Текст книги "Книга магов (антология)"

Автор книги: Алексей Бессонов

Соавторы: Далия Трускиновская,Федор Чешко,Марина Наумова,Марина Дяченко,Владимир Пузий,Генри Олди,Владимир Васильев,Андрей Печенежский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

Она была прекрасна в своем отчаянии. Невероятно прекрасна.

– Я – человек. Всего лишь человек!

В его голосе слышалась мольба.

– Нет! Ты поэтому ничего не понимаешь. Ты не можешь понять!!!

Глаз – не кристалл, в нем нет резких граней, но даже отражение заходящего солнца в них ломалось и разбивалось на острые кусочки. До чего же колючи эти осколки, не прикоснешься…

– Я – человек…

– Вам нравится меня мучить? Это входит в Дар, да?

«Ничего слишком личного… Ни в коем случае! Этого нельзя,

это ведет только к беде…»

– Тейчан…

– Что вам от меня нужно? Что? Давайте уж… сразу… Отведите меня к этому вашему палачу… Чего вы тянете? А так – хватит!

– Тейчан!!!

Магия не действует на поступки людей – так считается. Но как назвать то, когда руки и ноги, все тело выходят вдруг из повиновения и делают вещи, на которые разум в нормальном состоянии вмиг наложил бы запрет? Магией? Другой, не имеющей отношения к Храму… Или имеющей, не важно…

Упругие губы Тейчан показались Линго терпко-сладкими на вкус.

Когда он понял, что она отвечает на поцелуй искренне, повинуясь все той же неуправляемой силе, невесть откуда выскочившей и толкнувшей их друг к другу, то подумал, что это катастрофа. Непредвиденная и непоправимая катастрофа.

Подумал и прижал тело молодой женщины к груди еще сильней.

Камень горел на пальце Линго ясным светом, этот свет видели в селении: далеко не одно окно было тут же торопливо задернуто шторами. Не искорка. Не лучик. Не свечка. Не как огонь в очаге, даже не как костер. Он отодвинул на секунды ночь.

Заложник заметил его не сразу.

– Что я наделал! – в ужасе прошептал он, отстраняясь.

Дар был принят. За вспышкой света наступила темнота.

– Ты… Вы… – чужим голосом выдавила из себя Тейчан и, вскрикнув, опрометью кинулась прочь.

Рианальт ждал его и, по-видимому, уже давно.

Поминутно напоминая себе о долге, Линго заставил-таки себя подняться к нему на голубятню.

– Что, по мою душу пришли? – загадочно усмехался хозяин дома. – Это хорошо. Давно пора!

«Тейчан…» – Линго сумел снова подчинить себе свое тело, но не полностью – сердце никак не входило в здоровый ритм: то сжималось, то начинало частить. Мысли остались там, у колодца.

Разговор с Рианальтом казался ему простым, когда он только выходил из дому после беседы с Гихором и Тапраноном: этот человек был способен спокойно дискутировать, хоть и не проявил пока свои умения; на него единственного могли подействовать доводы рассудка. Сейчас задача простой Линго больше не казалась – трудно убеждать человека, невольно вызывающего у тебя раздражение.

Разумеется, Рианальт не был виноват в том, что произошло между Тейчан и Линго. Но все равно Заложнику не хотелось его видеть, и особенно – после…

«Долг!»

– И как же вы собираетесь убедить меня в том, что ненависть не нужна? – для Рианальта разговор казался чем-то вроде игры. В слова.

«Тейчан…»

– К этому выводу вы должны прийти сами.

Голос ровный, значит – подчиняется воле, значит – уже хорошо.

Почти хорошо. «Тейчан…»

– Заранее предвижу ваши аргументы. – Рианальт сплел пальцы в замок и зацепил за колено. Голуби изредка издавали во сне воркочущие звуки. – Вариант первый: чувства мешают объективной оценке ситуации и так далее: ослепляют, отупляют… Логично, но всерьез такое воспринимают только самые ограниченные люди. Для людей мыслящих это не новость, и поэтому прием не пройдет. Я тоже когда-то так думал…

Линго, чтобы скрыть усиливающееся раздражение, уставился на перстень.

– И – передумали?

Даже очень внимательный слушатель не заметил бы иронию, настолько прозрачна она была, что уж говорить о человеке, привыкшем слушать себя и только себя?

