Текст книги "Уроки агенту розыска"

Автор книги: Алексей Грачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Тотчас же агенты вошли в сарай. Прыгающие лучики фонарей опоясали темноту, пропахшую лошадиным потом, сеном, гнилыми дровами. Посреди сарая, на вожжах покачивался человек – в белой нательной рубахе, в галифе, босой. Подойдя к нему, Яров вытащил из карманов галифе два браунинга, осмотрел их и сказал удивленно:

– Полно патронов, а стрелять не стал. Знать смерть от петли слаще показалась, чем от пули. Ну, да это дело его…

Веревку перерезали, труп положили на мешковину. Осветили несколькими фонарями лицо – узкое и злое даже сейчас, с отвисшей нижней челюстью, округленными от боли глазами. На груди шестиугольный крест, а на руке цифра 6.

– Он, – тихо произнес Петр Михайлович, – он самый, Коля. Сволочь, каких хороших ребят погубил: Васю Шахова, Глебова. И что бы пораньше удавился…

– Так я же говорил вам, что это Артемьев, – как-то обиженно сказал за спиной Силантий. – Выложил, как на духу.

– На духу тебе еще придется выложить кой что, – глянул на него Яров. – Петр Михайлович, бери одного милиционера и отправляйте его прямым ходом в Чека. Пускай Агафонов с ним разбирается.

Он вышел из дровяника и остановился около гомонящих жителей.

– Расходитесь, товарищи, по домам. Ночь еще вся впереди.

– А верно, будто самого главного бандита Колю убили? – спросил из толпы пожилой мужчина в железнодорожной фуражке, в галошах на босу ногу.

– Он сам себя повесил, – сухо ответил Яров. – И вглядевшись в толпу, прибавил: – Добрый вечер, Семен Карпович…

Теперь и Костя и другие агенты увидели протиснувшегося вперед, в пиджаке, накинутом на нижнюю рубаху, без фуражки, Семена Карповича. Стоял и смотрел – и было по насупленному лицу понятно, что обескуражен он всем происходящим здесь.

– Уж извините, – продолжал Яров, – не успели сообщить вам. Тем более, что вы сегодня и так целый день в цейхгаузе больничном мытарились.

– Ничего, – с усмешкой ответил Семен Карпович, – вам виднее, Иван Дмитриевич, сообщать или не сообщать. Я не нужен сейчас?.. Я и Савельев? Он тоже там вон… – Поглядел тут Шаманов на толпу.

– Нет, – как-то звонко отозвался Яров, – пока не нужны. Все здесь с концом. Трупы Грахов увезет сейчас же. Так что отдыхайте, а утром всем быть на месте…

Он пошел к выходу, торопливо подымая воротник плаща.

33

Дождь, начавшийся ночью, не ослаб, а с утра следующего дня перешел в сплошной ливень. Тучи серыми сугробами навалились на крыши города, двигались лениво и угрюмо, распарывая клокастые соски о кресты и шпили церквей и соборов, выстроившихся длинными рядами вдоль берега реки. В дымящихся потоках воды бежали одинокие прохожие, пролетки швыряли из-под колес на тротуар фонтаны брызг – и все кругом урчало, барабанило, звенело, шипело.

Яров, наметивший массовую облаву на притоны и гостиницы с ночлежками, вроде рад был такой погоде. По его мнению получалось, что в дождь бандиты забывают про осторожность.

Семен Карпович и Костя прошли Мытный двор – пустынный с утра, с редкими торговцами, которые в своих накидках с кулями на голове напоминали монахов. Едва миновали ворота, как поплыл в воздухе мерный звон колоколов из-за реки, то уносимый ветром и водой, то нарастающий быстро. Семен Карпович остановился, снял фуражку и перекрестил лоб. Потоптался в глубоком раздумье, словно заинтересовал его белопенный поток, извергающийся с глухим рокотом из рыльца водосточной трубы.

– Это со Спасского собора бьют.

Вытер рукавом ежик волос, натянул фуражку и пошел дальше.

