Текст книги "Волосы циннвальдитового цвета (СИ)"

Автор книги: Алексей Константинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Annotation

Государства развалились, их место заняли самостоятельные города, управляемые собственниками земли. Эта история о жизни в одном из городов на Востоке Европы в переломный период.

Константинов Алексей Федорович

Константинов Алексей Федорович

Волосы циннвальдитового цвета

1

Поезд метро тронулся. Шум в кабине нарастал, но разговор сидевших неподалеку школьников лет девяти-десяти Артем слышал отчетливо.

– Сам ты глупый, – сказал один из них. – Люди живут, чтобы платить проценты по кредитам.

– Неправда, – возражал второй. – Целью бытия является ни что иное, как следование доктрине свободы, установившейся в результате жестокой и бескомпромиссной борьбы между хорошими и плохими.

– Правда-правда. По вечерам мои мама с папой только об этих процентах и говорят, как их платить, откуда брать деньги, куда их вложить. Проценты сами по себе стали онтологической основой существующего общественно-политического строя.

– Хочешь сказать, если бы Фалес, Анаксимен и Анаксимандр творили бы сегодня, то говорили бы они не о воде, огне и эфире, а...

– Именно, – мальчик поднял руку, выставил указательный палец, придавая себе важный вид. – Все есть проценты по кредиту.

– Интересная мысль, – промямлил второй себе под нос. – Но ведь проценты, они не материальны, а потому не соответствуют трезвому диалектически мыслящему рассудку. Или ты намекаешь на то, что в современном мире все перевернулось с ног на голову и материя, бывшая некогда основанием, превратилась в вершину, а идея о процентах по кредиту сделалась онтологической основой бытия? Но как это могло произойти?

– А очень просто. Вот смотри, – малыш завертел головой, схватился за поручень. – Вот он поручень, я его мыслю, следовательно, он существует, так?

Второй призадумался и не торопился отвечать.

– Это не такой простой вопрос, по сути мы касаемся векового спора и все ближе подходим к солипсической парадигме.

– Пока не будем заходить так далеко.

– Тогда да, – кивнул мальчик, – ты прав. Мыслишь поручень, и он существует.

– Причем то, что называю поручнем я, не обязательно соответствует тому, что поручнем называешь ты. Мы можем подразумевать разные его свойства, не в состоянии понять вещь в себе как таковую.

– Диалектика стакана, не будем на этом останавливаться.

– А теперь представь, что я мыслю нечто отвлеченное, что-то такое, чему нет соответствия в реальном мире.

– Например, проценты по кредиту?

– Именно, – мальчишка снова многозначительно поднял палец. – Причем каждый мыслит какой-то свой процент по кредиту, отличный от процента по кредиту другого. А теперь представь, что кроме процентов по кредиту я ни о чем не думаю.

Глаза слушавшего мальчика широко раскрылись, будто истина, наконец, открылась ему.

– Я мыслю процент по кредиту – следовательно, он существует. А раз я не мыслю ничего кроме, то существует только процент по кредиту.

– Понял?! – оживленно воскликнул второй, энергично размахивая пальцем в воздухе. – Вот поэтому мудрецы древности и говорили, что все есть процент по кредиту. Даже поручень, и тот процент по кредиту.

– И я, и ты? Мы с тобой тоже проценты по кредиту?

– По сути да, но не совсем. Мы капиталовложение, которое должно продолжить выплачивать проценты по кредиту за взрослых. Поэтому и говорят, дети – смысл жизни, подразумевая, разумеется, кредит.

– Но у родителей же нет никаких гарантий, никаких расписок. Что, если мы не станем выплачивать проценты за них?

– Это возможно только на бездуховном западе, поэтому там больше одного ребенка в семье не бывает. Но здесь есть градоначальник с законом о преемственности долгов до седьмого колена. Не будешь платить за родителей – выгонят за пределы города.

– А как же справедливость?