– Разумеется. И знаете почему? – чуть ли не проникновенно поделился Рианальт. – Потому что решения, принятые без чувств, изначально противоречат человеческой природе. Человек был сотворен Создателем как существо эмоциональное.

Чувства можно спрятать, но куда их денешь? Прогонишь одни – их место тут же займут другие. Как знать, возможно, и более страшные. Плохо ненавидеть врага, не так ли? – Линго почти не слушал его, кристалл помогал ему прятать все, что не следовало сейчас выставлять напоказ. – …Но ведь если борешься с ним без ненависти, во вражде можно отыскать, например, удовольствие. Не лучше ли скатиться в слепой фанатизм, чем стать хладнокровным садистом, наслаждающимся причиненным врагу злом? Свято место пусто не бывает…

– А радости избавления от несчастий разве мало?

Как ни странно, кристалл неожиданно снова осветился, и весьма ярко. Линго поднял было взгляд, но тут же до него дошло, что не Рианальт принес в этот миг свой Дар. Скорей всего, Тапранону удалось убедить Гихора.

– Конечно, мало! – Рианальт сидел, немного покачиваясь в такт своим словам.

Возможно, эти мысли не являлись пустыми и были даже когда-то выстраданы по-своему. Очень возможно… Линго вдруг поймал себя на том, что, похоже, для Норкриона и его единомышленников почти так же неприятно звучали его собственные слова, в чем-то слишком рассудочные, отвратительные своей последовательностью и отчужденностью. Его передернуло.

Тейчан… Что с ней сейчас? Что она чувствует?

Линго казался себе бессовестным обманщиком, а Рианальт между тем продолжал свой монолог.

– …У человека много врожденных потребностей, и желание побеждать – скорей общежизненное, чем собственно эмоциональное. Человеку нужны победы. Человеку нужна еда. Человеку надо греться, чтоб не замерзнуть. Без стремления побеждать тоже не получится жить. Натуру не переиграешь, нет! Ненависть – это нечто другое. Ее чувствуешь. Ее может не быть, ее можно выбрать… Вам что – плохо?

– Ничего, – процедил сквозь зубы Линго. – Немного знобит.

– Может, пойдем в дом?

– Да. – Линго понял, что его и в самом деле колотит озноб, от которого оживали все недавние раны.

– Вам помочь? – Рианальт заботливо протянул Заложнику руку.

– Спасибо – не надо. – Линго подался назад, изо всех сил стискивая зубы. – Мне, может, тоже… нужны победы…Вот что, не будем тянуть! Я знаю, какая победа нужна вам. Вы незаурядны, вам мало внешних врагов. Вы способны осознать, что самая большая победа, какую только может одержать человек, – это его победа над собой, так что вы можете… Победить свою натуру и отринуть ненависть.

– О! – Рианальт хохотнул. Зубы Линго скрипнули («Тей-чан… Не сметь о ней сейчас думать! Точка!!!»). – Стараетесь подловить меня на слове? Как в анекдоте: «А слабо с моста головой?» Ловкач же вы, однако… Один-ноль в вашу пользу! Подобный вызов сложно не принять – отказ уже поражение. Не так ли?

– Я плохо себя чувствую, – уставился на лестницу Линго, не зная, хватит ли у него сил спуститься вниз самому. – Решать вам. Я пришел сюда не сам: меня пригласили вы. Я определил, что надо делать. Остальное – в ваших руках…

– Ну-ну! Давайте-ка я все же помогу вам спуститься… Любопытную же вы задачку подкинули, ну честное слово!

Камень засветился в четвертый раз уже в комнате, которую Линго привык считать своей и в которой он успел прожить еще одну свою жизнь.

– Значит, остаюсь я… – заключил Норкрион.

Морщин на его лице стало больше – или это прежние удлинились, создавая такое впечатление? За первые два дня пребывания Заложника в селении он постарел с виду лет на пять, за последние пару часов – на все двадцать. Перед Линго сидел сейчас древний старик.

– Вам плохо… – зачем-то сказал заложник вслух.