– Вот что, – уже решительно проговорил он, – пойдем-ка мы с тобой, Константин, к Ивану Евграфовичу и попьем чайку с цикорием. Погреем свои кишки. Куда же плыть в такую мокрядь… Смотри, что вокруг творится.

Он махнул рукой и не спрашивая, согласен ли Костя, пошлепал через дорогу к бывшему трактиру «Орел».

Как всегда, здесь было полно. Многие просто пережидали, когда кончится дождь, и неотрывно с постными лицами смотрели в окна. Пахло заваренным цикорием, сыростью, табачной гарью. Из каких-то невидимых щелей тянуло холодом с улицы. И, как всегда, звенели стаканы, склонялись головы, грохали кулаки по столам, плакал ребенок, нагоняя тоску.

Иван Евграфович согнал из-за столика двух крестьянок, глядевших на мир бесцветными и безразличными глазами. Не сказав ни слова, подхватив корзины из-под ног, женщины поплелись в другой угол, волоча по ногам длинные подолы коричневых и мокрых юбок.

– Придут, рассядутся, – выговаривал им вслед гневно Иван Евграфович, – как на вокзале.

Склонился почтительно.

– Винца, конечно, в такую погоду, Семен Карпович? Есть бутылочка. Можно сказать, для губернатора или для царя берег. Но поскольку царя, говорят, отпели – все ваше, мои дорогие гости.

Семен Карпович помотал головой, ответил:

– Работа…

– То-то, я слышу, вдруг конная милиция… Один проехал да другой. Ваш почтенный «Фудзияма» побежал куда-то чуть не бегом. Значит, что-то стряслось? Уж не на облаву ли собралось ваше славное заведение?

Глаза его уставились вопросительно на Семена Карповича. Но, не получив ответа, резко шаркнул ногами, поспешил за стойку к женщине, протирающей полотенцем вымытые в котле стаканы и кружки. Шепнул ей что-то, и та, отложив полотенце, исчезла в дверях кухни. Может быть, побежала предупредить кого-то.

– Все о нас знает, – буркнул Семен Карпович, – всегда его донимает, чем мы заняты. Уж не наушничает ли кому из уголовников? Давно пытаюсь я узнать об этом, да уж больно и ловок, и хитер.

Он выругался себе под нос, снял фуражку и бросил ее на широченный подоконник, засыпанный подсолнуховой шелухой, дохлыми мухами.

– Не пойдем мы по притонам, Константин. Нечего там потому что делать.

– А как же тогда? – растерянно спросил Костя. – Так и будем сидеть здесь. Яров как узнает…

– Яров, – задумчиво произнес Семен Карпович. – У него есть толк все же в сыскном деле. Ничего не скажешь. Как ни говори – Колю накрыл. А сейчас не дело задумал. Ну, что получится? Нахватаем воровскую мелюзгу, девок гулевых, содержательниц притонов – всех в камеру набьем, как сельдей в бочку. А завтра же всех и выпустим.

Иван Евграфович принес им на подносе чайник и два бутерброда с сыром. Поставил и похвалился вполголоса, так уж видно, по привычке.

– Чайку настоящего, Семен Карпович. Ничего для вас не жалко, ценю потому что вас очень. Ах, если бы у меня было свое дело.

– Ладно, – махнул рукой Семен Карпович. – Ценишь, пока я в сыскном. А уйду и не признаешь…

Заведующий открыл рот, как бы показывая, что он тоже улыбается. Но улыбка вышла кислая, а глаза были тусклыми, как у тех торговцев на базаре. Ответил с искренней печалью в голосе:

– Все мы, Семен Карпович, до поры до времени кто-то, а потом никто и ничто, никому не нужные, лишние под ногами. Как вот эта шелуха подсолнуха.

– Убрал бы ты ее лучше, – посоветовал Семен Карпович. – Или не свое, так и наплевать. Свинарник у тебя, а не трактир, Евграфович? Или при Советской власти грязь первое дело?

