Текст книги "Книга магов (антология)"

Автор книги: Алексей Бессонов

Соавторы: Далия Трускиновская,Федор Чешко,Марина Наумова,Марина Дяченко,Владимир Пузий,Генри Олди,Владимир Васильев,Андрей Печенежский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

Гая подбросило, будто пружиной. Он отполз к фургону, спрятался за колесом и укусил себя за руку.

– Жизнь во всех ее проявлениях, – брезгливо заметил Крысолов. – Живем, используя инстинкты. Причем приманки сразу две – добрый мальчик кидается спасать несчастную тетю, а жадный, к примеру, шоферюга захочет снять золотишко… Смотри, какая худая. Вот-вот с голоду околеет.

Кожистые бока неведомой твари поднимались и опадали; от булькающего хрипа, который при этом получался, Гая чуть не стошнило.

– Улиток, наверное, жрет… Потому как людей здесь, я думаю, давненько не бывало. А кто бывает – у тех страх пересиливает и жадность, и это самое… благородство… Безнадежно. Безнадежно, – резюмировал он, обращаясь к кожистому мешку. Тот задергался, засучил лапами, и близкий к обмороку Гай разглядел на боку твари широкую пасть. Как «молния» на переполненном чемодане, пасть опоясывала мешок по кругу, и Гай вдруг ясно вспомнил одного фермера, год назад пропавшего в окрестностях леса, косоглазого застенчивого парня, молчаливого, странноватого, немного «не в себе»…

Гай всхлипнул. Аптечка валялась на боку, потеряв в пыли баночку с нашатырным спиртом, пузырек йода и запечатанный в бумагу бинт.

Многочисленные ноги кожистой твари вдруг напряглись, поднимая тело почти вертикально, круглый глаз мигнул; Гай хрипло вскрикнул – Крысолов удивленно поднял брови:

– Смотри ты…

Он вскинул руку, потом опустил, и страшное тело опрокинулось, осело, забилось в конвульсиях. Крысолов занес руку снова —. тварь почти человеческим голосом застонала; рука упала – тварь распласталась среди листвы, и круглый глаз на кишкообразном отростке помутнел еще больше. Крысолов поднял руку в третий раз, задержал ее на весу, потом сказал со вздохом:

– Пошел вон.

Тварь дернулась; Крысолов убрал руку:

– Пошел вон, говорю!..

Тварь исчезла мгновенно: только что ворочалась в груде листьев – и вот уже нет ее, взлетела по стволу, растворилась в ветвях.

– Вот и все, – рассеянно сообщил Крысолов.

Гай сидел, привалившись спиной к колесу, и смотрел, как он протирает флейту цветным лоскутком; закончив этот ритуал и спрятав дудочку в футляр, Крысолов наклонился, чтобы неторопливо и тщательно собрать содержимое аптечки. Потом вздохнул, в два широких шага подошел и остановился рядом:

– Зачем ты это сделал?

– Я ничего не делал, – ответил Гай с земли.

– Нет, ты сделал. Ты остановил машину, схватил этот вот смешной сундучок… Думаешь, тебе помог бы йод? После встречи с таким вот… гаденышем?

– Я думал…

– Ты вообще не думал. Ты схватил и побежал… теперь скажи мне – зачем?..

Гай открыл было рот – но осекся под взглядом Крысолова. Потому что под этим взглядом любые слова казались смешной, игрушечной, затасканной чепухой.

– Посмотри на меня, – приказал флейтист.

Гай поднял голову. Лес качнулся и поплыл – недвижными оставались только две зеленые щели; потом на них медленно опустились веки. Крысолов зажмурился.

– А знаешь, – проговорил он, не открывая глаз, – как выглядел бы мир, если бы всякое так называемое доброе деяние… получало немедленную награду? Ну, хотя бы не наказывалось, а?..

Гай не знал, что ответить. Он слишком жалок и глуп.

Флейтист хмыкнул и посмотрел на небо.

– Нам пора, – сказал он прежним тоном. – Поехали.

Спустя еще час пути лес разбился о красную кирпичную стену. Ворота, крепкие, будто не знавшие времени, стояли распахнутыми – заходи. Дорога и входила, и терялась где-то там, в глубине; Гай притормозил, беспомощно огляделся в поисках объездного пути – тщетно. У стен поселка лес смыкался, будто стража. Над черной сутолокой строений нависала далекая башня. Каланча; Горелая Башня…

– Ну? – негромко спросил-приказал Крысолов.