Тревога за Тейчан не унялась, но стала уже чуть глуше. Хуже ран тягуче ныла совесть. То, что происходило с Норкрионом, усугубляло ощущение вины, хотя здесь Линго точно знал, что делает все как положено. Он был обязан заставить этого человека посмотреть на себя самого со стороны, признаться в том, в чем он признался, совершить то, что он должен будет совершить. И осознавал – намного лучше, чем когда увидел старейшину впервые, – что понимание, признание и решение для Норкриона окажутся мучительными, но этого страдания не избежать.

Все равно было неприятно.

– Не важно… Эх, Линго!.. Вы все-таки человек из иного мира, пусть он и существует на нашей земле. Да будь я способен забыть все и отказаться от ненависти – разве я не пошел бы в Храм лично, вместо Корлингораса или Гихора? Побежал бы, но ведь я же об этих ваших условиях слышал! Много ли вы о себе помните?.. Человек без прошлого, это уже не тот человек, это – что-то не то. Другим меня ничем не напугаешь. И тут вы приходите и устраиваете «вилку», что ни сделай, все – хуже некуда, вы же пытаетесь меня заставить сомневаться в том, ради чего я жил все время.

– Так надо…

– Да знаю я, что надо! В этом-то вся беда… Знаю – а меняться уж поздно. То, что копится годами капля за каплей, не зачеркнешь одним взмахом руки. Вы не тело – вы душу решили помучить. Прийти из своего мира и доказать мне, что, мол, я, старый дурак, занимался всю жизнь черт знает чем…

– Не так, Норкрион, – затряс головой Линго. Сердце щемило от новой жалости. – Вы очень многое сделали… для своих людей. Вы их сплотили, собрали… Многое создали. Это я как человек человеку вам говорю. Но что делать, если «вилка» образовалась сама собой? Я сказал только то, что знаю…

– Не надо – еще не хватало, чтоб вы меня утешали! – Старик закрыл лицо ладонями. – Ведь все равно, будь я в состоянии, я бы и эту жертву принес. Чего мне терять? Я год за годом ходил над пропастью и водил за собой других. А теперь не могу никого вести, стоит мне хоть чуть-чуть усомниться в своей способности пройти, и дорога одна – в бездну. А что с селением будет?.. Ведь и в другом вы правы: одной смертью весь мир целиком не изменишь, опасность останется. Ну у вас и логика – чтобы убить, надо простить…

– Перестать ненавидеть, – уточнил Линго.

– А! Одно и то же… А как поднять руку на прощенного? Еще скажите – полюбить… От одного того, что я это у себя спрашиваю: «Может ли такое быть?», я уже сам себе начинаю казаться не тем человеком… Наверное, я – уже не я… Норкрион был собой, потому что не знал сомнений, потому что дорога его была прямой. А сейчас будто на одном месте петляю. И еще скажу: не знай я, что ты – из Храма, – старик на миг оживился, – на месте бы тебя за эти слова придушил как врага. Но ведь получается, что на самом деле вроде как не ты мне приказываешь, а то самое, высшее… А раз так, я, получается, кругом не прав. Вроде. – Потухшие глаза Норкриона вдруг нехорошо блеснули. – Вот ты, Заложник, можешь представить себе, что будет, если ты возьмешь и не выполнишь своего долга? А? Ты от одной жизни отказался, стал тем, чем есть. А во что превратишься, если откажешься от своего предначертания? Невозможно, да? Так почему для меня это должно быть возможным? И что ты будешь делать, если у меня так и не получится?.. Похоже, что и ты попал в переплет, дружище!

– Да. – Линго был почти рад приступу физической боли, позволившей не выдать охватившие его чувства.

Разве не может случиться невозможное в мире, в котором бывает все?

– То-то же! – не без горького удовлетворения заметил старик.

– Да… – повторил Линго. – Но все равно зря вы так… Это же была ваша инициатива. Ваше дело. Ваша просьба. Мне придется смириться со всем, что бы со мной ни произошло, а вы свою неудачу прочувствуете куда сильней!

– Что значит – «так»? Я – никак. Я всего лишь говорю… Если бы можно было просто умереть и поставить на этом точку! Ну не могу я отказаться от ненависти и от себя – в этом все дело. Спроси свой камень – вдруг он примет какую-нибудь другую жертву?

– Это невозможно.

Стон на стон. Вздох на вздох.

– А для меня невозможно ЭТО.

