Текст книги "Слуги Государевы. Курьер из Стамбула"
Автор книги: Алексей Шкваров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)
Глава 15
Конец позора
Не только солдаты финские уходили из армии, офицеры полков гвардейских следовали за ними. Из королевских лейб-драгун уехали командир подполковник Унгерн фон Штернберг, майоры Пфейер и Лагеркранц.
– Не хочу, господа, в позоре этом участвовать далее, – пояснил свой отъезд Унгерн. – К тому же, снова сейм собирают. Из Стокгольма пишут, мне необходимо быть. Если кому нужен отпуск – спрашивайте, подпишу.
Майоры Шауман и Мейергельм переглянулись, но не ответили. Вышли молча из палатки командирской. Постояли. Шауман первым заговорил:
– Слышал я, что опять казаки разорение страшное учинили. То их генерал казачий Краснощеков по дороге на Тавастгуст поиск ведет. Эх, повстречаться бы…, – рука сама легла на эфес сабли. Мейергельм заметил, как побледнел майор от ненависти.
– Мы живем в жалкие времена, Шауман, – вздохнул в ответ. – У нас плохие генералы. Глупцы, они всячески притесняют всех порядочных и храбрых людей, радеющих о защите страны. Производят мальчишек в офицеры, но при приближении противника всегда отступают. Теперь, верно, побежим до самого Гельсингфорса, откуда потом на судах в Швецию.
С тем и разошлись. По ротам своим отправились.
Финны уже в открытую ненавидели шведов. Отступающая армия если не могла сжечь хлеб, так вытаптывала все без жалости. Лошадей всех реквизировали, оставляя обывателя ни с чем. Ласси ж, наоборот, распространил обращение к финнам с призывом не чинить противление русским войскам, а переходить в подданство, обещая защиту и прекращение набегов. Даже любимцу своему Краснощекову наказал строго:
– Тебе, атаман, наижесточайшее подтверждается: отнюдь жителей, кои ружьем не противятся, не токмо не побивать и не грабить, но и жилища их не жечь и не разорять.
Нерешительность Левенгаупта объяснялась, отчасти, еще и тем, что флота шведские, что корабельный, что галерный, формально ему подчиненные, никак не хотели повиноваться, тем самым лишая сухопутную армию столь важного для нее прикрытия. Несмотря на страшные опустошения, вызванные повальными болезнями среди матросов в прошедшую зиму, шведский флот имел очевидный перевес над русскими в Балтийском море. Но адмиралы, эскадрами командовавшие, не только не действовали наступательно, но даже не пытались прикрывать свою армию или помогать ей в обеспечении хотя бы продовольствием.
И если полковые командиры плохо исполняли приказания Левенгаупта, то адмиралы на них обращали еще меньше внимания.
Корабельной эскадрой командовавший адмирал Кронгавен, получив указание главнокомандующего следовать от Гельсинфорса к устью Кюмени, усмехнулся:
– Что скажете, Фреден, по поводу сего? – обратился он к командиру фрегата «Гессен-Кассель», сидящего удрученно в адмиральской каюте.
– У меня, ваше превосходительство, уже умерло 212 человек. Экипаж до того обессилен, что с гротом не управится при оверштаге в сильный ветер.
– Вот и отпишем генерал-лейтенанту, что указания не считаем нужным исполнять.
Так же поступал и шаутбейнахт Фалькенгрен, галерным флотом командовавший. Несмотря на категоричный приказ оставаться на месте, отвечал:
– Уйду сразу, при первом попутном ветре.
И ушел, уведя с собой транспорты с продовольствием, оставив армию без провианта, что вынудило отступать шведов дальше, к Борго.
Мелкие стычки с гусарскими да казачьими разъездами случались каждый день. Арьергарды шведские огрызались, но армия продолжала катиться толпой безучастной все дальше и дальше. Бесконечные наскоки русских, висящих на хвосте, поселили средь шведом страх безудержный. Все больше и больше армия толпу напоминала.
Под Стаффансбю чуть было не попали в окружение. Встав на ночевку в долине, окруженной со всех сторон сопками, сами подставили себя под огонь русских пушек. В сумерках вечерних, преклонив колени на молитву, шведы вдруг обнаружили, что вместе с ними молятся русские офицеры, что придерживались веры лютеранской. Они стояли на вершинах сопок и молились вместе с обреченными. А утром, на тех же вершинах, жерлами своими глазели на них русские пушки. Но Господь хранил в сей день шведов. Густой туман, опустившись в долину, укрыл несчастных, не давал прицелиться канонирам. Ядра летели, со свистом разрезая воздух, но не причиняли особого вреда.
