Текст книги "Слуги Государевы. Курьер из Стамбула"
Автор книги: Алексей Шкваров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)
Глава 9
Племянница разрешилась от бремени
На десятом году царствования Анны Иоанновны, 13 августа 1740 года, ее племянница разрешилась от бремени сыном, который при крещении был назван Иоанном, а по отцу – Антоновичем. Весть об этом сильно порадовала стареющую Императрицу. Войска, как положено, салют учинили. Но государыня, изъяв младенца от родителей, поместила в покоях своих, показав тем самым, что вот он – будущий наследник престола Российского.
А с конца сентября сама сильно захворала. Поначалу подагрой и бессонницей мучалась, потом кровохаркание появилось да боли жуткие в пояснице. Докторов меняли, но все без толку. Уж сама понимала – долго не протянет.
7-го октября все стоявшие в Петербурге войска вновь были собраны. Волю последнюю послушать Императрицы умирающей:
– … Наследником Нашим избран принц Иоанн…, а в случае кончины его в малолетстве или бездетным наследовать ему должен второй сын от брака принцессы Анны и принца Антона-Ульриха и так далее в порядке первородства.
Молча стояли войска шпалерами. Лишь осенний злой ветер полоскал знамена, да гривы с хвостами лошадиные развевал. Как-то нехотя прокричали: «Виват!» и потянулись в казармы. Знать рассаживалась по каретам, простолюдины пешком расходились. Перешептывались. Ветром доносило: «Хоть и Иоанн, а все едино – немец…».
Сидя с Манштейном в карете, Миних кусал от злости губы толстые, кривился весь:
– Императрица наша со дня на день дух испустит. Регентство сразу делить зачнут. Между мекленбургско-брауншвейскими родителями наследника объявленного и герцогом курляндским. Чья возьмет? Как думаешь, Манштейн?
– Думаю, что у герцога сейчас силенок поболе. Только надолго ли хватит? Недовольство в полках. Что одними, что другим, – ответствовал адъютант, вина подогретого подливая фельдмаршалу.
– Курляндская выскочка!
Бирон времени зря не терял. Он не отходил от умирающей Анны Иоанновны, держа наготове указ о своем регентстве. «Блистательному» ничего не оставалось, как примкнуть к герцогу.
– Пока, – злился Миних, – а там посмотрим. Он верил по-прежнему в свою звезду. Нужно было только набраться терпения. «Свалю курляндского конюха», – мучительно думалось по ночам.
Десять дней прошло с памятной присяги. Не стало больше Императрицы. Многие перекрестились с затаенной радостью, но вслух никто ничего не сказал. Вырвал-таки Бирон указ Высочайший. Успел до кончины. Пробили барабаны, зачитали его войскам. Регентом объявлен был Светлейший герцог Бирон. До достижения младенцем Императором совершеннолетия. Целых семнадцать лет ждать. Что за сей срок сделается, никто ведал. Лучше-то вряд ли станет, потому языки и держали за зубами.
Анну Иоанновну забальзамировали да во Дворце Летнем положили, хоронить не торопясь. Рейтары Конной Гвардии заступили в долгий двухмесячный караул охранять тело усопшей. А в России начиналась череда переворотов дворцовых…
* * *
Бирон (Бирен) Эрнст-Иоганн (1690–1772) – герцог Курляндский, российский государственный деятель. Родился 23 ноября (3 декабря) 1690 г. в небогатой дворянской семье в Курляндии. Отец Карл Бирен – корнет польской армии. Учился в Кенигсбергском университете, однако не окончил курса. Трудно установить, чем он занимался в последующие годы: есть сведения, что он был и берейтором, и воспитателем детей в дворянских домах, и служил в каком-то винном погребе в Риге, и занимался сапожным ремеслом.
В 1718 г. по протекции графа Г.-К. Кейзерлинга получил должность при дворе курляндской герцогини Анны Ивановны, племянницы Петра I; произведен в камер-юнкеры. Однако вскоре был вынужден покинуть двор то ли из-за конфликта с управляющим герцогини П. М. Бестужевым-Рюминым, то ли из-за уличного скандала в Кенигсберге, то ли из-за дуэли, на которой он убил своего противника. В 1724 г. по ходатайству Г-К. Кайзерлинга вернулся ко двору Анны Ивановны и стал главным ее фаворитом.
