Текст книги "Слуги Государевы. Курьер из Стамбула"
Автор книги: Алексей Шкваров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)
Левенгаупт сыпал приказами:
– Будденброк, полкам немедленно собраться к Фридрихсгаму, всем женщинам и детям покинуть крепость, артиллерийским ротам войти и поднять свои орудия на валы, укрепить бастион Блесинг, а со стороны залива воздвигнуть батарею новую со всевозможной поспешностью.
Генерал-лейтенант попытался возразить:
– Граф, снег еще выше роста человеческого, как бы не плоха была крепость, атаковать ее в такое время года – безумие. А русские все же не более как люди.
Войска измученно тащились к крепости по непроходимым от снега дорогам. Кляли, на чем свет стоит, начальников. Обыватели стонали от поборов немыслимых. Лошадей изымали в обозы, а возмущавшихся избивали. Земская полиция, защищать призванная от злоупотреблений и притеснений, сама очень часто была оскорбляема военными и избиваема наряду с жителями.
Вахтер магазина армейского, что близ Фридрихсгама располагался, водки хлебнув для храбрости, распахнул ворота широкие, голосил:
– Берите, берите кому что угодно! Пропадет все едино.
Слух пронесся: «Магазины в разорение отданы! Чтоб русским не досталось!» И разграбили. Тащили кули с мукой, бочки катили с салакой пряной. Водочные бочонки вскрывали с треском, не утруждаясь разливом. Что под рукой было, тем и черпали. Ковшиками, шляпами… Тут же пили, тут же дрались. Патрули военные, комендантом крепости генералом Бускетом наряженные, прикладами да штыками разгоняли толпу пьяную. Вахтера виновного сыскать не смогли.
Первого марта Левенгаупт собрал совет военный. Генералы Будденброк, Бускет, полковник Вреде стояли за решительные, но продуманные, а не поспешные действия. Но большинство кричало, что защищать Фридрихсгам почти невозможно, надобно сей пост оставить, укрепления уничтожить и ретироваться.
– Если мы будем сражаться с русскими, то не можем быть уверены победить их, почему с нашей стороны, во всех отношениях, был бы большой риск вступить в бой с ними, – полковник Пален высказался за всех.
В протокол записали: «Большая часть господ командиров была того мнения, что благосостояние государства зависит от сохранения армии и флота». Левенгаупт колебался, посему решения никакого принято не было, к Королю обратились за приказанием как действовать.
Но после совета того злополучного слухи поползли по лагерю панические. Кто-то самовольно пушки стал сковыривать с валов крепостных, ленсманов – чиновников полицейских – рассылали по деревням, что на пути противника лежали, с приказом уничтожать все припасы воинские и магазины провиантские. Один такой прибыл в деревню Ведерлакс, где сжечь ему хлеб поручалось, жалко стало, взял да и раздал все жителям местным, от русских набегов пострадавшим. А другие, прочие, палили все подряд.
В самый разгар неразберихи этой в лагерь вернулся капитан Левинг, тот самый, что осенью предлагал поиск учинить в пределы русские, клялся, что сумеет отряд свой провести тропами тайными к Выборгу и нанести удар внезапный. Как только просочились слухи, что русские наступать собираются, он уехал рекогносцировку учинить – где и какими силами удара ждать. Не обнаружил никого, возвратился, а тут суматоха бешеная.
По рапорту его, противника не нашедшего, Левенгаупт наорал грубо:
– Где глаза ваши были, капитан? Где вы вообще все это время пропадали?
Левинг оскорбился. Ответил дерзко:
– Я был там, ваше сиятельство, где вам, видимо, бывать не придется!
Левенгаупт был взбешен. Левинга, за слова пророческие, арестовали тут же и в крепость Тавастгустскую отправили. А командующий лишился последней возможности знать что-либо о неприятеле, ибо не было в армии шведской человека, более искусного и хорошо знавшего местность, чем капитан Левинг.
Мучался, страдал Левенгаупт оттого, что не понимал многого. Изначально все складывалось не так. С другого берега Ботнического залива, из Стокгольма, все казалось таким простым и радужным. А здесь, в богом забытой Финляндии, которой выпало быть театром действий военных, шло наперекосяк.