– Не свое – это верно, – покорно согласился Иван Евграфович, – уж коль свое-то было бы, так я не допустил бы рассиживать здесь всякую голь безденежную. А тут и не скажи – сразу, мол, мы тебя контру такую из пулемета. И молчишь, и плюешь на все… Вон он, посмотрите, – мотнул головой на старика, повалившегося вдруг со стула на пол, заплеванный, затоптанный. – Допился самогона, сейчас блевать будет, а убирать кто – я да моя помощница.

– За ноги только тяни, а не за карманы, – сказал ему негромко вслед насмешливо Семен Карпович. Иван Евграфович словно бы споткнулся о что-то – обернулся невольно и снова улыбнулся кисло.

– Ну, что вы, Семен Карпович, – протянул, разведя руками, – обижаете вы меня. Или вам в уголовную контору сведения поступили?

Семен Карпович будто не расслышал, разливая из чайника коричневую жидкость в стаканы, и Иван Евграфович, потоптавшись нерешительно, стал пробираться к упавшему старику.

А Семен Карпович внимательно и молча следивший, как жадно ест Костя бутерброд, сокрушающе сказал:

– Отощал ты, Константин. Помню, как приехал – был розовый такой, сытый с виду. А теперь как все в городе – серый, что залежалый снег. Один нос торчит. Ну да ничего…

Он пошаркал пальцем по верхней губе Кости, со смешком спросил:

– Еще ни разу не брил? Ну и не надо. Отпускай усы, пока мыла нет в продаже. А как будет оно в продаже, я тебе на этот случай подарю бритву.

Он вздохнул, вдруг спросил:

– Хвалят тебя, слышал, за Инну Ильиничну.

А Костя как обрадовался, проговорил неожиданно для себя:

– Наплела она тогда на вас. Будто приняли вы взятку от Артемьева, золотые кольца да перстни. Ну, я, конечно, не поверил.

Семен Карпович склонил голову, зорко оглядывая Костю, и мелькнула даже растерянность в глазах. Закрыл их тяжелыми веками, вздохнул.

– Вот как… Значит, взятку принял я из рук Артемьева. Не-ет, – протянул, – из рук Артемьева я не брал взяток.

Помолчал, а заговорил с грустной улыбкой, и врезались в углы рта горькие морщины:

– Она жила напротив розыска, в особнячке. Во двор, бывало, выйдет белье развешивать – одна, а то со своим офицером драгунским. Такой черный, что азиат, и сухой да длинный – прямо жердь. Он впереди с корзиной, она за ним. Прислуги, видно, не держали – не ахти, значит, в карманах было. Такая легкая, с распущенными волосами. Халат развевается как все равно знамя на ветру, свободно так. Встречал я ее на улице, и даже знались по имени и отчеству, и в окно меня замечала.

Костя представил Семена Карповича рядом с этой рослой женщиной и не сдержал улыбки. Увидел обиду на лице Шаманова и поспешно сказал:

– Да нет, вы не подумайте… Просто вспомнил, как в номере тогда она перепугалась, когда вас увидела…

– А-а…

Семен Карпович помолчал, потер виски:

– Как подавили мятеж – долговязый ее азиат куда-то смылся. А может, и пристрелили. А она осталась. Барынька. Ничего не умеет, ничего не знает. Да видно и ленивая. И сошлась через кого-то с торговцами и спекулянтами. Кокаином стала торговать незаконно. Вот зимой прошлой и взял я ее на квартире у одной хабалки базарной. «Позвольте, – говорю, – потрогать ваш торс на предмет постороннего предмета». Обмерла вся, как и там в номере. Ну, пойдемте тогда, говорю ей, в сыскное. Пошла. Идет рядом, постукивает копытцами, нос в муфточку тычет, от стыда знать. И все вертелось у меня в голове.

– Инна Ильинична, бросьте вы вашу шпану, идите хозяйкой в мой дом.

Только глянул на себя: овчинный полушубок, шапка-треух, валенки, зажаренные в печи. А она – герцогиня. В касторовом пальто, в камчатского бобра воротнике, полусапожках…

– Ладно, – говорю ей, – идите на все четыре стороны, Инна Ильинична, да не попадайтесь больше со спекулянтами рядом.