Тупик. Линго не видел (и не увидел бы, даже не находись где-то рядом Тейчан, невольно заполонившая все его мысли), где находится тот рычаг, которым можно было повернуть в нужную сторону монолитную, но давшую трещину душу старейшины. Эту душу можно было обратить в щебень (но тогда не осталось бы и жизни), но не изменить ее форму.

– Я понимаю – мне и самому было бы проще принести другую жертву.

– Тогда придумай, – вытянул вперед шею и снизу вверх заглянул ему в глаза Норкрион. – Что сделать со мной? Мне же надо как минимум заново родиться, с нуля все начать – не меньше. Вот ты возьми и заставь меня. Силой, колдовством, чем угодно – отказаться от этой ненависти. Только поскорее. У нас мало времени.

– Это произойдет, когда произойдет.

– Я не о том! Я что – не сказал? Мда-с, приехал Норкрион… – То ли короткий смешок, то ли всхлипывание вырвалось из старческого горла. – Дожил! Те ребята, которых вы вытащили, случайно «засветились» на окраине Города с нашей стороны. Молодо-зелено… теперь надо ждать облавы!.. А вы это… невидимками нас можете сделать? Тапранон говорил… лишь бы о вашем приходе кто не проболтался. Третий вариант, называется… Нет, не надо невидимок, я же сказал, придумай, заставь меня! Я сказал – любым способом!

– Магия не действует на души.

В гранях кристалла Линго снова мерещилось лицо Тейчан.

– Не придумывайте – вы уже и так вторглись туда, что дальше некуда!

– Для того чтобы сказать то, что сказал я, вовсе не нужно было прибегать к помощи высших сил. – Линго было стыдно за радость, которую он ощутил, поняв этот простой принцип: на людей влияют люди.

– Можно подумать, я бы стал вас без них слушать! И не важно сейчас… – Норкрион и впрямь внутренне торопился, потому что тут же перепрыгнул на новую мысль. – …А может, мне напиться? Спьяну многие добреют… Вдруг и я – тоже?

– Подозреваю, что для такого простого выхода ваша воля слишком сильна.

– А как еще можно не ненавидеть? Во сне? После смерти?

…Ну придумай же ты, чтоб тебя разорвало! Переделай! Замени!!! Пусть я и впрямь стану не собой во всех смыслах. Все равно я ничего не стою без дела!

– Ваша ненависть слишком настоящая… – покачал головой Линго. – Я ничего не могу.

– Но ведь я обязан, о Боги! – Норкрион воздел руки к потолку. – Что же делать? Мне некуда отступать!!!…Если бы я мог начать жизнь сначала!

Камень.

Это был не огонек, но все же в его глубине что-то неразборчиво и неопределенно изменилось. А может, и со стороны упала тень. Линго был слишком выбит из колеи, чересчур выведен из равновесия, чтобы это понять.

– Тсс! – замер вдруг Норкрион. – Что это?

Окончание возгласа – слишком короткий отрывок звука, чтобы его распознать.

– Что это? – тревожно вскочил с места Линго.

Будто в ответ на его вопрос, резко распахнулась дверь, и на пороге появился Гихор. Он открывал и закрывал рот, как вытащенная на берег рыба.

– Что случилось? – пружинисто развернулся к нему Нор-крион.

– Тей… Тейчан! – судорожно хватая ртом воздух, выпалил Гихор. – Она повесилась!

…С облавой пришел не дежурный патруль – большой отряд с четырьмя машинами.

Два подразделения разошлись, забирая селение в клещи, сомкнулись за дальним краем построек и, оставив круг часовых, принялись прочесывать хибарки, редкие дома и бараки, разделенные на комнатушки лоскутными занавесками и сетками. Тряпичные стенки попросту срывали и сбрасывали на пол, под ноги. Обычно таким мелким разорением облавы и обыски и ограничивались, но из первого же барака солдаты сразу не ушли, как бывало прежде, – командира смутила переполненная ненавистью тишина. Он был достаточно опытен, чтоб заподозрить неладное, – уж слишком она была непонятна.