«Отчего?» – никак не мог взять в толк командующий. Особливо сейчас, когда в Петербурге произошло все, на что рассчитывали.
– Черт бы побрал этих русских! – негодовал Левенгаупт. – Никогда не понять, что у них на уме. Ведь обещала Елизавета, что заключение мира – вопрос дней нескольких. Или обманывал посланник французский?
– Шевалье, полковник, – вызвал к себе капитана французского де Крепи и Лагеркранца, – вам, господа, надлежит отправиться немедля в русский лагерь с письмом к фельдмаршалу графу Ласси о продлении перемирия. А вам, капитан, я бы настоятельно рекомендовал обратиться к посланнику французскому, маркизу де ла Шетарди, за разъяснениями странного поведения русских.
Офицеры выехали в тот же день. Были приняты в Выборге генералом Кейтом и с его письмом сопроводительным в Петербург отправились к командующему русской армии. Хоть Ласси и находился в столице, но принимать решения и не собирался. Императрица вместе с двором находилась в первопрестольной. Близились торжества коронации. Ласси был вежлив с Лагеркранцем:
– Рекомендую, полковник, в Москву вам направиться, ибо на сей счет я никоих инструкций от Ея Величества не имею.
Потащились они с капитаном далее. А в Москве, аудиенции добившись, получили от ворот поворот:
– Перемирие, – усмехнулась Императрица, – ну уж нет! Достаточно. Мной манифест подписан ко всем жителям финляндским. Мы теперича лишь мира желаем и на тех условиях, что продиктуем. Думаю, что границы передвинуть надлежит подале от столицы нашей, крепости некоторые шведские срыть надобно, а Финляндию сделать независимой от шведской короны. Про остальные условия наши с министрами моими беседуйте, – и отвернулась, веером обмахиваясь, к Разумовскому наклонилась, зашептала что-то горячо. Оба рассмеялись громко.
Что оставалось несчастному Лагеркранцу? Вспомнил он лагерь шведский под Фридрихсгамом, в снегах утонувший, могилы солдатские полузасыпанные, суматоху беспорядочную, понимал полковник, что обречены шведы, с командованием своим растерявшимся, на поражение горькое. Взял условия русские для заключения мира с манифестом Царским, что Бестужев ему услужливо передал, да в путь обратный заторопился.
– Как посмели вы, полковник, принимать сии бумаги мерзостные, для чести шведской неприемлимые, – обрушился на него Левенгаупт. – Я зачем вас посылал? Я наделял вас полномочиями вступать в переговоры с Императрицей русской? Или вы уже за риксдаг наш решаете, что посланником сделались? – Арестовали беднягу Лагеркранца, в Стокгольм отправили под караулом усиленным. Только недругов добавил себе Левенгаупт поступком этим, ибо популярен был полковник среди офицерства шведского.
А манифест Елизаветы Петровны дошел до войска. Брожение сильное вызвал. Одно спасло шведов – так это рейды жестокие казачьи да гусарские по деревням и погостам финским. Свели на нет они манифест Царский, обещавший защиту всем, кто покорится воле престола Русского.
Веселовский с драгунами своими всю зиму, почитай, у матери в Хийтоле отквартировал. С ними же и казаки лощилинские стояли. Правда, разъезды посылали регулярно в пределы финские. Но больше для караулов, да разведки тайной. Поисков разорительных ввиду перемирия заключенного не отряжали. Все свыклись с жизнью мирной, бытом наполненной.
Лощилин нарадоваться не мог. Миитта с сыном тож привыкали к судьбе новой. Вокруг жили карелы православные, на одном языке с ними говорившие. Все не так одиноко. Да и русский понимать научились со временем. Казаки да драгуны, столь набегами страшные, оказались людьми простыми, даже душевными. Пели песни вечерами долгими, темными. Повенчались Миитта с Данилой в той же самой старой церкви в Тиуруле, что с детства знакома была Веселовскому. Сама «молодая» и веру приняла православную, Марией в крещении новом стала. А Пекку не неволили в том. Время само все расставит, да и то – не басурманин же он. Лощилин сам учил сына рубке сабельной, коей владел виртуозно, и выездке конной, в чем казаки кочевникам не уступали. Пекка учеником оказался весьма способным. Холодок, изначально в груди таившийся, улетучился, уступил место уважению заслуженному. Видел сын, как грозные казаки слушались отца его безропотно. Гордость чувствовал.