Левенгаупт, завернувшись в белый плащ, безучастно сидел на коне, словно судьбу испытывал. Словно искал смерти, которая могла бы избавить его от позора безнадежно проигранной кампании и, как оказалось, всей войны целиком. Но смерть старательно обходила его. Ядра проносились мимо, не причиняя никакого вреда. Он сидел не шелохнувшись, лишь конь настороженно поводил ушами и косился глазом.
– Ваше сиятельство, – Будденброк нарушил одиночество Левенгаупта, – нужно ехать. Армия уходит.
– А? – очнулся главнокомандующий. Недоуменно огляделся. Посмотрел на сопки и стреляющие русские пушки.
– Нужно ехать, – повторил генерал.
– Да, да, – кивнул Левенгаупт и тронул поводья.
Войско снова отступало. Хотя все более это напоминало бегство. Командир эскадрона полка Остготских драгун майор Шульцендорф обезумел от страха быть расстрелянным огнем русских пушек. Он повел свою кавалерию прямо на отступавшую пехоту, чтоб прорваться чрез их сомкнутые ряды. Капитан Любеккер, командовавший пехотной ротой, закричал майору, чтоб тот остановился и дал возможность им потесниться.
Но драгуны неслись прямо на них крупной рысью, потеряв последнее соображение. Любеккеру ничего не оставалось, как скомандовать:
– Стрельба будет!
Рота остановилась и ощетинилась ружьями.
– Залп будет!
Зарядили. Шульцендорф совсем растерялся и в последний момент развернул эскадрон вправо и вогнал со всей рыси в топь зыбучую. Кони прыгали прямо в болото, из которого выбраться им было не суждено. Вместе со всадниками они тонули в трясине на глазах у изумленной пехоты, которая помочь не могла. 80 человек погибли самым жалким образом.
А Ласси продолжал преследование. Какие разные судьбы, пересекшиеся дважды! Оба не выполнили приказ. Одному повелевалось остановиться, прекратить военные действия, и он не послушался. Другому должно было сражаться, а он отступал. Одного ждали милости и награды, другого суд и плаха. Первая встреча Ласси и Левенгаупта закончилась пленением последнего, вторая – казнью. Вот и не верь в предначертание свыше!
До самого Гельсингфорса откатилась армия шведская. Мост Бробергетский перешли и лагерем встали на Кампене[33]33
Район современного Камппи, где сейчас расположены кладбища православное и лютеранское.
[Закрыть]. Батареи выставили. Майор Шауман с драгунами ушел в поиск. Уж как ему хотелось встретиться со знаменитым Краснощековым. Встретились. Нарвался атаман с одним лишь конвоем казачьим на роту драгунскую. Врасплох казаков застали. Люто рубились шведы, за позор всей армии своей мстили. Казаки в кружок встали, атамана старого отгораживая, бились отчаянно. Но неравны силы были. По пять драгун шведских на каждого. Молчали все, тяжело дыша. Лишь топот лошадиный, хрипы предсмертные, да звон стали отточенной, с хрустом костей разрубаемых. Умирали казаки молча, пощады не прося. Да и не привыкли они сдаваться. Отступать было некуда. Болото сзади. Шведов вела вперед ненависть бешеная. Конскими телами прижимали казаков к трясине гибельной. Все меньше и меньше становилось сынов Тихого Дона рядом с атаманом старым. Падали зарубленными есаулы верные, телами прикрывая Краснощекова. Сам-то пластал саблей от уха до уха, только и шведские клинки дотянулись до казака старого. След кровавый тянулся по траве высокой болотной. В пылу рубки отчаянной не заметил Иван Матвеевич, как в, трясине завяз конь его. Шведы остановились. Палаши вытерли, в ножны зашвырнули. Потянули карабины из-за спин.
– К залпу товсь! – хрипло выкрикнул Шауман, взметнув клинок, и зло вниз бросил:
– Пли!
Грянуло. Несколько пуль пробило насквозь казака старого.