Так ли она была рада. По имени отчеству все звала и улыбалась. Вроде чего – улыбалась, что за решетку не посадил, что преступление по должности записал себе. Только вишь, как обернулось дело. Я ее из грязи, а она меня в грязь.

Облизнул губы, и в глазах поплыла мутная влага. Прогнал эту минутную слабость усмешкой знакомой:

– Нет, Константин, не брал я от Артемьева кольца и перстни. А слух пущен. Кисет-то исчез бесследно. Те, что грабили Тихона, побожились, наверное, Артемьеву, что не брали кисет, в розыске тоже нет. Кто взял – Шаманов. А как мог взять Шаманов, если тогда с вокзала я пошел в другую сторону, домой пошел, потому что жена, была очень больная. А доказать некому, что врозь шли. Вот и подозревают.

Иван Евграфович тем временем, подхватив старика, визгливо ругаясь, поволок к порогу.

– А может, он тоже связан был с Артемьевым или Сеземовым? – кивнул головой Костя.

Семен Карпович шумно выдохнул, как обжегся чаем.

– Нет, это не того теста. Трус, боится тюрьмы страшно, как мне признался однажды. Покажи ему наручники – апоплексический удар хватит. Так что в крупных делах не замешан. Таскает, может, то, что плохо лежит. Я, Константин, вот что надумал, – сказал он, потирая подбородок, глядя рассеянно в стакан, – сходим-ка мы лучше в Соленый ряд, к сапожнику Тимохе. Есть такой инвалид. Вспомнился мне там, на улице, Огурец. Помнишь, может – тот, что дружка пристрелил из револьвера. Так вот, этого Огурца на той неделе Чрезвычайком самого к стенке поставил. Какие-то у него выяснились еще политические делишки. А вспомнилось, что однажды взял я у Тимохи Огурца с Мичурой. Вот как и ты тоже случайно наткнулся на них. Шел по Соленому ряду да и ковырнул носок сапога. А Тимоха-то рядом – дай, думаю, зайду, прихватит гвоздиком в два счета. Зашел, а у него гости за столом, набивают животы. Увидели меня, вскочили, а по рожам вижу, что вскочили неспроста – уж больно глаза рыскали туда и сюда. Ну, говорю я им, – чует кошка, чье мясо съела, – пойдемте в сыскное. И пошли, как бычки на веревочке, да по дороге, без моей подсказки, наболтали, как провернули дело да где. А потом как дошло, что я и не думал о них, когда шел по сапожному делу, что на мульку взял их уж и ругали себя, просто волосы рвали на себе. Так к чему я все это говорю? Уж где хорошо залечь, так у Тимохи. Дом в самом закутке, прикрыт отовсюду. А потом там всяких пристроек-сараек тьма, так что не зная, в два счета дорогу потеряешь и не догонишь.

Мимо окон, во двор, проехала подвода, на которой сидел, дрыгая ногами, извозчик в дождевой накидке. Следом за ним, туда же, прогромыхала бочка с нечистотами. Ассенизатор – старик с белой бородой, в фуражке, с высокой тульей, в балахоне, похожем на поповскую рясу, впритруску семенил рядом с бочкой, волоча за собой длинный ивовый прут.

Они тут же появились в трактире. Заплатили за чайник Ивану Евграфовичу и, сев в другом углу, заговорили о чем-то, близко сталкиваясь головами. Кажется, даже бранились, потому что к стаканам притрагивались редко, помахивали кулаками, а лица были сердиты и неприветливы.

– Этот вон старик, – сказал Семен Карпович, – до революции знатно жил. Пароконных бочек целый обоз имел.

– Пойдемте, Семен Карпович, – попросил тихо Костя, испытывая какое-то беспокойство и терзаясь угрызениями совести от того, что они сидят, пьют чай, едят даже бутерброды с сыром, в то время как их товарищи кто где сейчас шлепают под дождем. – К этому Тимохе, как вы сказали… Может, и правда кто-то у него прячется, возьмем тогда.