Зашел как-то Лощилин в избу к Веселовскому, голову обнажил, на образа перекрестился:
– Милости просим, Данила Иванович, заходи, заходи, раздевайся, – мать радушно казака встретила.
– Давай, давай, атаман, – Веселовский поднялся из-за стола, книгами разными заваленного. – Мы с матушкой зараз ужинать собирались. Гостем будешь. А что ж один-то, без жены, без сына?
– Да об них и поговорить хотел, Алексей Иванович, подумать вместе.
– Ну и поговорим, яства мыслям не помеха. На сытый живот и думается легче.
Скинул казак полушубок, сел на лавку за стол широкий. Потрапезничали вместе.
– Что за дума тяжкая мучает тебя, атаман? Заприметил я, что невесел ты нынче? – спросил Веселовский, когда мать одних их оставила.
– Прав ты, Алексей Иванович, – кивнул головой. – На душе у меня тяжко. Да и Мария моя тож беспокоится.
– В чем кручина-то?
– Весна уж скоро. Знать, походы новые, партии да поиски по деревням чухонским. То ведь единоверцы ее да сына моего. Сам разумею, что не враги нам они. Хрестьяне мирные. А нас вновь пошлют разорение им чинить, дабы шведам не помогали. А куда им деться-то, шведы грабят, наши грабят. Казачки-то мои ищо ладно, их я и приструнить могу, а других, а калмыков диких? Ране, коль семьи у меня не было, так и не задумывался много… Приказ сполнял бы. А теперича…, – рукой махнул обреченно. Веселовский слушал не перебивая, внимательно.
– Ведь не басурмане они, хоть и не православные, но тож в Христа да Богородицу веруют. Вот и маюсь я, – замолчал. Веселовский подумал и высказался:
– Ты поезжай-ка, брат, с полковником своим поговори. С Себряковым. Может, что и придумаете вместе. Если надобно будет, я к полковнику Каркателю съезжу, в Кексгольм. Он начальник наш общий бригадный. Его попрошу.
– Что скажу-то я Сидору Ивановичу? Что воевать не может сотник Лощилин? Срам! – головой замотал казак.
– Срам воевать с крестьянами мирными, кои вдруг заместо врагов сделались. Ты что думаешь, мне сие занятие по душе? – строго спросил Веселовский.
– Да знаю; что нет.
– Вот и обскажи атаману своему все как есть! Жену обрел, сына собственного в плен взял, что ж теперь-то?
– Ладно, – казак поднялся, – спаси Бог на добром слове твоем. Так и сделаю. Может, и уберет атаман наш меня от греха лишнего.
И в правду, выслушал Сидор Себряков своего сотника верного. Задумался. Долго бороду гладил густую, с проседью. Молвил:
– Вот что, Данила, я удумал. Обоз я на Дон отправлять собирался. С ним и пойдешь. Казаков раненых до городков наших сопроводить надобно. А то помрут в госпиталях военных, залечат их насмерть лекари. На Дон им нужно. Старики наши травами да настоями разными выходят. Заодно и добычу воинскую казачью доставите. Потому, – атаман припечатал стол ладонью широкой, – пойдешь с ними. С охранением. И женка твоя с сыном на Дон поедут. Посему быть, сотник. Исполняй наказ атаманский.
В пояс поклонился ему Лощилин.
– Век не забуду благодати вашей, Сидор Иванович.
– Погодь благодарить-то, – усмехнулся в бороду хитро. – Не навсегда отсылаю. На Дону пополнение соберешь, заместо раненных да погибших, по весне следующей, может, и понадобится. Сам и приведешь тогда. А может, и война кончится. Давай, Данила, на-конь, обоз собирай. Бумаги я у генерала Фермора справлю.
– А коль прознают, что сын-то мой, навроде б, чухонец пленный?
– Аль запамятовал, Данила, – посерьезнел атаман, – как предки наши завещали, что с Дону выдачи нету? Мы, казаки, сильны тем, что хоть и подданные царицы нашей, но вольностями дорожим своими. Как круг решит, так оно и будет. А на войне закон – слово атаманское. И в дела наши унутренние ни генералы, ни воеводы царские не лезут. Не указ они нам. Иди, сполняй то, что сказано.
– Спасибо, атаман. – Еще раз поклонился казак и, окрыленный, из избы вылетел опрометью.
Эх, вовремя уезжал Лощилин. Попрощались они с Веселовским по-братски, обнялись на прощание. Матушка Алешина всплакнула, как водится. Казаки остававшиеся столпились, весточки атаману своему совали – родным на Дон передать.
– Свидимся ли вновь, капитан? – загрустил казак.
– Уж чего-чего, а года без войны не бывает. Хорошо в России нашей матушке! Где-нибудь да дерутся, – отшутился Веселовский. – А коль война, дак разве без нас обойдутся, Данила?
Еще долго стоял капитан, обняв свою матушку, все вослед смотрели, руками махали. Миитта на санях крестьянских, скарбом нехитрым груженных, отъехала, а сын с отцом верхами. Путь их лежал в крепость Кексгольмскую, где обоз казачий собирался. Лощилин тож часто оборачивался, с коня кланялся, шапку сняв. За него остался над казаками старшинствовать Епифан Зайцев.
А война «малая» в поисках да партиях продолжалась.
От Олонца тучей грозной ворвался на земли чухонские атаман Иван Матвеевич Краснощеков. Растеклись казаки да калмыки ручейками тонкими по тропинкам лесным, в снегу протоптанным. Врывались в деревни, огню все предавали. Жители спасались заранее. На лыжах, прямо по сугробам шли. Крупный скот с собой в лес забирали, птицу домашнюю да овец со свиньями бросали. Да далеко уйдешь-то по снегу глубокому?
Сам Краснощеков по дорогам ехал, есаулами верными окруженный. Седьмой десяток шел атаману. Навоевался уж за всю жизнь-то. Среди ногаев диких, что усмирять ходил не раз Иван Матвеевич, прозвали его «аксаком», «хромым чертом-шайтаном». Погуляли всласть казаки по ногайским улусам. Пограбили. Раз привел атаман на Дон, с набега очередного, женщин почти десять тыщ. Казакам жениться надобно было.
Рядом с Краснощековым ехали суровые и раскосые сотники калмыцкие, пощады не знавшие. Халаты грязные поверх кольчуг звенящих надеты, сабли кривые ногайские бьют по бедрам, колчаны тяжелые со стрелами болтаются. В сполохах сабельных, в криках гибельных сливались визги воинов калмыцких с могучим казачьим:
– Руби их в песи!
С налету сжег бригадир Краснощеков 185 дворов, побил до ста человек крестьян, да семьдесят в полон взял. При погосте Кидежском на отряд большой шведский нарвались. Малолеток новобранцев да мужиков с ружьями до пятисот человек было – так в рапорте указали. В доме большом деревянном засели они, отстреливаться начали. Одного казака застрелили, троих есаулов и еще девять казаков поранили. Окружили дом тот казаки с калмыками, обложили со всех сторон.
Две роты гренадерские им в сикурс подошли. А затем уж подожгли и выходить живыми не позволяли. Опосля погибших насчитали 315 человек, а многих и
«достать было не можно, в том доме погорели, к уходу никакого случая от казаков им дано не было». Спаслись лишь гренадерам сдавшиеся:
– поручик………………………………………1
– прапорщик…………………………………1
– унтер-офицеров………………………3
– рядовых Саволакского полка…24
– мужиков ружья имевших………74
(Примечания к «Санкт-Петербургским ведомостям» за 1742 г. Ч. 30–32).
Веселовский тож ходил с драгунами в патруль, токмо повезло, партий никаких неприятельских не видали они, а деревни, что были близ границы, все уже выжжены.
«А чухны, – писал он в донесении, – вышли внутрь Финляндии от границ верст за двадцать и далее».
Только раз под вечер, дня через два, как вернулся он с того поиска, вломились в избу родительскую офицер незнакомый с двумя солдатами.
– Капитан Веселовский? Слово и дело! Клади шпагу свою на стол…
Мать закрестилась часто-часто, на пол оседать стала. Алеша смекнул, что бежать некуда, с лязгом клинок выдернул, ногою стол обрушил.
– Не дури, капитан! – поручик незнакомый свою шпагу обнажил, солдаты багинетами ржавыми в грудь нацелились. – Приказ об аресте твоем генералом Фермором подписан.
– В чем виноватым меня признают? – хрипло спросил, клинок не опуская.
– То неведомо мне, – уже спокойнее ответил поручик, – приказано лишь арестовать и в крепость Выборгскую отправить. Суд военный там нынче заседает.
Веселовский палаш в ножны бросил, отстегнул и офицеру перекинул.
– Позволь с матерью проститься.
– Извольте, сударь. Коль слово офицера и дворянина дадите, что противиться и бежать не будете, на улице обожду.
Веселовский кивнул. Офицер знак солдатам подал, те ружья опустили, за ним вон вышли.
– Алешенька, – мать кинулась.
– Ничего, ничего, матушка, – успокаивал, – нету грехов за мной, разберутся, отпустят.
Везли его под конвоем солдатским до самой крепости Выборгской. Там в остроге каменном, что в укреплениях в честь Царицы покойной Анненскими названных, первый допрос ему учинили. Из темницы промерзшей в застенок жаркий пытошный привели. Дохнуло в лицо смрадом теплым, страданиями лютыми, болью нечеловеческой пропитанным. Сперва понять не мог Веселовский, в чем виниться должен. Растолковали быстро. Сыск вел офицер столичный. Видом благообразный, худощавый, лицом вытянутый, а глаза голубые, в точь стеклянные, неморгающие.
– В прошлом годе учинял ты, капитан, поиск в деревне чухонской, Руоколакс прозываемой? – опрошать начал голосом тихим.
– Была, кажись, деревня такая, – спокойно держался Алеша. – Только что с того?
– А с того, – офицер, допрос снимавший, пояснил, – что приказ ты не исполнил.
– Какой приказ-то? – недоумевал всё.
– Разорять надобно было, а не грамоты охранные врагам раздавать.
Понял тут все Алеша. Вспомнил ту бумагу злосчастную, что выпросил у него финн старый.
– Так в чем вина-то моя, не разумею никак. Ведь поиск провели, скотины и добра всякого взяли довольно. А крестьяне чухонские отдали все не противясь. Боле брать у них нечего было. Вот и написал, чтоб другие наши партии посылаемые шли по остальным деревням. Чтоб зазря время тут не тратили.
– И все? – усмехнулся хитро офицер канцелярии тайной.
– Все! – ответил твердо. А у самого мысль мелькнула: «Не о Лощилине ли допытывается, о жене с сыном найденными. Кто ж спаскудничал?» Но молчал.
– Эй, – в угол темный офицер обернулся. Два палача в фартуках кожаных на свет шагнули.
– Дайте-ка ему. Слегка. Для начала.
Дали. Кнутом-длинником. Ударов с полсотни. Вот откудова в языке русском слово – «подлинник»! Встал Алеша с лавки. Шатнуло, но устоял.
– А теперича меня послушай, – голосом елейным сыск продолжил.
– Подполковник Узенбург, Ростовского полка пехотного, донос на тебя представил. Марта третьего дня разорял он с гренадерами своими да гусарами деревню ту же. Руголакс. Некого майора шведского Кильстрема преследовал. Да не догнал. Ушла от него партия неприятельская. Зато старика одного взял случаем, а тот казал бумагу ему, что ты выдал, капитан. А еще оный подполковник пишет, что по осени сотник казачий, эк, запамятовал, – в бумагу заглянул, – вот он, Лощилин Данила с твоего соизволения бабу чухонскую себе забрал в полюбовницы, а сына ейного, в армии неприятельской служившего, от полона нашего освободил, и других дриблингов шведских такоже. А то был отряд майора шведского, означенного выше. Вот он опять супротив нас и воюет. Не иначе в сговор вы все там вступили? А? Че скажешь-то?
«Узенбург… опять немец какой-то. Прав был Тютчев покойный. Одни беды от них», – молчал Веселовский.
– Ну! – спросили грозно. – Что молчишь-то?
– А что говорить-то? – голову поднял, в глаза посмотрел: «Русским ведь себя считает, а немцам верит!», – Я присяги не нарушал и в сговор с неприятелем вступить не мог. И Лощилин не вступал. Жену он свою встретил с сыном. Еще в войну прошлую, при государе Петре Великом, потерял он их…
Офицер даже с интересом рассматривал Веселовского глазками белесыми, невзрачными. Слушал. Не перебивал.
– А что до дриблингов отпущенных касаемо, так дети ж то были. Зачем в полон-то их тащить. Да и не противились они нам. Ружья побросали от страха. Мы их матерям и раздали. А фузеи ихние привезли. Истинно, присяги мы с Лощилиным не нарушали. Боле добавить мне нечего, – опустил голову капитан.
– Э-э-э, – зевнул допрошавший, – а боле и не надобно. Скучно мне с тобой, капитан. Даже бить тебя не хочу. И так все ясно. Расстреляют тебя аль повесят, то суд военный решит. Увести.
Снова бросили Веселовского в ледяной озноб мешка каменного. Повезло ему, почитай. Без пыток обошлось. Суда теперь дожидаться надобно было. Эх, судьба наша русская, дорога в синеве небесной. А в конце иль погост, или тьма острожная. Тогда не взяли в кандалы, так теперича.
Глава 14
Война бездарная
Паника, шведский лагерь охватившая, как парламентер от генерала Кейта конец перемирия объявил, закончилась. Улеглось все со временем. Магазины, сожженные да разграбленные, закрыли. Пополнять-то нечем было. Только страхам на смену пришло к одним безразличие полное, а другие негодованием кипели от творившегося. Авторитет главнокомандующего армией шведской на глазах таял. Заслуги его былые и не вспоминал никто. Обсуждали дела нынешние. В палатках офицерских, кружком собравшись, судили о новостях последних, не щадя начальников своих.
– Из Стокгольма пишут, господа, Елизавета Принца Карлушу Гольштейнского, что племянником ей родным приходится, призвала, – командир драгун Королевских фон Унгерн карту на стол выкинул. Его очередь ходить была.
– Зачем он ей сдался? – майор Лагеркранц, по правую руку сидевший, спросил.
– Не знаю. Пишут, возможно, наследником своим объявит. А может, нашему Королю бездетному Принца подарит. Шутка, господа.
– Карлом XIII назовем? – воскликнули все за столом сидящие.
– А что в этом странного, господа? – фон Унгерн карты свои изучал внимательно. – По мне, так заслужили. Войной своей бездарной. Кто просил, кроме «шляп» парламентских, лезть к русским. Как прибыл наш «достойнейший из граждан» главнокомандующий, и в баталии ни разу не были, а от войска лишь треть осталась.
– Насчет нас не скажу, а вот русские точно оное заслужили, – подметил Лагеркранц, вино разливая по кружкам глиняным.
– Тогда за Карла XIII! – дурачась, выкрикнул майор Шауман.
– За Карла! Виват! – стукнулись, выпили.
– Бездарность полная! – Аминов кружку пустую с грохотом поставил.
– Это вы о ком, подполковник? О Карле? – командир посмотрел насмешливо.
– О «гражданине достойнейшем»!
– Капитана Левинга арестовал, с караулом, будто преступника, в крепость Тавастгусскую отправил. Родственника моего тако же, – подхватил Лагеркранц. Карты даже на стол бросил раздраженно. – За что? Нет, господа, скажите! За что? Удачливее в поисках не было никого, нежели капитан Левинг. Единственными глазами и ушами армии был он. А теперь?
– Теперь мы слепы и глухи, – отозвался майор Мейергельм.
– А полковника Лагеркранца? За то, что приказ его же исполняя, в пределы русские ездил. Условия замирения полного привез. Не смел, видите ли, поступать так. Ультиматум надобно было отвести русским, а те его приняли б… Как же!
В землянках солдатских говорили еще грубее, еще боле откровеннее:
– Пошто Финляндия всегда платит кровью родных наших за дурь шведскую?
– Они русских задрали, а те деревни палят наши. Скот угоняют, жен бесчестят.
– А ты сиди здесь! Жди, когда твой конец придет. И так мрем, как мухи.
– Да продали нас!
– Видно, русские заплатили хорошо, а деревни наши в разор получили.
– То один был, барон «курвильский», то второй приехал …, перкеле[31]31
Черт побери – (финск.).
[Закрыть].
– Все они…
Участились побеги из полков финских. Домой пробирались дезертиры тропами тайными звериными. Родным хоть как-то пособить, защитить от набегов диких, безжалостных.
Справедливости ради отметить надобно, что Будденброка-то зазря, в общем, ругали. Он-то решительно настроен был. Но став единожды виновным во мнении общем (хоть и ложном, что, якобы, умышленно не успел к Вильманстранду), отделаться от клейма позорного не смог. До самой смерти, под топором палача Королевского.
Что происходило с самим Левенгауптом, я думаю, читатель, он и сам не мог на сей вопрос ответить. Почему поглупел вдруг начальник опытный, почему смирился, обстоятельствами сломленным оказался? Потери во всякой армии случаются…Фортуна военная изменчива. Потерял людей многих от болезней заразных, так ведь весна пришла, а с ней и выздоровление общее. Полки новые прибывали. Воскресала армия шведская! Да и русские с места не трогались, хоть и объявили о продолжении войны. Только ничто не радовало Левенгаупта. Сидел он часами на воздухе, в плащ теплый закутавшись, шляпу поглубже нахлобучив, на табурете складном. Сидел и молчал, в одну точку уставившись.
В план кампании новой, что Ласси задумывал, весна внесла изменения серьезные. Поход зимний, по льду напрямик, отменили с потеплением сильным. Начали вновь войска к Выборгу стягивать. Распутица задерживала. Полки тащились медленно, обозами обремененные. Кавалерия вообще с квартир зимних тронуться не могла – бескормица. Трав выжидали.
Без малого тридцать лет назад, в зиму 1713 года, боярин Федор Матвеевич Апраксин к походу на покорение Финляндии решил было готовиться обстоятельно. Все обсчитали квартирмейстеры дотошные и вышло: дабы конницу в 12 000 голов с места тронуть, с боями земли неприятельские пройти, надобно было для нужд войска заготовить 38 тысяч четвертей овса и миллион пудов сена. Ну и представь читатель, обоз сей! А что изменилось за годы прошедшие? Да ничего.
В газетах прописали, дескать, семьдесят тыщ войска собирается против шведа воевать. Врали, как всегда. По правде-то, и половины не набиралось.
Вот гвардию потребно было вывести из Петербурга. Проветрить. Остудить головы горячие. А то распоясались совсем гвардейцы. От бесчинства ихнего изнывал обыватель. Тон-то по-прежнему задавала лейб-компания хваленая, Императрицей обласканная. То на рынке за три копейки лейб-компанеец застрелил торговца горшками, не соглашавшегося уступить в цене, то другой похитил прислужницу молодую из лавки торговой, прям средь белого дня, и продал ее за три рубля. Третьего крестьянка на вилы подняла, когда снасильничать хотел. Терпение лопнуло у самого фельдмаршала, Петра Петровича Ласси. Венцом всего стала драка знатная, что случилась промежь лейб-компанейцами и гренадерами армейскими на Пасху самую. Офицер проходивший вмешался. Остановить хотел.
– Прекратить драку приказываю, фертфлюхтеры подлые!
На беду свою немцем оказался. Капитаном Брауном. Гвардейцы с гренадерами расцепились, аж рты открыли от наглости:
– Немчура поганая!
– И туда ж, братцы, солдатству русскому грозить!
– Да бей его!
Капитану спасаться бегством пришлось. Гвардейцы разъяренные гнались за ним. Жизнь свою спасая, он в первый же дом попавшийся заскочил. Там еще офицеры сидели. Адъютант самого фельдмаршала Ласси, поручик Сотрон, оказался с ними. Тож остановить хотел. Сейчас, как же! Ему да Брауну и досталось. Да еще и поболе других. Несколько дней, думали, помрут от ран. Лишь вызванные по тревоге патрули других полков гвардейских отбили. Блеском штыков своих отточенных взяли в круг заводчиков.
Суд был скорый, хотя и не очень-то суровый. Полки дальние гарнизонные ждали бузотеров. Фельдмаршал тут же распорядился отправлять батальоны гвардейские к Выборгу. Да пыл не выветрился еще.
В самом начале лета Левенгаупт отправил парламентеров в лагерь русский – унтер-офицера с барабанщиком. Парламентер – лицо есть неприкосновенное. Убить иль обидеть – сие нарушение чести воинской. Приняли их и разместили по приказу генерала Кейта, начальника корпуса выборгского, в лагере Конной Гвардии.
Прознали про то гвардейцы. Взбеленились. Какого рожна им надобно было! И про честь воинскую даже не вспоминали. Командиром Конной Гвардии опять же – фон Ливен.
– Сговор, братцы, со шведами! – орали одни.
– Предали! – другие.
– Бей и немцев, и шведов! – перекричали всех третьи.
Так и пошли стеной ломить в лагерь конногвардейцев. Смяли караулы полковые. Чуть до казни самосудной не дошло. Заодно со шведами прихватили ротмистра Респе, под руку попавшегося.
Кейт примчался. Лошадью путь проложил себе бесстрашно чрез толпу, крови жаждущую. Спешился. Шпагой обнаженной откинул багинеты, на парламентеров направленные. Стоял посередь солдат гвардейских, на трость опираясь, от гнева бледный. Ветер развивал волосы седые, париком неприкрытые. Рявкнул:
– Священника сюда! Адъютант, быстро!
Зашептались ряды задние:
– Чевой-то он священника кличет?
Передние оторопели:
– Священника?
– Да, священника, сволочь рваная! – отрезал генерал решительно. – Расстреливать вас прям здесь буду. Самолично. Чрез одного.
Конногвардейцы опомнились. На конь поднялись. Крупами лошадиными от генерала отжимать пехоту стали. А от Выборга для сикурсу батальон гренадерский уже спешил.
Завертели головами гвардейцы хваленые. Одно дело с парламентерами беззащитными воевать, другое – с полками армейскими, в боях закаленными. Разбегаться начали.
Кейт шпагу в ножны швырнул, адъютанту приказ отдал:
– Построение общее объявить. Смотр будет. Коих недосчитаемся – в дезертиры запишем. И по уставу времени военного судить. Без жалости!
И судили. Семнадцать человек. Зачинщиков сквозь строй прогнали. И в Сибирь.
Ласси примчался из Петербурга. Стоять на месте боле было нельзя. Передержим войско. Один бунт уж случился, за ним и второй может. Надобно двигаться и бить шведов. В пылу батальном и дурь из голов горячих быстрее улетучится. Тем паче, партии казачьи да гусарские, в поиск отправляемые, доносили, что возводят шведы позицию новую оборонительную близ деревни Мендолакс. И дюже сильная позиция получилась, сказывали.
Левенгаупт и впрямь слегка приободрился. Прибыло подкрепление из Стокгольма, целых пятнадцать тысяч свежих войск. Правда, главный магазин армейский он перенес в Гельсингфорс, а при войске держал запас всего десятидневный. По его приказу срочно стали укреплять и позицию новую. Лежала она прям на пути войск русских. И место было выбрано идеально. Сопки высокие обрывистыми склонами скальными на неприятеля смотрят. Впереди болота топкие да леса густые. Для преграды пущей засеки были сделаны, в жиже густой притоплены. Мендолакское дефиле упиралось одним краем своим в море, другим – в озеро болотистое, запрудой перегороженное. Пушки на вершинах расставлены, дорога единственная с мостом узким палисадами прикрыта, и все подходы пристреляны. Гарнизон в 2000 человек, на позицию посаженный, мог сидеть здесь прочно и нерушимо. Только что происходило со шведами в ту кампанию – мало понятно.
18 июня, молебен отслужив, Ласси тронул войско с места. Пошли вдоль берега авангардом полки гусарские с казачьими, за ними потянулись кирасиры с половиной полков драгунских, потом следовала артиллерия, а после нее пехота. В арьергарде оставалась другая половина драгун. Поползла дорогой лесною узкой сороконожка армейская, штыками ощетинившись. Правее, по вильманстрандской дороге, ушел отряд генерал-майора Веделя с 600 драгунами, 1000 гусар и казаками. Всего в походе участвовало:
