозлилась. – Я хочу сказать, он не такой уж... Я люблю его, между прочим, а он меня.

Не думаю, – сказал Игорь. – Разве можно любить человека, не зная его, видя его раз в неделю.

Ну вы же, как говорите, полюбили меня. Даже имени моего не зная.

У меня для вас десяток нежных имен. И мне кажется, я знаю вас гораздо лучше, чем он.

Вам кажется.

Возможно. Но я знаю наверняка, он вам не пара. У него семья, а вы, как и я, одиноки. Для вас он лишь мужчина по субботам.

Как вы смеете!.. постойте!.. когда мы... вы смотрели?..

Нет, ну что вы! Мне, признаться, было неприятно видеть вас в объятиях этого пузача. – Игорь повысил голос: – Да не мелькайте вы туда-сюда! Присядьте, успокойтесь...

Только попробуйте позвонить еще раз!

Она бросила трубку и, подойдя к окну, зашторила его плотно, как никогда.

Игорь закурил и тут же перезвонил. -Да...

– Если вам когда-нибудь станет грустно...

Короткие гудки оборвали его на полуслове.

Он докурил и перезвонил снова.

Оставьте меня в покое! – потребовала она. – Я вызову милицию!

И что вы им скажете?

Что вы – извращенец.

Потому что люблю вас?

Потому что вы ненормальный.

Я нормальный, и, видимо, в этом моя беда.

-Теперь вы пытаетесь вызвать во мне чувство жалости?

А у меня есть шанс?

У вас ни единого шанса!..

Позвольте хоть надеяться, что мы...

Не позволю.

Но больше вас не видя, я хочу хотя бы слышать...

Зачем?

-Хочется.

Мало ли что вам хочется! Сегодня хочется слышать, завтра трогать.

Прошу вас, не думайте обо мне плохо.

– Я вообще не собираюсь о вас думать.

Короткие гудки.

Вечером она раздвинула шторы и посмотрела на дом напротив. Шестой этаж... Он сидел у окна, читал... Вот он отложил книгу в сторону, привстал. Она жестами показала, дескать, перезвони... Он кивнул.

– Добрый вечер, – услышал он в трубке мягкий теплый голос. – Моя беременная бабушка сегодня не придет, у него сын заболел. – Она вздохнула. – Может, сегодня мы попьем чай не только в одно время, но и на одной кухне? Только лучше вы приходите ко мне, а то я, как видите, не совсем одета.

Хотите – верьте, хотите – нет, но буквально через месяц они поженились. А чтоб вы не думали, что это сказка, я честно признаюсь, что через три года они развелись. Ничего не попишешь – характерами не сошлись. Они снова стали жить отдельно. А свою дочь он часто видит в окне напротив.

ХУЛИГАНЫ

Утром меня разбудила зубная боль.

Зуб этот тревожил и раньше – в последний раз накануне вечером, – но то была терпимая боль, ноющая, ненавязчивая... К ней скоро привыкал и мог игнорировать. В крайнем случае, я уделял ей внимание каким-нибудь дешевым обезболивающим.

Теперь боль, возмужав, искажала лицо и пронзала все мое тело насквозь.

Целый день я провел в невероятных муках и в безуспешном самолечении.

Бомбил воронку проклятого зуба таблетками анальгина, придавливал ломтиком сала, полоскал содой, травил никотином и даже пытался замаливать, давая Господу Богу клятвенные обещания, что если боль пройдет, я брошу курить и заниматься онанизмом.

Боль не проходила.

Я то метался по квартире, то, свернувшись калачиком на диване, покачивался из стороны в сторону, стараясь убаюкать зубную боль.

Ближе к вечеру, часам к семи, за мной зашел Брюховецкий. Принес голубцы в литровой банке. После смерти матери, с пятнадцати лет я жил один, и Брюня время от времени – вот уже четыре года – подкармливал меня.

– Похавай, – сказал он, – и пойдем прогуляемся.

Я знал, что скрывается за этим безобидным предложением. Прогуляться – означало, как обычно, ходить по улице и провоцировать крутых на драку.