После избрания Анны Ивановны на русский престол последовал за ней в Россию. 28 апреля (9 мая) 1730 г. назначен обер-камергером, 12 (23) августа получил титул графа Священной Римской империи. В течение всего десятилетнего царствования Анны Ивановны имел огромный вес при дворе (особенно с 1735 г.), соперничая с А. И. Остерманом и Б.-Х. Минихом за влияние на Императрицу. Как государственный деятель проявил себя, в первую очередь, при решении польских и курляндских дел. В 1733 г. убедил российское правительство поддержать кандидатуру Августа III Саксонского на польский престол. 13 (24) июля 1737 г. под давлением России избран герцогом Курляндии; управлял герцогством, оставаясь в Петербурге. Перед кончиной Анна Ивановна (по совету А. П. Бестужева-Рюмина) назначила его регентом при своем малолетнем преемнике Иване Антоновиче, отстранив от власти его родителей Анну Леопольдовну и Антона-Ульриха Брауншвейгского.
Став 17 (28) октября 1740 г. регентом, уже через три недели был смещен со своего поста в результате военного переворота, осуществленного Б.-Х. Минихом в ночь на 9 (20) ноября 1740 г. и приведшего к власти Анну Леопольдовну. Предан суду; обвиненный в узурпации регентства, в стремлении захватить престол, выслав из России Брауншвейгскую фамилию, и в притеснении русских, был приговорен 8 (19) апреля 1741 г. к четвертованию, замененному затем вечной ссылкой с конфискацией движимого и недвижимого имущества и с лишением всех чинов и наград. Отправлен в Пелым (Тобольская провинция). После воцарения Елизаветы Петровны возвращен в начале 1742 г. из ссылки и определен на поселение в Ярославль без права выезда. В течение своего двадцатилетнего пребывания в Ярославле пользовался относительной свободой, хотя и жаловался постоянно на недостаток средств и на произвол караульных офицеров. В 1762 г. по восшествии на престол Петра III был полностью реабилитирован; его вызвали в Петербург и возвратили все ордена и звания (кроме титула герцога Курляндского). В том же году Екатерина II с согласия Польши восстановила его на курляндском престоле, связав его обещанием быть верным союзу с Россией и допустить свободное отправление православного культа на территории герцогства.
Это соглашение, а также меры в защиту крестьян и еврейской общины вызвали недовольство курляндского дворянства. В 1769 г. передал власть своему сыну Петру. Умер 17(28) декабря 1772 г. в Митаве в восьмидесятилетнем возрасте, погребен в усыпальнице курляндских герцогов.
В российской традиции имя Э.-И. Бирона стало одиозным. Термин «бироновщина» часто применяют для обозначения десятилетнего правления Анны Ивановны (1730–1740). Стало общим местом возлагать на него главную ответственность за политические преследования (особенно дело А. П. Волынского), казнокрадство, засилье иностранцев в ее царствование. Его изображают жестоким, корыстолюбивым, необразованным, презрительно относившимся ко всему русскому. Образ этот утрирован и не всегда соответствует историческим фактам. Кроме того, остается вопросом, в какой степени (при всей своей близости к Анне Ивановне) Э.-И. Бирон действительно определял внутреннюю и внешнюю политику Российской империи. Конечно, он оказывал влияние при принятии некоторых важных политических решений и успешно интриговал против своих соперников, однако реальные рычаги управления оставались в руках таких деятелей, как А. И. Остерман и Б.-Х. Миних. На самом деле, Э.-И. Бирон был, скорее, придворным, чем государственным человеком.
* * *
– И для чего мы послали в Финляндию Будденброка? – Карл Гилленборг неистовствовал. – Я же указывал ему, что все донесения адресуются мне, и только мне. Он не имел права писать Королю!
– А что он сообщил в своем письме нашему несчастному Фредерику? – полюбопытствовал Левенгаупт. Оба сиятельства сидели в кабинете премьер-министра.
– Да почти то же, что писал выживший из ума старый Кронштет!