– Надуманная категория, еретическое учение, отрицающая роль кредита, как основу бытия. Исходит из ошибочного положения, а именно: деньги зарабатывают людей, а люди деньги. Но как мы выяснили, это фантазия, в руках экстремистов превращающаяся в богомерзкое учение, призванное освободить людей от кредитов, а на деле превратить их в рабов и убивать общества. Тоталитаризм в чистом виде.

– Глубокая и интересная мысль.

– Жаль не моя, в древности ее уже высказывали такие мудрецы, как Мизес, Хайек...

Артема кто-то толкнул, он проснулся, с трудом разлепил глаза. Справа от него сидела студента, прослушивающая курс лекций философа Пустобрехова, слева толстый мужик в грязной куртке собирался выходить. Он-то и толкнул Артема своим неимоверно широким задом. Курков поглядел в окно: оказалось, он подъехал к своей станции. Потирая заспанные глаза, он подскочил, толкаясь локтями, стал выбираться из вагона. Оказавшись на воле, вместе с потоком людей устремился к лестнице эскалатора. Со всех сторон доносилась аудиореклама. Рассказывали о новой революции в информационных технологиях, он практически неисчерпаемых ресурсах новых носителей памяти, необходимости срочно ими обзавестись.

Бегом миновав эскалатор, Артем выскочил на улицу и снова растворился в не ослабевавшей суете Новограда – самой крупной административной единице на построссийском пространстве.

Подобно опытному серфингисту, Курков поймал волну, влился в течение и понесся дальше, к проезжей части. Машины проносились мимо на огромной скорости. Проблемы пробок собственнику земли решить удалось, введя грабительские налоги на авто, поэтому даже утром по дорогам гоняли, забывая об ограничении скорости. Людям, способным позволить себе платить проценты по кредиту за авто, заплатить штраф за превышение скорости ничего не стоило. На светофорах можно было разглядеть вальяжно восседавших в своих дорогих машинах людей. Все они молодые и красивые, с нахальной ухмылкой на лице. Торопиться им некуда – они дети промышленников и мелких собственников предприятий скупки-продажи. Тем не менее, дороги они превращали в настоящие гоночные трассы, соперничая друг с другом.

Очередной перекресток. Светофор загорелся красным. На пути людского потока словно бы возвели дамбу. Подобно настоящей волне, поток натолкнулся на препятствия и с негромким ропотом откатился назад. Артема толкнул спиной впереди стоящий, сам Курков подался назад и задел стоящего позади него. Так продолжалось до тех пор, пока волна не рассеялась по бескрайним просторам человеческой реки. Курков терпеливо ждал, изучая носки своих ботинок, как вдруг со стороны проезжей части донесся визг резины, скрежет колодок, мужской вопль, глухой звук удара. Несколько человек ахнули, большая часть осталась равнодушной. Кого-то опять сбили. Не в первый и не в последний раз. Опаздывать на работу из-за таких мелочей нельзя. Буквально через несколько секунд весело зачирикал светофор, поток сорвался с места.

Артем, продолжавший смотреть под ноги, краем глаза заметил тело, откатившееся на край дороги. Курков посмотрел в ту сторону: рука человека дрожала, волосы залила кровь, шея изогнулась под немыслимым углом. Водитель, сбивший умирающего, бегал вокруг авто с видеокамерой-регистратором, то и дело переводя ее с машины на пострадавшего и обратно.

"Наверное, помочь не успеют", – отстраненно подумал Курков. О происшествии на переходе он позабыл буквально через пару секунд, когда добрался до противоположной стороны улицы. Завод по производству кристаллооптики, на котором Курков работал инженером, находился буквально в ста метрах. Артем задрал левый рукав своего пальто, взглянул на простенькие дешевые часы. Он успевал. Сегодня директор обещал сделать важное объявление, опаздывать не стоило, хоть Курков и был его любимчиком. Еще бы, где же найти такого дурака, который за копейки справляется с обязанностями, исполнение которых на рынке труда оценивается сотнями тысяч рублей.

...

