Текст книги "Слуги Государевы. Курьер из Стамбула"

Автор книги: Алексей Шкваров

– Вот и поплачь, – сказал казак. – Иным и не поможешь. Эх, Господи, Господи.

Возвратились в крепость казаки. Обмывались у колодца, раны перевязывали. И стекала на землю сухую вода красная, с кровью смешанная. И принимала земля, впитывала в себя и свою кровь, и чужую. Все земля стерпит. Крестьяне уже заканчивали тушить избы, скот осматривали спасшийся. Отдельно лежали тела погибших русских людей, отдельно башкирцев. В сторонке, крепко связанные, сидели пленные. Веселовский в той же позе, уставившись по-прежнему на мертвую жену.

– Что с этими делать? – показав на них плеткой, спросил подошедший Лощилин.

– Повесить, – опять как-то безразлично ответил Веселовский. Ничего у него в душе не было. Пустота одна. Ничего не чувствовал. Все равно ему было. Своя жизнь, чужая ли. Какая разница!

Лощилин кивнул и отошел.

Похоронили Машу прямо рядом с церковью. Высокий холм насыпали казаки. Крест поставили огромный. Неподалеку и своих схоронили. Долго Фаддей читал панихиды да молитвы за упокой душ православных, в бою с агарянами погибших. После разошлись все. Один капитан остался у могилы Машиной. Да Епифан за спиной его маячил. Долго так стояли они в раздумьях тяжких. Потом вздохнул Веселовский, обернулся:

– Что Епифан? Осиротели мы вновь?

– Осиротели, барин.

– Что дальше-то думаешь? Как жить-то?

– А вы, барин?

– А я…, – задумался Веселовский, – попрошу князя Урусова отправить меня куда подале от места этого. Крепости новые закладывать, что ли… На войну хочу я, одним словом. Нет мне покоя боле.

– А я, барин, хотел просить тебя…

– Так проси!

– Отпусти меня с казаками на Дон вольный. Смена им обещана, вот и уйду с ними.

– Не держу я тебя, Епифан. Поступать волен как душе угодно. Ты ж не крепостной. А от обещания твово, Анне Захаровне данного, я тебя освобождаю. Не уберегли мы Машеньку…, – опять капитана начали душить рыдания. – Не уберегли ни ее, ни кровинушку нашу…

Неделю спустя подошла к крепости конница князя Урусова. Атаман Лощилин обсказал ему как все было. Нахмурился князь, рукой потер лицо скуластое, запыленное. Хлестнул плетью себя по голенищу. Спросил коротко:

– Где капитан?

– Да вона. На берегу. Который день уж сидит, на воду смотрит.

Князь сам нашел Веселовского на Яике. Без парика сидел капитан, без кафтана. Голова пораненная, в повязке белой с кровью проступившей, потемневшей от времени.

– Алексей Иванович, – тихо обратился к нему генерал-поручик.

– Да, ваше сиятельство, – не оборачиваясь, сказал капитан.

– Крепость я собрался закладывать в верховьях Яика – Уйскую. Пойдешь туда с отрядом?

Капитан обернулся, посмотрел на князя, поднялся медленно, встал вровень.

– Пойду, – ответил твердо.

– Тогда собирайся. Казаков возьмешь самарских с собой сотни две, да подполковник Арсеньев, с Верхнеяицкой, роту солдат даст с пушкой. – Князь намеренно ничего не говорил о случившемся.

– А донские? А Лощилин? – вспомнил вдруг Веселовский.

– На Дон уходят. Как обещал. Смена им пришла – казаки малороссийские. 849 служивых. Вот по крепостям их и расселяю, – ответил князь.

– Слава Богу, дождались. – Веселовский, ничего боле не говоря, повернулся и, даже не спрашивая разрешения, молча побрел в крепость.

– Беда, вот ведь беда какая! – покачал лишь головой Урусов.

Выступили дня через два. Казаки донские, а с ними и Епифан, уже облаченный в чекмень казачий, с саблей, но и с неразлучным топором, сердечно попрощались с капитаном. Обнялись, поцеловались троекратно. Поклонились казаки капитану.

– Прощай, барин, – сказал Епифан.

– Дай Бог, свидимся, – добавил Лощилин.