– Погоди, – негромко и раздраженно оборвал его Семен Карпович, – некуда спешить. Есть кто там – нас дождется. Воры – они ведь тоже любят в тепле посидеть. А я вот вчера про себя раздумывал всякие думы…

Смотрел он теперь на улицу, на гостиницу «Царьград», на ее окна, залитые мутными потоками воды, на ее крышу, как горушка, на подъезд с мраморной широкой ступенью. Изредка дверь открывалась, выпуская людей. Прошел военный с саблей на боку и шлеме, побежала девушка в высоких ботах, вышли два мужчины в очках с портфелями – важные. Эту важность даже не нарушил и дождь – шли по улице медленно, разговаривая о чем-то оживленно. И тотчас же вслед за ними на тротуаре появился Ваня Грахов, гнавший в угрозыск задержанную женщину. Была женщина простоволоса, с испитым болезненным лицом, одета в длинное и поношенное пальто, опорки на босу ногу. Шла быстро, клонясь вперед, как разыскивая что-то на дороге. Проплыло за окном лицо Вани – мокрое, недовольное и какое-то даже виноватое. Семен Карпович оглянулся на Костю, выпятил насмешливо губу, как бы говоря этим «видишь кого берут агенты», но речь завел неожиданно о другом.

– Ты вчера домой спать, а я на станции был, – звучал глухой, какой-то сонный голос. – Да посмотрел заодно, как красноармейцы садятся в теплушки. Мальчишки совсем, а лица острые, глаза горят, как у тифозных, молчат все, в ружья вцепились. Такие сто лет будут воевать. Их режь, коли, стреляй, а они будут вставать и снова их режь и коли, да не прикончишь. И тяжко стало у меня отчего-то на душе. Голова как не своя и все в тумане. В затылок всю ночь кровь полоскала, того и гляди прошибет кости и, веришь ли, всплакнул я даже. Всплакнул и тут вот всю свою жизнь стал припоминать. Село, где родился, мать с отцом, как приехал вроде тебя в город и поступил к Бибикову в ученики. Как носился я сломя голову. Вроде пупсика – брось палку, а я принес. Брось в другую сторону – опять принес и получил обглоданную кость со стола. Бывало, толстосумам-господам золото возвращали, а в награду на фунт чесночной колбасы да штоф водки. Как-то нашел кож на тыщу, наверное, сапог одному торговцу, а он мне в подарок поношенные сапоги преподнес. И пришлось еще спасибо говорить ему за них. А кто это они, господа-то? Узнавал по долгу службы. И вижу – фью… Едет по улице в ландо барыня – гляди-ка народ – расфуфырена, важна, надменна. Императрица Екатерина, да и только. А я знал, какая цена ее надменности в этой вот гостинице «Царьград», когда приезжали дельцы, от которых ее фабричонка зависела. Еще глядишь – фунты-нун-ты-карета, усы нафабрены, цилиндр на голове, трость с золотым набалдашником.

А это спекулянт Кирюха, тот самый, что на толкучке мы с тобой прихватили недавно. Или та вон госпожа Добрецкая с внучками. Или Сеземов возьми – картежник, вор интеллигентный, плевый человечишко и с виду-то. А гонор – кто я. Тогда вот в первый год войны обшарил я все это красное заведение от угла до угла, искал его пропавшее портмоне. Все мятые постели одну за другой перетряхнул, все причиндалы девок перетряс. А он в благодарность меня по губам съездил, да как еще съездил-то. Вот этих нижних зубов нет по его милости…

– Что ж вы, – хмуро сказал Костя, – так он вас, а вы с ним в номере, в «Царьграде», тогда по-вежливому. Хотя надо было бы в Чека, оказывается, вести…

Семен Карпович чмокнул губами.

– То-то и оно. Документы у него в порядке были. За что его возьмешь, командир.

Он с грустью глянул на Костю:

– Мой круг закончился. И уходить пора из сыска, раз нет доверия. Вон как вы вчера, а я пасьянс раскладывал.