В середине девяностых крутых было много. В кого ни плюнь – все крутые, все бригадные...

Редкий вечер обходился без драк.

Местная братва неоднократно делала нам замечания. Старшой их, Куринной, говорил, дескать, вашу мать, пацаны, что за беспредел вы на районе устраиваете. Что ни день -инцидент, а то и несколько. Без понятий, в наглую, кого попало... Тупо! А главное, говорит, себя пожалейте. Ведь рано или поздно, нарветесь! Либо завалят вас, либо менты закроют. Оно вам надо? Некуда энергию девать? Скажите, мы найдем ей куда более практичное применение. Вопросы?

Вопросов не было. Слегка оправдываясь, мы виновато кивали, каялись...

Пару дней мы держали себя в рамках приличия. Дышали тише мышат. Потом что-то вдруг обязательно случалось. Кто-то нам что-то не то сказал, как-то косо посмотрел, зацепил... Ну, и понеслась!.. И на следующий день, и на следующий. .. Ну не любили мы, терпеть не могли всех этих модных и крутых, всех этих псевдоавторитетов в дорогих шмотках и с дешевыми понтами.

Но на сей раз я Брюне сказал:

Не могу. Зуб болит.

Зуб? – переспросил Брюня и показал кулак. – Давай выбью.

Брюховецкий, в отличие от меня, парень здоровый, накачанный. Кулак его с мою голову. И юмор у него соответственно тяжелый, грузный такой.

Иди ты в жопу, – говорю. – Я серьезно. Боль такая, прямо с балкона сигай.

Тогда сначала ко мне. Я тебе такую таблетку дам – любую боль как рукой снимает.

Звучало это убедительно, а может, мне просто очень хотелось в это верить. Я накинул кожаную курточку, кепчонку...

Брюховецкие жили в соседнем подъезде на последнем этаже, в большой четырехкомнатной квартире.

Мы отправились, по своему обыкновению, через крышу.

Лишь только мы вошли, пока я закрывал дверь, Брюня исчез в неизвестном направлении. Я минут пять потоптался в прихожей, затем отправился на его поиски.

Вся родня Брюни была в полном сборе.

Мать его, прижав плечом телефонную трубку к уху, препарировала на кухне полудохлую рыбу и обсуждала с подругой последний роман Лукьяненко. Дед в бабушкиных очках вычесывал на балконе у Ральфа блох. Отец в гостиной, развалившись на кушетке с пультом в руке, безостановочно перелистывал телеканалы и ворчал, что по выходным смотреть нечего. Рядом сидела в кресле бабушка и тихо удивлялась, куда подевались: ее очки, телефон и дедушка.

Никто из них не обращал на меня особого внимания. Только дед буркнул что-то, чего я не разобрал, то ли «опять ушла блоха», то ли «блядь, нашли лоха».

Слоняясь по квартире, я даже заглянул в детскую. Иван-а – младшая Брюнина сестренка пяти лет – рисовала, напевая, как всегда, на несуществующем языке:

Клюнзя блитке торчи, ляпки жопля скло-о-ось, сюскад-

раскли спорли, о-о-ось!

Что ты рисуешь?

Это... такая... – запинаясь отвечала Иванна, склонив голову набок, – ну, это такая... абстракция...

Я, заинтригованный, подошел ближе.

– Какая же это абстракция? – спросил несколько разочарованно. – Это трактор.

Подумав, Иванна согласилась: -Да, это такой... абстрактор.

Потрусаючи! – сказал я так, как это слово произносила сама Иванна.

Не потрусаючи, – поправила она, – а потрусающе!

Изюмительно!

А давай поиграем в одну игру, – предложила Иванна.

В какую? – я присел около нее на корточки.

– В игру «Девочка и вентилятор».

-Научи.

– Уф, ну и жара! – воскликнула она и, ткнув пальчиком в мой нос, приказала: – Дуй!

И подставила лицо, прикрыв карие глазки. Я дунул.