– Ну… будьте, ваше сиятельство, снисходительны к ветерану. Его любили и Карл XII, и фельдмаршал Стенбок. После Гадебуша граф, Стенбок писал Королю, что, кроме Бога, он обязан победой только Кронштету. – Левенгаупт лениво рассматривал бриллианты на руках.
– Ах, бросьте, – Гилленборг раздраженно отмахнулся, – когда это было! Тридцать лет назад. Сейчас другие времена.
– Не соглашусь, дорогой граф, победа при Гадебуше – это золотая страница славы шведского оружия. – Левенгаупт принимал участие в этом сражении и отличился, командуя драгунами. Удачно атаковал саксонцев, обойдя их с фланга.
Гилленборг не слушал его:
– Мы тратим столько усилий, склоняя крестьянство к войне. У них одно условие – чтобы армия была заранее обеспечена продовольствием. Боятся дополнительных налогов.
– Ну и при чем здесь Будденброк? – не понимал Левенгаупт.
– При том! Кто его просил писать Королю о том, что в Финляндии неурожай был этим летом. Король разрешил выдать 3000 бочек хлеба неимущим жителям из армейских магазинов, остальное проели те полки, что мы отправили в прошлом году, в результате, армию ждет голод! – Гилленборг даже вскочил и принялся метаться по кабинету, кипя от возмущения. – Он пишет Королю, что вынужден не собирать поселенные финские полки, так как им не хватит даже той провизии, которой они снабжены от своих гейматов, выступая в поход для соединения с основной армией! Что мы теперь будем говорить нашим крестьянам в риксдаге?
– О том, дорогой граф, что война будет быстрой и победоносной. Что нам не потребны огромные хлебные запасы, ибо мы их возьмем у русских. Ну, а что касается Будденброка, то я надеюсь, когда возглавлю армию, а я думаю, что больше некому это сделать в нашем королевстве, его грехи забудутся.
– Да, вы правы, – Гилленборг успокоился и снова сел, – нужно срочно перенести сейм риксдага на два года. Вместо октября 42-го на декабрь этого года. Вас на этом сейме мы вновь избираем предводителем дворянства, и, кроме вас, возглавить нашу армию некому.
– А Король?
– Ах, дорогой граф, – премьер-министр заулыбался, – разве наш Король держал в руках шпагу, кроме придворных церемоний? Его всегда интересовали дела альковные, а не бранные. А потом, нужно же, чтоб кто-то остался в центре страны, с кем можно было бы совещаться по поводу всех военных операций.
– Совещаться, но не вмешиваться, – Левенгаупт понял намек и подхватил. Оба графа рассмеялись, довольные друг другом.
Стокгольм не хотел слышать никаких доводов против войны. Только от отчаянности положения Будденброк решился написать Королю. Он был старым солдатом и понимал, что в таких условиях начинать войну было самоубийством. Армию просто нечем было кормить! А ведь это еще далеко не вся армия. Когда прибудут основные силы из Швеции, они просто вымрут от голода.
Будденброк обхватывал голову и мучительно разглядывал отчеты о наличии хлеба, круп и сухарей в провиантских магазинах. Разрешенная казной цена закупки хлеба у помещиков в 27 талеров ассигнациями никого не устраивала. Неурожай взвинтил цены, и лишь малое число помещиков согласились продать несколько сотен бочек, при этом доставка их к армии должна была осуществиться тоже за счет казны. Будденброк выбирал те области страны для сбора войск и их постоя, что еще не были этим обременены и этот постой их еще не разорил. Наиболее удаленным был Саволакский полк, который также надлежало вызвать к основным шведским силам. Здесь еще усугублялось все тем, что стоял он очень растянуто вдоль границы и отделен был сплошными озерами и реками. При неожиданном начале военных действий он мог просто не успеть соединится и, весьма вероятно, оказался бы отрезанным. А вытащить на основные квартиры Саволакский и другие поселенные финские полки опять же мешала беда с провиантом.
– Ладно, – решил Будденброк, – отпишу командиру Саволакского полка полковнику Лагергельму, чтоб был в постоянной готовности выступить. Пошлем ему денег, – пусть закупает у владельцев гейматов все, что те могут продать сверх определенного регламентом продовольствия. Хотя, – подумал генерал, – там недостаток продовольствия не менее здешнего и вряд ли Лагергельму удастся собрать много.
