Текст книги "Уроки агенту розыска"

Автор книги: Алексей Грачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

– Погоди-ка, Пахомов, – заговорил хмурясь, покусывая нервно губы. – Дошли до меня частные сведения, что круты вы с арестованными. Ругаете их на чем свет стоит, да по шеям даете…

– Это вы если насчет Нинки-Зазнобы, – стал оправдываться Костя, – так она сама нас по-матерно и идти не хотела.

– Агент советского уголовного розыска должен быть на голову выше задержанного по подозрению. А вы на мат матом. Где же им тогда учиться культуре – раз тут и там руганью.

И не стал больше слушать объяснения Кости, ушел торопливо. А через день забелел на доске, в коридоре, очередной приказ. Подойдя, из-за спин Канарина и Семена Карповича, прочел:

«Предписываю всем служащим вверенного мне управления во время исполнения своих служебных обязанностей относиться корректно с посетителями и арестованными и чтобы в обращении с ними не имелось следов старых полицейских выходок. Предупреждаю, что в случае обнаружения подобного образа действия, виновный будет арестовываться на месте и предаваться самому суровому наказанию по всем строгостям военно-революционного времени»…

Канарин ничего не сказал, просто отошел. Семен Карпович оглянулся на Костю, заметил его покрасневшее от стыда лицо и с ненавистью сплюнул.

11

Дела у розыска не скажешь, что шли ладно. За прошлый месяц, согласно отчета, было раскрыто пять убийств из двенадцати, тридцать восемь краж из шестидесяти, одно мошенничество из десяти. Из украденных восьмисот тысяч рублей найдено было и возвращено потерпевшим лишь триста восемьдесят пять. Не утешали Ярова, зачитавшего этот отчет сотрудникам розыска, задержанные спекулянты, мешочники, самогонщики, самострелы. Отложив бумагу, он угрюмо оглядел собравшихся. Те клонили головы и молчали. Да и что мог сказать Иван Грахов, долговязый неуклюжий парень с крупным некрасивым лицом, тяжелыми ладонями рук. Еще недавно он подтаскивал патронные ящики на передовую позицию, еще недавно лежал в лазарете. Что мог сказать очкастый Саша Карасев – молоденький парнишка с нежными девичьими щеками и сам застенчивый что девушка. Два месяца тому назад он числился студентом педагогического института. В свободное время он словно бы опять переносится в мир наук – читает стихи, рассказывает забавные истории из жизни знаменитых людей. Откуда опыт у того же Павла Канарина или самого инспектора Петра Михайловича Струнина? Оба они полгода назад еще служили под Петроградом, да плечом к плечу, в одном полку. Только Струнин председателем полкового комитета, а Павел Канарин отделенным. Чего говорить про Шуру Разузину, девицу при родителях, только что покинувшую стол в Казенной палате, или про врача Иллариона Фадеича Осипенко. Высокий и грузный старик с холеным интеллигентным лицом в наглаженной рубахе, галстуке… А Яров говорил раздраженно:

– Шайки появляются, как грибы после дождя. За рекой грабежи, возле махорочной фабрики останавливают прохожих, у трамвайного парка отобрали на днях сумку с выручкой у кондуктора…

– Трудно поспеть везде, – виноватым тоном сказал Струнин. – Сами знаете, Иван Дмитриевич, что мы вон с Граховым из уезда вернулись. Трех грабителей-дезертиров пригнали в Чека. Павел Николаевич занят делом о хищениях в Союзе потребительных обществ, Македон Капустин не уходит с толкучки да вокзалов, и Семен Карпович с Николай Николаевичем заняты…

– Занят Семен Карпович, – все так же раздраженно прервал его Яров. – Девицу арестовали, да нашли Чесаного с помощью собаки. А крупная рыба у него кругами ходит по воде.

– А что вы все дела на меня кладете, – обиделся Семен Карпович. – Положено на агента десять преступлений в месяц, я их раскрываю…

Яров звонко шлепнул ладонью по коленке, выскочил из-за стола. Казалось, что сейчас бросится на Семена Карповича с кулаками. И тут вот понял Костя, что не любит начальник угрозыска его учителя. Даже скулы бегали у Ярова, когда он стоял над Семеном Карповичем, разглядывая его колючими глазами.