«Эх, погуляли всласть», – перед смертью подумалось. Рука упала, саблю тяжелую выронив. Уткнулся Иван Матвеевич в гриву лошадиную. Конь захрипел, напрягся, хотел рвануться было, вынести седока, но по брюхо уже стоял в трясине топкой, не выпускавшей. Опустил голову бессильно. Дышал тяжело, глазом кровавым кося.
Кончилась схватка. Один лишь казак раненый уходил на коне по краю болота. Шведы не преследовали. Майор Шауман вытирал о гриву клинок окровавленный, смотрел пристально на атамана мертвого.
– Заберите тело с собой, – приказал. Попытались вытянуть драгуны коня атаманского из болота. Не дался жеребец. Хрипел. Кусался. Лошади драгунские пятились, морды уворачивали от зубов крепких. Мертвый Краснощеков сполз с седла, упал в жижу болотную. Драгунам удалось зацепить его, на поляну сухую вытянуть. Вчетвером с трудом подняли – тяжел был казак старый, через седло перебросили лошади свободной, без седока оставшейся. Та присела на задние ноги от тяжести великой. Заржала. Конь Краснощековский отозвался ржаньем жалобным. Так и остался в болоте умирать. А атамана погибшего повезли драгуны в лагерь шведский.
Казак, в бою том уцелевший, весть привез печальную. Федор Краснощеков, сын атаманский, по земле катался в ярости безумной. Порывался вести казаков немедля. Мстить за смерть отца. Саблю рвал из ножен. Насилу удержали.
На следующий день Ласси прислал парламентера от себя лично. Фельдмаршал сам просил Левенгаупта вернуть тело Краснощекова. Федор Иванович, сын Краснощекова, места себе не находил, проклинал, что отпустил отца одного в тот поиск, с ним не пошел.
Шведы отдали тело атамана знаменитого. Ласси не пустил Федора в их лагерь. Опасался, что не сдержится казак. Драгун послал. Привезли Ивана Матвеевича к русским. Сын отправился с телом отца в путь последний, на Дон, в степи родные. Сохранности ради солью пересыпали, крышку гроба заколотили.
Это потом уж пошла гулять легенда о том, что шведы с атамана им столь ненавистного шкуру живьем сняли. Пока везли, от соли едкой весь покраснел, как выварился, Краснощеков. Оттого и слух пошел. О зверствах шведских. Только то неправда была.
Никто не решался продолжать военные действия. Хотя русские завершали окружение Гельсингфорса.
Драгуны старые, ветераны петровские, вспомнили, как тридцать лет назад они также заперли шведов в этом же месте. Тогда несколько батальонов за ночь прорубили просеку лесную, отрезая единственный путь к отступлению на Або, Турку финский.
Они и окликнули Веселовского, проезжавшего мимо:
– Господин капитан, – тот придержал лошадь, – доложить позвольте. Вы, мы знаем, адъютантом ныне у самого генерала Кейта, что после фельдмаршала нашего за главного будет.
– Ну, навроде того, – ответствовал Веселовский. – А чего хотите-то, братцы?
– Да вот вспомнилось, как при Петре Лексеевиче, царство ему небесное, шведа мы здеся окружали, – вперед вышел седой, как лунь, ветеран, – вона там, – рукой показал, – за лесочком, что на горушке этой, припоминается, просеку рубили, а затем и обошли неприятеля. Может, и сейчас она нам сгодится.
Веселовский задумался:
– А что? И впрямь может сгодится. Спасибо, братцы, немедля доложу генералу.
Кейт не преминул сообщить Ласси, а тот сразу ухватился за мысль, поданную солдатством, и тут же вместе с Кейтом, гусарами, казаками и двумя ротами конных гренадер отправился рекогносцировку проводить. Не подвела память старых солдат. Просека сохранилась. Лишь проросла кустарником за тридцать лет прошедших. В ночь очистили все и наутро 64 роты пехотных вышли на абосскую дорогу, отрезав последний путь к отступлению шведам.
Галерный и корабельных флота также покинули гавань Гельсингфорса и ушли к Гангуту, оставляя армию на произвол судьбы. Вышедший наконец-то в море русский флот занял место шведских эскадр. Кольцо замкнулось.