– А давно надо было бы, – продолжал уже угрюмо, – по-другому начинать жить. Ее бы, Инну-то, обшарить там в номере самому, наверняка за лифчиком был кокаин. Да и в каторжную тюрьму, чтобы парашу носила и чистила, чтобы с проститутками вповалку блох кормила. А его по морде бы тоже, да не кулаком, а рукоятью.

Он оглянулся, подозвал Ивана Евграфовича и сунул ему в карман несколько бумажек.

– Помилуй бог, – застонал Иван Евграфович, – зачем эти обои. Вы же знаете, что на них ржавый, погнутый гвоздь только купить можно. Ведь я же добром… Обижаете вы меня всякий раз, ох как обижаете.

– Ну, предложить в обмен мне тебе нечего, – подымаясь со стула, проговорил озабоченно уже Семен Карпович, – разве что пулю только.

Иван Евграфович поперхнулся начатым словом, закивал головой и просмеялся добренько:

– Шутить все изволите, Семен Карпович. Время вон какое смутное, а у вас прибауточки всегда…

Он пошел следом, приговаривая что-то про себя, а у порога прокричал вслед:

– Дай бог вам удачи, ребята… И заходите снова к нам в гости на чаек.

– Дает бог удачи, – проворчал на крыльце Семен Карпович, из-под фуражки тоскливо оглядывая серое небо и эти бесконечные, как волны реки, катящиеся тучи. – Эй, Иван, – закричал он вдруг тонким и властным голосом. – Подожди-ка выгонять свою ломовую.

Выехавший из двора на улицу мужик в брезентовой накидке оглянулся, и рука его с прутом, занесенным над крупом лошади, упала на колено. Старик, поджидавший на улице, судорожно натянул вожжи, закричал:

– И што застоялась, ведьма…

Колеса звонко затрещали по камням, через минуту бочка скрылась за углом Мытного двора, оставив в воздухе свой тяжелый дурной след.

– Отвезешь нас до Соленого ряда, – проговорил Семен Карпович, с кряхтеньем забираясь на телегу. – Меня и вот Пахомова, тоже агента розыскного бюро.

Мужик осмотрел Костю, попытался улыбнуться. А глаза смотрели с затаенной враждебностью. Сдвинулся к краю подводы, проговорил медленно.

– Пожалуйста, отчего не отвезти.

– Да ты гони, – прикрикнул на него Семен Карпович, – не видишь, что дождь полощет. Ты-то вон какой балахон напялил…

Застукали колеса, потянулись мимо дома с горящими водосточными трубами, женщина с ребенком, пережидавшая дождь под крышей бывшего Окружного суда, длинная очередь возле хлебного ларька, нищий, бредущий вдоль очереди, солдат на костылях, летящий по тротуару подбитой птицей, милиционеры на мокрых конях с винтовками за плечами.

– Ты мне скажи, Иван, как зовут того золотаря, что с тобой чаек распивал в трактире? – скучающе спросил Шаманов возле Соленого ряда.

– Иван Никитыч Голохвастов, – заикаясь, ответил извозчик. – Знаете ведь, а спрашиваете.

– Это с Подбутырской улицы?

– Оттуда… Их два брата Голохвастовых и оба чистят. А что, Семен Карпович?

Семен Карпович спрыгнул с подводы, стряхивая со своего дождевика приставший сор, пожал, плечами.

– Да так просто. Выгребная яма у нас в доме доверху, а староста не следит.

– Так, может, попросить, чтобы приехал Никитыч? – предложил готовно извозчик. – Это я сделаю. Как раз сегодня повезу болванку на тормозной завод. Путь-то мимо.

– Что ж, – как-то охотно согласился Шаманов, – попроси, пусть почистит, раз этим делом занимается… Да тем более, что болванку мимо повезешь.