– Вы, Семен Карпович, старший агент, а во-вторых, полгорода в лицо знаете. И вдруг никаких следов Артемьева. Добро бы искали Фофанова – он, говорят, смылся к Колчаку и даже адресок точный известен – полк «Иисуса Христа». Добро бы Озимов – он по уезду с бандой слоняется. Но Коля в городе, у нас под боком. Может в одном трамвае ездим, в одной столовой питаемся, может в кино он ходит по вечерам или гуляет по набережной, в беседке сидит при закате солнца. Да вот, – обернулся он к сидевшему в углу у этажерки Македону Капустину – широкоплечему с крупными чертами лица мужчине, бывшему электрику с крейсера «Баян». – Позови-ка, Македон Никитыч потерпевшую. Она в канцелярии.

Вошла женщина, теребя в руках платок, кривя сухое старческое лицо. Заговорила сначала тихо, а потом все громче и со слезливым надрывом, при этом глядя на агентов умоляюще:

– Постучали утром. Не надо было бы мне открывать дверь, а я открыла. Вошел мужчина, лет тридцати что ли. Такой тонкий, лицо острое, сутуловатый, в гимнастерке зеленой и фуражке солдатской, на ногах обмотки и ботинки. Ну, будто солдат. Спросил:

– Оружие есть?

«Какое, говорю, у меня оружие, – женщина тихая да одинокая. Муж на фронте воюет, уже пошел второй год, на Севере. Тогда он вытащил из кармана револьвер и грозит: «Ни звука – или только тебя на этом свете и видели». Затолкал в спальню, связал по рукам и ногам, на кровать положил. А потом в другой комнате надел на лицо маску – такой платок с тремя дырками для глаз и носа. И начал ворошить. Потом еще кто-то появился, а кто не видела, в спальню не заглянул. Очистили комод, сундуки – все серебро унесли, часы, портсигар мужнин, еще подаренный когда он работал в банке кассиром, барахло подороже. Все унесли. Будто на подводе были – на руках-то и не унести. Лежала так бы день, спасибо старику-соседу, заглянул в дом…

Она замолчала, а Семен Карпович, усмехаясь, сказал:

– Сначала вошел без маски, а грабить стал – одел маску. Что это такое с грабителями приключилось. Только не Артемьев это. Вряд ли он такого маху бы дал. Да и не ходит он первым на дело. Обычно даму посылал покрасивше. Ну, не даму – подругу свою, любовницу. Оденет ее с иголочки и пустит. Той любая дверь открывалась, а за ней тут как тут и Артемьев с револьвером в руке.

– Гражданка опознала Артемьева на карточке, – перебил его нетерпеливо Яров, возвращаясь за стол. – Показал карточку сразу же и признала. – Он – Артемьев. А что без дамы или маску не сразу одел – так просто наводит на ложный след или же просто почему-то торопился, и хлопот много.

– Это верно, – повторил задумчиво Семен Карпович. – У громил тоже свои заботы и хлопоты. Такие как и у сапожника, скажем, или плотника. Только вот никак я не нападаю на Артемьева. Ну, что тут поделаешь, Иван Дмитриевич. Смотрю повсюду – и в трактирах, и в чайных, и в электротеатре, и в трамвае. Обыск когда делал у матери его, можно сказать, мышью все углы в каморке обнюхал. И братьев, и сестер замучил допросом…

Он вздохнул глубоко, прибавил с грустью:

– А может и потерял я нюх. Как старый пес. Так собак на живодерню волокут для пользы на мыло. А я куда? Может, ножи да ножницы точить по дворам остается. Камень есть и колесо. Приделаю и пойду.

Это как-то успокоило Ярова. Перестал глядеть по-колючему на агента. Даже засмеялся, так правда, вроде как покашлял:

– Это вы зря, Семен Карпович. Я не приказ по губрозыску пишу об увольнении. На свободе до сих пор Артемьев. Вчера из Центророзыска список прислали объявленных вне закона по всей Советской республике. Там и Артемьев стоит, и Казимир Гордо. Чего они еще придумают. Тут и до убийств недалеко, раз распустили мы их, позволяем…

– Не убивает Артемьев, – устало возразил Семен Карпович. – Ни одного дела не оставил на этот счет, сколько я ни помню на своей памяти. Вроде Чесаного…

– Всего можно ожидать, – жестко проговорил Яров, – не убивает потому, что не вставали на дороге. А встанем – будет стрелять, резать… Вы сами-то встречались лично с Артемьевым, Семен Карпович? – спросил он и пристально посмотрел на него. – Должны были бы встречаться?