Взвыл мотор.

В детстве он вот таким же образом пролистывал в книгах страшные страницы. Быстрее, и ничего с тобой не случится. Быстрее…

Машина еле ползла.

Мотор ревел – а фургончик тянулся, будто вязнущая в смоле букашка, Гай трясся, вцепившись в руль, навстречу ему плыла главная улица Горелой Башни – Пустого Поселка, столь явно, полностью и давно пустого, что даже крапива не решается поселиться в тени здешних заборов. Даже могучий лес не умеет перешагнуть за ограду – ни травинки, ни муравья, ни птицы, вообще ничего живого, стерильно, пусто и чисто, Гай ощущает эту пустоту, этот вкус погубленной воды, перекипяченной, много раз прогнанной сквозь кубы, – вкус мертвой воды, в которой нет вообще НИЧЕГО…

– Ты смотри по сторонам, – все так же тихо попросил Крысолов. – Ты смотри, может, о чем-то захочешь вспомнить… Поговорить о чем-то, спросить, ты приглядись, разве не любопытно?..

Гаю не было любопытно. Ничего любопытного нет в людском жилье, откуда людей изъяли внезапно и силой; мелкие, неуловимые детали человеческого присутствия делали всеобщую пустоту еще более жуткой. След деревянного башмака в грязи перед открытыми воротами. Повозка, груженная золотой соломой, свежей, никогда не знавшей дождя. Колодец с целехоньким ведром – подходи и пей… И, кажется, вода в ведре волнуется. Точно, волнуется, будто его только что поставили на землю, секунду назад… Гай уверен был, что вздумай он коснуться колодезного ворота – ручка будет теплой. Теплой, тысячу лет хранящей тепло ладоней…

Здесь пахнет людьми. И одновременно здесь пахнет запустением – невыносимый коктейль. И машина ползет, как во сне, ежесекундно одолевая невидимые преграды…

– Останови, Гай.

Кажется, Крысолов впервые назвал его по имени.

– Останови…

Гай, не задумываясь, вдавил в пол педаль газа; машина рванулась – и тогда мотор захлебнулся. Заглох; фургончик неуклюже подпрыгнул, тряхнул клетками в кузове, вильнул – и въехал в невысокую оградку чьего-то палисадника.

И сразу стало тихо. Как в вате.

– Ну, Гай… Пойдем.

– Этого не было в договоре. – Гай смотрел прямо перед собой. В угол темного деревянного дома, под которым, возможно, при закладке положили живого петуха.

– Этого не было, – повторил он шепотом. – Мы так недоговаривались.

Крысолов вздохнул:

– А ты бы не согласился. Если бы мы договаривались ТАК.

– А на фиг вам мое согласие?!

– Прекрати истерику. Есть некто, желающий тебя видеть. Сегодня. Сейчас. Для кого-то это очень важно, и я хотел бы, чтобы ты был похож на мужчину. Умеешь?

Гай молчал, пытаясь осознать глубину поглотившей его пропасти. Пропасти, которую он принял за лужу и смело прыгнул. И вот теперь летит, летит, а дна все нет и нет…

В устах Гая был сейчас единственный весомый аргумент. По крайней мере совершенно искренний.

– Я боюсь…

– Я знаю.

– Я не хочу!..

– Но что делать-то?..

А что делать-то, в тоске подумал Гай.

Крысолов легко соскочил на землю; сумка его осталась на сиденье, медленно соображающий Гай успел удивиться – надо же, всю дорогу держал, как сокровище, а теперь оставляет… Железные ступеньки кабины показались ему высокими, невозможно крутыми, и потому он выполз наружу неуклюже, будто измазанная маслом вошь.

Истертые булыжники мостовой обожгли ему ноги. Ощущение было таким правдоподобным и сильным, что он с шипением втянул в себя воздух; по счастью, ожог существовал только в его воображении. Мостовая – Гай специально нагнулся, чтобы потрогать рукой, – была совершенно холодная. Как и подобает трупу.

Флейтист кивнул ему и молча углубился в переулок, как бы не сомневаясь, что Гай последует за ним. И Гай последовал, будто собака на веревочке. Крысолов шагал размашисто и спокойно, будто по родной улице, будто в тысячный раз, будто на привычную работу; на работу, думал Гай, глядя, как мелькают босые пятки проводника. На работу, он завел на колокольне какую-то тварь и теперь кормит ее путниками… Бред. Нет, но откуда среди этих мощных, музейных строений взялся новенький, поблескивающий стеклами коттедж?!