Саволакс – страна тысячи озер, рек, речушек и ручьев. Сказочная по красоте провинция и сиротливая в своем скорбном одиночестве. Сосняк и ельник, пригорки с камнями, заросшими мохом, гранитные искрящиеся скалы, выступающие прямо из земли, острова и тихая водная гладь озер, и бурные потоки ручьев, зеленоватые унылые болота. И сотни, тысячи крестьянских дворов, разбросанных в этой глуши как острова среди лесного и озерного края. Каждый двор действительно как остров, отделен от другого водой. И вековой труд крестьян… Они расчищают землю под пашню, рубят и валят деревья, корчуют и выжигают пни, выворачивают тяжеленные камни, на голые скалы гранита привозят землю. Каждый клочок здесь требовал труда целых поколений. Казалось, сама природа насмехалась над человеком, кинув его среди болот и озер на голые камни. Но человек выжил. Он принял этот вызов и кропотливым трудом победил. В России встречаются такие каменные гряды. Новгородцы и псковичи их называют «чертовы сахарницы». А финны натаскали сюда земли и создали пашни и сады. Но сколько пота, трудов это стоило.
Пекка Ярвинен был выбран в Саволакский пехотный полк от нескольких гейматов Руоколакса, села на самом юге провинции. Солдатскую лямку он начал тянуть давно, лет в тринадцать. Таких молодых новобранцев – дриблингов, что с трудом могли удержать в руках тяжелую фузею, а не то чтоб действовать ею, было много среди солдат поселенных финских полков. Так комплектовалась тогда шведская армия. Несколько хуторов или гейматов назывались ротою и должны были выставлять одного пехотинца и содержать за свой счет. Взрослых мужиков совсем не осталось, всех повыбило в годы Большого Зла, как называли прошлую войну финны, в армию набирали совсем младенцев.
А на Пекку выбор пал отнюдь не случайно. Его отец – Матти Ярвинен – был солдатом того же полка в каролинской армии[24]24
«Каролинская» – это слово, относящееся к эпохе Карла XII. Так называли все, что связано было с тем временем, – армию, архитектуру, благочестие и т. д.
[Закрыть]. Да пропал без вести. А коль известия о смерти не было, то считался Матти живым. Пока Король-солдат воевал с русскими да саксонцами в Европе, Саволакский полк стоял без надобности в провинции. Матти Ярвинен, как и другие пехотинцы, наделенный казенным земельным наделом, только считался солдатом, а жизнь вел обычную, крестьянскую. Сначала холостым был, а затем к тридцати годам присмотрел себе смешливую девчонку Миитту из Раутярви да и женился на ней по осени семьсот десятого года. Только сыграли свадьбу, как война перекинулась в Финляндию. Не успел Матти и протрезветь как следует, был вызван срочно к своему батальону и отправился усиливать гарнизон крепости Нейшлот. А тут дошли слухи, что пал Выборг, за ним Кексгольм, и ненавистные «рюсси» идут прямо на них. Настала очередь Финляндии платить по шведским векселям.
Матти Ярвонен со своим батальоном был переведен в армию генерала Либекера и вместе со всеми войсками отступал по дорогам все выше и выше на север. Сначала шведы оставили Гельсингфорс, отступали к Або. Но здесь русские прорубили за одну ночь просеку, способную пропустить целую армию через лес, и обошли шведов, отрезая от побережья. Либекер вновь отступил, не принимая боя, к Тавастгусу. Его нерешительность вызывала недовольство всех. Сколько же можно было отступать. Неразговорчивые финны угрюмо молчали, но недовольство висело в воздухе грозовым напряжением.
Так что вовремя отозвали Либекера, и место командующего занял молодой и порывистый генерал Армфельд. И буквально сразу же попытался остановить русских в деле при Пелкиной, 5 октября 1713 года. Да не вышло. Обманули русские. И позиция была хороша – на перешейке меж двух озер, с полевыми укреплениями да с пушками. Храбро дрались и финны, и шведы. Но опять обошли их. Отвлекли атакой с фронта. А в то же время в густом тумане на плотах русские высадились во фланг, смяли карельских драгун, а дальше отступившую армию погнала русская конница – казаки и драгуны. Много тогда пало финских солдат.