Все в порядке, когда люди, даже невиновные, мечутся в тревоге, понятно, когда женщины бьются в истерике и воют, когда у кого-то сдают нервы и он бросается в драку с голыми руками против огнестрельного и холодного оружия, когда навстречу летят пьяные ругательства и пустые бутылки; бывало, спускали и собак, а то какой отчаявшийся, видать, знающий, что рыльце в пуху, принимался палить по военным из чудом уцелевшего охотничьего ружьишка, а то и из самодельного лука с напоенными ядом стрелами… Это – нормально. А вот молчание наводило на мысль о заговоре, настоящем и серьезном. Даже прячущиеся за материными подолами дети словно участвовали в нем, копируя выражения лиц у старших. Так и ощущалось, что за тишиной таится нечто опасное и значительное.

Тут же, в бараке, учинили допрос – отрывали селян по одному из сбившейся вдоль стенок массы и швыряли на колени перед командиром.

– Никто сюда не приходил…

– Наверное – из другой общины…

– Все наши на месте, знать никого не знаем… – Все, как в один голос, отпирались.

Все – так не бывает. По-нормальному – не бывает.

Командир отряда хмурился, раздраженно теребил ремень автомата, прислушиваясь, не окружает ли поселок банда (хоть и не верил до конца слухам, будто есть таковые), но даже голоса пока сверх меры не повышал, памятуя о строгом приказе: без нужды народ не злить.

«Народ, называется… – тревожно водил он взглядом по одинаковым от ненависти лицам. – Помяните мое слово: с этой кодлой нам еще придется иметь дело, даже если беглецы прячутся не здесь!» И еще подумал, что лишь вернется домой – напьется вусмерть.

«А ведь здесь, может оказаться, не те заговорщики прячутся!» – осенило его наконец после очередного бестолкового экспресс-допроса. – Тут… Магией пахнет!»

Вместе с этой мыслью пришло и желание проверить все самому. Не случайно на днях с его коллегами имел место какой-то совсем странный случай: безотказный обычно слепыш, лучший из всей пакостной породы выродков, учуял своим особым нюхом лодку с людьми, да и самим патрульным вроде как поначалу что-то в реке померещилось, но вдруг сгинуло все, как мираж.

Доклад – докладом, догадка – догадкой, а практика… Как истинный честный и честолюбивый служака, он не мог упустить такой случай. Подступивший от мысли о магии страх советовал убраться поскорей и подальше, долг возражал.

Поймать Заложника-колдуна и охульников, дерзнувших вмешать в земные дела высшие силы! Если не начальником Городского патруля сделают, то, как минимум, заместителем!

Ой не случайно народец здешний так молчит…

И во втором бараке было то же самое. И в третьем. В хибарках-то оно не так бросалось в глаза…

Командир отвернулся от десятков мрачных глаз и, очутившись на улице, достал из кармана монету. Решающий спор между страхом и соблазном металлический кружочек взмыл вверх и ляпнулся в пыль. Решкой.

– Вперед!

– Уходите! – приказал Норкрион осипшим голосом и, когда входная дверь за Тапраноном и Гихором захлопнулась, сполз спиной по стене на пол, прямо к ногам безжизненного тела, и, упираясь в него опустевшим взглядом, произнес: – Вот и все…

Линго молча выпрямился, он опоздал с искусственным дыханием. Не сработали человеческие средства.

– Широкий Круг разорван? – почти не двигая губами, произнес статуей замерший у порога Рианальт. – Разорван?!

– Она успела… принести Дар. – Линго не узнал свой голос. Слезы щипали глаза, и он даже не пытался их спрятать.

– В поселке военные, – глухо сообщил Рианальт. – Скоро доберутся и до нашего дома.

– А! – махнул рукой Норкрион. – Чего уж… Все равно не вышло… Эй, Заложник, ты можешь оживить ее? Это ведь не меня переделать – пусть хоть немного толку от твоей магии будет! Добился ты своего, да? Принесла жертву наша девочка – и где она теперь? А меня вот и на это пока не хватает…

– Тейчан! – простонал Линго.

Все теряло смысл. Все.

– Вот оно как – от себя отказываться! Счастливая… – Норкрион, казалось, бредил. – Кто умер – тот свободен… А может, мне самому к военным выйти? Заявить, вот он, я, Норкрион, Дарлашун, Врокурас… Надо же – сам все имена уже не вспомню! Сам… И – выйду. А перед смертью попробую убедить себя – не нужна ненависть… Вот тогда меня в предательстве никто не упрекнет, и я сам себя – тоже… Хотя последнее и неправда!