Семен Карпович покачал головой – и была какая-то нерешительность в его движениях и в том, что не сразу он ответил. И лишь, вынув платок, привычно отерев морщинистую шею, лоб и щеки, заплывшие потом, сказал:

– В шестнадцатом году с Федоровым брал я его. Тогда он ограбил с дружками ювелирный магазин. Да вы же слышали от меня эту историю, Иван Дмитриевич…

– Да-да-да, – тотчас же как-то звонко ответил Яров, – вспоминаю теперь. Артемьев тогда спрыгнул на ходу из вагона, Федорова убили грабители ночью по дороге домой, а кисет с золотыми перстнями, да кольцами – исчез. Вроде как грабители его прибрали.

Он не выдержал насмешливого взгляда Семена Карповича, опустил голову:

– Из тюрьмы он прошлой зимой загадочно бежал. Заключенные кто за кипятком, кто на оправку, а Артемьев на чердак. Замок сбил, выбрался на крышу и в темноте, в мороз, по сугробам сумел добраться до административного здания. Как ответственный работник, спустился по лестнице и вышел на улицу. Шутка сказать, всю тюрьму пройти по крышам. А ведь кто-то подсказал, как идти. Кто-то веревки ему принес, чтобы с одной крыши на другую спускаться. Кто-то сломал решетки на чердаке административного здания. Кто-то путь указал. Кто этот человек?

– Сам по себе он не смог бы, – согласился Семен Карпович. – Дело было трудное. Как в цирке. Ну да ведь когда-то выяснится…

Яров быстро глянул на него и улыбнулся как-то растерянно. Постукал пальцами по столу, попросил тихо:

– Продолжайте розыск… Знаю, что бывали не раз на квартире Артемьева. Только еще надо побывать и на квартире, и на фабрике.

Мать расспросите. Да предупредите, чтобы не скрывала – привлечь можем как соучастницу… Вопросы есть у кого? – обратился он к сотрудникам. Вопросы нашлись. Варенцов попросил прибавить кормовых денег для своего «Джека», Иван Грахов потребовал, чтобы костюмерную и гримировочный отделы забрали у него и передали Шуре Разузиной. Поднялся Македон Капустин, тоном приказа попросился отпустить его на Южный фронт с коммунистическим боевым отрядом. Все только засмеялись иронически. Яров махнул на Македона рукой.

– Все тогда запросятся, а кто будет чистить здесь шпану? У вас ничего нет? – неожиданно обратился он к Семену Карповичу. Тот покачал головой, ответил все также обидчиво:

– Буду собираться за реку, на мануфактуру, как вы приказали…

12

И на фабрике Семена Карповича знали. Когда они пришли в фабком, стоявший возле окна коренастый мужчина в темной шляпе, сером полувоенном кителе, сунувший руки в карманы солдатских галифе, воскликнул:

– Можно подумать, что и революции не было. Будто и сейчас сидит Бибиков. Как это вас, господин Шаманов, взяли опять в сыскное? За заслуги перед царем-батюшкой?

Костю удивило спокойствие Шаманова, его ворчливый голос:

– Меня с Бибиковым не равняй, товарищ фабкомовец. У Бибикова три дома было, а я как жил в двух комнатушках, так и живу… Одни иконы нажил, да катар кишок…

Фабкомовец теперь повеселел, засмеялся. Вышел им навстречу, поздоровался.

– Кого ищете?

– Мать Артемьева повидать надо. Да может на фабрике есть слухи насчет проживания Артемьева…

– Артемьева…

Фабкомовец посуровел, ожег их обоих взглядом черных глаз.