Миитта так и осталась жить в маленькой курной избушке, что успел построить еще для себя одного Матти. Голые закопченные стены. Голые скамьи вдоль них, деревянный грубо сколоченный стол. Подслеповатое низкое окошко. Под потолком, на палке, висели ржаные лепешки вместо хлеба, да старая сеть, которой Матти иногда ловил рыбу в Саймавеси. То ли жена, то ли вдова в семнадцать лет… Кто разберет? Первое время еще шли какие-то весточки от мужа, а после дела при Пелкиной долго ничего не было. Не одна Миитта пребывала в неведении. В таком же положении были и все солдатские жены. Что с мужьями – погибли в бою, дезертировали и скрываются или, может быть, попали в плен?
Правда, через некое время местный пастор Якоб Ланг сообщил Миитте, что майор Фиант, командир батальона, где служил Матти Ярвонен, и владелец одного из бостелей неподалеку от Руоколакса отписал своей жене Софии про сражение с русскими, где многие погибли. Но майор тщательно перечислил их всех, а также тех, кто был ранен или пропал без вести. Это было обыкновением. Так поступали многие офицеры, сообщая о своих земляках солдатах. Матти Ярвонен был среди раненных, но уцелевших.
А зимой четырнадцатого года случилось еще одно сражение на реке Стор-Кюро, и больше никаких вестей уже не было ни от мужа, ни от майора Фианта. Да и русские вошли в южный Саволакс. Финны сначала прятались в лесах, уводили скот за собой, ожидая грабежа и разбоя от пришельцев. Слишком красочные рассказы приносили с собой беженцы о зверствах русских в первые годы Великой Северной войны. Однако русские вели себя добропорядочно, кроме, разве что, казаков. Этих бородатых всадников в высоких шапках боялись все, как чудовищ. Разбойный свист заставлял леденеть кровь, когда с нескольких сторон влетали они в деревню. Казачьи кони легко преодолевали быстрые ручьи и выносили седоков прямо к домам, лишая крестьян их привычной защиты, что они видели в водных преградах, окружавших хутора. Влетали, набирали все, что им было надобно, и стремительно исчезали. Главное – успеть спрятаться. Казаки по обыкновению долго не задерживались, хуже, если они становились на постой – на ночь, а то и на две. Тут уж они шли из дома в дом, рыскали по амбарам да сусекам, собирая добро и припасы. После выносили все к центру деревни или хутора. Здесь их поджидал атаман, строго следивший, чтоб никто из своих ничего не прикарманил. Все у казаков делилось между собой поровну. Реквизировали подводы, на них грузили все награбленное добро, забирали скот, какой потребен был им, затем двигались в путь неторопливо. Коли было не увести скот по зимней худой дороге, так и перебить могли весь. Из озорства. Стариков и старух, детей малых не трогали. А вот мужиков внимательно осматривали, опрашивали через толмачей-карел – есть ли оружие, не числится ли кто в шведской армии. Если находилась фузея али пищаль какая в доме или просто мужик не понравился, могли забрать с собой. Что потом с ним сталося, – уже никто и не знал. Женщинам казакам лучше на глаза было не попадаться. Кто с дитем малым али старая, еще ладно, а так и утащить куда могли, снасильничать. Правда, со временем казаки перестали грабить, успокоились.
Финны остерегались их, конечно, но попривыкли. Некоторые солдатки, видя, что казаки не такие уж теперь и злодеи, со страхом, но и любопытством, схоронившись где-нибудь, поглядывали на ловких, молодых рубак, что вечером лихо отплясывали с саблями или задушевно пели в кругу. Бабы-то ведь истосковались по мужской руке да по ласке.