Что представлял из себя Гельсингфорс в 1742 году? Крошечный городок с 1300 жителями, большая часть которых покинула его с приближением войны. Свеаборг в то время еще не возвышал своих гранитных стен со стороны моря. На Касаберге, или Ульрикасборге, не было еще так называемых валов, укреплений из гранита. Они будут построены шесть лет спустя описываемых событий. Гора Бробергет, где также будут выстроены позднее укрепления, служила лобным местом, близ нее и находился мост, через который шведская армия вошла в город, а затем и сожгла его. На центральной площади – Сторторгет[34]34
Нынешняя Сенатская.
[Закрыть] – стояла деревянная церковь, построенная в 1727 году. Ее окружало кладбище, а неподалеку возвышалась каменная колокольня. За ними виднелось здание ратуши и несколько домиков, одно – и двухэтажных. Некоторые были даже каменными. Средь них и дом ратмана – гражданского губернатора города Гука, с его канцелярией.
Шведы, тем не менее, собрались драться. Построили несколько батарей в районе Туппена, а со стороны моря у них оставалось два огромных прама. Они представляли из себя огромные грузовые суда, со всех сторон дополнительно для большей плавучести оббитых ящиками. Борта зашили медными и железными листами, так что ядра с трудом могли бы им причинить вред. Корма и нос были так высоки, что походили на башни, с большим количеством небольших пушек. По центру стояло несколько 10–12 пудовых пушек и одна громадная 40-пудовая мортира. Для плавания они, конечно, не годились, но, поставленные посреди бухты, способны были серьезно воспрепятствовать русскому флоту подойти к Гельсингфорсу.
Две недели противники простояли в бездействии. Время играло на Ласси. Приближалась осень, усиливались опять болезни среди шведского воинства. Ощущался уже недостаток провианта. Совсем было плохо с фуражем. Почти все обозные лошади пали. Не хватало топлива, отчего солдаты разобрали на дрова несколько домов.
Между тем остававшиеся в районе Кексгольма русские войска удачно действовали в южном Саволаксе, и после непродолжительной осады пал Нейшлот, где было 225 человек гарнизона и 23 пушки. Еще до вступления шведов в Гельсингфорс капитулировал Тавастгуст, и его жители уже присягнули и перешли в российское подданство. Срочно выписанные Ласси из Выборга пасторы, а также чиновники по лифляндским и эстляндским делам из Иностранной коллегии срочно оформляли приведение жителей захваченных областей к присяге.
– Бестужев! – Ласси окликнул адъютанта. – Езжай-ка, братец, к Левенгаупту, сообщи о капитуляции Нейшлота. Порадуй шведов. Да и предложи-ка им капитулировать тако же. К чему кровопролитие лишнее. И так все ясно. В мешке они.
Левенгаупт выслушал адъютанта и с письмом ознакомился. Однако ж попросил:
– Передайте его сиятельству, графу Ласси, что я должен испросить на предложения его соизволения Короля нашего.
Бестужев вернулся в русский лагерь. А на следующий день прибыл парламентер от Левенгаупта – майор Адам Горн. Испросить перемирия на две, а то и три недели. Опять же с целью за время оное связаться со Стокгольмом. Русские попросили его вернуться назад и еще раз подумать о предложенной капитуляции.
Среди всех этих совещаний и переговоров тем временем в шведский лагерь прибыли посланники из Стокгольма – адмирал Риддерстольне и полковник Каульбарс. С собой означенные офицеры привезли повеление Королевское, что и огласили вслух:
– Графу и генерал-лейтенанту Левенгаупту, а также генерал-лейтенанту Будденброку надлежит прибыть в Стокгольм для дачи объяснений государственному сейму о своих действиях в продолжении всей кампании. Начальство над армией передать генерал-майору Бускету.
20-го августа оба опальных генерала покинули Гельсингфорс. Еще несколько дней продолжались мелкие стычки с русскими. Шведы отчаянно пытались атаковать русских, но те уклонялись, боя не принимая. Собравшийся очередной военный совет вынес решение:
– Капитуляция.
Утром 24 августа в русский лагерь направились полковник Фабиан Вреде, подполковник гвардии барон Фридрих Спарре и знакомый уже майор Адам Горн. Им и поручалось обсудить с русскими условия капитуляции.