Губы Заложника безмолвно затанцевали. Он хотел одного – чтобы тягостная сцена закончилась поскорей.

(«Успокойтесь, старейшина!» – совсем издалека прозвучал искаженный голос Рианальта.)

Из приоткрытых губ Тейчан высовывался ставший уродливым язык. В кристалле он не отражался.

– Вот прямо сейчас выйду и сдамся… Спроси свой камень о Тейчан, Заложник! Нет – лучше о замене Дара!!! Что же, зря девочка жизнь положила?

– Замолчите! Замолчите все!!!

Не ясно, где у кристалла настоящие грани, где – отражения. Их много, много, много…

«Ты этой жертвы хотел?!» – с поистине человеческой злостью спросил кристалл Линго.

Грани переливаются, манят, уволакивают в себя из реальности, завораживают, успокаивают, шепчут, сигналят о чем-то…

– А ее в самом деле можно вернуть?

– Замолчите!

Огонек.

– …А может и мне следом за ней, а? Мертвые уж точно никого не ненавидят! Тогда, может, и удастся… жертвоприношение…

– Дар будет принесен.

Холодные ровные слова.

– Что-о? Что вы сказали?

Чудовищное усилие – чтобы оторвать от кристалла взгляд.

– Дар будет принесен, – чуждо и четко произнес Линго. – Ясно? Я., сейчас вернусь, а вы все быстро соберитесь здесь, возьмите ее за руки и держите. Норкрион – вспоминайте все, о чем мы говорили. Вы не проиграли! Думайте и о ненависти, и обо всем остальном. О том, что жизнь в таких условиях – тоже жертвоприношение, только растянувшееся во времени, и что оно может быть принято Мирозданием, а согласие принести Дар принесет свое чудо когда-нибудь много лет спустя… Подумайте, почему оказался необходим именно этот Дар, сопоставьте одно с другим… Начать жизнь сначала можно на самом деле и когда угодно! А я – сейчас. – Он приоткрыл дверь и устремил взгляд на лестницу, ведущую на чердак. – Нет, запомните еще одно: Чудеса даются людям не просто так, не для того, чтобы они могли ими попользоваться и все… Их нам дали, чтобы каждый сам однажды сделал правильный вывод… Надеюсь, у вас получится!.. Суть ведь не в формулировке. – Линго сморщился, глядя на грязные ступени, но тут же понял, что ему вовсе не обязательно подниматься наверх: дверь чердака уже отворилась и в ее проеме замаячила бесстрастная металлическая маска. Он вздрогнул и снова повернулся к сидящему возле Тейчан Норкриону. – Короче, повторяйте все это или что хотите, просто повторяйте… Или – молитесь…

Они сидели, взявшись за руки: задумавшийся о чем-то своем Рианальт, удрученный случившимся с Тейчан силач, подросток с покрасневшими глазами, сжавшийся в комок и втянувший голову в плечи, почти (но все же не до конца) морально разбитый старейшина, мертвая молодая женщина и Заложник, за спиной которого маячила безмолвная фигура.

В кругу горела хилая свечка, перстень с камнем теперь был надет на нее.

Сидели и ждали.

Блеск лезвия. Вспышка ослепительно яркого света. В ее огненном полыхании возник вдруг человеческий абрис и быстро оброс объемом и цветом: незнакомый в лицо всем, кроме Норкриона, мужчина в летах, лысоватый и грузный, сидел за столом, изредка чиркая золотой чернильной ручкой по бумаге, и к его лицу нагибалась настоящая электрическая лампа на колченогой подставке… Неожиданно он зашатался, покраснел до свекольного цвета и повалился лицом на стол, сбивая лампу в сторону и комкая попавшиеся под пальцы листы. Слетел на пол и превратился в дребезги невезуче приткнувшийся у края стола стакан, потом раздался быстро стихающий хрип…

Вспышка – и вновь стали видны знакомые стены, которые теперь почему-то странно увеличивались на глазах, становясь размытыми, огромными и непривычными…

Вспышка.

Громоподобный треск выбиваемой двери…

– Ну, что там? – спросил командир отряда патруля, когда несколько солдат высыпали из дома с голубятней.