После взятия Нейшлота грабежи и поборы, реквизициями называвшиеся, вообще прекратились, ибо русское командование собиралось присоединить эту часть Финляндии к Империи. В деревнях часто вставали на постой регулярные части – пехота да драгуны. Имения начали раздавать русской аристократии, те обживались, крестьян даже своих начали перевозить из России. Жизнь постепенно стала походить на мирную. Русские помогали зерном для посева, да и солдаты, соскучившиеся по работе крестьянской, часто вызывались помочь, особенно вдовам, – сено покосить, пашню поднять али дерево срубить да свалить.
В ту пору, в пятнадцатом году, на Иванов день, и родила Миитта. Кто был отцом ребенка, то неведомо. Сама она не признавалась, да и люди помалкивали, вслух при ней не говорили. Хотя иногда и шептались промежь собой. Может, кто снасильничал, а может и по желанию сошлась девка с кем-нибудь – с казаком аль с драгуном Тобольского полка, квартировавшего в их провинции. А может, кто из соседей утешил Миитту. Сохла ведь. Замужем вроде бы как и была, да не была. Кое-кто грешил на старого зажиточного Юкку Укконена. Юкка имел в собственности несколько гейматов, сыновья его погибли иль пропали, как Матти Ярвинен, у него и батрачила Миитта после того, как русские отобрали ее казенный надел в пользу полковника Андрея Чернышева, брата Выборгского коменданта Григория Чернышева. Но правды не знал никто.
Кабы земли Саволакса оставались под шведской короной, ждало бы Миитту суровое наказание. Посколь сведений достоверных о смерти мужа не было, признали бы ее виновной в прелюбодеянии. До 1709 года за это судили строго. Если грех случился, то в первую очередь суд смотрел с кем. Коли с холостым мужчиной согрешила, виновную ждал штраф в 80 талеров. А такую сумму заплатить не мог никто. Солдатское жалование было 5 талеров в год! А раз не платишь, то секли розгами. Приговоры были очень суровы – «до десяти раз прогнать сквозь строй пятидесяти мужчин». А за грех с женатым еще страшнее – смерти предавали.
До Полтавы сам Король-солдат Карл XII утверждал смертные приговоры, даже когда в его власти было помиловать несчастную женщину. Но королевское благочестие этого не позволяло. Карл жил в соответствии с Ветхим Заветом, как он считал. И прелюбодеяние, по его мнению и мнению Ветхого Завета, был страшнейший грех, искупление которого могла дать только смерть. А до тех пор, пока суд не установит, жив или нет ее муж, обвиненную в прелюбодеянии содержали под замком. Переписка длилась месяцами, время было военное, почта работала плохо. И шло письмо из суда в полк, догоняя его по полям сражений, а потом обратно, и несло в себе иль страшную весть, что муж жив, иль счастливую, что мертв. Вот ведь как. Или радуйся, что жив, тогда умрешь сама, или плачь, что убит, зато будешь жить! А не придет ответ – посылали заново. Бывало, что годами сидели женщины в тюрьме, детей там рожали и воспитывали в ожидании своей участи.
После Полтавы, в декабре 1709 года, Король смягчил наказание. В своем письме государственному совету утвердил: «…судебные дела таким образом устроить, чтобы для солдатской жены, которая сошлась с женатой персоной мужского пола, ее преступление рассматривалось как простое прелюбодеяние, а если она сотворила его с холостым, то ее проступок надлежит наказывать штрафом как за блуд[25]25
Т. е. 5 талеров.
[Закрыть]».
В двадцать первом мир заключили, да ушли русские из южного Саволакса нескоро, где-то через год. Солдатскую то ли вдову, то ли жену – Миитту Ярвинен – и судить-то никто не стал. И так народу померло да погибло за время войны множество. Батрачила она по-прежнему у богатея Укконена и жила с сыном в маленькой избушке. Мальчишка Пекка рос смышленым, помогал матери с младых лет. Вместе ходили к Укконену, вместе и работу выполняли.
