Текст книги "Слуги Государевы. Курьер из Стамбула"
Автор книги: Алексей Шкваров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)
– Ты прав, Манштейн! Ты тысячу раз прав! Я еду к герцогу и постараюсь его уговорить. Это все происки старой венской лисы Остермана. Ты прав, Манштейн. Еду. Миниха никто не остановит! – уже в дверях раздавался голос фельдмаршала.
Манштейн тяжело опустился на стул.
– Кажется, удалось его убедить. Теперь главное, чтоб он смог убедить Императрицу и Бирона. Только так можно спасти Веселовского. – Почему-то Манштейну были абсолютно безразличны судьбы Кутлера и Лесавецкого.
Визиты Миниха удались. Своим напором, своей энергией, пылом неудержимым он убедил сначала Бирона, затем, подготовив новый указ, он вломился и к самой Анне Иоанновне. Миниху повезло – Императрица была настроена благодушно. Прогромыхав подковами ботфорт и шпагой салют учинив, фельдмаршал начал прямо с порога.
– Матушка! Нужно срочно заняться нашими северными границами. Бестужев докладывает, что шведы скоро начнут. Они перенесли свой сейм на два года раньше. Это значит, что они объявят нам войну. Дай приказ своему старому верному солдату Миниху. Нужно осмотреть границы, крепости Выборгскую и Кексгольмскую, проверить гарнизоны, заслать лазутчиков в шведские пределы. Подлая Вена не дала славе твоего оружия, матушка, перешагнуть через Дунай. Не будет ли она снова искать иной корысти в шведских делах? Если так, то скажи своему верному Миниху: «Ты больше не нужен мне. Ты не нужен больше России. Ты слишком стар Миних, чтоб воевать!» – Фельдмаршал был в ударе, и Императрица восхищенно смотрела на него.
Бирон склонился к ней:
– Анхен, – прошептал он ей на ухо, – Миних прав. Нужно готовиться к войне. Я тоже опасаюсь, чтобы Вена снова не влезла стараниями вице-канцлера и в этот конфликт, а потом погрела руки. Цесарцы любят, когда все оплачивается русской кровью. Сколько мы их уже выручали. И корпус давали против французов, и войну они закончили подло, за нашей спиной. А мы вынуждены были согласиться. Миних прав, Анхен!
– Фельдмаршал! Как мог ты подумать, что твоя Императрица скажет тебе такое. Ты нужен, Христиан Антонович, и мы ценим и любим тебя. Я знаю, как обидно было тебе возвращаться назад, не добив османов. Как я сама устала от этой политики! Поезжай, поезжай к границам. Все осмотри, все приметь и доложи мне.
– Матушка наша, – Миних опустился галантно, насколько позволяла фигура гигантская, на колено и припал к руке, благосклонно протянутой. – Одну просьбу имею. Уважь старика!
– Ох, проси, фельдмаршал, раззадорил ты меня. Молодой себя почувствовала. Проси! Отказа не будет. – Императрица даже разрумянилась и повеселела.
– Ты у нас самая прекрасная и самая молодая, матушка наша!
– Ой-ой, не выдумывай, фельдмаршал! Сама про себя все знаю. Давай, проси, исполню. – Было видно, как понравилась ей лесть солдата старого.
– Матушка, те офицеры, коих ты велела генералу Ушакову передать, ведь мой приказ исполняли. И майора шведского убили по моему приказу. Значит, я должен ответ за них держать. Прикажи меня тогда отдать в лапы Ушакова.
– Ты с ума сошел, фельдмаршал! – Императрица аж засмеялась, вместе с ней засмеялся и Бирон. – Вот рассмешил.
Насмеявшись, она склонилась к все еще колена преклонившему Миниху:
– Ну, говори, не томи, чего хочешь-то?
– Матушка, прикажи отправить их служить в гарнизоны дальние, сибирские, оренбургские. Туда, куда и Макар телят не гонял. Кто про них знать будет? Сибирь, эвон какая большая! В званиях повысим, чтоб не думали они, что это ссылка им за доброе исполнение долга своего солдатского. А когда война грянет со шведами, мы их опять призовем. Каждый крепкий и верный клинок дорог будет.
– Ну хорошо, уговорил, готовь указ, Христиан Антонович, – усмехнулась Анна Иоанновна.
– Так вот он, готов уже, – и Миних протянул ей бумагу.