Зрелище было настолько диким, что Гай замедлил шаги. На изящной скамейке у высокого крыльца лежала, развернув страницы, порнографическая газетка. С позавчерашним – Гай пригляделся, – да, позавчерашним числом на уголке страницы…

Он припустил почти бегом. Почти догнал Крысолова, хотел крикнуть – но крик не получился; проводник шагал легко и размеренно, не шагал даже – шествовал, будто свершая неведомый ритуал, и от прямой спины его веяло такой торжественной невозмутимостью, что Гай не решился приблизиться.

Тогда, в борьбе с цепенящим ужасом, он стал вслух считать шаги:

– Сто тридцать семь… сто тридцать восемь…

Крысолов свернул.

Новая улица, темнее и уже, стены, дома, ограды, снова стены, и все меньше окон, будто лица домов – без глазниц.

– Тысяча два… тысяча три…

Дрожащий голос Гая звучал все тише, пока не перешел в шепот, потом в хрип, а тогда и вовсе умолк.

Вот она, площадь у подножия колокольни. Странно большая, неправильной формы, мощеная булыжником площадь. А посреди нее…

Гай встал как вкопанный.

Посреди площади торчал каменный палец. Веревки, впивающиеся в тело, улюлюканье толпы…

Каменный столб покрыт был слоем копоти. И помост вокруг усыпан пеплом.

И в какой-то момент Гаю стало даже легче – вот оно что, это просто тягостная вариация знакомого сна. Скверно, что сон вернулся, – но из сна можно выскользнуть. Удрать, проснуться, уйти…

И он свирепо укусил себя за запястье. Всей душой надеясь, что наваждение рухнет, что он проснется в проходной комнатке старухи Тины, посмотрит на часы и убедится, что опоздал на работу…

– Мало ли что человеку приснится, – сказал Крысолов, не оборачиваясь. – А вдруг тебе приснилось, что ты студент? Что ты подрабатываешь? Что ты везешь нутрий?..

В последних словах абсолютно серьезной фразы проклюнулась вдруг издевка; Гай тупо смотрел на свою руку – с белыми следами зубов. На его глазах следы наливались красным, и проступала даже кровь…

– А вот и нет, – сказал он, превозмогая озноб. – Я есть. Я родился, я вырос, я есть, черт побери, и мне ничего не снится… А здесь я не был. Никогда. Ни разу.

– Ты уверен?…

И Гай увидел, как Крысолов вынимает из футляра флейту. И хотел даже сказать что-то вроде «не надо», но слова так и застряли у него в горле.

– Иди сюда… Встань рядом. И не смей гнуться!.. – Голос флейтиста вдруг занял собой всю площадь. И Гай увидел на месте своего проводника – темную громадину, чудовищный силуэт на фоне вдруг потемневшего неба. Увидел и отшатнулся – но его подхватили и рывком вздернули на помост.

Звук флейты.

Ничто в мире не может издавать такой звук. Это и не звук даже – его слышат не ушами, а шкурой, пульсом, сердцем; мир, заслышав его, треснул.

По одну сторону трещины остались деревни и Столицы, церкви и тюрьмы, базары и кладбища, больницы и бордели; по другую – безлюдная площадь, которая больше не была безлюдной.

Их сотни. Их много сотен. Их выплеснули узкие улицы, или они вышли из-под земли, а может быть, они всегда стояли тут в ожидании этого дня. А теперь день настал, и для них не было ничего страшнее, чем опоздать на Зов. Площадь была уже полна, а они все прибывали и прибывали. Гай корчился от проникающего под кожу звука, и вот тогда, когда терпеть уже не оставалось сил, – звук оборвался.

Ни шороха, ни шепота. Сотни лихорадочно блестящих глаз.

На Горелой Башне гулко и страшно ударил колокол.

– Все ли явились, палачи?

Это не был голос Крысолова, и вряд ли это вообще был человеческий голос. Гай взглянул – и тут же пожалел, потому что на месте Крысолова высилась фигура, уместная разве что в кошмарном сне. Пылали зеленые лампы на месте глаз, и черными складками опадала зубчатая, проедающая пространство тень, и когда фигура повелительным жестом подняла руку – ударил красный сполох на месте колечка с камушком.

– Все, – отозвался из толпы голос, подобный деревянному стуку.