– Что же это вы, товарищи. Бандиты разгуливают, как говорится, по Питерской-Ямской, а разговоры на наши пролетарские головы. Мол, вон фабричные что творят. Обирают голодающих детишек. Пьют да жрут, как господа старорежимные. А уголовные власти, да Чека сквозь пальцы…

– Сквозь пальцы, – хмуро повторил Семен Карпович. – У нас за прошлый месяц остались нераскрытыми по губернии семь убийств, двадцать краж со взломом, десяток случаев мошенничества. А штат всего десять человек, с врачом считая. Тут хоть разорвись…

– Хоть разорвись, – помягчел сразу же фабкомовец. – Трудно сейчас всем, ничего не скажешь. Насчет проживания Артемьева нет разговоров на фабрике. А Артемьева ватерщицей работает. Тяжело женщине. И семья такая, да тут еще сын. Только и слышишь «Артемьев, Артемьев». Матки детей даже пугают этой фамилией…

– Вне закона он объявлен. По всей можно сказать России. Преступник государственной величины – добавил Семен Карпович. – Ну да вы покажите, где работает Артемьева…

Фабкомовец защелкнул стол на ключ и пошел к выходу, на булыжный двор фабрики. В конце двора, возле старой бани, строем ходили пареньки с макетами винтовок.

– На фронт? – спросил Семен Карпович. Фабкомовец кивнул головой.

– Готовим еще один отряд. Шестнадцатилетние уже идут.

Стал рассказывать им о делах ткачей, словно бы они были какое важное начальство с проверкой. Нефть вся спалена, дров тоже нет. Даже все заборы вокруг ткацкой переломали для топок, даже сараюшки, что стояли по берегу реки, да в пойме за казармами.

– Хорошо еще, что сырье храним. Есть хлопка немного да угаров можно наскрести на складах пудов до пятисот.

Он покосился почему-то недобро на Семена Карповича:

– Слышали, что творилось у нас недавно? Наплела меньшевистская зараза всяких слухов да сплетен, ропот поднялся. Остановилась вся фабрика. Одному из наших фабкомовцев на митинге в голову запустили шпулиной. На другого наговорили, что он от белых булок да от икры паюсной нос уже воротит. Хотели даже спустить с пятого этажа. Хорошо трезвые головы доказали, что человек наравне со всеми кладет зубы на полку. Сейчас вот поуспокоились, поутихли.

Он вступил на первую ступеньку лестницы, ведущей на третий этаж ватерного цеха и замолчал. Подымался тяжело, через ступеньку отдуваясь и вытирая лоб донышком помятой шляпы. Пожаловался на последней площадке:

– Прямо Кавказ. Внутрях, как в ткацком, качается. Годы не те. Да еще пять лет ссылки. Кабы не они, так глядишь тоже был бы против Деникина там или Колчака. А тут не взяли. Доживай говорят здесь, на фабрике…

Войдя в цех, Костя остановился, как наткнулся на стену. Так вот она ватерная. От стены до стены протянулись длинные ряды причудливых машин. Крутились со свистом веретена. Неслись потоки нити – даже в глазах зарябило. Около машин неторопливо и как-то даже незаметно похаживали фабричные, больше женщины, с обнаженными по локоть рукавами.

Было в помещении влажно. Так влажно бывает в глухом бору после грибного дождя. Под потолками висела ясно видная на солнечном свету пыль, оседала на машинах, окнах, на головах ватерщиц. Запах чего-то кислого неприятного щекотал ноздри, даже замутило на миг.

– Вон, смотрите, – сказал фабкомовец, кивнув на сидящих возле окон пожилых мужчин. Сидели они тесно друг к другу, как ожидая кого-то, нехотя переговариваясь.

– Работает фабрика у нас в одну смену, – пояснил фабкомовец, – да и то не вся. Люди слоняются без работы. Скучно, хотя и нелегкая она доля мануфактурщика, а тянет сюда. Посидеть да посмотреть – и то вроде бы удовольствие.

Он провел их к последнему ряду машин, остановился возле высокой женщины. В ее руках мелькали тонкие нити пряжи. Как и все была она в белом платье, с голыми руками, босая. Обернулась – из-под платка седые пряди волос, глаза запавшие, кожа лица серая с желтизной. Почти уж старуха. Увидела Семена Карповича и как-то подалась вперед.

– Здравствуйте, Анна Георгиевна, – перекрывая шум, закричал Семен Карпович, – наведать тебя пришли, прямо на фабрику.