– Еще, еще! Уф, ну и жара! Аж сердце разрывается!

– Это и вся игра?

-Дуй!

– Мне надоело, Иванка. Я больше не хочу быть вентилятором. Это грустно. Грустно быть вентилятором.

– Но ты вентилятор!

-Аты кто?

–Ая нажала!

Изюмительно! А другая игра есть?

Давай в «Девочку и лошадь»! Ты какой будешь лошадью?

– Не знаю даже. Ну, допустим... такой... белой в серых яблоках.

Иванна растерянно захлопала ресницами.

В яблоках не бывает... В яблоках только черви бывают.

В общем, да.

Дурацкие игры, подумал я. Хотя... Хотя почему дурацкие? Помню, в детстве моей любимой игрой была «Из последних сил». Играл я в нее один. Долго перестреливался с воображаемым противником – Черным Биллом, к примеру – пока тот не попадал мне прямо в сердце. Истекая кровью, я падал на пол, открыв рот и закатив глаза. Черный Билл, глумливо усмехаясь, подходил ко мне... И тут я, из последних сил, игнорируя пулю в сердце, стрелял Черному Биллу в лоб. Да еще говорил что-нибудь напоследок: «Вот мы и в расчете!» или просто: «Умри, сука!»

Я вернулся в прихожую. Появился и Брюня.

– Куда ты пропал? – спросил он раздраженно.

-Тебя искал.

– А я тебя. На, держи! – Он протянул мне на ладони таблетку: – Глотай! И пойдем, мать хлеба просила купить.

– Ну, прошел зуб? – спросил Брюня на улице, когда мы подошли к коммерческим ларькам.

–Так рано еще, минут пять прошло. А чего мы сюда? Тебе же захлебом...

– Курить охота, а сигарет хрен целых ноль десятых. Мать,

правда, дала десятку...

Саша пригнулся к окошку.

Манюня, дай пачку сигарет в долг. Мы тебе после первого же удачного грабежа отдадим.

Ты мне деньги за прошлое верни, – послышалось из окошка.

–Манюня...

Никаких манюнь!

Брюня обреченно вздохнул.

Ох, и курва ты – манюня...

В этот момент подъехал черный бимер. Из машины вылезли трое здоровых парней, один другого страшнее.

Выразительно посмотрев на меня, Брюховецкий отошел на пару шагов и, запрокинув голову, принялся внимательно изучать нечто на темнеющем небе, изредка бросая короткие взгляды в мою сторону.

Парни подошли. Стали что-то покупать. Я у одного, небритого такого, спрашиваю:

– Сигареткой не угостите.

Он глянул на меня и презрительно выцедил:

– Свои надо иметь.

А черт, думаю, начинается. Ну, чего не угостить? На крайний случай, почему нельзя отказать вежливо, культурно...

– На свои, – говорю, – денег нет.

Заработай... – реагирует он в ответ так же презрительно, но уже даже не глядя.

А вы бы научили меня – как. По вам сразу видно – работяги. .. Прямо заслуженные ветеринары труда!

Все трое уставились на меня, явно не понимая, что собственно происходит. Кто я? Чего хочу? Как смею?

А высокий такой, самый высокий, говорит:

Че те надо?

Ниче.

–Так че ты хочешь?

– Ниче.

–Те че, пизды дать?

–Ау вас есть?

Всё. Дальше терпеть они не намерены. Они ведь уверены, что физическое преимущество полностью на их стороне. Подобная самоуверенность исключает элементарную осторожность.

– Да ты задолбал! – сообщает небритый и, шагнув вперед,

бьет меня в глаз.

Первый удар не страшен. Он наносится обычно для проформы. Он рассчитан исключительно на то, чтобы поставить меня, дерзкого щенка, на место. Они убеждены, это неприятное недоразумение в моем лице устраняется легко.

Нет, первый удар не страшен, но как важен для меня этот удар. После него мне их не жаль. Он усыпляет остатки моей искалеченной совести и будит во мне агрессию по отношению к этим козлам.