А в двадцать седьмом, осенью, вдруг как с того света явился Матти. Попал он в плен к русским в феврале 14-го года, так все это время там и пребывал. Сначала от ран долго лечился, думал не выживет, потом Пиитари – Петербург – столицу новую русскую строил, тож чуть живой остался, потом канал копал Ладожский, а перед самым замирением отослали его вглубь России – не хотелось пленных шведов и финнов отпускать. Но Бог миловал, добрался Матти до дому. Пришел, чтоб умереть среди своих родных камней и озер. Посидел, посмотрел молча на мальчишку десятилетнего, что появился в его отсутствие. Пекка тоже с удивлением рассматривал заросшего грязного старика, что заявился к ним в дом и не мог понять, что так мать засуетилась перед ним. Ничего не сказал Матти Ярвинен Миитте. Отмылся в бане, надел рубаху чистую да портки и ушел к Укконену. Вернулся ночью пьяный. Бить ее начал. Миитта молчала, терпела, стараясь сына не разбудить. Но, не выдержав очередного удара, застонала. Проснулся Пекка, увидел, что мать бьют, набросился на обидчика. Тот отшвырнул мальчишку, но Пекка не успокоился, хоть и больно ударился головой о печку, рукою топор нашарил и вновь поднялся. Так и встали друг против друга, тяжело дыша и с ненавистью глядя в глаза. Миитта избитая поднялась и встала рядом с сыном, прижав его головку к груди. Посмотрел на них Матти, пробормотал ненавидяще «рюсси» и вышел вон из избы.
С тех пор стал пить почти каждый день. Ходил по всей округе, по хуторам соседским, везде наливали ветерану. Что он там нес на пьяную голову неведомо, только соседи стали осуждающе посматривать на Миитту и Пекку. Как-то раз пьяный Матти возвращался да и замерз до смерти, не дойдя шагов двести до собственного дома. На похороны мало кто пришел. Старик Укконен приказал своим батракам выкопать могилу, а пастор Ланг прочел молитву, кутаясь от промозглой февральской поземки.
Тот же Укконен как-то остановил Миитту, не глядя на нее, в сторону сказал:
– Болтают разное… Твой покойный тоже масла подливал… Только ты не слушай… У тебя сын есть, вот о нем и заботься. – И пошел дальше, запыхтев коротенькой трубкой, с которой никогда не расставался.
А через год, чуть подрос Пекка, тут же его в дриблинги и определили. Опять же Укконен постарался. Шепнул Миитте:
– Войны, думаю, долго не будет. А солдатом все лучше, чем батраком.
Верно вышло. Вернули Миитте, а точнее, теперь уж ее сыну, казенный геймат, и началась его служба.
Офицеры были шведские, язык финский не знавшие, потому все команды через переводчиков. Формы выдали с чужого плеча взрослого – мешком висела, ни сапог, ни башмаков, все босиком. Так в мундирах обвислых, в шляпах, на глаза падающих, и строилось это воинство малолетнее – смех, да и только. Поначалу просто ходить учились, спотыкались и падали, пока в ногу не начали попадать.
Пороли сильно за это. После экзерций простых ружья древние раздали. Тяжеленные. Стоит такой маломерок солдат, штаны до земли, ноги босые торчат, камзол ниже колен свисает, а сам к ружью длиннющему прислонен. Какие уж тут экзерцисы! Шведы ругались на детишек отчаянно. В ругани своей не щадили ни мать, ни Бога, ни Христа, ни солнца, ни неба. Пили и ругались:
– Проклятый народ эти финны! Глухи и тупы ко всему. Кроме брюха и водки, нет у них ни к чему интереса.
А как повзрослели дриблинги, превратились в парней крепких, так стали с них только строже спрашивать. Дисциплина держалась на палках. Чуть оступился, замешкался – к профосам. А те спину заголяли, к столбу привязывали и давай хлестать, что кожа лоскутами отваливалась. Плакала ночами Миитта, глядя на вздрагивавшую во сне иссеченную спину сына. Так и юность прошла.
В том же году вдруг слух пронесся, что опять война будет.
– Проклятый Укконен, – испугалась за сына Миитта, – сказал, что не будет войны. А вон что делается.
Да куда воевать с таким войском-то. Слух – он слухом и остался. Собрали как-то раз весь батальон, посмотрели на воинство малолетнее, разутое, раздетое, махнули на них рукой офицеры-шведы, распустили, а сами в кабак направились. Так поход с войной вместе сам по себе расстроился. Только русских разозлили. Те, кто родственников имел на той стороне, сказывали, что как Саволакский полк собирали, так опосля и русские несколько полков пехотных к границе подвинули. Слава Богу да Пречистой Деве Марии, обошлось все. Не зря молилась Миитта. Помогла Богородица, уберегла сына, отвела беду. Лет на десять, почитай, опасность отошла.