– Вы не забыли? – спросил Тот, кто был Крысоловом.

– Мы помним, – сказал другой мертвый голос.

Страшная рука вдруг вытянулась, указывая прямо на Гая:

– Вот он.

Гай хотел вздохнуть – но ведающие дыханием мышцы не послушались, сведенные судорогой. Бежать было некуда, ноги, казалось, по колено вросли в каменный помост; где-то в глубине головы прошелестел голос прежнего Крысолова:

– Спокойно, парень. Спокойно, мальчик, это всего лишь я!..

Сотни измученных глаз смотрели прямо на Гая.

– Узнаете? – спросил нечеловеческий голос, а в это время сильная и вполне человеческая рука предусмотрительно взяла Гая повыше локтя.

– Да, – пронеслось по площади, будто вздох. – Да, да, да… Это он…

Это не я, хотел крикнуть Гай, рванулся, но держащая его рука тотчас же превратилась в стальной капкан. Гай обмяк, и тогда площадь колыхнулась, вздохнула и опустилась на колени.

– Отпусти нас, – донеслось из коленопреклоненной толпы. – Мы достаточно наказаны.

– Не я прощаю, – сказал Тот, кто был Крысоловом. – Прощает теперь он. – И черная рука с красным сполохом снова указала на Гая, и тому показалось, что вытянутый палец болезненно вошел ему в сердце.

Толпа вновь колыхнулась – и замерла. Гай различал теперь лица. Молодые, старые, худые, одутловатые лица, и лица со следами былой красоты; из-под капюшонов, шляп и платков, и даже металлических шлемов, воспаленные, опухшие глаза и глаза ясные, почти детские – и все с одинаковым выражением. Так смотрит на жестокого хозяина несчастная, давно отчаявшаяся собака.

– Вот, посмотри, – медленно сказал Гаю Тот, кто был Крысоловом. – Посмотри хорошо… потому что судьба их зависит от тебя.

– И что я должен сделать? – спросил Гай неслышно, но Тот, кто был Крысоловом, услышал все равно. Темная фигура колыхнулась:

– Ты ничего не должен. Можешь простить их, но можешь и не прощать. Это твое право… но вот раньше, чем ты решишь, все же посмотри внимательнее. Ты понял?

– Да…

– Время есть. Смотри.

И на площади снова опустилась тишина; Гай стоял, и ему казалось, что все эти лица плывут по кругу, плывут, не дыша и не оставляя застывшей мольбы. Ему снова сделалось жутко – но на этот раз он боялся не за себя. А за кого – никак не мог понять.

Незнакомые лица. Желтые как воск; откуда они явились? И что довелось им ТАМ пережить? «Отпусти нас, мы достаточно наказаны»… Меру наказания определяет – кто?..

– Если я не прощу…

– Они отправятся туда, откуда пришли.

– Это… за то, что сложили мне костер?

– Да… но смотри сам.

И Гай стал смотреть снова, и на этот раз в мешанине лиц ему померещилось движение. Чьи-то испуганно дрогнувшие веки, чьи-то забегавшие, слезящиеся глаза…

Он пошатнулся.

«…Дай! А ну дай, дай я, пропусти!..» – «Ры-ижие, мать их растак, расплоди-или…» – «Дай, скотина, пройти дай…» – «А вот кому медок, кому медок сладенький!» – «Морду-то ему подправь, забор подровняй…» – «Сволочи, не трогайте, сволочи!!» – «Ща, щенок, получишь тоже…»

Базар. Ярмарка, бьющий в глаза свет, цветные навесы, золотая солома, томатный сок… Золотые волосы Иля, кровь, кровь, перемазанные кровью тяжелые сапоги…

Гай схватил себя за горло. Таким явственным было воспоминание. Таким… будто вчера…

– Сволочи, – прошептал он сквозь слезы. И увидел, как померкли глаза, посерели молящие лица. Молчаливый обреченный крик.

– Сволочи… Убийцы…

Движение на коленопреклоненной площади. Зеленые огни на лице Того, кто был Крысоловом:

– Смотри еще.

Гай сглотнул. Потому что и смотреть уже не надо было – он ВИДЕЛ и так.