– Или с Николаем что? – тоже криком ответила мать Артемьева. И замолчала, будто горло перехватило. Смотрела на Шаманова с напряжением и страхом:

– Да пока на воле… Не ночевал он у тебя?

Артемьева быстро глянула на него и вроде бы как успокоилась. Перехватила порванную нить, еще что-то поправила. Как будто перестали для нее существовать непрошеные гости. Заговорила, глядя на машину:

– Приходил на днях вечером поздно. Принес в чемодане муки, да галет что ли то. Не взяла я…

– Раньше брала, – насмешливо вставил Семен Карпович.

Женщина кивнула головой.

– А сейчас не надо, – закричала сердито, – все голодают, а мы пироги печь. Велела забрать обратно. Или, мол, сама властям снесу… Заплакал Колька-то.

Она оглянулась на них – губы задрожали. Вытерла лицо ладонью, на щеке осталась мокрая полоса.

– Жалко мне его, Николу-то. Как волк рыщет, покою нет, злой, на все кругом лютый. Ночью во сне стонал, будто в жару был. Жутко мне было, даже плакала. От жизни он тяжелой стал таким. Как отца унесли, так с шестнадцати лет хлопок взялся таскать. Кормил сестренок, а сам голодный, бывало…

– А не знаешь, куда он пошел, – склонился к ее уху Семен Карпович. – Мол, уедет из города или в деревеньку какую… Или же здесь адресочек какой сказал? Может кому-то привет и поклон просил передать?

Она как будто не расслышала. Вдруг по безумному быстро и громко заговорила:

– Не нужно. Переживу. Другие-то живут, ну и мы переможемся. Осталась соль напаренная от прошлого еще года. Так поеду в деревню и наменяю продуктов…

– Ты вот что, – оборвал ее строго Семен Карпович, – как появится – сообщать надо властям. Или вроде бы соучастие получается.

И даже попятился, обожженный ее взглядом, умоляющим и злым. Опять губы задрожали и побежали рябью морщины. Снова махнула ладонью по лицу, как сметывая паутину-тенето.

– Ну-ну, тетка… – только и пробормотал Семен Карпович. Он обернулся, оглядел собравшихся постепенно вокруг них ткачей. Были они в большинстве пожилого возраста – старики, старухи – все с пасмурными лицами. Послышалось:

– Как с продуктами, ничего не слышно? Долго на три фунта муки в месяц будем…

– Скоро ли врагов угоним?

– Озимова чего не ловите, или руки опустили?

– В деревни на менку не съездишь. Того и гляди без башки вернешься домой… И насчет жилья бы надо подумать властям.

Семен Карпович развел руками, сказал, как отрубил:

– Наше дело, граждане ткачи, маленькое. Не Совет народного хозяйства. Мы знаем только про шпану, да рецидивистов. Вот тут и спрашивайте. Да газеты читайте побольше, если есть грамота у кого.

И как ошарашил собравшихся. Даже фабкомовец, стоявший за спинами, нахмурился.

Так агенты и ушли при полном молчании. И непонятно почему – только остался от этого разговора в душе Кости неприятный осадок. Подумал, спускаясь по лестнице за своим учителем:

«Или нельзя было поговорить по душам с такими усталыми. Или нельзя было их порадовать чем-то».

Наверное, Семен Карпович, и сам понял, что слишком сухо разговаривал с ткачами, потому что сразу же за фабричными воротами сказал виновато:

– А что бы они от меня хотели? Или я пророк? Насчет Озимова еще спрашивают. А этот Озимов быть может сейчас бы до сих пор параши таскал в тюрьме. Я ведь его, Костя, в семнадцатом году, летом, арестовал. По подозрению на кражу пистолетов из румынского вагона. Ну, в Румынию везли оружие, а здесь кто-то разграбил. Арестовал я его, нашел при нем наган с откидным барабаном и шестью патронами. Он тогда еще в запасном полку служил солдатом. Солдат и вор был, а сейчас, говорят, за офицера себя выдает, чин себе присвоил. Арестовал я его тогда, доставил к следователю. А следователь был Казюнин. Поговорил с ним да и выпустил. Тут цепь. Казюнин в преферанс бывало просиживал с поручиком Сеземовым – ну тем, что в «Царьграде» сидел в гостях. Сеземов из тех же мест, что и Озимов. Сын барышника. На продаже коней его папаша нажил себе помещичий дом. А у Озимова папа трактирщик. Так одно к одному – и выпустил видно. А теперь вот спрашивают с нас. Тут опустишь руки…