Павел Григорьевич, статный, высокий мужчина средних лет, был мрачен. Он окинул взглядом собравшихся у дверей его кабинета рабочих, вздохнул, опустил глаза и начал говорить.

– Как вы, должно быть, знаете, с будущего месяца арендная плата за площадь, промышленные выхлопы и использование станков повышается. Оценив возможные убытки, руководство нашего предприятия решило, что разумнее всего будет вывести производство за пределы городской зоны. Как показывают расчеты, транспортные расходы будут в разы меньше выплат аренды. В связи с этим в городе остается только отделы реализации и сбыта. Само собой, остальные отделы придется закрыть, в связи с чем намечены масштабные увольнения. Разумеется...

По толпе прошел гул. Люди начали возмущаться. Павел Григорьевич поднял руки до уровня груди ладонями вперед, словно бы сдавался на милость победителей.

– Разумеется, – повысил он голос, – руководство нашего предприятия гарантирует выплаты зарплат за этот месяц, но большего мы не обещаем. Реорганизация нашего отдела начинается уже сегодня, мне очень жаль.

– Мы этого так не оставим, – крикнул кто-то из толпы. – Мы выйдем на улицы, станем протестовать!

Остальные рабочие одобрительно рявкнули.

– Ваше право, но это будет пустой тратой времени, – возразил Павел Григорьевич. – Все мы знаем, что график протестов расписан на три года вперед, вы не получите разрешения у градоначальников. На вашем месте я не ломал бы комедию, а приступил к поиску новой работы.

Артем Курков, молчаливо слушавший директора, понял, что тот прав.

– Когда мы получим зарплату? – спросил Курков.

– Сегодня же, семьдесят процентов от полагающейся вам суммы, – ответил Павел Григорьевич.

Рабочие снова зароптали, требуя полной выплаты, но Курков не стал принимать участия в дальнейшем обсуждении, направился к выходу. После того, как деятельность профсоюзов в городских границах была запрещена собственниками, спорить с работодателем бесполезно. Ты либо принимаешь предложенные условия, либо остаешься вообще ни с чем. И работодатели это прекрасно понимали, поэтому выплата даже семидесяти процентов от общей суммы несказанная щедрость. Правда, Курков полагал, что заплатят в два раза меньше, а Павел Григорьевич просто успокаивал работников, но даже такие условия выглядели неплохо по сравнению с отказом платить.

Решив сегодня побездельничать, вместо того, чтобы направиться к метро, Артем стал гулять по городу. Серые здания, серые дороги, серое небо да редкие уродливые кадки с цветами и небольшими деревцами. Неповоротливые махины-автобусы, до отказа забитые людьми, черепахой ползли по проезжей части, тогда как маршрутные такси стрелой проносились мимо. Натянутые, вымученные улыбки на лицах служащих; блуждающий, неспокойный взгляд прохожих; напряженные, сжатые в кулаки руки муниципальных рабочих. Отрывистые фразы, времени нет даже на ругань и приветствие. Так наступает утро в городе.

Неимоверная усталость, раздражение, даже ярость подталкивали Артема поскорее выбраться из центральной части, добраться до парковой зоны.

"У меня больше нет работы, у меня больше нет работы, у меня больше нет работы...", – то и дело повторял он про себя.

Стало казаться, что воздуха не хватает, голова кружилась, в висках стучало, перед глазами поплыли черные полосы, сердце бешено билось, разгоняя разбавленную желчью кровь по всему организму. А там, в каждой клеточке, будь то эритроцит или лимфоцит, вел свою непрекращающуюся деятельность паразит, внедренный в Артема в детстве.

Куркову показалось, что еще секунда, и он упадет. Поэтому добравшись до ближайшей лавочки, он повалился туда, стараясь ни о чем не думать. Как жить дальше, он не знал. Смотрел на свои руки, нервно потирал ладони друг о друга, а после начинал прокручивать в голове возможные варианты. Накопленных денег хватит на то, чтобы прожить здесь около трех месяцев, за это время возможно найти работу, но придется начинать сначала. Расплачиваться за свою относительно недорогую квартиру Курков будет не в состоянии, придется перебраться обратно на выселки – так горожане называли окраинные районы. Или съехать? Говорят, в других городах региона требования на въезд не такие строгие, там Артем пригодится, даже не смотря на свои ненадежные рекомендации, но главное – охранные агентства малых городов не располагают такими полномочиями, как здесь, никто не станет денно и нощно наблюдать за тобой и кропотливо собирать информацию о твоей жизни. Быть может, у Артема получится избавиться от той гадости в его крови, мысли о которой не давали ему покоя.

– Курков? – окликнул Артема кто-то.

– Да, – нехотя ответил Артем и поднял голову. Он несколько удивился, увидев перед собой Павла Григорьевича.

– Тебя, кажется, Артемом зовут? – спросил бывший начальник.

– Да.

– Не занят, составишь мне компанию? Тут есть кафе неподалеку, пиво продают, какого ты в жизни не пробовал.

Артем посмотрел на часы.

– А не рановато ли для пива, Павел Григорьевич? – спросил он.

– Я угощаю, глупо отказываться.

Курков пожал плечами.

– Как знаете.

Кафе располагалось в скверике, в стороне от дороги. Число нелепых кадок с деревьями вокруг кафе резко возросло, видимо таким образом хозяин старался создать некую атмосферу расслабленности. Но шум проносящихся автомобилей, грохот двигателей старых автобусов, урчание моторов маршруток рушили затею владельца. Здесь, как и в любой другой точке делового центра города, можно было думать только о работе.

Павел Григорьевич выглядел плохо: иссиня-черные круги под глазами, щетина, неестественная бледность. Пальцы левой руки нервно подрагивали до тех самых пор, пока он не приложился к кружке пива. Артем вспомнил, каким выглядел его начальник всего полтора часа назад. Уверенный в себе, контролирующий ситуацию человек, вынужденный сообщить плохую новость своим подчиненным. Перед Артемом сидел подавленный, побитый жизнью мужчина.

Гадать о причинах произошедшей с начальником перемены Курков не стал, знал, что тот обо всем расскажет сам. Пить купленное Павлом Григорьевичем пиво он тоже не торопился. Беседовать Курков предпочитал на трезвую голову. Павел Григорьевич недолго хранил молчание. Еще раз приложившись к кружке, не глядя в глаза Артему, он начал бормотать себе под нос, сначала тихо и неразборчиво, потом все громче и отчетливее.

– ... второго носит. Вот посмотри, – он запустил руку в карман брюк, достал оттуда свою идентификационную карточку, вставил ее в терминал, установленный у края стола, ввел пароль. Из-под стола выдвинулся монитор, на нем высветилось приветствие, механический голос произнес:

– Здравствуйте, Некипелов Павел Григорьевич! Доступ к службам международной информационной сети предоставлен.

Ловко прыгая от одной страницы к другой, Павел Григорьевич добрался, наконец, до фотографий своей семьи.

– Вот она, моя красавица, – он ткнул указательным пальцем прямо в монитор, словно пытался приласкать свою белокурую дочурку лет пяти. – Жена на шестом месяце. И они хотят меня уволить.

– Вас тоже? – новость удивила Артема.

Он кивнул, достал из кармана сигареты.

– Зажигалки не найдется? – спросил он у Артема.

– Только спички, – Курков вытащил коробок и протянул его своему бывшему начальнику.

– Извините, – к их столику подошел официант. – Я обязан предупредить вас, что за курение полагается доплата. Таковы условия хозяина.

Павел Григорьевич кивнул, жестом попросил официанта удалиться.

– Просто хотел предупредить. Не буду вам мешать, – ответил мужчина и ушел.

– Посмотри на него, – продолжил Павел Григорьевич. – Лет двадцать пять, наверное, ни детей, ни семьи. Работает мальчиком на побегушках, на что будет жить в будущем, сам, наверное, не знает. А мне только о том думать и приходится.