Ах, вы драться лезете, думаю я. Ну, хорошо...

И я вкладываю гораздо больше силы в свой прямой удар в край подбородка. Небритый, клюнув воздух головой, рушится, словно взорванный дом в военной кинохронике. Тут же ко мне ломится высокий и даже успевает замахнуться, но мощнейший удар Брюни просто-таки уносит его в сторону.

Третий парень в полнейшей растерянности глядит на это «Бородино», глаза нервно аплодируют...

Саша медленно подходит к нему. Я знаю, он не станет его бить. Тот боится и уже совершенно раздавлен морально... В Брюне нет и капли жестокости, ему по душе драться с достойными, равными противниками...

–Хочешь мне что-то сказать?

–М-м... Нет...-Твоя тачка?

-Да...

Ну, так езжай...

Саня даже не злорадствует, ему неинтересно... Он вновь наклоняется к окошку:

Манюня, ну дай нам пачку «Мальборо»...

Как зуб?

Да болит.

Тебе водки надо выпить.

Не хочу я водки.

Лучшее лекарство.

Не хочу. Куда мы идем?

В гастроном. Хлеб надо купить. Забыл?

Оставив меня на парковой аллее, Брюховецкий ринулся через проезжую часть и нырнул в магазин.

Я закурил. Затягиваясь, надувал щеку, полоща зуб сигаретным дымом.

Вернулся он спустя минут пятнадцать, держа в руках бутылку водки, два пластиковых стаканчика и пол-литровый пакет томатного сока.

Я спросил:

–А хлеб?

Не хватило. На червонец особо не разгуляешься. Помни об этом.

Так как же хлеб? – не унимался я, пока он разливал.

Да что ты заладил – хлеб, хлеб!.. Не хлебом единым жив человек! – Он протянул мне стаканчик: – Ведешь себя, как не знаю кто. Прям вынь ему тут да положь! Хлеба и зрелищ!

Мимо продефилировали две крашеные блондинки. Так, ничего особенного.

Саня проводил их тоскующим взглядом и провозгласил:

– За проходящих здесь дам!

Выпили мы, запили тепловатым соком...

–Ты в реинкарнацию веришь? – спросил вдруг Брюня.

Это когда после смерти твоя душа переселяется во что-то другое?

Нет, в кого-то. Во что-то – это полная ересь. Говорят, человек живет двенадцать жизней, а то и больше. Только он этого не помнит. Так, изредка, у кого-то всплывают какие-то куски в памяти, но он вкурить не может, что это за хрень. Или там... сон приснится, только с реальной жизнью ваще никак не связан.

Ну и что?

Да вот... – он чуть замялся. – Мне вчера показалось, что в прошлой жизни... Показалось, что в прошлой жизни я был Александром Матросовым.

–Кем?

–Александром Матросовым.

– Это который грудью бросился на дот?

– Не совсем. Он вроде как ползком его... это... обогнул...Взобрался на него и, схватившись за дуло пулемета, направил его вверх, а наши, значит, поднялись и поперли в атаку.

Это потом уже стали писать, дескать, он грудью на пулемет бросился. Только это глупо и бесполезно. Его б в куски разорвало. Но звучит геройски, дескать, бросился на дот. Грудью прикрыл товарищей.

– Да, звучит эффектно. Наливай.

Саша повторно наполнил стаканчики.

-Так он что, выжил? – спросил я.

– Убили. Но самое опасное расстояние наши успели преодолеть без потерь.

– Стало быть, не зря парень погиб.

-Не зря...

– Ну тогда, – говорю, – давай выпьем за бессмертный подвиг Александра Матросова. Или даже за тебя! Мало ли...

Зубная боль заметно отпускала..." Делаем так, – сказал Саня. – Допиваем эту отраву и шуруем к Соболеву. Во-первых, у него самогона всегда хоть залейся, а во-вторых – гитара.

–А хлеб? -Что?

Хлеб! Опять твоя мамаша скажет, что я на тебя плоховлияю.