Ласси был настроен миролюбиво. Бестужев зачитывал условия-кондиции капитуляции, которые были заведомо приемлемы для шведов. Им разрешалось со всем своим оружием, амуницией, багажем и знаменами сесть на суда и отправиться в Швецию. Кавалерия должна была следовать своим ходом до Або и там грузиться или же идти еще далее, да реки Торнео, что была естественной границей между Швецией и ее финляндской провинцией. Артиллерия и припасы к ней передавались русским. Разрешалось взять с собой провиант. Ровно столько, сколь было необходимо для продовольствия войска для проезда до берегов Швеции. Всем выдавались для безопасности паспорта, подписанные самим Ласси, и гарантировалась как личная безопасность, так и имущественная. Что до финских полков касаемо, то им предлагалось – или следовать со всеми в Швецию, или сдать оружие, знамена, лошадей и обоз, разойтись по домам. Финны, в большинстве своем, выбрали последнее. 7019 человек, офицеров и рядовых сложили оружие.
26-го августа шведы передали русским артиллерию, и в Гельсингфорс вошли триста гренадер, взяв под охрану магазины. Началось деятельное сообщение между лагерями вчерашних противников. Шведы были искренно поражены достатку, царившему в русском лагере. Недаром говорят, что русский солдат из топора кашу сварит! Кашу не кашу, а вот хлебушек печь навострились.
– Без хлебушка тяжко солдату, – жаловались поначалу, как ушли от Выборга.
– На сухарях-то долго не протянешь, – соглашались все.
– Миних, вона, водил кареи гигантские по степям безводным. Сколь народу погибло от поносов кровавых, что от сухарей пригоревших и застарелых? А был бы хлебушек…, – вспоминали ветераны походов тех.
Научились! Веселовский поражался – в земле пекли! В одних ямах, рогожными мешками выстланных, квашню разводили, а в других, наподобие нор выкопанных, пекли! И каково удивление было – столь хороши хлеба выходили, что таковых до того времени не едали.
Даже лавки работали в русском лагере, раскинутые маркитантами предприимчивыми. У кого из шведов деньги были, прикупали себе по необходимости – табачок, хлеба свежего, вина опять же. Многие офицеры пехотные, у кого лошади еще сохранились, продавали их за бесценок – по рублю. На суда их брать воспрещалось.
Как грузиться стали, обнаружилось, что и места-то на всех не хватает. Паника возникла, беспорядки.
– Осади! – кричали гренадеры русские, стараясь порядок навести. С судов полетели за борт сотни бочек с хлебом. Чтоб побольше народу принять.
Тяжелое выдалось плавание. Три недели блуждали суда с остатками шведской армии. Мешали ветры противные. От скученности и стесненности вновь начались болезни разные, от которых пало еще немало жертв. Их просто выбрасывали за борт или хоронили наскоро во время вынужденных остановок.
Кавалерия отправилась сушей. 1996 человек при 2569 лошадях. Насколько тяжелым был переход, говорят цифры – две трети лошадей пали во время марша.
Но более всего изумились капитуляции шведов сами русские. Много позднее Манштейн запишет в своих мемуарах: «Когда шведская армия сдалась на капитуляцию, то состояла приблизительно из 17 000 человек, и русская армия превышала ее не более чем на 500 человек, ибо оставленные во Фридрихсгаме и Борго гарнизоны, а также больные, уменьшили силы русских наполовину».
Кейт, приехавший в шведский лагерь, заметил сопровождавшему его Веселовскому:
– Можно держать пари, капитан, причем два против одного, что если б шведы не согласились на сию постыдную для них капитуляцию и атаковали бы нас, весьма вероятно, что нанесли бы поражение. Посмотрите, какие у них прекрасные позиции оборудованы!
– Мне кажется, ваше превосходительство, – отвечал адъютант, – что все их действия в продолжение войны были так странны, что их потомству будет трудно после понять их.
– Вы правы, капитан. И странны, и не понятны.
Нравилось Веселовскому при генерале Кейте. Хоть и беспокойная служба, зато было славно ощущать руку начальствующую, твердую и справедливую. С Манштейном боле не довелось Алеше встречаться с тех пор, как ходили вместе под Вильманстранд в прошлом годе. Дороги их разошлись пока что. Слышал Веселовский, опять легко был ранен старый знакомец, отправлен на излечение, а вот опосля… Справился раз, проезжая мимо полка Астраханского, у офицера незнакомого. Это уж летом было, в самом начале кампании нынешней:
– А что, командир ваш, полковник Манштейн, в строй вернулся?