Он снова перевел свой взгляд на монитор, пролистнул несколько страничек, отыскал фотографию, на которой он обнимал жену и дочку. Супруга Некипелова была довольно миловидной, хотя и не молодой: красивые ржавого цвета волосы едва доставали до плеч, улыбка осторожная, но приятная, в уголках губ много морщин, глаза серые, большие. Дочь походила скорее на мать, чем на отца. В целом Некипеловы производили впечатление счастливой семьи.

– У вас красивые жена и дочь, – сказал Артем.

Павел Григорьевич несколько раз кивнул, затянулся сигаретой, затем прикончил свое пиво. Вздохнул.

– Я ведь не коренной. Переехал сюда лет в пятнадцать. Отец был выдающимся инженером, ему даже не пришлось вносить взнос собственнику на право въезда. Компания оплатила все расходы. Мать не хотела ехать. Я тоже побаивался. Наслышан был об условиях, которые ставила здешняя служба безопасности. Но отец нас убедил. Говорил, это временно. Обещал быстро скопить нужную сумму и перебраться на запад. Хотел стать собственником. Рисовал картины будущего, где мы будем жить на нашей земле, сдавать ее приезжим. Грезил о том, как организует собственное предприятие, хотел начать производить полупроводниковые транзисторы. Удивительное дело, передовик на производстве, он был дремучим консерватором. Выступал против генной инженерии, недолюбливал собственников. Ему и двух не было, когда наступил постгосударственный период, помнить о прошлом ничего не мог, а все повторял свою мантру о том, как раньше было хорошо и как сейчас стало плохо, Павел Григорьевич вздохнул. – Умер он через год, после того, как мы переехали сюда. Пришлось матери идти на работу, но ее скромный заработок не позволял нам оплачивать квартиру, которую отец получил от компании. Пришлось съехать в менее престижный район, когда денег снова перестало хватать, переехали еще дальше от центра. Слава богу, до выселок мы так и не добрались. Не представляю, кем бы я вырос. Отец скопил достаточную сумму для моего обучения, поэтому я получил достойное образование и сумел удачно устроиться. И ведь до сегодняшнего дня верил, что жизнь у меня счастливая. А оно вон как вышло.

Павел Григорьевич затушил тлевшую сигарету, заказал себе еще пива.