Рваная юбка. Прыгающие губы девочки по имени Ольга, веревка, неумело спрятанная за спиной, – «Не стану жить… все равно…» Душная темнота летнего вечера, он не видел этого, но знает, как это было, – «Тихо, тихо, не обидим…» – «Да придержи ее, кусается, стерва…» – «Тихо, тихо, не то щас больно будет, слышишь?..» Блестящие бороздки слез, угасшие, тусклые от отчаяния глаза…

Гай медленно провел рукой по ее спутанным волосам. По горячей голове, существующей только в его воображении; убивать нехорошо. Но если бы я ВАС тогда нашел…

Откуда навязчивое чувство, что и ЭТИ здесь? Что и они, чьих лиц он не помнит, стоят сейчас на коленях в прочей толпе и для них тоже миновала тысяча лет искупления?.. И теперь они тоже каются и умоляют… ЭТИ?! О чем, собственно?..

– А почему я должен их прощать? Разве я Бог – прощать?!

– Не прощай, как Бог. Прощай, как ты… или не прощай. Как хочешь.

– Никак не хочу…

Гай повернулся, уводя взгляд от восковых умоляющих лиц. Повернулся, шатаясь, подошел к столбу. Провел рукой – пальцы покрылись копотью; медленно опустился на камни помоста. Потянулся к вороту рубашки, но рубашки не было, рука наткнулась на мешковину – одеяние смертника.

«Они были темные, бедные… люди… Ослепленные… невежеством». – «Что же, ты их оправдываешь?» – «Я не оправдываю, но…»

– Это несправедливо, – сказал он глухо. – Нельзя одновременно… на одних и тех же весах… бедных, запуганных темных людей… которые не ведали, что творят… и… этих. Так нельзя, всех вместе, одним судом, так нельзя…

– Здесь не розничная торговля. – Это был голос прежнего Крысолова, негромкий и язвительный. – Здесь все только оптом… По-крупному. А «ведают» или «не ведают»… Люди, в общем-то, на то и люди, чтобы вот именно ВЕДАТЬ. Суди сам… Я не тороплю.

Гай откинул голову, прислонившись затылком к столбу. Закрыл глаза, но взгляды тех, кто собрался на площади, пробивались, кажется, даже под опущенные веки.

Вот оно что… Вот этот сон.

Не то город, не то поселок с уродливо узкими и кривыми улочками, а над ними… Небо… неестественно желтое… без-лицая толпа… с низким утробным воем, и он знал, куда его тащат, но не мог вырваться из цепких многопалых рук, но страшнее всего… начинал различать лица; выкрикивала проклятия мать, грозил тяжелой палкой учитель Ким, скалились школьные приятели, мелькало перекошенное ненавистью лицо старой Тины – и Ольга, Ольга, Ольга… Гай пытался поймать ее взгляд, но…

…Железные веревки, не мог пошевелиться, привязанный к столбу, его заваливали вязанками хвороста выше глаз…

Стоп. Не то. Почему среди толпы?..

Он поднялся. Подошел к краю помоста, уставился в толпу пристально и жадно. Воспаленные глаза подсудимых не смели больше вопить о пощаде – глаза молчали, и на дне их лежало понимание. Собственной обреченности. И справедливости вынесенного приговора…

Гай всматривался. Не могло ему мерещиться – во сне он видел среди НИХ и мать, и учителя, и Ольгу тоже видел, а ведь если это так…

Он смотрел и вглядывался, и время от времени сердце его прыгало к горлу – он узнавал. Лысина учителя – но нет, это не он; глядящие из-за чужих сомкнувшихся спин робкие глаза Ольги – но нет, не она, привиделось, показалось… Плащ точно такой же, как у Тины, а это кто, мама?! Нет…

– Наваждение, – сказал он беззвучно, но Тот, кто был Крысоловом, снова услышал:

– Смотри. Думай.

– Я не могу… Нет, я так не могу.

– Никто не требует невозможного… Стало быть, они обречены.

По площади прошел стон. Жуткий звук, мгновенный и еле слышный; прошел, прокатился волной – и стих. И все они стали опускать глаза.

По одному. Постепенно. Беззвучно. Только что человек смотрел, исходя мольбой о милосердии, – и вот взгляд его погас, как свечки. Потупился, ушел в землю – «если ты так решил, значит, это справедливо».

«Если ты так решил, значит, это справедливо».

«Если ты так решил…»

Вся площадь, вся огромная площадь, многие сотни людей. Один за другим уходящие взгляды. Опустившиеся на лица капюшоны, склоненные головы, полная тишина.

– Чем они наказаны? – спросил Гай быстро.

Черная фигура чуть заметно покачнулась:

– Не твоего ума дело.

– Но я же должен…

– Не должен.

– Именно я? Почему?!

– По кочану.

Гай вздрогнул. Бесстрастная черная громадина, онемевшая от отчаяния площадь – и этот насмешливый, нарочито язвительный ответ…

Он вернулся к столбу. Сел у его подножия; площадь смотрела вниз. Все взгляды лежали на земле, и казалось, что земля эта покрыта истлевшими, свернувшимися в трубочку судьбами.

– Я думаю, они раскаялись, – сказал он хрипло. – Я прощаю их.

Слова стоили ему дорого; выговорив их, он ощутил одновременно и тяжесть, и облегчение. И теперь…

Он смотрел на площадь – и видел все те же опущенные головы. Все те же согбенные спины. И молчание длилось, длилось…

Ничего не произошло. Ничего не изменилось.

– Сказал? мало, – медленно отозвался Тот, кто был Крысоловом. – Ты сказал… а простить-то и не простил.

– Значит, у меня не получится, – сказал Гай шепотом. – Я… не святой, чтобы…

Молчание. Над склоненными головами плыл явственный запах земли – развороченной. Глинистой. Такой, что Гаю без усилия увиделась яма, в которую опускали гроб с изувеченным телом Иля…

«…Нет, темнота не страшная, ты представь, что это она тебя боится… Не ты – ее, а она – тебя, понимаешь, вот и скажи – темнота, я добрый, не обижу…»

Гай всхлипнул.

Все напрасно. Ничего нет. Гимн бессилию, обреченности, тоске и смерти. Молча тоскует площадь, а он – что он может сделать?! ЗАБЫТЬ?

А как можно простить, не забывая?

С другой стороны, какой прок в прощении, если – не помнить?..

– Я прощаю вас, – сказал он еле слышно.

Ничего не произошло. Только ниже наклонились головы.

«Нет, темнота не страшная… Не бойся темноты, Гай. Ведь по другую ее сторону, ты знаешь, есть твой дом, и мы тебя любим и ждем…»

– Ну какие вы сволочи, – сказал Гай сквозь слезы. – Ну как я вас ненавижу, ну что вы со мной делаете?.. Зачем мне это надо, за что?.. Какие вы гады, какие… ну… я…

Он закрыл лицо ладонями. И прошептал, давясь слезами:

– …прощаю…

Земля дрогнула.

И в следующую секунду дома вокруг площади стали падать.

Они рушились беззвучно, не рушились даже, а рассыпались в прах – сначала обнажался остов, потом оставалась медленно оседающая туча пыли. Гай стоял на коленях – и смотрел на этот конец света, пока камни под ним не заплясали, разъезжаясь; закопченный каменный палец накренился и рухнул, распавшись в ничто. Дольше всего держалась колокольня, но и она наконец уронила онемевший колокол и превратилась в груду поросших мхом камней. Распад закончился.

Пустого Поселка, именовавшегося когда-то Горелой Башней, теперь не существовало. Были развалины – древние, затянутые корнями, поросшие кустарником, завоеванные лесом, большей частью неразличимые среди буйной зелени, и единственным знаком цивилизации был автофургон, ожидающий совсем неподалеку, посреди узенькой, поросшей травой дорожки.

Гай сидел на вросшем в землю камне, среди желтой, годами осыпавшейся хвои. И дышал хвоей, а неторопливый лесной ветер потихоньку остужал горящие, прямо-таки воспаленные щеки.

Крысолов деловито стряхнул глину с выцветших защитных штанов. Присел рядом, отыскал среди хвои камешек, подбросил высоко вверх, ловко поймал. Протянул Гаю:

– На.

Гай взял, подержал на ладони, потом спросил:

– Зачем?

Крысолов пожал плечами:

– Мало ли… Видишь, там дырочка. Талисман…

На обломок столетнего пня села непуганая синица. Где-то заверещала цикада, и голос ее был голосом горячего безмятежного лета. Цикаде ответила другая – теперь они верещали дуэтом.

Гай бездумно ощупал себя – рубашка, штаны… и воспоминание о балахоне из мешковины. Пальцы помнят… тело помнит, каково это на ощупь…

– Как ты? – негромко спросил флейтист. – Все в порядке?

Гай спрятал лицо в колени и заплакал. Захлебываясь, навзрыд, без оглядки; его слышали только синица и Крысолов. Цикады не в счет – все цикады мира слушают только себя…

Синица удивленно пискнула. Крысолов молчал.

За лесом садилось солнце.

– Мне жалко, – сказал Гай, выплакавшись. – Слишком… мне жалко. Этот мир… мне не нравится. Я не хочу… в нем…

– Подумай, – медленно отозвался Крысолов.

Косые лучи заходящего солнца осветили верхушки сосен. По колену Гая взбиралась зеленая меховая гусеница; захлопали чьи-то крылья.

– Мне простятся эти слова? – спросил Гай шепотом.

– Уже простились. За сегодняшний день тебе многое… ну, пойдем. Там ждут тебя твои животные…

Солнце село. Свечки сосен погасли; синица вспорхнула и полетела в лес.

– Где они теперь? – тихо спросил Гай.

– Не задавай глупых вопросов. Это знание не для тебя.

– Я не понимаю одного…

– Ты не одного – ты многого не понимаешь… Вставай, не сиди, время, время, поехали…

Крысолов уже шел к машине; Гай беспомощно проговорил ему в спину;

– Но ведь если… это было со мной и если… срок их наказания прошел, заклятие снято… то и я тоже должен был… с ними? уйти?..

Крысолов остановился. Медленно оглянулся через плечо:

– Ты и правда в этом что-то понимаешь?.. Фольклорист… Не ешь меня глазами, ничего нового не увидишь. Вставай, пойдем.

Гай поднялся.

– Так… да или нет?..

Крысолов вздохнул. Пробормотал с видимой неохотой:

– Да. По закону – должен.

– Значит…

– Молчи. Ни слова. Считай, что один твой знакомый взял тебя на поруки.

* * *

Когда машина, выехав из леса, выбралась на накатанную Рыжую Трассу, сумерки уже сгустились.

– Тебя не хватились? – поинтересовался Крысолов.

Он по-прежнему сидел рядом с Гаем, выставив локоть в окно.

– Рано еще… – неуверенно пробормотал Гай. И включил фары. До фермы оставался от силы час пути.

– Смотри, луна всходит… – Крысолов удовлетворенно прищурился на красно-желтый тяжелый диск.

– Полнолуние…

– Ты же специалист, – подмигнул Крысолов. – Полнолуние, да…

Гай молчал. Ему слишком много хотелось сказать и о многом спросить, но он молчал, почти полчаса, пока Крысолов не тронул его за плечо:

– Останови… Здесь я выйду.

Машина остановилась; дверцы распахнулись одновременно с двух сторон. Гай молча подошел к флейтисту.

– Смотри. – Крысолов указал в сторону, где, еле видимые в сумерках, стояли у дороги несколько сухих деревьев. – Знаешь легенду… про этих?

Темные массивные фигуры, нависающие над рощей и над дорогой, простирали изломанные ветки к луне. Гай неуверенно улыбнулся:

– Их зовут… «молящимися». Так их зовут…

– Да, – кивнул Крысолов. – Это были люди, могучее, сильное племя. В один прекрасный день оно отказалось поклоняться лесному богу и обратилось к Небу. Но Небо было высоко, а лесной бог жил среди них, он разгневался и сказал: «Вечно вы будете молить Небо о пощаде, но Небо не услышит вас». Тогда они вросли в землю и с тех самых пор протягивают руки в молитве, а Небо глухо… Вот так, Гай. Я прощаюсь с тобой. Ничего не бойся – все будет хорошо. Счастливого пути.

Он повернулся и пошел в темноту, легко и бесшумно, залитый светом луны; Гай стоял и смотрел ему вслед, потом машинально сунул руку в карман – рука коснулась камушка из стен Горелой Башни.

– Подождите! – крикнул Гай и кинулся догонять.

Уходящий обернулся; в свете луны Гай увидел, что он улыбается.

– Я хотел сказать… – Гай перевел дыхание. Он не знал, что говорить. А говорить мучительно хотелось, а Крысолов ждал, улыбаясь, и Гай наконец-то выдавил еле слышное:

– Я… благодарен. Прощайте.

– До свидания. – Крысолов снова блеснул белыми зубами.

– Можно спросить?

– Конечно.

– А может быть, Небо их все-таки услышит?

Оба посмотрели туда, где с отчаянной мольбой тянулись к небу сухие ветки.

– Кто знает, – ответил Крысолов. – Кто знает.

Владимир Аренев

Немой учитель

Часть первая

Парило уже дней шесть; город ждал дождя, а худосочные тучи все никак не могли разродиться влагой.