Офицер пехотный как-то странно посмотрел на Веселовского. С ответом медлил. Потом произнес наконец:
– Полковник Манштейн лишен был патента полкового. Должен был в Сибирь ехать, в крепость Святой Анны, но ныне в отпуске пребывает, сказывают. У отца своего в Лифляндии. Боле не ведаю. – Отвернулся пехотный, видом показывая, что разговор сей закончен. Поехал и Веселовский, на ходу размышляя: «Вот уж воистину, неисповедимы пути наши, Господи. На все воля Твоя».
19-го сентября трофеи торжественно были внесены в Москву, где пребывала Императрица Елизавета Петровна. По Тверской, через всю Москву, по направлению к Анненгофскому дворцу, где размещался двор царский, шла торжественная процессия. Во главе ее капитан-поручик лейб-гвардии Измайловского полка Панин, с ним пятьдесят гренадер, за ними рота мушкетерская с поручиком Бешенцевым, затем верхом следовал адъютант Ласси – Бестужев, два солдата вели лошадь с литаврами шведскими, остальные шествовали, неся знамена и штандарты захваченные полотнищами вниз, всего 56. Замыкала шествие триумфальное рота мушкетеров с флигель-адъютантом Лестоком.
Ну, а Финляндии теперь можно было вздохнуть полной грудью. Ласси отдал последние распоряжения перед отправлением своим в столицу:
– Генералу Киндерману. Следовать за конными шведскими полками на север, взяв с собой четыре гусарских полка.
– Генералу-майору Брюсу отправляться в Або с одиннадцатью конногренадерскими ротами и драгунским полком, с ними же идти двум сотням казаков донских. Приводить всех тамошних мест управителей, пасторов и прочих к присяге.
– Главное начальство над армией передаю генералу Кейту. Место для нахождения штаба определяю в Або как нынешней столице финляндской провинции.
Остальные войска отправлялись назад, в Россию на зимние квартиры. Кто пешим маршем двинулся, кто водой.
Прибавилось дел у Веселовского. Кейт деятельный занимался обустройством края завоеванного. Опыт благо имелся. После ранения, под Очаковым полученным, назначили Кейта выздоравливающего Малороссией губернаторствовать. Так почти до самой шведской войны и просидел там генерал. А когда уезжал, то жители Глухова, где резиденция малороссийская размещалась, со слезами провожали. Заслужил Кейт любовь и уважение всего края. За справедливость, за заботу, за обращение ласковое, но твердое.
Теперича и Финляндией заниматься пришлось. Адъютанту поручалось следить за тем, как жители к присяге приводятся, как войска содержатся. Присягали Елизавете Петровне и объявленному Высочайше наследнику, племяннику ея, Принцу Гольштинскому Карлу-Петру-Ульриху, в православии Петром Федоровичем нареченному. Пасторы и чиновники, специально назначенные, приводили к присяге всех, несовершеннолетних включая. Вскоре из Петербурга был назначен генерал-аншеф Румянцев для высшего военного начальства. Но пробыл он недолго, да и то Гельсингфорсом ограничился. В Або по-прежнему находился Кейт.
Веселовский беспрерывно разъезжал по Финляндии. Ни одна жалоба обывателя финского не была оставлена генералом Кейтом без внимания, ни один нуждавшийся в защите и помощи отвергнут не был. Каждый раз адъютанта своего посылал, удостовериться хотел лично, что исполнено все в срок и в точности. Страна осталась ведь, по сути, бесхозная. Многие чиновники прежние ушли, страшась русских, в Швецию. Они были замещены частью эстляндскими и лифляндскими чиновниками, частью из местных жителей. С трудом восстанавливался Абосский университет, профессура коего также сбежала в Швецию. А оставлять край без духовенства нельзя было. Тем более, что оба епископа – абосский и боргский, с консисториями, последовали за шведским войском. А помимо этого, имелись дела и более прозаические. Нужно было восстанавливать мосты разрушенные, дома сожженные. Население нуждающееся снабжалось хлебом из магазинов армейских. До всего было дело Кейту. Вместе с ним крутился и адъютант Веселовский.
Современники вспоминали: «Величайшим счастьем для Финляндии было, что главное начальство над находящейся там армией было вверено такому достойному человеку, как генерал Кейт, человеку столько же благородному, великодушному и человеколюбивому, как и храброму».
Войска, под его началом оставленные, ворчали иногда, строгостью Кейта недовольные:
– Строже, чем в отечестве собственном держат.