– С женой познакомился, когда уже преуспевал. В Берлине, на конференции. Нас пригласили представить новую модель электродвигателя. После выступления организовали, как это называется, ну когда ешь стоя...эээ. Фуршет, кажется. В общем, организовали его и, значит, она была в числе обслуживающего персонала. Я ведь немецкий знаю, вокруг были одни немцы, сам не пойму, отчего вдруг заговорил по-русски. А она как услышала, сразу заулыбалась, подошла поздороваться. Ведь как думал – Берлин, почти как Лондон, если русских там и встретишь, только состоятельных. Ан нет. Она едва сводила концы с концами, я ее пожалел, позвал с собой. Без раздумий согласилась. Страшно представить, сколько возни было бы в государственный период, оформлять бумажки, гражданство, а тут плати взнос за въезд и никаких проблем. Живи, где хочешь. Так вот обзавелся семьей, – в этот момент принесли пиво, Павел Григорьевич поблагодарил официанта, отхлебнул немного из кружки, достал вторую сигарету, закурил. – Самое гадкое – до сегодняшнего дня и не думал сомневаться в жене. А сейчас начинаю думать, уж больно быстро она согласилась переехать. Никак решила, что русский-то жених перспективный, да еще и наивный. Дурашка, одним словом. Выскочить за него, да жизнь себе обеспечить. Была ли любовь? Я и не помню-то толком, – он тяжело вздохнул. – Всякие гадости лезут в голову, начинаю подозревать измену. Мне когда сказали, что увольняют, я всю ночь не спал, думал пропал. А потом вспомнил, что накоплений-то у меня немало. Останься я с дочкой один, смог бы и дальше платить по процентам. Но даже если начать разводиться, забрать у матери ребенка не так-то просто. Вот если бы за женой грешок какой водился, другое дело. Тогда, думаю, взятку нужно дать кому-нибудь из службы безопасности, чтобы они данные с ее видеопамятью подняли. Так вот, – Павел Григорьевич, с силой вдавил недокуренную сигарету в пепельницу, схватился двумя руками за виски. – А утром проснулся, стыдно стало. Всю жизнь рука в руку с ней шли, а как только тяжелые времена настали, я сразу стал думать, как ее бросить. Но самое страшное, – голос Павла Григорьевича задрожал, – ночью, ворочаясь с боку набок, я думал не только о том, насколько проще будет платить кредиты без жены. Пожалуй, избавься я от дочери, протянул бы до конца жизни на скопленную сумму. Помнишь, как про официанта сказал, мол нет у него ни жены, ни детей. Вроде как осуждал это. А на самом деле завидовал. Одному ведь легче. Все эти сказки про преемственность поколений, вся эта ерунда про продолжение рода, за этим ведь ничего не стоит. Даже анекдот есть, про успешного мужика, которому друзья советовали обзавестись детьми. Он их спрашивает зачем, а они ему, мол, помирать будешь, а воды принести будет некому. Ну, послушал он их, женился, детей завел. Все нервы себе вытрепал, до седых волос работал, жена пилит, дети вечно клянчат чего-нибудь. Так вот и дожил до смертного одра. Помирает, значит, и молчит. Родственники вокруг кружатся, сын, к примеру, спрашивает, отец, мол, тебе чего-нибудь принести. А он лежит на постели, думает-думает, а потом и изрекает: "А пить-то и не хочется", – Павел Григорьевич захохотал дурным смехом. – Понимаешь? Всего себя вложил, ради кружи воды на смертном одре, а в итоге она ему на фиг не нужна оказалась, – нервно поерзав на стуле, Павел Григорьевич разом опрокинул очередную кружку, нервно заерзал на стуле, посмотрел на Артема. – А ты чего свое пиво не пьешь?

– Да что-то не хочется, – ответил Курков.

– Может тогда чего покрепче?

Артем пожал плечами. Павел Григорьевич позвал официанта и заказал коньяк. Дождавшись, когда принесут рюмки на подносе, Павел Григорьевич разом опустошил свою и, не закусывая, продолжил.

– Мир изменился, Артем. Как его сейчас называют, традиционное общество, ну то есть когда сын кормит отца, оно стало невостребованным. Сегодня, живя в одиночку, можно целиком и полностью обеспечить себя до старости. Дети, они ведь из необходимости превратились в предмет интерьера. Как собаки. Держат только для красоты. Но что-то такое, – захмелевший Павел Григорьевич стал энергично размахивать в воздухе правой рукой, словно пытаясь ухватить ускользавшую мысль. – Что-то неправильное в этом есть. Ведь индивидуализм, доктрина индивидуализма, провозглашенная отцами-основателями нашего свободного общества, она ведь противоречит этим принципам, – он зарычал, приложил ладонь ко лбу. – Что-то я никак не могу сформулировать. Давай лучше на примере объясню. Богатые люди, когда обзаводятся детей, любят повторять, мол, мы отыскали ту самую главную ценность в жизни, теперь мы знаем ради чего живем, дети, мол, цветы жизни. Городят огород и прочую банальщину. Но когда говорят об этом, глаза их становятся такими печально-тоскливыми, что становится ясно – никакого смысла жизни они не нашли. А дети – помеха на пути истинной цели существования этих людей. Знаешь, в чем она заключается?

– В выплате процентов по кредитам, – пробормотал Артем, вспомнив сон в метро,

Павел Григорьевич дурно захохотал.

– Они ж богачи, у них с этим проблем никогда не возникает, – начал было он, но осекся. – Хотя доля правды в твоих словах есть. Но дети-то, дети усложняют выполнение этой самой задачи. Приходится брать новые кредиты, платить больше, работать больше и ничего взамен. Живи они бездетными, существуй в свое удовольствие, следуй доктрине индивидуализма – не знали бы бед. А детей заводят лишь как дань прошлому, когда в людях жила наивная вера о том, что в старости о них позаботятся. Понимаешь?

Артем кивнул, размышляя о чем-то своем. Павел Григорьевич, ухватил вторую рюмку коньяка, выпил и ее, наклонил голову, словно бы погрузился в тяжелую думу.

– И так всю ночь, представляешь? Всю ночь обдумывал эти гадости. И знаешь что? – он резко поднял голову и посмотрел Артему в глаза. – Я понял: все это лажа! Вранье! Пустобрехство! Кидалово! Гон, если хочешь! Самая низкопробная, самая грязная и циничная ложь в истории человечества! Доктрина индивидуализма не выдерживает никакой критики и рушится. Если бы людьми двигали одни лишь эгоистические мотивы, мир был бы совсем другим. Может быть даже лучше, чем реальный, но ни в коей мере не подобный ему. Мы, как дети, пытаемся себя убедить в сказке, которую сами и придумали. Жить для себя и в свое удовольствие, ну, в крайнем случае, ради семьи, как любят вторить отъявленные моралисты или показушники, хотя какая разница между ними сегодня? Есть нечто иное, какая-то деталь, которую мы выпускаем из внимания. Пытаемся охарактеризовать ее как сострадание, любовь, преданность, верность, дружба. Одним словом то, что размыкает закольцованный на себя индивидуализм, ставит некоторые внешние по отношению к нам явления выше личных интересов. И не потому, что мы от этого выиграем, извлечем какую-то выгоду. Нет, сама забота о ближнем становится целью, смыслом и содержанием. Кстати, о содержании.

Павел Григорьевич перевел взгляд на пустую рюмку, снова позвал официанта и заказал еще коньяка. На этот раз Некипелов не стал дожидаться его возвращения, ткнул указательным пальцем в сторону жены и дочери.

– Без них тошно было бы жить на свете. И после этого ты мне говоришь индивидуализм?! Да я, если хочешь знать, переехать готов. Блюстители ведь в любой момент, в любой момент могут посмотреть на мир моими глазами, а я буду лишь бессильно блымать веками и ждать, когда, наконец, закончится кошмар. Помнишь, какая была самая первая мысль, когда их ввели тебе? Помнишь ощущение, которое испытал в ... Спасибо, бутылку оставь, – сказал Павел Григорьевич официанту, опрокинул очередную рюмку, после вперил свой утративший оставшиеся крохи разума взгляд в Артема. – Их называют блюстителями, нам вешают на уши лапшу, мол, пока вы не нарушите закон, службы безопасности не имеют права просматривать записи, следить. Не имеют, но ведь могут! Каждый раз, когда я ложусь в постель с женой не могу отогнать от себя мысль, что вот сейчас в этот самый момент кто-то смотрит на грудь моей любимой через мои алчущие глаза, сделавшиеся простыми камерами в руках этого полубога.

Артем забеспокоился. Разговор перетекал в нежелательное русло. Обсуждать блюстителей и деятельность службы безопасности непринято. Нужно было сменить тему.

– Павел Григорьевич, расскажите лучше...

– Не перебивай! – гаркнул Некипелов. – Не смей перебивать и дерзить!

Артем отстранился. В конце концов, проблемы себе наживет Павел Григорьевич.

– Нас убеждают, мол, ради нашей же безопасности. Преступность мы победили. Нулевой уровень краж, стопроцентная раскрываемость, а отморозки-окровители нет-нет да и ограбят кого-нибудь на улице. Безопасность! А знаешь, что я думаю? Самые страшные, самые бесчеловечные преступления совершаются под предлогом обеспечения безопасности! Так-то! И пускай кто-то поспорит. Нам обещали свободу, а от свободы ничего не осталось, ничегошеньки. Они говорят, не устраивают условия – съезжайте. Так куда ехать, когда на счете не копейки?! Говорят свобода, а на деле – крепостное право, только хозяин не человек, а проценты по кредиту, как ты верно заметил.