13

Где-то в лесах бродила банда Озимова, где-то надежно укрылся рецидивист Артемьев, стучали по булыжнику мостовых колеса санитарных линеек с ранеными бойцами, прибывающими в город с фронтов гражданской войны, был кусок колючего хлеба и луковица на ужин, были грохочущие выстрелами рассветы и озаренные пожарами ночи – и вместе с тем была любовь. Влюбился он в дочь извозчика, наверное, все же за улыбку. Эту нежную добрую улыбку она дарила ему, встречая во дворе, среди людской толчеи на улицах, с крыльца, где сидела однажды в простеньком платьице, босая, со штопкой в руках. Хотел подойти к ней, а ноги понесли сами собой к своему дому, в полутесный, пропахший мышами коридор под лестницей, в квартиру, где сонно и мерно тикают позеленевшие настенные часы, натужно скрипят половицы. Осторожно отдернул занавеску и опять наткнулся на ее улыбку. Шарахнулся от окна: все же неудобно подглядывать за девушками.

Александра Ивановна догадалась, заметила, наверное, как смотрит он на дочь Силантия.

– Ты, парень, вот что, – наказала ворчливо, – не очень-то глазей на Настьку. У нее женихов перебывала уйма. Никак выбрать не может. И капризная, да вертлявая. Да и рано тебе еще.

Лишь улыбнулся растерянно, не ответил, будто не расслышал наказ. Мало ли чего не нравится пожившим уже людям.

Почти каждый вечер Настя уходила в город, помахивая сумочкой, напевая. И качалась зонтом широкая клетчатая юбка над желтым песком двора. Он, если было время, тоже не сидел дома. Нравился ему город, покрытый сумерками, обожженный сотнями огоньков керосиновых ламп. Как из-под земли выходили на асфальт тротуаров толпы нарядных девушек. С криками, хохотом, визгом уплывали в темное небо поблескивающие алюминием американские качели, громче, веселей трещали по камням пролетки, загорались огни электротеатра. На белом полотне, под грохот пианино и плач скрипок скакали кони, сверкали сабли, тонкие и гибкие женщины бросались в объятия тонких и гибких мужчин.

– Таким бы вот, – завистливо размышлял, возвращаясь за реку, – таким же вот смелым. Скакать на коне, стрелять из нагана, прыгать с утесов в водопады. Тогда бы он храбро подошел к Насте, присел к ней на крыльцо, заговорил бы. Скажем про кино «Масоны» или про маскарад, который культурно-просветительная комиссия готовила на днях в городском саду…

А она сама подошла первая. Как-то пилил чурбан, выловленный из реки, услышал за спиной:

– Здравствуй, трудовой человек…

Обернулся и увидел Настю. Так же одетая как и всегда, с сумочкой, закинутой на плечо. Теперь разглядел легкий пушок над верхней губой, синие каемочки под крупными бледно-синими глазами, ямочка на щеке, ровный лоб, на котором двигались в порывах ветерка прядки рыжеватых волос.

– Пойдем, погуляем, – предложила тихо и как-то стеснительно. – Посмотри, как хорошо на воле. Не то что здесь, у сарайки…

Он нерешительно помотал головой, покраснел жутко и разом:

– Некогда. В обход пойдем сегодня вечером с Семеном Карповичем по городу.

И, совсем растерявшись, опустился на отпиленное полено. На миг увидел перед собой ноги в красивых чулках, полуботинки со шнурками и около подошвы бегущего бронзового жука. Она не поверила видно в его слова, потому что рассмеялась коротко и зло:

– Наговорили уже, успели…

Повернулась круто, так что визгнул песок под каблуками, взметнулась черная нижняя юбка. Едва не бежала среди бурого чертополоха, поднялась на мост – замелькала среди ферм ее клетчатая блузка.