– Прощайте, братцы, – поклонился им Веселовский, и донцы повернули на Яицк, чтоб по степям выйти напрямую к Волге, а там, через земли калмыцкие, и к Дону-батюшке ближе.

Веселовский вместе с отрядом Урусова дошел до Красно-Самарской, что переименовали уже в Татищеву крепость, а там разделились. Князь с войском двинул на Самару, а Веселовский, со знакомым ему уже атаманом Василием Могутным повернули направо и пошли вверх по Яику. И потянулись версты… От Бердской крепости, Оренбурга будущего, до Орской крепости, Оренбурга бывшего, целых 265. Одна за одной.

Привалы делали на местах, казакам знакомым, насиженным, как они говорили. Камни грели в кострах, да по-башкирски потом пекли на них лепешки. Здесь, через три года, при тайном советнике Иване Неплюеве и редуты возникнут, и крепости – в одном конном переходе друг от друга: Нежинский редут (в 17 верстах от Оренбурга), Красногорская крепость (в 30 верстах), Вязовский (в 27) и так далее, до самого Орска. Два дня передохнули в Орской крепости и повернули строго на север. Темной стеной уже поднимались слева горы Уральские – Камнем называемые. А впереди. еще было 314 верст пути. Шли на рысях, стараясь до снега успеть. Веселовский с сотником Могутным ехали, в основном, рядом, впереди отряда, изредка переговариваясь, да не расположен был капитан к разговорам, а сотник, зная о случившемся, и не тревожил его. К десятому октября вышли к Верхнее-Яицкой. Там их ждал уже Арсеньев, заранее приказом извещенный. Не мешкая – зима была не за горами – роту Уфимского полка выделил с поручиком Гребневым, обоз с припасами заготовил и дальше в путь. Еще 75 верст до места, князем Урусовым намеченным. Солдат на подводы рассадили, чтоб отряд быстрее шел. 15-го прибыли. На тот берег переправились – удобнее место показалось. И холмов гряда удачная вал образовывала, природой сотворенный, и берег крутой да высокий с другой стороны. Земли подсыпать совсем немного надо было. Потому все быстро по работам встали. Обоз в кольцо собрали на случай нападения кочевников. Только тихо было вокруг. Ни души. Лес рубить стали. Кто частокол устанавливал, кто связи рубил отдельные, дабы потом в дома превратить по надобности – большие аль малые, кто промежутки меж холмами засыпал землей, вал выравнивая. Работа спорилась. И оглянуться не успели в заботах, как крепостца вырисовалась. Отдельно бревна для церкви заготавливали, чтоб потом не торопясь храм возвести. Русскому человеку это первым-наперво – церкву поставить да молитву сотворить.

Верно и неизменно слово Твое, реченное некогда в утешение маловерным: «Вот Я повелеваю тебе: будь тверд и мужествен, не страшись и не ужасайся; ибо с тобой Господь Бог твой везде, куда ни пойдешь» (Нав. 1,9).

Скоро и снег выпал. По первопутку уходили казаки в лес за дичью разной. По вечерам собирались в кружок возле костров, песни пели грустные, протяжные:

 
Да как по утречку рано пробуждался,
Да с травушки, с мелкой муравки росой умывался,
Да тонким шитым полотенчиком утирался.
Да Московскому Чудотворцу он молился,
Да на все четыре стороны поклонился,
Да вы здоровы ль, мои молодцы казачки, спали, ночевали,
Да я-то один добрый молодец спал-то нездорово,
Да приснился мне, добру молодцу, сон нехороший:
Будто бы я, добрый молодец, ходил по край синя моря,
Да левой ноженькой в море оступился,
Да правой рученькой за куст сохватился,
За тот куст за рябину.
 

Веселовский часто присаживался к огню послушать. Казаки теснились, принимая капитана. Он сидел молча. Песня нравилась ему. Вспоминал детство, Ладогу, волны огромные, гладь безбрежную. Лишь однажды спросил Могутного:

– Отчего про море поете? Вы там были?

– Не-а. Казаки исетские занесли. А нашим понравилась. Вот и поют. Хорошая песня, аж за душу берет.

– Да, ты прав, сотник. – Веселовский обхватывал руками колени и продолжал слушать, устроившись поудобнее.

Жизнь текла неторопливо. Башкирцы успокоились, замиренные Урусовым, гарнизоны русские больше не трогали. Был водворен совершенный порядок и спокойствие.

Дорого он обошелся башкирам: людьми они потеряли 16634 человека, кто в бою погиб, кто казнен был; на каторгу сослали 3236 человек, да в крепостные раздали 382. Штрафами забрали у них: лошадей – 12283, коров и овец – 6076, а деньгами собрано 9828 рублей. Деревень разорено 696[23]23
  Стариков Ф.М. Краткий исторический очерк Оренбургского казачьего войска. Оренбург, 1890.


[Закрыть].

Веселовский проверял караулы, изредка обучал пешей экзерции солдатской, да приемы ружейные отрабатывать заставлял. Учил стрелять по-разному, взводами и всей ротой, по порядку и залпами. На крепостном дворе только и слышалось:

– К заряду!

– Открой полки!

– Вынимай патрон!

– Скуси!

– Сыпь порох на полки!

– Закрой полки!

– Обороти фузей!

– Патрон в дуло!

– Вынимай шомпол!

– Прибей заряд!

– Шомпол в ложу!

– На плечо!

– Взводи курки!

– Прикладывайся!

– Пали!

– Курок на первый взвод!

– Закрой полки!

– На плечо!

– К ноге!

Пятнадцать команд полагалось дать до производства одного выстрела!

Статьи зачитывал из Законов Петра Великого о том, как надлежит солдату себя в житии держать, в строю и в учении как обходиться. Остальную службу доверил поручику Гребневу. Тот и караулы разводил, да за бытом следил солдатским. Веселовский его сразу предупредил:

– Хворей не потерплю среди солдат гарнизона. Лекарей промеж нас нет. Может, это и к лучшему. Но одним хлебом или сухарем солдат сыт не будет. От них лишь болезнь цинготная да понос кровавый развиваются. Берите пример с казаков. Они не болеют, а коль уж случится, то и лечатся сами, без лекарей. Пусть обеспечат всех дичью, да корешки разные покажут, для здоровья полезные. Может, лук или чеснок дикий здесь прорастают. Их в пищу добавлять надобно. Казаков расспросите, они покажут. А вы, поручик, солдат направьте заготавливать. Только с караулами, с оглядкой, неровен час, башкирцы наскочат.

В остальное время сидел Веселовский в одиночестве на стене крепостной да вдаль всматривался. Одна рана зажила, шрам на челе оставив, другая же – в душе кровоточила постоянно.

Казаки иногда собирались группами, наблюдая за экзерциями солдатскими. Посмеивались в бороды, но, заметив приближение строгого атамана своего, тут же расходились, каждый по своим делам. Как-то раз обоз прошел с провиантом из городков сибирских в низовые крепости. Больше ничего не нарушало покой Уйской крепости.

Душа стонала Алешина. Не мог он ничем унять боль, жившую в нем. Каждую ночь он во сне видел Машеньку, стонал, скрипел зыбами, просыпался в холодном поту. Все виделась ему она. Как бежит он к ней, а догнать не может. Чем он ближе, тем быстрее она от него удаляется. Бежит, бежит Веселовский, потом падает, поднимает голову из пыли степной, а вместо Маши – оскаленная рожа Чернобородого. Просыпался капитан от криков собственных. Денщик испуганный ковш воды подавал холодной. Жадно пил из него капитан, выливал остатки себе на голову. Вставал, выходил в одной сорочке на воздух морозный, дышал жадно, сердце билось отчаянно. Потом возвращался в дом, и все повторялось – и сон, и пробуждение. Почернел Веселовский, совсем с лица спал. Только в упрямом занятии службой забывался. А сидя на стене крепостной, все вглядывался яростно, не почернеет ли степь, не появятся ли башкирцы.

Признался как-то Могутному:

– Не думал я, атаман, что так тихо здесь будет, не думал.

Посмотрел на него казак, покачал головой, ничего не сказал. Понимал.