Войдя во вкус, Павел Григорьевич налил себе еще коньяка. Артем хотел было посоветовать ему не делать этого, но потом передумал, решил послушать бывшего начальника еще немного.

– Ты знаком с концепцией бога? В государственный период такая существовала. Мол, где-то там есть сверхъестественное существо, которое смотрит за нами, знает о каждом нашем проступке, каждой нашей грязной мысли. В конце, когда жизненный путь индивида завершается, бог будет вершить суд над некоей внетелесной сущностью, душой, за все проступки, которые совершило ее телесное воплощение. Никто эту концепцию всерьез не воспринимал, но многие делали вид, что верили в бога, в душу. Главная идея этого построения проста, как блондинка после трех бокалов шампанского: изображай смирение, благочестие, выгляди хорошим в глазах общества и тогда бог не раскусит твою натуру. Если совершаешь гадость, следуй принципу "не пойман – не вор". Сегодня все перевернулось с ног на голову. Концепция, в которую никто не верил, воплотилась, теперь действительно есть некто, кстати говоря, вполне конкретный человек, а не абстрактный громовержец, который смотрит за нами. Но идея нынешней господствующей псевдорелигии под копирку списана с идеи ее предшественницы. Делай вид, будто за тобой никто не смотрит, на людях отстаивай принцип неприкосновенности личной жизни и за тобой действительно никто не будет подглядывать. Скажешь что-то неудобное, привлечешь внимание. Вот ты сейчас как перепугался, когда услышал мои слова? А ведь в основе лежит примитивная, почти детская уверенность во всемогуществе мысли, этакая магия современности, типичнейший анимизм – если не думать о плохом, плохого не произойдет, если не замечать мерзости, мерзости вроде как и нет.

– Скорее, солипсизм, – выдавил из себя заскучавший Артем.

– Ну, так, – согласился Павел Григорьевич, не разобравший фразы Куркова. Он налил полную рюмку коньяка, опрокинул ее и пьяными глазами обвел округу.

– Но знаешь, о чем я теперь думаю? Ведь мне уезжать, придется уезжать с семьей. И я счастлив, не смотря ни на что, я счастлив. Я избавлюсь от этой гадости в моей крови, найду нормальную работу. Наверное, буду получать меньше, наверное, не смогу арендовать трехкомнатную квартиру. Но посмотри вокруг, как все мерзко, я не знаю, – язык Павла Григорьевича заплетался. Внезапно мужчина опустил голову на стол, закрыл глаза ладонями и тихонько захныкал.

– Почему так получилось? Четыре года, всего лишь четыре года, и я бы перебрался на запад, – запричитал он. – У меня великолепное образование, я эрудирован, умен, талантлив. Так почему они лишают меня работы, кого лучше меня они сумеют отыскать?!

Курков вздохнул, поднял свой бокал пива, отхлебнул немного.

– Горьковатое, – отметил он. – А ты мне никогда не нравился, Павел Григорьич. Теперь выясняется, что ты ко всему прочему и размазня.

Артем встал и быстро ушел из кафе. Ему некогда выслушивать жалобы бывшего начальника на жизнь, у самого проблем по горло. К счастью, он был молод и не обременен семьей. Времени и сил зажить по-новому у него хватало.

...

Он бродил по городу довольно долго прежде чем вернуться к себе в квартиру. Старался ни о чем не думать, но мыслями все время возвращался к монологу Павла Григорьевича. Отчего-то Курков стал вспоминать тот день, когда ему в кровь ввели блюстителей. Сколько ему тогда было? Шесть или семь? В памяти отложилось то чувство липкого панического ужаса, заполнившее сознание. Он был не один, с мамой. Они сидели у входа в кабинет, вокруг светло-зеленые, пожалуй, салатовые стены, вдоль которых растянулись неудобные скамейки. Неестественно-бледный свет флуоресцентных ламп придавал помещению зловещий вид. Мама тоже нервничала, ерзала на стуле и говорила необязательные слова, которые успокаивали скорее ее саму, чем Артема.