– Давай уж! – она взяла указ. – Да встань с колен-то, не мальчик уж столь стоять.
– Ради тебя, матушка, готов всю жизнь простоять на коленях, лишь бы любоваться твоей красотой и умом.
– Ладно, ладно, фельдмаршал. Хватит в краску вгонять свою Государыню, – Анна Иоанновна взяла перо и быстро начертала: «Апробуетца. Анна». – Ну вот и все. Забирай своих офицеров, Миних. Они действительно нам еще пригодятся, а то Ушаков, он в рвении своем иногда лишку хватает.
– Матушка, – Миних опять преклонил колено и припал к руке Императрицы.
– Ступай, фельдмаршал. Милостью своей я тебя не оставлю. Ибо знаю, что верен и предан мне.
– Иду уже, матушка, – и Миних стремительно поднялся, отступил на несколько шагов, отсалютовал шпагой и, развернувшись, вышел.
Указ Императрицы настиг Вятский полк на марше. На юго-восточной границе страны начались волнения. Воровские казаки с Волги, да просто лихие люди в шайки объединялись и становились бичом истинным для обывателя. Вот и шли драгуны, преодолевая ветер, пургу и снежные заносы, в район Царицына и Астрахани, чтобы гонять и отлавливать разбойников. Шли вдоль старой Белгородской черты, протянувшейся с XVII века от Ахтырки до Тамбова и служившей защитой русских рубежей южных от татарских набегов. Путь их лежал через Белгород на Корочу, Новый Оскол и дальше по татарскому Калмиусскому шляху. Проезжая места эти, Веселовский с тоской думал, что совсем недалеко, всего в двух-трех днях пути лежит Карповка – село тютчевское. Так близко и так недосягаемо оно было теперь для поручика. Отпроситься он не мог. Никто бы и не понял его. После расстрела Тютчева у них уже сменились два командира полка – сначала был князь Даниил Друцкой, коего встретил Веселовский по возвращению из той злополучной поездки в Силезию. Затем три месяца спустя был он уволен по болезни и на его место назначили тоже князя – Константина Кантакузина, из Архангелогородского полка. Но и тот через некоторое время тож был уволен за болезнью и слабостью. Вместо него прибыл полковник Иван Шиллинг. Он и вел полк шляхом старинным в степи волжские. На марше полк нагнал курьер.
Алеша, выполняя волю Ивана Семеновича покойного, ничего не писал Маше о постигшем их семью несчастье. Рассказывал, что полк разбросан по кордонам дальним, общается он с командиром редко, и то лишь по служебной надобности – отсылая рапорта и получая приказы письменные. Даже после расстрела Ивана Семеновича Веселовский не обмолвился об этом. С Михайлой Тютчевым они списались и договорились также молчать до поры до времени, понимая, что все равно официальное известие о казни придет когда-либо в семью.
Тютчев-младший участвовал в кампании 1739 года, остался жив-здоров и находился теперь в Петербурге, куда прибыла вся участвовавшая в войне гвардия. Там начинались торжества шумные.
Командир полка вызвал к себе Веселовского и зачитал указ Императрицы о переводе поручика на Оренбургскую линию со званием капитана.
– Объяснить тебе, поручик, или капитан уже, ничего не могу, – пожал плечами полковник, – может, что сам поймешь. Велено тебе прибыть в распоряжение генерал-поручика князя Урусова, начальника Оренбургской экспедиции. Вот для тебя письмо еще прилагается от адъютанта его сиятельства графа Миниха, подполковника Манштейна. Более задерживать не имею права. Отправляйся к новому месту службы. Прощай, капитан.
Алеша вышел от командира, держа в руках письмо и ничего еще не понимая. На ходу он распечатал его. Манштейн писал: «Ничему не удивляйся и не пытайся разузнать. Делай пока то, что предписано указом Государыни нашей. Путь до Оренбурга долгий. У тебя есть время. Можешь заехать туда, куда сам ведаешь. Там поступишь, как сердце велит. Ты едешь в распоряжение князя Урусова. Где он находится, точно никто не знает. Оренбургская линия очень большая. Я разыщу потом тебя. Поверь, я не забыл ничего. Твой Манштейн».
– Ну вот и ссылка. Что ж, достойная награда за содеянное, – Веселовский ничему уже не удивлялся. Он прекрасно понял из письма Манштейна, что адъютант сделал все возможное, дабы смягчить наказание. «Наверное, к расстрелу был приговорен, как Иван Семенович, – думал поручик. – Лучше б и действительно расстреляли».
«А как же Машенька? – молнией пронзило голову. – Я же обещал Ивану Семеновичу, что не брошу, что позабочусь. Только как? В ссылку ее брать с собой? Ладно, – тряхнул головой, – Манштейн намекает, что могу заехать к Тютчевым. Так и сделаю. И пусть Маша сама решит».
Полк только что миновал Белгород и направлялся к верховьям Дона, чтобы повернуть потом и через донские степи выйти в степи приволжские. Дорогу к Оренбургу Веселовский был волен выбирать сам. Пока об этом он и не думал. Оседлав коня, поручик быстро обогнал свой полк и устремился туда, куда вела его судьба. Сначала он должен был увидеть семью Тютчевых, увидеть Марию Ивановну. Как посмотрит он им в глаза? Что скажет о смерти Ивана Семеновича? Согласится ли она разделить с ним судьбу или надо самому отказаться от счастья. Что будет она делать в Богом забытом Оренбурге? Как сможет она, такая вся нежная, проехать расстояния огромные? Что может ждать их в крае диком, ужасном и холодным, в окружении постоянно бунтующих башкир и калмыков? Разве вправе он обрекать молодую девушку на такие страдания? С такими мыслями невеселыми скакал молодой поручик, вмиг ставший капитаном.
Глава 7
Линия Оренбургская
Никто не встречал Веселовского. Тютчевская усадьба, окруженная небольшим старинным парком, стояла в полной тишине, окутанная снегом, словно саваном белым.
Капитан подъехал медленно к парадному крыльцу. На стук копыт появился мужик из дворовых, молча принял поводья и, глядя себе под ноги, повел лошадь на конюшню.
Алеша поднялся по ступеням, тихонько приоткрыл дверь и вошел в залу. В доме стояла такая же тишина, что и снаружи. Никого не было. Капитан снял треуголку и епанчу, отряхнул их от снега и осмотрелся. В доме царил полумрак.
Он вспомнил, как засиживался здесь вечерами долгими. Как звучали голоса, звенела посуда, серебрился Машенькин смех. Куда ушло все это? Сейчас была лишь гробовая тишина в зале. Зеркала, некогда отражавшие пламя свечей мерцающее, радость праздничных ужинов большой и дружной семьи, затянуты крепом черным. «Они уже все знают», – комок подступил к горлу.
Позади скрипнула дверь. Веселовский обернулся. Перед ним стояла Маша. Вся в черном.
– Приехали, Алексей Иванович? – еле слышно произнесла она. – А мы вот бумагу получили казенную, что батюшка наш…, – и тут она не выдержала, кинулась на грудь Веселовскому и безудержно зарыдала. Алеша обнял свою невесту и гладил, и гладил ее вздрагивающие от рыданий плечи. У самого капитана беззвучно падали слезы. Они долго стояли обнявшись среди полутемной залы.
Наконец, Маша немного успокоилась. Они присели на стулья возле окна. Алеша не выпускал Машину руку из своих ладоней. Она вздохнула:
– Маменьке совсем плохо. Боимся, что не переживет. Как же так получилось, Алеша? Что батюшка не уберегся?
– Не знаю, Машенька. Все к одному. Меня услали очень далеко от полка. В другую страну. Ни я, ни Михаил Иванович ничего не могли поделать.
Маша слушала Веселовского, покачивая головой. Потом опять вздохнула глубоко:
– Господи, горе-то какое.
– Горе, Машенька, горе.
Они посидели еще немного молча, затем Маша спросила:
– А вы? Вы, Алексей Иванович, какими судьбами здесь?
– Да вот, – с трудом подбирая слова и еще даже не зная, что сказать-то, начал Веселовский. – Посылают меня на Оренбургскую линию служить. Даже произвели в капитаны. Заехал попрощаться.
– Попрощаться, сударь? – Машины глаза, полные еще слез, смотрели на него с гневом. – А как же Ваши признания? Или это уже все в прошлом?
– Машенька, милая, – Веселовский рухнул перед ней на колени. – Простите меня, простите, что так высказался. Я просто… я не знаю. Я не смею…
– Что вы не смеете? Вы уже не любите меня? – Ее губы сжались, а глаза так и жгли несчастного.
– Маша! Маша! Я люблю вас больше жизни. Нет у меня сейчас дороже человека, чем вы! Но я не смел, не смею вас звать с собой. Ведь меня ссылают в край дикий, на самые окраины империи. Я не смею неволить вас, Машенька!
– А кто вам сказал, что вы меня неволите, сударь? – Ее голос уже звучал насмешливо. – Так, значит, любите? По-прежнему?
– Люблю! Люблю! Еще сильнее, чем раньше. Ангел вы мой, Мария Ивановна! – как в бреду говорил капитан.
– Значит, вас так можно понимать, Алексей Иванович, что я вольна сама решать?
– Да, Машенька, – Веселовский опустил голову.
– Ну тогда, сударь мой, – Маша взяла его голову руками и подняла, чтобы глаза смотрели в глаза, – знайте, что я поеду туда, куда и вы. Ибо люблю вас, ибо ждала Вас, и никуда больше одного не отпущу. Куда вы, туда и я. Хоть на край света, хоть в Сибирь, хоть на Оренбургскую линию.
– Машенька, – Алеша захлебывался от счастья, в глазах стояли слезы, – Машенька, ненаглядная моя. Простите, простите меня. Ведь, я действительно не смел даже думать об этом.
– Я все поняла, мой любимый, мой дорогой Алешенька, – она прижала голову Веселовского к груди и гладила его, – чем же провинился мой суженый, что тебя ссылают так далеко? Что ты-то натворил? Ведь сердце женское чует, Алешенька, что не все так гладко у тебя. Война закончилась. Ты, вроде бы, как отличился на ней, хоть и не рассказывал, что за немилость вдруг?
– Я, Машенька, выполнил один приказ, который не стоило, наверно, выполнять. Это и есть расплата.
– А что за приказ?
– Я не смею говорить. Сие есть тайна государственная.
– Ты совершил что-то ужасное?
– Не совсем так, Машенька. Но я присутствовал при этом. Не мучь меня, не расспрашивай, я не могу говорить об этом. Это как крест, что нес Господь на Голгофу.
– А если б ты отказался? Тебя могли бы расстрелять? Как батюшку нашего?
– Не знаю. Возможно.
– Бедный ты мой. Сколько ж пришлось тебе пережить. Ну, теперь все позади, теперь ты со мной. И я поеду туда, куда и тебя посылают. Я буду твоим ангелом-хранителем. Все у нас будет очень хорошо. Милый мой Алеша, – она крепко-крепко прижала его к себе. – Пойду, маменьке скажу, что ты приехал. Обрадуется, может и полегчает ей. А ты давай, располагайся, отдыхай. Сколько у тебя есть дней? Рождество ведь скоро.
– Да где-нибудь в январе в путь надо будет отправляться. Я ведь точно даже не знаю, куда и ехать-то.
– Ну вот и чудесно. Рождество справим, поженимся и поедем. – Маша рассуждала уже совсем как взрослая женщина, удивительно напоминая свою матушку. Куда исчезла та беззаботная девушка, что знал Веселовский ранее. Перед ним стояла очень молодая, по-прежнему прекрасная, но мудрая не по годам женщина.
Анна Захаровна действительно поднялась. Еще убитая горем, она нашла в себе силы – нужно было думать о детях. В детях наше продолжение на земле.
Прошло Рождество Христово, которое отпраздновали тихо, по-семейному. Без особого веселья, без гаданья в сочельник, без песен, гуляний, катаний на тройках и колядок. Дворня тоже вела себя благопристойно, ощущая, что все равно в доме сохраняется траур.
А потом пришло время и свадьбы.
Алеша часто потом вспоминал, как свершалось это таинство брака. Церковь маленькая деревянная на краю села. Лики икон древних, запахи теплые дымка из кадила да воска сгорающих свечей, огонь их мерцающий. Аналой с возлежащим крестом и Евангелием. Сами молодые, рука об руку стоящие пред ним. Старый священник, отец Дионисий, трижды благословляющий их зажженными свечами. Затем эти свечи уже у них в руках как знаки любви супружеской, Господом благословленной.
Монотонный голос батюшки, читающего молитвы к Богу о даровании всяких благ и милостей обручаемым, о благословлении их обручения, соединения и сохранения молодых в мире и единомыслии. Кольца, положенные заранее на престол.
– И примите сии кольца как священный залог и знак нерушимости того супружеского союза, в который вы намерены вступать, – Алеша отчетливо помнил, как улыбалась Машенька, одевая ему кольцо обручальное, и прошептала одними губами, – милый мой, суженый.
Венцы возложили на новобрачных, и священник трижды произнес:
– Господи, Боже наш, славою и честию венчай я!
Как удивительный сон все вспоминалось Алеше. Отрывками помнил слова священника, когда читал он Евангелие, послания Святых Апостолов и другие молитвы, а сам думал: «Господь милосердлив. Послал он мне испытания, но уберег мою руку от совершения злодеяния, ибо выполнял я приказ, коий искушением был дьявольским. Но до конца-то я не выстоял, потому и напасти обрушились. Иван Семеновича казнили, меня самого ссылают. Но дает Господь надежду, ангела своего посылает в облике жены теперь уже моей. Только кончатся ли на этом испытания или ждет меня что-то другое, еще более тяжелое, более страшное. Господи, помилуй мя, грешного, и прости!»
– Мужья, говорит нам Апостол Павел, – доносился голос отца Дионисия, – любите своих жен, как и Христос возлюбил Церковь и предал себя за нее… любящий свою жену любит самого себя… Жены, повинуйтесь своим мужьям как Господу, потому что муж есть глава жены, как и Христос глава Церкви, и Он же Спаситель тела.
– И сказал: посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одной плотью, так что они уже не двое, но одна плоть. И так, что Бог сочетал того человек да не разлучает.
Молодые испили вина из чаши единой в знак того, что отныне они живут одной жизнью, одной душой, деля вместе и радость, и горе. Трижды аналой обошли вслед за священником, – духовную радость и торжество олицетворяя.
Было после застолье скромное. Без шума, без громкого хлопанья пробок шампанского. Как смеркаться стало, так и проводили молодых в горенку маленькую, что была досель Машиной комнатой, а теперь на несколько дней стала опочивальней супружеской.
А на следующий день стали молодые уже в путь дальний собираться. Маша хлопотала вместе с матушкой и сестрой, вещи нужные подбирая, девки дворовые все перестирывали, гладили, в сундуки дорожные складывали.
Алеша сидел у окна за столом, карту разложив, что имелась в доме у покойного Ивана Семеновича, да маршрут изучал. Решил он ехать до Самары – там брала начало линия Оренбургская, там и узнать собирался, где найти ему князя Урусова, начальника всей экспедиции.
Вот и настал день разлуки. Запряженная двумя лошадьми кибитка ждала молодых у крыльца. Еще заранее Анна Захаровна решила отправить вместе с дочерью конюха дворового Епифана Зайцева. Был он вдовым да и жил бобылем. Жена его Прасковья умерла пять лет назад при родах, а вместе с матерью погиб и первенец их.
Так и схоронили вдвоем в одной могиле. Стал Епифан после того молчалив, людей сторонился, все больше с лошадьми время проводил. Поначалу думали, что умом тронулся, но потом привыкли. Силы он был невероятной – тройку на ходу мог остановить. С измальства знали его Тютчевы, доверяли, жалели мужика. Как жена померла, так и не смог он выбрать себе другую, да никто и не настаивал, уважали горе чужое.
– Епифан, – сказала ему старая барыня, – знаю, верно ты служил нам все эти годы, знаю и о горе твоем неутешном. Хочу отпустить тебя в края далекие и неведомые. Может» счастье свое ты там найдешь заново, может, думы твои тяжкие развеются. Даю тебе вольную. Ты более не крепостной наш, а человек свободный. Это воля еще покойного нашего Ивана Семеновича, царствие ему небесное. Сам паспорт тебе исхлопотал, сам все оформил. Хотел вручить тебе, когда вернется, да, вишь, не судьба. Об одном у меня к тебе просьба имеется. Поезжай с молодыми на линию Оренбургскую, будь им помощником и заступником. Оберегай и барыню молодую, и супруга ее. А не нужен им будешь, так и в казаки уйдешь вольные. А то другой путь себе выберешь. Земли, говорят, там много. Хозяином станешь. Может, и семьей, наконец, обзаведешься.
– Будет исполнено, барыне, – только и сказал Епифан, принял вольную да в ноги низко поклонился Анне Захаровне. – Можете не сомневаться, – добавил, – жизни не пожалею за ради Марии Ивановны и Алексея Ивановича.
Лошадей к дороге дальней сам подбирал, перековал какую надо было, сундуки дорожные да баулы закрепил как следует. Коня Алешиного привязал крепко, чтоб бежал он сам по себе за кибиткой. Полог приготовил для седоков медвежий широкий, чтоб не мерзли они, да и занял место на облучке. Сам тулуп надел овчинный, мехом внутрь, шапку тож овчинную, кушаком опоясался, за спину топор засунул широкий, а спереди пистоль длинный. От лихих людей отбиваться, коли встретятся. Дорога длинная, всякое быть может. На все воля Божья.
Простились молодые с матушкой, с сестрой Лизой, поплакали все на прощанье да и тронулись. Долго стояла еще Анна Захаровна на крыльце своего дома, смотря, как исчезает в снежной дали кибитка.
Путь их лежал по всей среднерусской равнине, через поля широкие, через леса дремучие. Ехали молодые через Орел, Елец, Тамбов, а дальше Пенза и Сызрань – на Волгу-матушку вышли. Дни летели один за одним – время для молодых да любящих не существует.
Так и новый 1740 год наступил. В леса въезжая, настораживался Епифан, зорко оглядывался по сторонам, топор передвигал поближе, дабы ухватиться ловчее. Ямщики на постоялых дворах сказывали, что много лихих людей развелось на дорогах. Потому так с оглядкой и ехал лесами тамбовскими Емельян. А уж в чистом поле лошади сами набирали ход, без принуждения. Но Господь хранил. Хотя все дороги русские кишели путниками, беглецами али бродягами. Одни бежали от труда непосильного, от зверств барских, от службы солдатской, с самой каторги аль с этапов, туда гонимых. Другие, невинно осужденные, спасались от наказаний жестоких – кнута или колесования, бежали дети купеческие, пропив, прогуляв деньги отцовские, бежали купцы, избавляясь от ямы долговой, тюрьмы, позора; бежал разный люд и сброд. Кто в одиночку пробирался, сам шарахаясь от каждого встречного, а кто и в шайки разбойничьи сбивался, лютовал и грабил на дорогах. За ними за всеми гонялись драгуны да солдаты гарнизонные. Останавливали они, порой, кибитку Веселовского, спрашивали: «Кто да что, да куда путь держат?» Но узнав, что офицер едет, пропускали тут же, советуя, какой дороги держаться, дабы с лихими людьми не встретиться.
Так почти девятьсот верст и преодолели. В Самаре Веселовский сходил в канцелярию к воеводе местному, да толком ему никто ничего сказать не мог, где князь Урусов сейчас находится. Да и сам Оренбург непонятно где находился. Тот прежний, что обер-советником Кириловым был основан, ныне Орской крепостью называется, а нонешний Оренбург по повелению предшественника князя Урусова должен был переехать к Красной горе, что на правом берегу Яика. Там и искать надобно князя.
– Дорога туда одна, – подсказали подьячие, – вдоль реки Самары, через крепостцы пограничные. По Новомосковскому тракту, его еще старым казачьим шляхом прозывают. Там у Переволочной от Самары-реки отойдете и уже по Яику дальше.
– Да осторожнее будьте, башкирцы еще бунтуют. Наскочат, неровен час. Вы или с обозом двигайтесь, или конвой казачий, аль драгунский просите. Негоже господину офицеру одному в такой путь отправляться. Опасно.
Дня два прожили Веселовские в Самаре, пока обоз очередной собирался. Примкнули к нему и поехали дальше.
Шли повозки хлебом да припасом воинским груженые. Меж ними и кибитка с молодыми двигалась. Охраняли обоз казаки самарские, человек пятьдесят, во главе с атаманом суровым. Ехали они по обе стороны, зорко вглядываясь, не замаячат ли где шапки лисьи.
Так проехали крепостцы Алексеевскую, Красносамарскую, Борскую, все удаляясь в глубь степей Оренбургских. Справа оставалась река Самара, угадываемая лишь по крутым обрывистым берегам. Все было покрыто снегом. Где-то на восьмой то ли на девятый день пути, когда вышел обоз из очередной крепости Тоцкой, вдалеке слева показалось неясное темное пятно.
Атаман свистнул, призывая казаков к себе:
– Башкирцы! – указал плетью направление. – Пошли братцы, разомнемся. Маслов, – крикнул он одному из казаков, видимо, есаулу, – останешься с обозом, да десяток казаков с тобой. Остальные за мной.