– Чепуха одна. Взрослых – никого, зато младенцев – куча… – доложил сержант. – Ясли, должно быть. Только воспитателя нет.

– Вот черт! – треснул по дверному косяку кулаком командир (этот дом был последним). – Никого, значит? Пустышка? Ну ладно… Уходим!

До рассвета ему надо было успеть обыскать еще одно селение. Откуда ему было знать, что произошло минуту назад в столице? Вести не сразу преодолевают такие расстояния.

Правда, позже, уже в дороге, ему вспомнилось вдруг, что среди суеверных простых людей, главным образом в дальних селах, ходят смутные слухи, что, мол, в тех местах, куда люди вызывали Заложников, часто находят подкидышей. Так ведь то – по одному, а не по пять штук скопом. Да и вообще, скорей всего, Храм и чудеса – всего лишь сказки.

Самые обыкновенные сказки…

Федор Чешко

Час прошлой веры

Ты, возжелавший знать,

Но страшащийся дум,

Отяготивший ум

Тем, что не смог понять,

Ты, чья сила слаба,

Как огонек свечи,

Бойся сказать в ночи

Правильные слова.

Вода была всюду. Она оседала на одежду и лица промозглой сыростью, нависала сизыми космами туч над вершинами увечных осин, смачно и длинно чавкала под ногами, и казалось, что буро-зеленое месиво матерого мха взасос целует подошвы. Было тихо. Ветер, весь день хулиганивший над болотами, умаялся наконец и теперь едва ощутимо шуршал в чернеющих листьях. Даже комары угомонились и поотстали, за исключением двух-трех особо жаждущих. А впереди, где медленные тяжкие тучи воспалялись тусклым закатом, погромыхивало невнятно, но обещающе: в пугливых невзрачных сумерках зрела гроза.

Ксюша не смотрела по сторонам. Она смотрела под ноги, на мох, на черные лужи, заваленные прелыми листьями, на свои обшарпанные, обляпанные ржавой болотной пакостью сапоги – как они шагают по этому мху и по этим лужам… Все шагают и шагают, и ноги наливаются скучной бессильной тяжестью, и цепенеют чувства, а из желаний осталось только одно: стряхнуть с себя все это, сырое и неудобное, пахнущее брезентом, резиной и гнилью; лечь на теплое, чистое; и пусть тогда снится хоть что угодно, хоть даже мох, лужи да шагающие сапоги – только бы не видеть их больше вот так, наяву. Но до тепла, чистоты и сна еще шагать, и шагать, и шагать…

А потом она с маху уткнулась головой во что-то влажное, твердое, шершавое и только через несколько мгновений досадливого недоумения поняла, что это спина Олега. Ну, и чего он стал, спрашивается? Он это зря придумал. Если постоять еще немного, то захочется сесть, а потом – лечь, а потом – спать, а идти дальше совсем не захочется…

Олег мельком глянул через плечо:

– Посмотри, Ксенюшка! Как красиво, как мрачно…

Ну вот, теперь надо сдвинуться с места (а сапоги уже, кажется, запустили в мох ветвистые корни – прочно и навсегда), надо встать рядом и восхищаться пейзажем. Желательно – вслух. А мама, между прочим, предупреждала. Мама, как Олега увидела, сразу сказала: «Ой, Ксения, гляди, как бы не пожалеть тебе… Чокнутый он какой-то».

Чокнутый и есть. Ну что это за столбняк напал на него, что он там такое увидел?

Поляна. Широкая, заросшая желтой хворой травой. А вокруг – прозрачные толпы жалких, обиженных Богом осинок; а сверху – небо, черное уже, плоское, и будто судорогами корчат его нечастые и невнятные ворчливые сполохи… А на поляне – холм, невысокий, будто оплывший от собственной невыносимой древности. А на холме – четкий и крепкий силуэт, устремленный туда, в недальнюю черноту неба; устремленный, но тяжело и плотно стоящий здесь, на холме, в болотах – над гнилыми лужами, над полупрозрачной от убогости травой, над хилыми, загнивающими деревцами, крепко, недосягаемо, навсегда. Господи, так это только-только до заброшенной часовни дошли?! Так это, значит, еще не меньше трех часов идти надо?!