Приободрились финны за время мирное. Хозяйства разрослись, детишки забегали. Вопросов лишних никто не задавал, откуда они брались у баб вдовых. Все понимали – жизнь продолжаться должна. Те, кто детьми были в лихолетье, возмужали, невест уже себе присматривали. Вырос и Пекка. Раздался в плечах. Волосы светлые, как у матери, ремешком кожаным перетянуты. А глаза карие и нос с горбинкой. Не в мать.
В труде крестьянском тяжелом, но праведном протекала жизнь. Двадцать четвертый год пошел Пекке, как опять замутили воду в Стокгольме. Снова слухи пошли о войне грядущей. Говорили, что полки морем пришли в Финляндию. Да и генерал шведский пожаловал к ним в Саволакс. Крепость Нейшлот осматривал. По тому случаю снова собирали полк Саволакский. Миитта мундир старый для Пекки опять подгоняла. Только теперь распарывать да расшивать надобно было. Не влезал в него широкоплечий богатырь. С грехом пополам справили, и отправился Пекка к месту собрания батальона. Как ушел, так и пропал на месяц. Извелась Миитта. Правда, пастор на субботней проповеди объявил, что войны нет покуда, а одну роту их поселенного батальона отправили в Нейшлот – укрепления подправить. Рассказал также преподобный Якоб Ланг, что слышал от офицеров: генерал, из Стокгольма прибывший, сильно недоволен был. На совете военном, в Нейшлоте собранном, объявил о том, что коли случится война с Россией, то необходимо будет отступить в глубь Суоми и укрепиться по реке Кюмийоки. С тем и убыл в метрополию да больше и не возвращался. Со временем и Саволакский батальон вернулся, по родным деревням и хуторам разошелся. Пекка пришел, то-то радости было. Накормила сына Миитта, стаканчик ему поднесла, сама пригубила. Так хорошо было ей. Сын-красавец, уже мужчина взрослый, сидел напротив матери и не могла она на него налюбоваться.
– Слава Богородице, что отвела беду от нашей семьи.
– Да, мама. Только вряд ли надолго, – уплетал за обе щеки Пекка.
– Почему? – опять тревожно забилось сердце матери. – Пастор Ланг сказал, что шведский генерал уехал, а значит, войны не будет.
– Этот уехал, другой приедет. – Пекка перестал есть и внимательно посмотрел на мать. – Я в карауле стоял, слышал, как офицеры наши меж собой толковали. Ждут они генерала Будденброка из Стокгольма. Шведы, там, в столице, никак успокоиться не могут. Всё воевать хотят. Отозвали этого генерала, что приезжал. Недовольны им. Стар, говорят. А наши-то, здесь которые, войны не хотят с русскими…
– А кому нужна-то война, Пекка? Нам, что ли, с тобой?
– Не нужна. – Пекка опустил голову, потом поднял и снова внимательно посмотрел на мать. – А скажи, айти, кто же, все-таки, мой отец? Ведь я понимаю, что не Матти Ярвинен.
Ох, не ожидала Миитта вопрос этот. Хоть и знала, что придет время – спросит ее Пекка. Все равно получилось врасплох. Растерялась. Побледнела.
– Нет, ты не подумай плохо. Я не хотел тебя обидеть. – Видя, как перепугалась мать, старался успокоить ее Пекка. – Это я так спросил. Правда, что это русский? Я ж помню, как пьяный Матти Ярвинен это сказал. Да и потом некоторые дразнить пытались…, – Пекка жестоко дрался со своими сверстниками, когда слышал от них презрительное «рюсси». Доставалось поначалу ему в этих драках. Но со временем обидчики отстали, почуяв мощь кулаков и бесстрашие Пекки. Матери он никогда ничего не говорил, не объяснял, откуда взялись синяки да кровоподтеки. Но вот пришел день. Очень ему не хотелось мать обидеть, просто правду знать хотел Пекка.