Может со зла повстречала она парня в желтой куртке. Может, чтобы отомстить ему, Косте Пахомову. Только ближе к полуночи опять увидел ее. Вышла из-за приземистых домиков и халуп мрачного переулка Соленого ряда, перешла булыжный спуск возле ограды у церкви и спустилась на залитую лунным светом, широкую тропу возле реки. Помахивала сумочкой, откинула голову. Шел рядом с ней этот парень в желтой куртке, черном картузе, высокий и плечистый. Шел легко, красиво выкидывая ноги, обутые в сапоги. Правую руку он сунул в карман, левой обнимал Настю, что-то говорил ей. Она засмеялась, пронзительно и не скажешь, что весело. С косогора, где остановился Костя, хорошо были слышны голоса, смех и шаги по сухой сожженной июльским солнцем земле. По сожженной тоже траве, по канавам и ямам тянулись к ногам невидимые горькие дымки, запах воды, рассола, нефти и гнилого дерева. Дома сверху казались разворошенными стогами. Возле берега застыли нефтяные баржи, поблескивая металлическими поручнями. Лодки в тени их бортов были черны, словно бы засыпанные сажей. От заборов яростно взвизгивали собаки, где-то трещали доски – то ли их ломали ногами, то ли перерубали топором. На воде поблескивали длинные дрожащие круги. Их блеск на миг озарил лицо парня – широкое, с белыми прядями волос под околышком картуза. У Кости екнуло сердце тревожно.

– Семен Карпович, – крикнул он негромко. Семен Карпович вылез из каменного пролома в стене сожженной в мятеж гимназии. Подошел, охлопывая осыпанную известкой кепку о колено. Проворчал сердито:

– Кто-то ночевал в этих камнях, а услышал нас, смылся. Только и есть что табачный дух оставил. Да не один был – двое или трое. Один так бы не начадил. Ну да ладно. Что у тебя тут?

– Вот идет парень, – показал Костя на идущих внизу. – Похож очень на Маму-Волки. И рост, и лицо, и волосы белые…

Семен Карпович положил руки на маленький заборчик, отделяющий набережную от откоса и пригнулся, всматриваясь пристально. Пара тем временем миновала погнутые заборы возле самого берега и скрылась за стенами двухэтажного бревенчатого дома. Только тогда Семен Карпович ответил, вроде как нехотя:

– Нет, это не Мама-Волки. Тот поуже в плечах. Да и будет ли так разгуливать. Ты вот что, – приказал он, натягивая кепку на голову и беспокойно оглядывая пустынную набережную, кусты, белеющие в лунном свете колонны разрушенной гимназии. – На сегодня находились, хватит. Я зайду в розыск, а ты топай домой…

И Костя потопал домой. Чтобы не думать мучительно о Насте, стал вспоминать как сегодня они были на маскараде в городском саду. Замелькали перед глазами приклеенные бороды, усы, парики, яркие камзолы, кафтаны, башлыки, папахи. Вот две цыганки, одна из которых похоже парень. Вот «летучая мышь», обтянутая в тонкую материю. Вот на скамейке «гусар», а рядом с ним раскрашенная девица в маске, в коротенькой, выше колен юбке. А вот вышла из аллеи навстречу еще одна ряженая, в маске с белым кулем в руках. На груди у нее было написано на бумажной ленте «ночные прогулки». Прошла мимо и можно было читать уже на спине тоже на бумажной ленте «довели до люльки».

Семен Карпович долго смеялся, даже слезы выступили на глаза. Добродушно ворчал вслед девице:

– Из богатых видно. Бесятся они с жиру. Позабирались в штабы, да всякие там инспекции, пайки красноармейцев получают. С краюшки хлеба такая дурь в голову не полезет…

Потом на танцевальную площадку выбралась пара. Юноша в черной маске был обвешен с ног до головы картошкой, луком, морковью, свеклой и на груди у него болталась дощечка с надписью: «хорошо хоть это есть». Девушка была накрыта пучками из свежей травы. На спине у нее тоже качалась дощечка с надписью: «нет галантереи, походим в лапушнике».