– Э-эх, дурья башка. – По зубам треснул фельдфебель разговорчивого. – В строгости – то не в холоде да голоде. Зато сыты всегда да в домах теплых обретаемся. А что воли грабить не дают, так нам токмо позволь.
– Верно говоришь, Семен Захарович, – поддержал его ветеран седой, с боярином Апраксиным в местах здешних побывавший. – Людишки финские сколь уж натерпелись. Ужасть. Зато его превосходительство, генерал наш Кейт, ох как люто квартирмейстеров и прочих людишек вороватых гоняет. Посему и нам тепло да сыто, и обыватель не обижен.
Власть военная передавалась постепенно к партикулярной. В декабре внутренним устройством Финляндии прибыл заниматься вновь назначенный губернатор Бальтазар фон Кампенгаузен, в молодости служивший короне шведской, а затем в русскую службу подавшийся.
Генерал Румянцев вскорости к переговорам мирным был определен. В помощь ему назначен генерал Луберас, старый знакомый Веселовского по корпусу кадетскому. Повстречались в Або. Узнал капитана Люберас. Поморщился. Так до сих пор и не любил русских.
От шведов прибыли посланник бывший в Петербурге фон Нолькен и государственный советник барон Седеркрейц. Но дело двигалось вяло. Конъюнктуры разные, в Стокгольме происходящие, мешали.
Осенью там сейм собрался. Настроение умов и дух был совсем уж не тот, что до войны. Все надежды блистательные рухнули. О расширении пределов никто и не думал. Мечты о славе былой, о могуществе восстановленном, о победах сменились глубоким унынием и безнадежностью. В груди многих злоба кипела против тех, кого считали виновниками всех несчастий. Ими оказались, как вы наверняка уже поняли, Левенгаупт и Будденброк. Партия «шляп», избегая опасности быть вовсе уничтоженной, поспешила от них отказаться. Вот и пошли оба на плаху. Левенгаупту друзья немногочисленные, но все ж оставшиеся, старались побег устроить. Да расстроилось дело. Капитан шхуны нанятой, что должен был главнокомандующего опального в Европы переправить, испугался и предал заговорщиков. Через десять месяцев после той капитуляции войска шведского в Гельсингфорсе оба генерала были казнены.
«Шляпам», среди которых недостатка в людях умных не наблюдалось, удалось грозу от себя отвести. Генералов отдали на заклание толпе, а сами вызвали обсуждение бурное о преемнике Короля Фредерика. Возраст того был уж преклонный, а наследников законных не имелось. Дети, от девицы Таубе прижитые, – не в счет.
На сейме «колпаки», вновь возобладавшие, прокричали имя Карла-Петра-Ульриха Гольштинского, родного племянника Елизаветы Петровны и внучатого Карла XII. 28-го октября он и был избран государственными чинами в наследники престола шведского. В Петербург отправилась делегация.
Предстали перед Императрицей Всероссийской.
– Опоздали чуток, милые, – усмехнулась Елизавета Петровна. – Петрушу мы уже собственным наследником объявили. Православие он принял. А ныне невесту ему подбираем. А вот дядю евоного двоюродного, тож Гольштинского, и…, – задумалась, титул припоминая, – епископа Любекского Адольфа-Фридриха[35]35
Адольф-Фридрих родной брат Карла-Августа, еще одного жениха Елизаветы, умершего в 1727 г. в Петербурге. Он же приходился родным дядей будущей Императрице Екатерине Великой. Ее мать Иоганна-Августа родная сестра и двоюродная тетка Петра III. То есть Петр Федорович и Екатерина находились в троюродном родстве.
[Закрыть] с приятностью своей августейшей рекомендовать можем.
– И тогда, – добавила напоследок, – мы допускаем возможность возврата части завоеванной нами Финляндии. Бестужев, – подозвала канцлера, – подскажи-ка, что в таком случае возвернуть мы можем.
– Следовало бы мир заключать на условиях uti possidetis, матушка, – отозвался Бестужев.
– Не мудри, Алексей Петрович. Мне твоя латынь неведома. Яснее выражайся, – потребовала Императрица.
– Все просто – кто чем владеет сие означает, – пояснил канцлер.
– Оно правильно, конечно, – усмехнулась Елизавета. – Но все ж, что уступить-то можем?