Наверное, Ксюша всхлипнула, потому что Олег обернулся к ней, и в шалых глазах его забрезжило наконец человеческое, осмысленное.

– Ксюша… – Он осторожно тронул ее за плечо. – А, Ксюша… Давай-ка мы в Белополье сегодня не пойдем. Давай-ка мы с тобой в часовне переночуем. Хлеб есть, консервы… И куртки есть – не замерзнем. Или если в Белополье, то я тебя понесу. Или – или.

Ксюша, глядевшая на него снизу вверх, чуть не заплакала от безнадежности. Понесет! Двенадцать километров, через болота, ночью, под дождем (вот, уже капает, все сильнее, все чаще). А ночевать в этой развалине на болоте, в сырости, на голом полу… Да не в сырости дело – страшно просто здесь ночевать, что он, не понимает, что ли?! Но идти в Белополье…

Ксюша представила себе, как будет идти в Белополье, и простонала:

– Ладно, ночуем здесь.

В часовне было темно и пусто. Олег пошарил лучом фонарика по исписанным похабщиной стенам, на которых сквозь сырую, неряшливо наляпанную известку темными пятнами проступали лики святых, по заваленному битым кирпичом и всяческой дрянью полу; сказал неестественно бодро и решительно:

– Отлично! Ночевка будет по первому разряду.

Ксюша, нерешительно топтавшаяся у входа, восприняла это заявление скептически. Хоть бы заснуть скорее, чтобы поменьше впечатлений оставила эта ночь…

А Олег тем временем пристроил фонарик на полу, ногами расшвырял по углам негорючий мусор, горючий сгреб в кучу; и вот уже трескуче искрят, разгораясь, сырые щепки, и шустрые язычки пламени, коптя, облизывают жестянку с тушенкой, а на расстеленном полиэтилене нарезан хлеб, и в углу устроено лежбище из двух штормовок, рюкзака да плаща…

Может, и не такая уж плохая ночевка получится?

Некоторое время им было не до разговоров. Но потом, когда опустевшая жестянка была аккуратно подчищена корочкой, а ее место на крохотном костерке заняла алюминиевая фляга с чаем, завязался мало-помалу и разговор.

– Просто удивительно, откуда здесь все это, – сказал Олег, досадливо озираясь по сторонам. В глазах его была какая-то детская обида, будто только сейчас он заметил всю ту гадость, которую получасом раньше сам же сгребал под стены. – Ведра, галоши… А около входа – заметила? – автомобильная покрышка. А до ближайшей дороги, между прочим, километров пять, не меньше.

Ксюша зябко горбилась, топила подбородок в воротнике пушистого свитера:

– Люди охотнее всего гадят в местах, обжитых другими людьми. А в местах, которые были для кого-то святыми, гадят с особым трудолюбием и упорством. Так что ничего удивительного не вижу. – Она пожала плечами, осторожно потрогала флягу. – Давай пить скорее, а то спать очень хочется.

Олег будто и не услышал, он уперся взглядом куда-то мимо Ксюши, а может – сквозь нее. И Ксюша устроилась поудобнее, стала терпеливо дожидаться, когда он очнется, когда отпустят его полумысли-полуобразы – отпустят из смутного и нездешнего обратно, к ней.

Такое бывало с Олегом часто. Сперва Ксюша обижалась и злилась, потом тревожилась, а потом поняла и научилась не мешать ему в такие минуты. Бог с ним, пусть… Но все-таки чокнутый он, не от мира сего. А от какого? Что случится, когда выплеснется наконец наружу то, что зреет в нем?

Ксюша искоса поглядывала на Олега. Лицо бледное, узкое; волнистые волосы так светлы, что кажутся седыми; костистый подбородок курчавится мягкой бородкой; в туманящихся смутной мечтой серых глазах танцуют крохотные язычки пламени… Вещий Олег – кажется, так его звали сокурсники?

А снаружи, за толстыми кирпичными стенами, мутившееся с полудня небо наконец-то сорвалось на истомленный предчувствием нехорошего мир гремучими длинными раскатами, давящим дождевым гулом. Могильную черноту, съевшую и болота, и лес, и все вокруг, кололи вдребезги стремительные изломы фиолетового света – слепящего, холодного, злого.