Крестьяне обреченно глядели на натянутую холстину неба и шепотом проклинали Дьявола, который украл дождь.

Огороды и поля пожелтели, с утра до вечера приходилось бегать с ведрами да бадейками к колодцам, к реке, к пересохшему пруду… И все равно без толку; да и много ли набегаешь за день?

Утирая пот, сельчане косились на пыльные городские стены, на красную свечу башни с извивающимися на ветру – когда и ветра-то нету! – вымпелами; вздыхали: «Ишь ты, праздник празднуют! И то верно: что ему до нас? Сынок вон вырос, теперь надобно учителя ему сыскивать, чтоб и на мечах прынца мог обучить, и манерам, и прочему-разному. Тоже хлопоты, стало быть, тяжкие».

И только когда на вздрагивающем потемневшем небе распахивал свои звездные очи Тха-Гаят, люди оставляли дневные заботы и выходили посидеть на разговорных бревнах, что лежали вдоль дороги. Сидели, сложив на коленях натруженные, с потрескавшейся красной кожей руки, медленно говорили ни о чем, часто замолкая и запрокидывая головы к небесам. Недосуг простому-то человеку смотреть вверх, вся его жизнь сосредоточена под ногами: в земле, в воде, в листке зеленом, в дереве. Только и подымешь голову, когда небеса начинают вести себя не как следует, подымешь да взглянешь с укоризной: доколе будете испытывать нас? Доколе?!.

И знаешь ведь, что ответа в жизни не дождаться, – а смотришь. Наверное, потому, что более смотреть некуда и обращаться не к кому. Король-то вспоминает о тебе, лишь когда настает час сбора податей, а все остальное время – живи, чернь, живи, копошись у стен городских, только веди себя тихо-мирно да вовремя плати за дозволение существовать. А настанет засуха – выкручивайся, как знаешь.

Молчали.

Старики сокрушенно комкали в ладонях седые бороды, чертили в пыли причудливые узоры размочаленными концами посохов, но… – что они могли сделать, старики? Помогали по хозяйству, сколько хватало сил, но не воду же им таскать; а советом…

Не было у них такого совета, чтобы у Дьявола дождь отобрать. И ни у кого не было.

Молчали.

Молчали мужики, растерянно глядя на свои сильные беспомощные руки; молчали бабы, судорожно поглаживая по головам притихших, уморившихся детей; молчали псы – только позвякивали цепями; даже сверчки приумолкли, забившись поглубже в прохладные, но неотвратимо высыхающие норки.

Ночь душным маревом кралась за спинами и заглядывала в опустошенные лица.

Наверное, приди беда чуть позже или чуть раньше, ничего страшного не случилось бы, но сейчас, когда в башне праздновали совершеннолетие принца, засуха стала катастрофой. Король одарил всех днем, когда в любом трактире, любой корчме можно было выпить и поесть задарма, но одновременно ввел новый разовый налог – в связи с праздником. Одарил медяком, потребовал золотой. И если принимать медяк ты был не обязан, то уж золотой изволь выплатить – отдай, смерд, по-хорошему; сегодня Король щедр и снисходителен, а завтра все может измениться, так что лучше плати, смерд, плати!

Чем платить?..

– Сбегу, – сказал из темноты хриплый голос, и сидящие рядом не сразу догадались; говорил некто иной, как Бнил. Тем более странно: ведь есть у Бнила и жена, и сын (почти уж десять годков исполнилось парню), и дом хороший, и скотинка – куда уж бежать? – оседлый человек.

Кто-то – кажется, старый Герин – так ему и сказал.

Бнил помолчал, а потом отрезал:

– Надобно бежать. Что толку ждать, пока королевские Грабители пожалуют?

– Не хочешь Грабителей, с Губителями свидишься, – заметили на другом краю бревна.

– Даст Бог – уберегусь да семью уберегу, а нет… На все воля Распятого.

Замолчали.

Далеко внизу на дороге родился звук; сперва неузнанный, он приближался.

Кто-то вздохнул:

– Всадники.

Не к добру это, ох, не к добру, когда поздней ночью по дороге в город скачут конные! Особенно ежели их всего двое.

Но с другой стороны – едут не торопясь. Значит, не гонцы. Кто тогда? Неужто путники, рискнувшие добираться до Зенхарда в таких потемках? Отчего ж без факелов, без фонарей?