Так я и говорю! Шуруем к Соболеву, киряем и одалживаем бабло на хлеб. Магазин же до девяти. У нас еще час времени.

– Ох, что-то мне это не нравится.

Брюня осуждающе покачал головой.

Знаешь, Леня, в чем твоя проблема? Все, что ты в жизни делаешь, -правильно! Но! Как-то без огонька, без удовольствия, без энти... энтузиазма!.. Так словно оно тебе в тягость... Вот возникла безумная идея – идти к Соболеву. Вместо того, чтобы воскликнуть в неописуемом восторге: «Супер!

Мы идем к Соболеву, у него самогон, гитара и деньги!», – ты начинаешь ныть: «Ох, что-то мне это не нравится»... Бла-бла-бла, ню-ню-ню...

Может, у меня предчувствие.

Та ну! Даже если у тебя предчувствие чего-то плохого, ты должен в неописуемом восторге воскликнуть: «Санек! У меня плохое предчувствие! Давай скорее шуруем к Соболеву!»

Я разве отказываюсь?

Я не говорю, что ты отказываешься.

А что ты говоришь?

Я говорю, что ты ноешь.

Ты тоже ноешь по поводу того, что я ною. Это вместо то

го, чтобы в неописуемом восторге воскликнуть: «Супер, Леня,

ты опять ноешь!»

– Ладно, – рассмеялся Брюня, – поедем! Туда и обратно!

Хилый ветерок немного оживил у ног траву.Однако после Соболева, точнее после Соболевского самогона под гитару, мы несколько ослабли. Брюня еще держался молодцом, а вот меня заметно покачивало.

К гастроному мы подошли без десяти девять, но он был уже закрыт.

– Что за беспредел! – возмущался Саня. – Еще десять минут, вашу мать!

Он разошелся, кричал, стучался... Безрезультатно. Разве что к стеклянной двери дважды подходила дородная женщина и грозила нам кулаком.

Безобразие! – сказал Брюня и задумался. – Слушай, Леня. .. А давай им витрину разобьем.

Зачем?

А зачем они закрываются на десять минут раньше? С несправедливостью следует бороться! Даже в мелочах!

Согласен, только... при чем тут витрина?

А мы при чем?

В каком смысле?

В прямом!

Подожди, я потерял нить разговора.

Меньше слов, – решил Брюня, – больше дел.

Ну, хорошо.

Мы порыскали вокруг, нашли по убедительному булыжнику...

Всякую несправедливость небходимо либо искоренять, либо – раз уже поздно – наказывать за нее.

Кого же мы накажем в данном случае?

– Никого! Но! Мы дадим понять, с нами так поступатьнельзя, мы не потерпим. Витрина – ерундень! С одной стороны! Но с другой, витрина – это мельница!

–Чего?

Витрина – это мельница, в которой... этот... как его? Дон Кихот! Витрина – это мельница, в которой Дон Кихот видел дракона.

Саня, ты бухой.

Не думаю. Ты готов?

–Да!

– Итак, кидаем и бежим, – предупредил Брюня.

–Я кивнул.

Сердце слегка забеспокоилось. Я ощутил знакомое чувство тревожной радости, или, если хотите, радостной тревоги.

Мы одновременно размахнулись и бросили свои камни. Они еще летели, а мы развернулись, но не побежали; спокойно, не спеша зашагали прочь. За спиной раздался звон.

Хотелось прокричать что-то нечленораздельное, просто набор каких-то диких звуков...

Метров через тридцать мы услышали позади себя:

Эй, пацаны!

Не оборачивайся, – шепнул я Брюне, и тут же мы оба, остановившись, медленно развернулись.

Мне стало не по себе.

К нам приближались пятеро парней, примерно нашего возраста, ну, может, на пару лет моложе, все до единого в спортивных костюмах. Я не рискнул бы даже предположить, будто вид их был мирным, а намерения дружелюбные.

Вы что творите? – спросил один из них, когда они подошли к нам вплотную.

Ты о чем? – я почти мгновенно отрезвел.

Сам знаешь! Мы все видели!

Я рад за вас.