Тяжело шли кони через целину. Взрывали они грудью сугробы снежные. Мела поземка. Казаки подгоняли своих лошадей усталых:
– Геть, геть!
Уже различимы были малахаи – шапки башкиркие лисьи, халаты их пестрые. Ветер доносил визг устрашающий. Запели в воздухе стрелы первые.
Казаки пригнулись к лошадям, от стрел уклоняясь, все ближе и ближе к орде подходили. Взметнулись, наконец, сабли и сшиблись в схватке смертельной. Степь наполнилась звоном стали. Храпели кони, кричали люди.
Веселовский, стоя на облучке рядом с Епифаном, все порывался тоже принять участие в рубке сабельной. Маша изо всех сил его удерживала, Богом упрашивала не вмешиваться. К офицеру подъехал тот самый есаул Маслов, коего атаман оставил при обозе с частью казаков.
– Ты, господин офицер, не спеши. Еще навоюешься, коль сюда служить едешь. Сейчас дело наше, казацкое. Раз атаман сказал при обозе остаться, так и поступаем. А оне там сами с башкирцами разберутся.
Бой продолжался. Казаки, опытные в схватках сабельных, рубили башкир направо и налево, от уха до плеча. Не выдержала орда. Покатилась, оставляя на снегу тела погибших да коней, всадников потерявших. Казаки не преследовали. Сил уже не было. Возвращались медленно, тяжело дыша. И кони, и люди были взмылены.
На ходу казаки вытирали клинки сабельные, кровью обагренные, о гривы лошадиные, да раненных перевязывали. В поводу вели несколько коней башкирских пойманных. На двух из них, привязанными лицом к хвосту, сидели пленные.
– Ну что, капитан, – обращаясь к Веселовскому, подъехал атаман казачий, – какова тебе наша служба здешняя? Хошь на башкир посмотреть вблизи? Подъезжай к хвосту обоза, там повезем их.
Веселовский поднялся в седло и поехал за атаманом. Понурив голову, два пленных башкира сидели верхом со связанными за спиной руками, причем веревка еще опутывала их ноги, дабы удержать сидящего в седле. Пестрые стеганые халаты и глубоко нахлобученные лисьи шапки, из-под которых настороженно и зло смотрели узкие черные глаза. Пустые ножны кривых сабель болтались на ремнях, закрепленных к кушакам.
Атаман что-то гортанно выкрикнул, видимо, на башкирском. Пленные молчали. Тогда он наотмашь вытянул плетью одного из них, норовя по лицу попасть.
Веселовский даже отвернулся невольно, силу и боль удара представляя.
Пленный что-то ответил быстро.
– Это люди Карасакала, Чернобородого по-нашенски. Самозванец. Сам объявил себя ханом. Мы-то старшину башкирскую кого замирили, кого поймали да казнили. А это новый объявился. Вновь бунтуют. Ну да ничего, князь Урусов наведет скоро порядок, – пояснил атаман.
– А с пленными что будет? – показав на них, спросил капитан.
– Обыкновенно, – пожал плечами атаман, – доведем до Сорочинской, их еще раз допросят, а там и повесим.
– Да-а, – ничего больше не мог сказать Веселовский.
– А тебя как звать-то, капитан? – поинтересовался атаман.
– Веселовский Алексей Иванович.
– А меня Василий Иванов сын Могутный, сотник я. Из казаков самарских. Будем знакомы, капитан. Куда ж ты с женой-то молодой едешь? Зачем ее-то взял? Сам не видишь, какова жизнь здесь? Кажный день, почитай, воюем. Посадят тебя в крепость какую-либо, это князь Урусов определит. И будешь там набеги отражать башкирские. Отправил бы ты жену в Россию, от греха подальше.
– Нет, не поедет она. Мы с ее отцом на турецкой войне были. Отца убили, – не стал Веселовский рассказывать о подлинной кончине Тютчева, – Мария Ивановна за меня замуж вышла и решила всегда со мной быть. А я уж защитить ее постараюсь.
– Ну-ну, – покачал головой казак, – Бог в помощь. Не оставит, поди, сироту. Значит, ты, капитан, тоже с басурманами повоевал.
– Повоевал, – кивнул головой Веселовский.
– Это хорошо. Нам нужны здесь офицеры опытные. А то гонят переселенцев сюда разных, а они что – крестьяне, только пахать да сеять умеют. А здесь саблю нужно перво-наперво уметь держать. Так-то, капитан. Ну давай, к женке своей возвращайся. Свидимся еще.
И, обернувшись к голове обоза, крикнул:
– А ну, трогай! Пошли, пошли. – И сам поскакал вперед.
Алеша медленно, шагом поехал за ним к своей кибитке. А мысли те же: «Куда едем? Зачем я Машеньку везу? Как уберечь ее? Господи, она ж дитя еще неразумное, не понимает, как опасно здесь».
Если для Петра Великого Петербург был окном в Европу, то Оренбургский край он по праву считал воротами широкими в Азию. Царь предвидел, что с утверждением русских на юго-востоке страны должна развиваться торговля с богатой Средней Азией.
Но до сих времен это были действительно ворота, через которые вторгались на Русь азиатские орды. В 1236 году Батый шел этой дорогой вдоль левого берега Яика (Урала), затем, переправившись, пошел вдоль русла Самары до самой Волги, которую перешел в районе современной Самары. Тем же путем шел Тамерлан в 1391 году, той же дорогой двигались и в XVI веке киргиз-кайсацкие орды.
Взятие Казани и Астрахани (1552 и 1556 гг.) открыло предприимчивым русским людям и казакам доступ за Волгу. Так с 1577 года по реке Яику уже начинает образовываться Яицкое войско, которое поднимается все выше и выше по течению реки, и, наконец, в 1725 году казаки основывают на реке Сакмаре Сакмарский городок. «Для отпора каракалмыцких и киргиз-кайсацких орд», – пишут они в челобитной царю Петру.
Преемники атамана Ермака с 1586 года начинают селиться по рекам Миасс и Исеть. Берега этих рек быстро застраиваются острогами и крепостцами. Между ними протягивается сплошная линия форпостов, сторож и маяков для охранения.
Правительство для укрепления за собой земель захваченных и для их прикрытия предпринимает свои меры. Возводится линия кордонная из крепостей состоящая: Уфа (1574 г.), Мензелинск, Бирск и Оса (1585 г.), Самара (1586 г.) и Ставрополь[18]18
Современный Тольятти.
[Закрыть] (1638 г.). Но, несмотря на это, оставался свободный доступ кочевникам в промежуток между яицкими и исетскими казаками. Потому в 1734 году решено было учредить Оренбургскую экспедицию, которой поручалось возвести крепость Оренбург в месте впадения в Яик реки Орь и возвести новую линию от Сакмарского городка до верховий Яика, состоящую из ряда крепостей и форпостов, дабы прекратить навсегда вторжения кочевников и противостоять частым кровавым бунтам.
Обстановка благоприятствовала этому. Хан Малой киргиз-кайсацкой Орды – Абдулхаир, теснимый калмыками с юга, а башкирами с севера и востока, решил просить защиты и покровительства Императрицы Анны Иоанновны, приняв весь его народ в российское подданство. Посольство его было встречено благосклонно в Петербурге, а Высочайше определено собрать Оренбургскую экспедицию и приступить к колонизации края. Начальником сего предприятия поставлен обер-секретарь Сената Иван Кириллович Кирилов.
* * *
Кирилов Иван Кириллович (1689–1737), один из основателей отечественной географической науки, родился в семье подьячего в 1689 г. В 1702 г. поступил в Навигацкую школу в Москве, закончив которую служил подьячим по землемерным работам в Ельце. Здесь-то его и приметил стольник И. Д. Хлопов, объезжавший ряд губерний в поисках способных молодых людей для службы в Москве. Среди двенадцати человек, отобранных Хлоповым, был двадцатитрехлетний Кирилов. Так началась его служба сначала в Поместном Приказе, а после его упразднения – в Сенате. В 20-х гг. XVIII столетия приступили к полномасштабным геодезическим работам и составлению карт Российской Империи. Руководство этими работами было поручено Кирилову. Результатом сей работы был выход в свет первого обширного атласа Российских земель и двух томов по экономической географии.
* * *
Кирилов энергично берется за дело. 10 ноября 1734 года он прибывает в Уфу не только с войсками, но в составе его экспедиции находятся ученые – геологи, натуралисты, естествоиспытатели. Не одними штыками продвигалась Россия в Уральские степи, вместе с солдатами бок о бок шли ученые.