Костя возмутился. На фронтах идут бои, люди кровью может быть в это самое же время истекают, может в атаки идут под пулями. А им, и верно буржуйским сынкам да дочкам, хоть бы что. На это Семен Карпович строго ответил:

– Это уже политика, Константин. А политикой пусть Чрезвычайком занимается. Вот если бы кошелек у кого стянули – мы тут как тут. Так что пусть-ка молодежь бесится себе на здоровье…

И опять как там, на фабрике, остался в душе у Кости какой-то осадок, какое-то недовольство. А вслух ничего и на этот раз не высказал, покорно побрел вслед за старым агентом к выходу – надо было «заглянуть» в один притон, да обойти набережную возле разрушенной гимназии…

В общем воспоминаний о сегодняшнем вечере Косте хватило до самого дома. Но вот стоило лечь в кровать, как словно бы наяву увидел залитую солнцем тропу у реки и парня в желтой куртке и ее, Настю, смеющуюся весело. Куда они шли? Зачем шли? Отодвинул занавеску. Блестело крыльцо у дома Силантия, на красной стене каретника плясали, как яблоки, тени листьев старой березы.

– Маешься, Костюха, – донеслось, заставив вздрогнуть даже, из соседней комнаты. – Видно нелегко тебе. И осунулся. Да и во сне бывает кричишь, ругаешься. Может тебя в тюремную охрану? Паек и там приличный, служба тихая, спокойная, знаю, как третий год в уборщицах. Подумай-ка, а то завтра и поговорю с начальником…

Не ответил, притворился спящим. А сам решил ждать, когда она вернется. Только не заметил, как заснул. Когда проснулся – первым делом глянул на двор. Горела теперь ярко стена каретника, дразнилась глубокими щербинами в кирпичах. И тогда затосковал с большей силой. Решил сегодня же отпроситься у Семена Карповича съездить в село, повидаться.

14

В селе было как и прежде и вместе с тем Костя уловил что-то необычное. Выехала из прогона подвода. На стоге сена – бывший лавочник Камышов. Уставился немигающими сонными глазами:

– Ну, кем теперь величать изволите?

– В уголовном розыске. Агентом.

Сочно влип кнут в мокрую спину лошади. Затрещали гужи – того и гляди кувырком крутанется Камышов с воза.

– Иэх ты, – орал, да так, что во всех переулках было слышно, – еще один комиссар в село явился.

Костя растерялся. С чего бы это так разошелся Камышов?

Разъяснил Петр Петрович Дубинин. Подозвал к себе, увидев Костю из окна. Сидел волостной милиционер за кухонным столом, на котором пел тихонько самовар. Волосенки жидкие да седые слиплись на лбу, блестели, будто смазанные репейным маслом. Тоже как и Камышов первым делом спросил про службу. Вот он обрадовался, услышав ответ.

– Костюха-то наш, слышь, – крикнул жене, громыхавшей в кухне, – тоже как и я, в милиции служит, в уголовном бюро. Это хорошо, – прибавил он, – все подмога. А то тут у нас каша может завариться. Сейчас сходка будет. Приехали из уезда начальник милиции, да военком, насчет мобилизации лошадей. Воевать-то вон приходится как много. А народ, те скопидомы вроде Камышова, да Побегалова, да старосты Кривова, да Епифана, да Семенова уже с утра как белены объелись: мол, грабеж средь бела дня… Так-то бы ничего, пусть орут, да бандой Озимова стращают. В красноармейцах служил даже, а как папу потрясли, так и взялся ходить по лесам, да по кустам, с дезертирами стакнулся. Будто где-то по слухам неподалеку. Грозит, дескать, Озимов перестрелять всех, кто богачей наших посмеет обидеть. Ну, меня смертью он не испугает, повидал всего на войнах-то. А вот за товарищей из уезда побаиваюсь сильно, попадут как куры во щи. Оружие-то у тебя с собой?

– Не дали еще, – смущенно ответил Костя, – учат стрелять пока. Потом дадут.

– Ну, конечно, не сразу такое дело. Сначала проверят кто ты да что, да годишься ли, а уж потом и наган запишут… Ну, все равно ты на сходке будь.

– Ладно, – ответил, перекладывая из руки в руку мешок с бельем для стирки, ландрином, махоркой, с цинковой банкой из-под пороха, в которой привез соль-бузун. А про себя подумал: «Мне-то что эта сходка, у нас лошади нет».

Мать он встретил во дворе, у крыльца. Размешивала на корытечке корм курицам. Обрадовалась, точно год не видела, а как узнала, что сын теперь агент розыска – испугалась: