Текст книги "Слуги Государевы. Курьер из Стамбула"
Автор книги: Алексей Шкваров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)
«Вот ведь славная какая девушка, – мечталось поручику, – вот жену какую иметь-то надо бы. И слава Богу, что рода она хоть и знатного, но небогатого. Значит, не все князья да графы ей нужны. Может, и я смогу сделать так, что полюбит меня Машенька. Ах, как счастливо зажили бы мы в родной деревеньке Хийтоле. Как бы счастлива была матушка!»
А когда как-то Тютчев приехал без поручика, Маша выбежала встречать и, увидев, что отец один, сразу померкла. Это не укрылось от зоркого взгляда полковника:
– Что-то вы, сударыня, не радостно встречаете своего родителя, – притворяясь обиженным, проворчал Иван Семенович.
– Нет-нет, батюшка, что вы. Конечно, рада, – и Маша кинулась на шею родителю, целуя, а заодно и пряча лицо.
– Никак другого ждали, сударыня? А? Что, в точку попал? – шутливо продолжал отец, стараясь заглянуть в глаза дочери. Но та еще крепче прижималась к отцу, словно тайну свою пряча.
– Ну, ладно, ладно уж. Задушишь старика в объятьях. Так и быть, в следующий раз обязательно возьму с собой Веселовского. Хороший, добрый и человек, и офицер. Умный, образованный, храбрый. Вон, за прошлую кампанию чин получил следующий. Хоть и небогатый, но чую, что карьер у него пойдет. Сам фельдмаршал граф Миних его знает.
– Придумаете тоже, батюшка, – Маша быстро расцепила объятья и убегая, чтобы скрыть краску, выступившую на лице от смущения, бросила уже на ходу.
– Дело молодое, – усмехнулся полковник, – нечто думаете, что мы, старики, ничего не видим.
Уже вечером поздним, перед тем, как ко сну отойти, завел разговор Тютчев с супругой своей – Анной Захаровной:
– Примечаю я, матушка моя, что дочка наша младшенькая суженого себе выбрала. Как тебе мой поручик-то?
– Да и я приметила, Иван Семенович, – откликнулась жена, расчесывая волосы. – По сердцу мне Алексей Иванович-то твой. Взгляд у него чистый, ясный. Знать, человек хороший. Да и Машеньке нашей люб он.
– Ты уж и с ней пошептаться успела? – усмехнулся Тютчев.
– Конечно. – И обернувшись, посмотрела на мужа с укоризной. – Ты что ж думаешь, батюшка? Материнское сердце и не почувствует? Да и Машенька наша притворяться не горазда. Все как на белом листе прописано. Сама призналась, что люб ей поручик Веселовский.
– Люб, говоришь? Ну и славно. Вернусь завтра в полк и с ним поговорю откровенно. Если взаимно чувство их, так и благословлю. А то чует мое сердце – поход скоро. Война ведь. Вернусь ли. Неведомо.
– Типун тебе на язык, Иван Семенович, – жена быстро перекрестилась. – Что говоришь-то такое. Тебе уж лет-то сколько. В отставку пора, внуков нянчить. Тем более, что Машеньку сосватали, почитай. Поберечься на войне нужно.
– Да как поберечься-то? Война ж! – задумчиво произнес полковник. – Вот эту кампанию одолеем, а там попробую с самим фельдмаршалом поговорить об отставке. Хотя сложно это. Вона Кириллу Редькина, командира прежнего, сколь мытарили, допрежь отпустили.
– Береги себя, Иван Семенович. Христом Богом тебя заклинаю. Уж и так, почитай, каждый день молюсь. За тебя да за Мишу нашего. – Жена даже опустилась на колени перед ним.
– Ну что ты, матушка, – засуетился Тютчев, поднимая ее. – На все воля Божья. Из свейской войны живым вышел, надеюсь, что и сейчас убережет меня Богородица. Да и Миша наш, слава Господу, пока в баталиях не бывал.
Утром, готовясь к отъезду, попрощался полковник с родными. Обнял жену, дочек прильнувших. Поцеловал их всех, потом поклонился низко и сказал перед разлукой:
– Скорей всего, увидимся лишь к концу года, когда опять на зимние квартиры встанем. Думаю, поход скоро. Так что, не обессудьте и не поминайте лихом батюшку своего.
– Нечто не приедешь более, Иван Семенович? – опечаленно спросила Анна Захаровна.
– Тебе ж не впервой провожать меня, матушка, – отозвался Тютчев.
– Да каждый раз сердце обрывается. Рази к этому привыкнешь. Сначала только тебя одного ждала, потом и тебя, и Мишу, а теперь и… сам знаешь, – намекнула о ночном разговоре, не вводя в конфуз прислушивающуюся к ним Машу.
– Служба, матушка, – Иван Семенович широко раскинул руки и еще раз обнялся со всеми родными.
В полк вернувшись, командир вызвал к себе Веселовского.
– Ну что, Алексей Иванович, вижу, что вы с Машей моей сохнете друг по другу, – без прелюдий начал разговор Тютчев.
Веселовский растерялся и даже не знал, что ответить.
– Да можешь и не говорить ничего. И так все вижу, без ваших слов. Одно скажи – любишь ее?
– Люблю, Иван Семенович! Больше жизни, – пересохшими от волнения губами еле проговорил Алеша.
– И жениться хочешь?
– Да.
– Ну и замечательно. Я возражений никаких не имею. Конечно, хотелось бы замуж выдать старшую сначала – Лизу, но это уж как Бог положит. Значит, не встретился ей еще достойный человек. Не пришло, значит, еще ее время. Токмо сам понимаешь, брат, война еще идет. Наш полк скоро снова переведут в действующую армию. Пакет мною ныне получен. Весна наступает, поход будет. Давай к вопросам женитьбы вернемся, когда все закончится. И вот еще что, Алеша… Ты не обижаешься, что так тебя называю? Это я уже как бы по-родственному, не чужой ты мне стал. Я, может, и батюшку твово знал, по кампаниям против шведов. Я ж службы начал в Нарвском драгунском полку, с 1705 года. Был он сначала полком Пестова, потом Баура – по именам командиров. Это уже в бытность нашу в Петербурге, в 1708 году, полк назвали Нарвским. И в бою на реке Пелкиной участвовал. Отца твоего, как ты сказывал, ранило тогда, а я вот целехоньким из того дела вышел. Потом на Украине долго стояли на кордонах. А как поход в Польшу и Литву случился, так и там повоевать пришлось. Гданьск, конечно, не брали, но погонять довелось конфедератов Лещинского по холмистым литовским землям. А потом уже сюда, под Перекоп. Слышал, как ты там отличился с капитаном Манштейном. Я ведь восемь лет под началом его отца состоял. Хоть и немец, но рубака был достойный. Сын, судя по геройству проявленному, в отца пошел. А мы, видишь, даже тезки с твоим батюшкой покойным. Так что, не обижайся на старика, сынок!
– Что вы, Иван Семенович, я просто счастлив.
– Ну и ладно. Война ведь, сам понимаешь. На войне всяко может случиться. Ежели, что со мной… не бросай вдову с сиротками, помоги, чем сможешь. Сыну младшему, Михайле, я тоже отпишу, чтоб знал о намерениях ваших. А мое благословление отеческое – считай, что получил. Ну, а ежели с тобой что… обещаю о матушке твоей позаботиться.
– Спасибо, дорогой Иван Семенович. Я никогда, никогда не брошу, не отступлюсь. Да, Мария Ивановна – это же ангел. Разве я могу…
– Ну вот и договорились. А теперь ступай. Ступай. Поезжай, попрощайся с невестой со своей. Приказ получен. Выступаем через десять дён.
– А вы? Иван Семенович? Вы не поедете прощаться?
– Нет. Я уже все им сказал. К чему лишние слезы. Даст Бог, свидимся еще, коли живыми вернемся. А ты ступай, ступай. Поезжай.
Пулей вылетел Алеша из командирского дома. Помчался на конюшню, сам оседлал коня и понесся на встречу с любимой.
Анна Захаровна благословила молодых иконой древней, что целовали они поочереди.
– Теперь сама Богородица будет Вашей заступницей, – сказала напоследок Машина матушка. – А мы с Иваном Семеновичем благословляем вас, дети мои. Будьте счастливы.
Как долго они говорили в тот вечер. И признания в любви прозвучали впервые. И обещания вернуться и ждать, сколь долгой ни была бы разлука. А на следующий день, прощаясь уже окончательно, не выдержала Машенька и при всех, не стесняясь, бросилась на шею к Алеше и зарыдала. Так и поцеловались впервые.
Мать, сестра да девки дворовые, наблюдавшие эту трогательную сцену, даже отвернулись и незаметно сами смахивали слезы.
– Я вернусь, – крикнул Веселовский уже в седле гарцующей под ним лошади. – Я обязательно вернусь. Ждите меня, Машенька. Я люблю вас, – он развернул лошадь, пришпорил, пустил сразу широким аллюром и не оглядываясь помчался обратно в полк.
Машенька, рыдая, обняла матушку. Та одной рукой поглаживала выбившиеся из-под платка русые волосы, целовала ее головку, а другой осенила крестным знамением удаляющуюся фигуру всадника.
– Благослови и сохрани его, Господи, – прошептали материнские губы.
Глава 4
Найти иголку в стоге сена
– Но это же найти иголку в стогу сена! – капитан Кутлер с грохотом поставил кружку на стол, расплескивая вино, не став пить.
– Приказ фельдмаршала, – Манштейн был невозмутим.
– Приказ фельдмаршала…, – повторил за ним Кутлер. – А как? Нет, ты мне скажи, как? Как его выполнить?
– Советник статский Неплюев, а за ним Вешняков, посланники наши в Стамбуле, создали сеть цельную разветвленную агентов тайных, раскинутую по всем дорогам Европы. Негоцианты разные, корчмари и трактирщики, поляки, немцы, жиды. Многие служат нам.
– А если он поедет самыми объездными, самыми тайными лесными дорогами, тропинками? Если будет петлять, как заяц? Что тогда? Как мы его будем искать вдевятером?
– Не поедет, – Манштейн пригубил вина и с удовольствием вытянул длинные ноги в ботфортах. – Он спешит, у него бумаги, которые в Стокгольме ждут. А когда спешит человек, он забывает об опасностях и стремится как можно быстрее добраться до цели, до конечной точки маршрута. К тому же, если подумать, то круг поиска не такой уж и большой, – Манштейн даже поднял указательный палец кверху.
– Как тебя понимать? – Кутлер жадно опрокинул бокал вина и, утерев рукавом усы черные, уже заинтересованно смотрел на собеседника.
– Из Стамбула будут следить за его перемещениями по территории, принадлежащей османам, а после полякам. Здесь он будет, скорее всего, с охраной надежной. А вот затем он въезжает на земли Силезии. А там у нас достаточно осведомителей. Посему, мой друг, Силезия – вот круг вашего поиска! Здесь с ним будет два, может, три драбанта, переодетых слугами, чтобы выглядело все, как будто дворянин путешествует по Европе. Ну что? Убедил? – Манштейн насмешливо посматривал на Кутлера, опечаленного свалившимся на него невыполнимым приказом. – Так что, как говорят русские, не так страшен черт, как его малюют.
– Наверно, ты прав, – еще нерешительно проговорил Кутлер.
– Конечно, прав! Выше голову, дружище Иоганн. За отличное выполнение приказа тебя ждут награды, деньги, повышение. Может, полк получишь… Ты же знаешь, Миних слов на ветер не бросает. И хоть он приравнял нас в жалованьи с русскими, но предпочтение отдает все равно иноземцам. Возьми, к примеру, его собственный полк кирасирский. Солдат набрал из полков драгунских, а офицеров русских почти всех забраковал. Оставил пару-тройку, а все остальные немцы, датчане, шотландцы. Кстати, отвлекся, кого в помощники возьмешь? Только чтоб русский был!
– Поручика Лесавецкого, моей роты. Унтеров подберем надежных, проверенных.
– В боях бывали? – последовал быстрый вопрос.
– Конечно, и не раз. С поляками, с турками, даже с французами. Помнишь те три батальона под Гданьском? Из полков Блезуа, Перигор и Ламарш? – Манштейн пожал плечами. – Ах, да. Ты еще тогда был в прусской службе. А лягушатники приплыли на свою голову, чтоб косточки оставить на берегу болотистом. Так что не волнуйся. Люди будут надежные. Да, а кто третий-то едет с нами?
– Поручик Веселовский Алексей Иванович Вятского драгунского полка.
– А ты его знаешь? – Кутлер взглянул на Манштейна пристально.
– Знаю. Перекоп брали вместе. Меня раненного передал солдатам, чтоб вынесли, а сам атаку возглавил отчаянную. Его не только я, его фельдмаршал знает. Миних определял Веселовского в Шляхетский корпус в Петербурге.
– Одно дело Перекоп брать…, – задумчиво произнес Кутлер. – А здесь совсем иное. Считай, на большую дорогу выходим. Дело-то разбойное, – ухмыльнулся.
– Но-но, Кутлер, это ты брось. Ты слуга государев и приказ воинский исполняешь, а не людей грабить едешь. Ловишь шпиона шведского, который в сговоре с врагами нашими, и уничтожаешь его. Чем он турок-то лучше? – возмутился Манштейн, хотя у самого на душе скребли кошки. Понимал, что дело нечисто. Да и насчет Веселовского сомнения закрадывались. Правильно ли он сделал, что выбор свой на нем остановил? Гнал от себя эти мысли.
– Турка-то это понятно. Только не турок он, а швед. А мы вроде бы как не воюем пока со Швецией.
– Капитан Кутлер, – повысил голос Манштейн, – вас какие-то сомнения мучают по выполнению приказа главнокомандующего?
– Нет. Сомнений нет, – уже твердо ответил Кутлер. – Исполним все в лучшем виде. Так и передай его сиятельству.
– Тогда все решено. Сутки на сборы. Мне нужно еще предупредить Веселовского. Завтра к девяти вечера вам всем быть надлежит у фельдмаршала. Получите инструкции личные, пасы дорожные, деньги и так далее. Оружие чтоб было в исправности. Лишнего не брать – палаши и пистолеты седельные. Чай, не на войну едете, – издевательски заметил. – Завтра в ночь в путь тронетесь. Лошадьми по всей дороге будете обеспечены. Нет – значит, купите. На лошадях не экономить! В погоне конь решает все. Честь имею, капитан, – и Манштейн выскользнул из его палатки, направляясь к ожидавшим его кирасирам.
Русские полки, в том числе и Вятский драгунский, сначала стояли у Переволочны и готовились к переправе. Все ожидали окончания работ по наведению моста понтонного. Как только работы закончились, кавалерия первой перешла на другой берег Днепра и стала медленно двигаться по направлению к Бугу, устраивая постоянные растаги[16]16
Привалы.
[Закрыть], поджидая медленно идущую пехоту и растянувшиеся обозы. Начало нынешней кампании очень напоминало прошлогоднюю.
Прошлым летом армия также переправилась сначала через Днепр, затем форсировала Буг и, выстроившись не в колонны, а в три огромных каре, медленно ползла по направлению к Очакову. Такой способ построения Миних считал наиболее удачным для отражения атак внезапных быстрого противника. Зато драгунские полки обрекались на полное бездействие. Ставя кавалерию в одном ряду с пехотой прикрывать фланги, Миних приказывал спешить первую шеренгу, оставляя на расстрел и лошадей, и вторую, и третью шеренги. Неудивительно, что историки драгунских полков не имели никаких фактов из боевой деятельности кавалерии в течение этих походов. Драгуны почти не бывали отделены от каре, а были как бы пришиты к флангам пехоты или многочисленных обозов. Никакой самостоятельности, а всегда в массе, в «армии», как говорил Миних. Характерно и наступление знаменитых Миниховских каре: пройдут немного, остановятся, постреляют из пушек, после снова возобновляют марш свой.
Засевший в Очакове гарнизон турецкий выжег всю степь перед крепостью на 20 верст. Миних принимает решение оставить всю кавалерию и обоз позади всей армии, вне полосы, выжженной турками, где оставалась трава для лошадей. Таким образом, драгуны участия в боевой работе войск не принимали, ограничиваясь охраной обоза и флангов армии. С армией пошли одни казаки.
Необычайная удача сопутствовала Миниху. Не имея никаких сведений об укреплениях Очакова, о количестве пушек на его стенах, о численности гарнизона, без осадной артиллерии, без штурмовых лестниц, без кавалерии, он стал все-таки обладателем турецкой крепости.
Подойдя к Очакову и с ходу отразив вылазку гарнизона, Миних приказал обстреливать крепость из орудий полевых. Осадных-то не было! К счастью, сильный ветер вызвал пожары значительные. На следующий день начался штурм, в котором удача сначала русским сопутствовала. Миних бросал все новые и новые полки в атаку. Шла жесточайшая сеча. Когда кончались патроны, дрались прикладами, лопатами, кирками, топорами и даже камнями. Миних, выхватив шпагу из ножен, лично повел в атаку батальон Измайловского полка. Отсутствие штурмовых лестниц и фашин не позволяло преодолеть рвы глубокие Очакова, и атака начала захлебываться. Турки кинулись преследовать отступавших русских, добили всех раненных, но были остановлены огнем нашей артиллерии. Миних был в отчаянии и, ломая руки, кричал:
– Все пропало! Все пропало!
И здесь произошло чудо. В крепости из-за пожаров сильных начали рваться пороховые погреба. Турок охватила паника, и часть гарнизона, ища спасения от взрывов, бросилась к морю. На них тут же налетели казаки. Часть загнали в море и утопили, а преследуя других, бросившихся обратно в крепость, на плечах ворвались в Очаков. Рассеявшись по улицам, они кололи и рубили всех попадавшихся под руку, усиливая общую панику.
Другая часть гарнизона во главе с сераскиром оставалась на крепостных стенах и вступила в переговоры с Минихом, прося перемирия на 24 часа. Однако узнав, что казаки уже ворвались в Очаков, сераскир отправляет второго парламентера с предложением о полной капитуляции.
Велика была радость всех, когда узнали о взятии Очакова, но еще радостнее было известие об обратном походе в Россию.
Путь на родину был гораздо тяжелее. Татары мстили за взятие Очакова и подожгли всю степь. Их мелкие и крупные разъезды постоянно нападали на обозы и случайно отделившиеся от основных сил армии отряды. Даже сам фельдмаршал Миних подвергся такому нападению. Лишь несколько эскадронов кирасир его личного конвоя, оставшихся с ним, отразили атаку степняков и рассеяли их по степи.
Второй месяц не было ни одного дождя. Все речки пересохли, даже Буг стал зеленеть. Между тем пожары усилились, и армия двигалась среди удушливого и едкого дыма.
Поручик Веселовский стойко перенес всю эту кампанию вместе со своим полком. Боевых потерь не было. Зато от болезней умерло 150 драгун, да лошадей снова потеряли более трех сотен. Его старый знакомый Манштейн, по слухам, участвовал в штурме Очакова, был снова ранен, повышен в звании и теперь состоит адъютантом при самом Минихе.
Вятский полк дошел до зимних квартир, назначенных ему в расположении Нежинского слободского полка, где приступил к пополнению людьми, конским составом и амуницией, а также к подготовке нового похода на следующий 1738 год.
Зима прошла относительно спокойно. Лишь выделялись разъезды на пограничные линии, да было приказано отряжать людей для прорубки льда на Днепре, дабы держать воду все время открытой в случае попытки татар переправиться на Левобережную Украину. Но всю зиму набегов степняков не было.
Полковник Тютчев находился неотлучно с драгунами, а вот Алешу Веселовского под свою ответственность отпустил на две недели съездить к своей семье, отвести гостинцев да дать возможность увидеться возлюбленным. Рисковал Тютчев, ох рисковал. Знал ведь печальный опыт своего предшественника. Да больно приглянулся ему будущий зять, что полковник махнул рукой, вызвал его к себе и объяснил:
– Поезжай! Всем в полку скажешь, что направлен мной в Орел за получением мундирных вещей. Так и в бумагах будет сказано. Туда и отправишься, но сначала заедешь к моим. Проведаешь всех, поклон от меня передашь. Скажешь, что так вот и так, жив здоров Иван Семенович, гостинцы шлет. Ну, а что сказать Машеньке, я думаю, сам знаешь. – Потом, подумав, добавил. – К матери отпустить тебя не могу. Далеко очень. Так что не обессудь.
– Да что вы, Иван Семенович! Благодарствую и на этом. А матушке я опять письмо написал, да денег выслал, что нам за поход снова выдали. Потом уж как-нибудь, после войны.
– Ну тогда с Богом, езжай!
Так Веселовский побывал снова в семье Тютчевых. Насладился обществом своей ненаглядной Машеньки. Как уж радостно его все встречали, как обнимали, как потчевали. Веселовский Даже не успевал отвечать на все вопросы. И глаза, глаза его обожаемой Машеньки – как восторженно они смотрели на него. Веселовский не мог отвести взора, рассеянно что-то отвечал, смущался, делая это иногда невпопад. Но все понимали. Потом они долго гуляли, взявшись за руки, по аллеям старинного парка, что окружал поместье, и говорили, говорили, говорили без умолку.
Потом Алеша долго лежал в мягкой домашней постели и никак не мог уснуть.
«Господи! Какое же счастье любить и быть любимым. Дом, семья, дети. Мир и благодать. Какой же ангел моя Машенька. И как далеко это все от войны».
Он долго ворочался, отвыкший от домашнего тепла, от перин и подушек. Что он испытывал за последние месяцы – ночевки на голой земле, без всякой подстилки и одеял, постоянные опасности, подстерегавшие на каждом шагу, дым пожарищ, бесконечные повозки с больными, трупы павших лошадей и волов, и степь, бескрайняя, как море. А здесь тишина, уют, забота. Сверчок, потрескивающий за печкой… и Машенька.
А на утро и брат Машенькин приехал. Вот уж радости-то было. Офицерам гвардии, в штурме Очакова участвовавшим, по ходатайству самого генерал-адъютанта и подполковника гвардии Карла Бирона, брата светлейшего герцога, до весны полагались отпуска. Так было сказано в именном указе Императрицы: «…понеже в Гвардии Нашей великая часть из Дворянства находится, которая… может быть пожелают на некоторое время в деревнях и домах своих побывать, ради лучшего их отдохновения и выгоды, на то позволяем: из всей оной Гвардии отпустить, которые то пожелают и сколько Вы заблагорассудите: однако с именным обязательством, чтобы они к 1 числу марта неотменно при команде стали и явились».
– А я, матушка, с самим фельдмаршалом, графом Минихом, в штурме участвовал. Он шпагу-то как выхватит и командует нашему майору Гампфу: «Давай, майор, поднимай своих измайловцев!», и нам прямо – «Братцы, не подводи, вперед, на стены!» Ну мы и пошли… Грохот страшный! Пушки, фузеи палят со всех сторон. Турки отчаянно сопротивляются, а мы штурмуем. Только силенок у нас не хватило, отступать было начали. И тут вдруг как громыхнет! Будто небеса разверзлись. Главный погреб пороховой у басурман взорвался. Они сразу «амана» запросили – пощады по-нашему, – взахлеб рассказывал Михаил.
Матушка с сестрами слушали его с неподдельным испугом и мелко-мелко крестились: – Господи, надо ж такое пережить! Как же ты-то там, Мишенька, в аду этаком? Ведь убить или поранить могли?
– Нам ничто! Ни царапины. А многих, многих и солдат наших, и офицеров – кого поранили, а кого и убили.
«Ну зачем, зачем ты все это рассказываешь, – думал про себя Веселовский. – Зачем заставлять сжиматься и трепетать сердца женские?»
– Даже адъютанта самого графа Миниха ранило, он с нами на стены поднимался, – не унимался Тютчев-младший.
Веселовский встрепенулся:
– Секунд-майора Манштейна, сударь? И как ранило? Тяжело?
– Да. То есть, нет. Зацепило слегка в плечо. А вы…, – смутился Михайло, – вы поручик Веселовский Алексей Иванович?
– Он самый, – поклонился Алеша, – простите, не успел представиться.
– Это вы меня простите, – еще больше смутился Тютчев. – Это я ворвался, как оглашенный, в дом и сразу начал рассказывать. Соскучился очень по родным своим. А мне батюшка много хорошего писал о вас. Рад, очень рад познакомиться.
Теперь очередь краснеть была Веселовского. Оба офицера церемонно раскланялись, а потом пожали крепко друг другу руки. Почти одного роста, они были даже похожи чем-то друг на друга, как братья.
«Как братья», – так и подумала про себя Анна Захаровна, любуясь и сыном, и будущим зятем. А Машенька так и светилась счастьем – надо ж, радость какая, и брат приехал, и любимый.
За обедом уже с расспросами стали приставать к Веселовскому:
– А вам, Алексей Иванович, с батюшкой нашим как воевать довелось? Тоже страшно так было, как Миша рассказывает? – Маша пристально посмотрела на поручика.
– Нет, – опустил глаза Веселовский, – наш полк приказом фельдмаршала стоял возле обозов. Турки степь выжгли вокруг крепости, корма для коней не было. Потому мы в штурме и не участвовали.
– Ну и слава Богу, – перекрестилась Анна Владимировна. – Уберег вас всех Господь!
– А вот секунд-майор Манштейн сказывал, – хитро улыбнувшись, произнес Тютчев, – что в прошлом году вы, господин поручик, вместе с ним башню каменную штурмовали на Перекопе. Жаркое, сказывал он, было дело.
– А что это вдруг господин майор меня вспомнил? – удивился Алеша.
– Да когда его ранило, я помогал ему вниз спуститься. Он и спросил фамилию мою. Я сказал. А он и говорит: «Не сын ли полковника Тютчева, что Вятскими драгунами командует?» А потом и про вас спросил.
– Это что ж за дело такое было? – встревожилась Машенька. – Почему вы, Алексей Иванович, ничего нам не рассказывали?
– Да это когда было-то! – пытался отшутиться Веселовский. – Я уж и забыл.
– Ну-ка, ну-ка, Мишенька, тогда сказывай ты, – Маша теперь смотрела прямо на брата. – Что тебе господин адъютант самого фельдмаршала Миниха сказывал? И что от нас скрывал Алексей Иванович?
– Господин майор рассказывал, что они ворвались вдвоем в каменную башню, которую защищали янычары – гвардия султанская, головорезы басурманские. Тут Манштейна ранили, а Алексей Иванович возглавил атаку и зарубил всех. Их тогда обоих и наградили чином следующим, – выложил все Тютчев собравшимся.
Машенька аж побледнела:
– И вы, Алексей Иванович, умалчивали об этом?
– Простите меня, Мария Ивановна, – смутился поручик. – Я не думал, что сие будет интересно для вас.
– Я вас очень попрошу, Алексей Иванович, – строго сказала Маша, – чтобы впредь вы ничего не скрывали от меня. А то обижаться на вас буду. А пока прощаю вас, – быстро добавила, видя, как огорчился Алеша.
– Грозна ты милая, ох грозна, – пошутила матушка, и все рассмеялись.
Три дня пролетели как один час.
– Ну почему, почему только три дня, – убивалась Машенька, опустив голову на грудь Алеши. – Почему Мише дали такой большой отпуск, а вам три дня.
– Я же не в отпуске, Машенька, – шептал в русую макушку Веселовский, – это Иван Семенович отпустил за амуницией. Да разрешил вас навестить. Мы ж не гвардия – нам не положено.
– Ну почему, почему, – не унималась девушка. – Значит, в гвардии служить надобно, – даже каблучком притопнула.
– Ну-у-у, гвардию заслужить надобно. А для того воевать надо исправно.
– Не надо нам гвардии тогда. Господи, – опять прижалась, – когда ж война кончится…
– Скоро, скоро, Машенька.
И снова расставания, поцелуи, слезы, и топот копыт, да клубящаяся за всадниками снежная пыль. Веселовский, в сопровождении своих драгун, скакал в Орел, затем уже медленно, получив нужную амуницию, с небольшим обозом возвращался в полк.
Но жизнь продолжалась, а значит, пришла новая весна, а с ней и новый поход. Войска двинулись. Кавалерия пошла впереди, опережая. За ней пехота и обозы. Ждали подтянувшихся, растаги делали частые.
Веселовский сидел в своей палатке и, пользуясь растагом, писал своей невесте, стараясь на бумаге передать весь тот ураган чувств, что не утихал в нем ни на минуту. Скромно жил поручик. Не имел обозов личных огромных, как другие офицеры – из помещиков богатых. По сорок возов добра всякого таскалось за ними по степи. Иные умудрялись даже крепостных своих на войну брать. Шатры ставили царские, парчой да бархатом подбитые. На мехах спали, на серебре ели. А у Веселовского один баульчик походный, что денщик его таскает. Вещей-то: зеркальце, пару кусков мыла пахучего, бритва, ножницы, свечей несколько, да подсвечник походный, белья смена и главное – книг с десяток, в Петербурге купленных. На немецком, на французском. С ними и время вечернее коротать можно, а в часы тоски душевной отвлекут от мыслей тяжелых. Правда, забросил Алеша последнее время книги. Сердце, а с ним и голова только о Машеньке думали и страдали, о любви далекой.
Полог палатки распахнулся и вошел Манштейн. Алеша поднял глаза и несколько секунд недоуменно смотрел на адъютанта Миниха, оставаясь мыслями там, в письме. Потом опомнился, вскочил:
– Господин… э-э, – Алеша запутался, не зная как правильно обратиться к вошедшему.
– Премьер-майор, Алеша, – улыбаясь, подсказал Манштейн. – Брось ты эти субординации. Давай лучше обнимемся, сколь не виделись, – и обнялись, похлопывая друг друга по спине.
– Давай присядем, Алеша, – сказал Манштейн, когда закончились их дружеские объятия. – Дело к тебе есть.
– Конечно, господин премьер-майор, – радостно возбужденный Веселовский пододвинул грубо сколоченный стул, приглашая сесть гостя. – Вы извините, что так скромно. Но, как говорится, чем богаты.
– Все хорошо, Алеша. Ты думаешь, что я в роскоши обитаю?
– Ну, все-таки… вы… адъютант самого графа Миниха…
– Ну и что? – пожал плечами Манштейн. – Живем-то все одинаково, по-походному. Нет, конечно, сам граф и фельдмаршал живет не так, как остальные. Но я-то всего лишь адъютант, передаю его приказы, не более того. А впрочем, я обычный солдат нашей доблестной армии, разделяющий с ней все тяготы и лишения походов.
– Я слышал, вы отличились под Очаковым, были ранены?
– Пустяки, царапина, – махнул рукой Манштейн. – А ты как поживаешь? Как зазноба твоя сердешная? Слышал, жениться хочешь на дочери полковника Тютчева? Правда сие? – лукаво спросил.
– Да, правда, – засмущался Веселовский, – батюшка Марии Ивановны, командир наш Иван Семенович благословил. Вот только надо, чтоб война закончилась.
– Вот я к тебе и по делу, – Манштейн сразу стал серьезным. Алеша тоже подтянулся, выпрямился, посерьезнел лицом и приготовился внимательно слушать.
– Расскажу я тебе, Алеша, некоторые вещи из высокой политики, в кои посвящен сам и то, что надлежит знать тебе. То, что поручил передать лично фельдмаршал Миних, – неторопливо начал гость.
– Лично Миних? Лично мне? – изумился Веселовский.
– Да, Алеша. Да, именно тебе. Ты что думаешь, фельдмаршал не помнит тебя? – Манштейн лукавил: Конечно, Миних, может, и узнает Веселовского при встрече, но по фамилии вряд ли. Но сейчас задача адъютанта была убедить поручика в том, что его кандидатура – это выбор фельдмаршала, а не Манштейна.
– Не ожидал. Честно скажу, не ожидал, господин премьер-майор, – все еще пребывая в недоумении, покачал головой Веселовский.
– Ну вот видишь, какая честь тебе оказывается, – продолжал играть Манштейн. – Дело, которое будет тебе поручено – государственной важности! Потому и разумей, что услышишь, то есть тайна, не подлежащая разглашению. А так как ты офицер – слуга государев, присягу давший… сам понимаешь, чем отвечать будешь.
– Можете не сомневаться во мне, господин премьер-майор!
– Я это знаю, и фельдмаршал знает. Потому и приехал к тебе. Слушай дальше. Уже долгие годы королевство шведское готовится к войне с нами. Видно, мало уроков, что преподал им сам Петр Великий. Наша Императрица, ее советники сановные, фельдмаршал наш, его сиятельство граф Миних, да дипломаты искусные прилагают все усилия, чтоб оттянуть войну со шведами, пока мы здесь не разберемся с басурманами. Но не все удается, – Манштейн перевел дух. Веселовский внимательно его слушал, не отводя глаз.
– Так вот, – продолжил гость, – несмотря на все заключенные со шведами союзные трактаты, они ведут двойную игру. Пытаясь усыпить наше внимание подписанием бумаг с якобы мирными намерениями, наращивают гарнизоны по всей Финляндии, перевооружают крепости.