– По линии от мыса Гангут и на север, матушка. А еще можно было б на остальных землях финских образовать особое герцогство Финляндское с Адольфом-Фридрихом на троне.
– И то неплохо. Вот и передайте в Стокгольм условия наши, гости дорогие.
Поехали восвояси гости заморские, граф Бунде, бароны Гамильтон и Шеффер, повезли обратно на обсуждение парламентское кандидатуру новую. А здесь ждала их новость. Сословие крестьянское вдруг приняло сторону наследного принца датского. «Шляпы», интригам версальским верные, мутили воду по-прежнему. Пфальцграфа Цвейнбриккенского, Принца Фридриха Гессен-Кассельского в наследники предложили. Кто он был такой, в Швеции большинство и не ведало. Но цель-то «шляп» понятная: внимание отвлекать от себя, опозорившихся.
Пока с престолом не разобраться было, и о замирении окончательном речь тож не шла.
Генерал Кейт, в Або сидя, делами партикулярными занимаясь, о войне не забывал. К кампании следующей готовился. Собрал мастеров-корабелов, их много было среди остроботнийцев, кого посулами, а кого и угрозами поставил галеры ладить для войск русских. От десантов возможных на берега шведские никто отказываться и не собирался. Да и шведы не оставляли в покое русских. Тревожили иногда.
То на севере, близ Улеаборга, партии драгунские прорывались. С гусарами схватки были жаркие. Только ни к чему все это. Кто опять-то платил за все? Правильно, жители местные. Летучие отряды гусарские в отместку вторгались, ужас наводя на обывателя. Неспроста у эстерботнийцев долгое время сохранялись предания об этой войне, прозванной «hussar-aren» – «гусарскими годинами».
Майоры Мейергельм и Шауман, ушедшие после капитуляции со всей кавалерией на север, там и обретались. Полковник Фрейденфельдт, отрядом командовавший, никого не отпускал. Одно радовало, что почта работала безотказно. Все ж на шведской земле находились. Оттого вечерами зимними писал Отто Мейергельм письма частые супруге своей Софии и дочке Эве: «Уповаю здесь еще нечто полезное исправить для нашей несчастной Швеции. На Бога Всемогущего надеемся лишь, что дает нам Свою благодать и помощь, как наша честь и храбрость предписывает».
Мать с дочерью перечитывали не раз письма. Молились часто. Жизнь их текла размеренно. В Стокгольм боле и не выбирались. Так и жили в Уллаберге, ожидая, когда ж война закончится.
Веселовский по-прежнему состоял при Кейте. Генералу сорокапятилетнему нравился капитан. Разглядел он в нем душу честную, добропорядочную, сердце доброе, не огрубевшее за годы службы ратной. Сам таким же был. Оттого и беседовал часто генерал с адъютантом своим как равный, как друзья давние. Делился и Кейт с капитаном мыслями сокровенными. В бытность их, в Або финском, встретилась генералу одинокому любовь стоящая. Полюбил рыцарь истинный вдову дворянскую, в городе занятом проживавшую. Звали ее Эва Мертен. Языки злые, в коих всегда недостатка у Кейта не было, прозвали оную герцогиней Финляндской. Опять-таки досадить чтоб генералу. Опорочить его при дворе Императорском, дескать, метит в герцоги. Слава Миниха покоя не дает! Это ему-то? Кейту? Человеку чести, всю жизнь верно служившему престолу. Припомнят, ох, припомнят ему это. Интриги придворные настигнут генерала. Попал он промеж двух огней, меж Бестужевым и Воронцовым. Вынудят-таки уйти со службы русской. Кто уж расстарался тогда? Может французы, может англичане, может пруссаки. Скорее, даже последние, посколь Король Фридрих был весьма заинтересован привлечь генерала опытного к себе на службу. Так оно и вышло в конце концов. Хотя и остальных такой расклад устраивал. Англичане мстили за грехи давние, участие в мятеже и заговоре на стороне короля Якова II, против правящего монарха. Французам мешал Кейт сильно в войне шведской. Тож забыть не могли. Ну и русские, иностранцев не любившие, свои партии придворные разыгрывавшие, в стороне не остались. Кому была нужна слава генерала и преданность ему солдат верных. Тут неведомо, как конъюнктуры сложатся. Чью сторону может принять генерал знатный да своевольный? Лучше избавиться. От греха подальше. Прости, Господи!