«Пока крови человек не прольет столько, чтоб горе свое забыть, ништо и никто ему здесь не поможет. Эх, жаль, – думал атаман, – священника бы ему, старца мудрого. Может, и избавил капитана от мук душевных, взял бы на себя его боль и отмолил бы у Господа нашего. Только где здесь такого праведника сыщешь…»

* * *

Василий Могутный, сын Ивана Куприяновича – сотника самарского. Войсковой атаман Оренбургского войска с 8 мая 1748 г. до 27 апреля 1778 г. Уволен в отставку по болезни бригадиром.

* * *

Уже зима за середину перевалила. Дни стали длиннее. Солнышко все чаще пробивалось. Радовались люди, понимали, что первая зима – самая трудная. Солдаты крестились:

– Слава Богу! Кажись, Митяха и перезимовали. Все капитан наш, спаси Бог, оголодать не дал, да и болящих, почитай, не было.

– В караулы тулупы одевать разрешил, у казаков одолжив.

– Во-во. И не поморозили никого. – Кивал головой старый капрал, ветеран тех походов. – Я-то помню ту страшную зиму, когда первый Оренбург закладывали. Его ныне Орской крепостью кличут. Страх, сколь народу погибло. Сколь в степи замерзло, сколь от голодухи да болезней. И хоронить-то не могли по-людски, сил не было землю мерзлую копать. Так в поле и остались косточками белеть.

– А ты-то как спасся? А, Степанович? – уважительно обращались к старику.

– Не знаю, – пожимал плечами капрал, – Господь миловал. Только руки да ноги поморозил. Думал, не отойдут – лекари отрежут. Так бы и стал калекой безруким, безногим, если б не выжил. Но сподобил Господь, пожалел старика. А молодых сколь погибло… Так что молиться надо! – трубочку раскурил не торопясь. – И за капитана нашего тоже. Бережет он солдата русского. Такое редко я за службу свою видел.

В первых числах марта прискакали три казака из Верхнее-Яицкой от подполковника Арсеньева. Писал он Веселовскому, что князь Урусов немедля требует его к себе, в Самару. Императрица Анна Иоанновна скончалась, но перед смертью повелела присягнуть наследнику, ею объявленному. Иваном III Антоновичем нареченным.

Гарнизон приказано оставить на поручика Гребнева да атамана Могутного. Им и к присяге приводить солдат и казаков надобно.

Стал Веселовский собирать свои пожитки нехитрые: кафтанов зеленых два, камзол один, штаны ветхие тоже одни, епанчи две, шляпа еще одна, две рубашки, полотенец с платками пара набралась, одеяло ветхое, да мелочь всякая. Все, что было с Машенькой нажито, оставил Веселовский там, где и схоронил ее. Ничего не брал с собой. Налегке уехал.

– Далеко собрался, Лексей Иванович? – пригибаясь, чтоб не стукнутся о притолоку, шагнул через порог Могутный. – Эк, черти, дверь низкую сделали.

– В Самару вызывают. Князь Урусов к себе требует. К Арсеньеву, в Верхне-Яицкую приеду, может, чего боле поведает. Вот, – показал на мешок, – собираюсь.

– Понятно…, – протянул сотник, шапку стягивая. На икону перекрестился и пристроился на краю лавки. О саблю оперся. – Казаки сказывают, что там в столицах чой-то творится непонятное. Императрица наша, Анна Иоанновна, померла, кажись, – Могутный опять перекрестился. – Так заместо ее не поймешь кто стал. Казаки, ну те, с Верхнее-Яицкой, сказывают, присягать будем царю новому – Ивану Третьему, Антоновичу, а ен, кажись, младенец ищо.

– Ну и что с того, что младенец? Раз покойной Императрицей определено, значит он и есть Император. – Веселовский сел на лавку напротив. – Что тебя-то, Василий, мучает?

– Да это понятно, что Царь – младенец, – наморщил лоб Могутный, – да казаки сказывали, что регенты там какие-то. То ли херцог вроде был сначала. Не наш. Не русский. Он при покойной Императрице состоял. Поговаривают, по тем самым делам, ну по похабным. Имени не помнят оне.

– Бирон, что-ли? – равнодушно спросил Веселовский.

– Не знаю, Бирон али не Бирон, – Могутный так и сидел, взволнованный от мыслей, что его переполняли.

– А потом, сказывали казаки, мать младенца, ну того, царя нашего нового, навродь, она теперь регент. Вот и непонятно.

– Да какая разница тебе-то, Василий Иванович? – усмехнулся Веселовский. – Мы с тобой служим престолу русскому да Отечеству нашему. А кто там, рядом с троном царским… временщики все. Вон, мой батюшка да брат его при самом Меньшикове состояли. Лучший друг самого Петра Великого был. А где кончил-то дни свои? В Сибири! То-то, – заключил Веселовский. – Не тужи, казак. Служи как служил. – Веселовский поднялся. – Давай прощаться, что ли. Ехать пора.

– Да, – Могутный встрепенулся, вскочил с лавки. – Тут тебе, Лексей Иванович, казаки расстарались, – его голос доносился уже из сеней. – Вот. – Атаман снова появился. – Шубу тебе справили. А то путь дальний, зимний. А ты в епанче одной. Негоже то. А шуба чтоб не мерз, значит. – Протянул подарок.

– Спасибо, казачки, – растроганно принял дар Веселовский. – Благодарю за заботу вашу.

– Да что уж там, – засмущался Могутный, – мы ж сроднились с тобой почти. Это ото всех нас, от казаков, значит, и от солдат тоже. Люб ты всем стал, капитан.

Они обнялись и трижды расцеловались.

– Ну, храни нас всех Господь.

– Береги себя, Лексей Иванович, – атаман внимательно посмотрел в глаза Веселовскому.

Тот взгляд отвел, подумал, в сторону глядя. Затем усмехнулся, сверкнул глазом:

– Посмотрим, казак. На все воля Божия! Не тужи, атаман. Не поминай лихом! – Хлопнул Могутного по плечу и, резко повернувшись, вышел.

– Эх, капитан, капитан, – покачал головой сотник, – вот ведь судьба какая…

Подполковник Арсеньев, комендант Верхне-Яицкой, знал немногим более сотника Могутного. Сообщил лишь, что перед смертью Императрица Анна Иоанновна объявила младенца Ивана Антоновича, сына ее племянницы, наследником Российского престола. Регентом при малолетнем Императоре был герцог курляндский Бирон, но через месяц его арестовали и сослали куда-то. А регентшей стала мать Иоанна Антоновича – Анна Леопольдовна.

– Титулуют ея тепереча Правительница России. Во как! – завершил свой рассказ о делах дворцовых подполковник Арсеньев. Сидели они с Веселовским в доме коменданта да чай пили вечером, с пирогами. С мороза, после дороги дальней, хорошо оказаться в тепле, в домашнем уюте. Офицеры были вдвоем за столом, семью Арсеньев отослал, чтоб не мешали. Разговор, сказал, секретный. Камзолы скинули, в одних рубашках сидели. Чай дымился в кружках глиняных, да аромат пирогов щекотал нос.

– А более того и не ведаю. Про тебя, капитан, могу сказать лишь одно. Князь Урусов ждет тебя в Самаре. Сказывают, что в Петербург далее поедешь. Приказ пришел какой-то из Военной Коллегии. А уж дальше сам разумей, что сие означает.

– Поутру, – ты пироги-то, пироги бери, угощайся, – показал рукой Арсеньев и продолжил, чай прихлебывая, – дам тебе казаков, лошадей возьмете сменных и поспешайте. Сильно болеет князь Урусов. Дотянет ли до весны… Я думаю, что тебе, Веселовский, лучше застать его живым. Он начальник добрый, справедливый. Напутствует тебя.

Веселовский вдруг вспомнил о Манштейне.

«Неужто он? – подумал капитан. – Только к чему теперь все это».

Головой кивнул в ответ Арсеньеву да пирогом занялся, чтоб не отвечать ничего. Так и просидели молча весь вечер. Каждый думал о своем. Пожилой уже, с брюшком, Арсеньев в душе завидовал молодому офицеру, что вызывают того в Петербург.

«Служба столичная ждет, небось, а здесь… тоска смертная, как на краю земли. Живешь от обоза до обоза, от курьера до курьера. А с тех пор, как башкирцев замирили, так и курьеры почти перестали ездить. Хотя грех так думать. Капитан вон семьи лишился здесь, в степях проклятых. Молодой, пускай едет. Может, найдет еще счастье свое. А мы уж как-нибудь здесь свой век доживем». Так и сидели они. Круглолицый, лысыватый, весь в сеточке морщин, в одной рубашке по-домашнему, подполковник Арсеньев без мундира и шпаги совсем не напоминал того сурового вояку, что выходил перед строем. Веселовский изредка посматривал на него, узнавая какие-то черты покойного Тютчева, с которым они так же вот сидели зимними вечерами в Карповке. Только вся семья его была рядом. И Машенька еще была жива… Господи, как давно это все было!

А наутро выехал Веселовский в сопровождении трех казаков. Каждый вел на поводу еще одну лошадь. Поспешали. Дни были еще короткие, и хотя солнце начинало пригревать уже по-весеннему, но морозец прихватывал. Ни одной живой души по пути не встречалось. Белое безмолвие окружало их. Ночевали прямо в степи. Казаки устраивали высокие сугробы, защищавшие от ветра, разводили костер, готовили что-нибудь горячее на ужин, а после ложились спать, зарывшись в снег. Один оставался у костра караулить сон товарищей. Сколько раз, заворачиваясь на ночь в теплую шубу, Веселовский с благодарностью вспоминал атамана Могутного, его казаков и солдат-уфимцев. Так дошли до Орской.

В крепости долго не задерживались. Переночевали в тепле, провианту взяли, да снова в путь.

Казаки иногда останавливались, лошадей осматривали. Выковыривали у них сосульки из ноздрей, да сами глотком водочки согревались. И дальше. Так верста за верстой, день за днем.

За Татищевой крепостью и дорога оживилась. Стали попадаться обозы, команды солдатские, скакали курьеры, ехали офицеры в кибитках, переселенцы в санях – мужики с бабами и детьми. Росла и укреплялась Оренбургская линия и войсками, и простым народом, которому предстояло осваивать, пахать и засеивать дикую прежде степь.

В Самару прибыли, когда уже вся природа дышала весной. Звонко срывались капли с искрящихся на солнце сосулек, снег стал рыхлым, мокрым. Вязли в нем копыта лошадей. Потеплело. На деревьях набухали почки. Веселовский даже скинул шубу и ехал в одной епанче. Ну вот, наконец, и дом воеводы самарского, где располагалось начальство Оренбургской экспедиции. Простился Веселовский с казаками, сопровождавшими его всю дорогу. Отпустил. А сам, передав поводья драгунам, что караулили двор Урусова, направился к князю. В передней сидел молодой статный поручик, адъютант начальника экспедиции, и чем-то неуловимо похожий на него. Слегка раскосые глаза и скулы, выдававшие восточную кровь, создавали такое впечатление, а может, он был просто родственником князя. Правда, Веселовский не расслышал его имя, думая о предстоящей встрече.

– Его сиятельство весьма болен, господин капитан, – между тем говорил ему адъютант, – однако он предупредил меня, что вы должны прибыть. И он вас ожидает.

Веселовский шагнул через порог горницы и остановился. Урусова было не узнать. Куда делся тот поджарый, деятельный генерал, усмиривший орды башкир. Перед Веселовским лежал на кровати, укрывшись стеганым одеялом до подбородка, старый изможденный больной человек.

– Ну, здравствуй, Веселовский, – голос Урусова был еле слышен. – Вишь, как меня… помру скоро, наверное.

– Здравствуйте, ваше сиятельство, – у Веселовского запершило горло. То ли от волнения, то ли от спертого, наполненного какими-то нездоровыми запахами, воздуха комнаты, где лежал больной. Он кашлянул. – Ну что вы, … ваше сиятельство. Весна уже. Скоро вы поправитесь, встанете, в степь поедете. Вот увидите, как…, – и оборвал фразу, заметив, что князь вытащил из-под одеяла высохшую руку и подал знак ему замолчать.

– Не надо, Веселовский. Я знаю, что скоро умру. Так что не утешай меня. Я старый солдат и смерти не боюсь. Рано или поздно – это случается со всеми. Речь сейчас не обо мне. – Урусов говорил с трудом, задыхался.

– Посмотри на столе, – князь шевельнул рукой, показав, – там лежит приказ из Военной Коллегии, подписанный фельдмаршалом Минихом. В нем сказано, что волей Правительницы нашей при государе Иоанне Антоновиче, Анны Леопольдовны, тебе надлежит прибыть в Петербург. – Князь замолчал. Было видно, что ему не хватало сил даже говорить.

– Ваше сиятельство, – Веселовский видел состояние князя, – может, мне удалиться? Вы отдохнете, а потом меня снова вызовете.

– Нет, – решительно отверг Урусов и даже слегка приподнялся, – другого случая может и не будет. Не перебивай. Тебя ждет пожалование на другую службу, в другой полк. Может, это связано с тем, что я писал в Петербург, подавая прошение на Высочайшее Имя наградить тебя достойно за то сидение в осаде супротив Карасакала. А может и нет. Там на столе, – Урусов снова указал рукой, – найдешь письмо от полковника Манштейна. Оно адресовано тебе. Может, это что-либо прояснит. Забирай письмо и… прощай капитан. Думаю, не свидимся более. Все нужные бумаги, тебя касательно, я заранее подписал. Возьмешь у адъютанта.

Князь откинулся снова на подушки. Дышал тяжело.

– Ступай, капитан. Бог тебе в помощь! – Урусов прикрыл глаза обессиленный, и Веселовский понял, что аудиенция закончена. Он поклонился, прошептал:

– Прощайте, ваше сиятельство. Благодарю за все, – и тихонько вышел, унося с собой письмо Манштейна.

Все бумаги, и правда, были готовы. Веселовскому выдали даже причитающееся ему жалование. Князь Урусов позаботился и о том, чтоб капитану выделили кибитку с ямщиком.

А в дорожном пасе значилось, что едет он в столицу по государевым делам, к фельдмаршалу Миниху, а посему надлежит на всех почтовых станциях предоставлять капитану Веселовскому сменных лошадей. Тут же и возница явился к капитану – разбойничьего вида мужик, в полушубке заячьем, в шапке мохнатой. От ушей весь бородой черной заросший. Варнак, да и только.

– Когда выезжать изволите, барин? – Просипел простуженно. Глаза карие, со смешинкой, смотрели открыто.

– Завтра и поедем. Прям с утра. – Веселовскому нечего было делать в Самаре. Хотелось только уединиться да письмо Манштейна прочитать. Ну, и не в ночь же выезжать. На ночлег определился тут же, в доме воеводском. Отужинал с офицерами гарнизонными да в светелку отведенную ушел. Там, в тишине, зажег свечки, сел, наконец, письмо вскрыл. Манштейн был немногословен.

«Дорогой друг!

Кажется, все получилось. Приезжай в Петербург, на месте разберемся. Многое изменилось со времени нашей последней встречи. Князь Урусов подавал прошение о заслугах твоих да писал о постигшем тебя еще одном горе. Прими мои запоздалые соболезнования. Жду в столице. Твой Манштейн».

Веселовский отложил письмо, на кровать откинулся.

«Господи, что еще ждать мне? Сколь еще испытаний ты мне предопределил. Невыносима ноша твоя, Господи. Тяжела десница твоя. Все, чем дорожил на свете этом, ты забрал к себе. Я знаю, все они будут в раю твоем, ибо безгрешны были. А я не достоин. Участь моя, Господи, скитаться вечно, как Агасферу. Я согласен. Дай только сил мне выдержать это. И буду нести крест свой, сколь скажешь».

Утром, чуть рассвело, Веселовский вышел на двор. Ямщик уже ждал, развалившись на облучке. Запряженная пара вороных похрапывала, копытами снег утаптывала. Мужик не забыл про коня самого Веселовского. Забрал из конюшни, привязал к кибитке: «Смышленый возница», – подумалось.

– Как зовут-то тебя?

Зевнув и рот перекрестивши, ямщик ответил:

– Федором, барин, кличут.

– Ну тогда, Федор, трогай, – сел в кибитку. Мужик обернулся, заботливо укрыл пологом медвежьим:

– Спи, барин. Дорога наша дальняя, – и уже лошадям, – но, родные, трогай.

Лошади дернули и пошли. Никогда более не довелось Веселовскому бывать в Самаре иль в Оренбуржье. И с генералом Урусовым никогда уже им не свидеться было. Умер князь Василий Алексеевич от болезни цинготной, как и сам предрекал, 22 июля 1741 года. Веселовский в ту пору был совсем в других краях.