34

С незапамятных времен в Соленом ряду вели свое хозяйство купцы Жолудевы. Два кирпичных лабаза с броневыми щитами дверей, широкие и длинные крыши навесов, под ними вереницы бочек с солеными огурцами, с грибами, с мочеными яблоками, ржанье лошадей и натужный поскрип колес многочисленных подвод, ругань рабочих, неистребимый запах рассола – так было когда-то в Соленом ряду. Сами купцы Жолудевы жили в центре, в комнатах трехэтажного особняка из глазурованного кирпича, с прислугой в подвалах, в пристройках. Рабочие же из соленого предприятия ютились по большей части здесь же, в кособоких хибарках, ласточкиными гнездами прилепившихся друг к другу.

После революции Жолудевы куда-то исчезли. Лабазы в гражданскую войну заняли интенданты, навесы сгорели в мятеж, бочки тоже, видимо, и остался лишь въедливый запах рассола в земле, в кирпиче стен, да пеньки от сгоревших столбов, поддерживавших навесы, да вот это название закоулка, именуемое так даже в губернской газете и официальных отчетах.

Дом сапожника Тимохи укрылся за другими домами, заплаканными окнами скорбно глядя на узенькую тропку, ведущую к погнившему крыльцу. Возле крыльца, прямо в воде валялись нарубленные обломки досок. Из трубы подымался и сваливался на тропку едучий дым.

– Печь топит Тимоха, – проговорил, повеселев, сразу Семен Карпович, – уж не гостей ли пирогами кормит, как когда-то Мичуру с Огурцом кормил. Ты вот что, – деловито посоветовал он Косте, – наган свой держи наготове. Всякое может быть…

Еще в сенях пахнуло вонью прелых и намоченных в воде кож, варом, сырым бельем. Из открытой двери им навстречу жарко шибануло облаком пара: видно, хозяйка этого домика стирала белье.

Не спросив разрешения, агенты вошли в комнату. Прямо перед ними за низким верстаком сидел сапожник, как видно и есть Тимоха. Одна нога босая с черной пяткой, точно он окунул ее в кипящий вар, другая деревянная. Из драных штанов лысинами выглядывали коленки. Рукава красной рубахи были закатаны чуть ли не до плеч, обнажив тонкие и бледные руки с синими венами на локтях и запястьях. Лохмы жидких седых волос плавали на лбу, спадали на тонкий и крючком загнутый восковой желтизны нос. Он подбивал подметку сапога, мычал что-то вроде песни ртом, набитым гвоздями.

Увидев вошедших, медленно опустил молоток, выронил на пол сапог. Потом шумно выплюнул в ладонь гвозди и попытался торопливо подняться.

– А ты сиди, Тимоха, – ловко подскочив к нему и придавив плечо ладонью, проговорил Семен Карпович. – Сиди, настукивай себе на портки, а то вон как они у тебя обтрепались. Нам только скажи – хоронишь ты кого-нибудь от уголовного розыска или на худой конец хоронил вчера вечером?

– Никого у меня нет, – вяло ответил Тимоха и рыскнул глазами по окнам. Агенты тоже, как по команде, глянули на тропку, по которой только что пришли, залитой водой, поблескивающей от сырой глины.

– Ждешь, что ли, кого? – спросил Семен Карпович. – Если Мичуру, так он уже за решеткой. А Огурца и вообще не дождешься.

– Никого не жду я, господин Шаманов, – хмуро буркнул Тимоха и снова взялся за молоток.

– А господ теперь нет, – наставительно проговорил Семен Карпович, – да было бы тебе известно, Тимоха… Или Соленый ряд по царскому времени еще живет?

– По старой памяти я это, – со злостью тяпнул Тимоха молотком по сапогу.

– А кто старое помянет, тому глаз вон, – прибауткой пропел Семен Карпович. – Так что я для тебя, Тимофей, не знаю как отчество – не упомнишь, – товарищ, просто товарищ Шаманов. А это товарищ Пахомов, тоже агент. Вот ты и скажи нам обоим, где твой ночлежник, да кто он. Да может и не один он этот твой ночлежник, может с дружком каким знакомым угрозыску? А то ведь к обыску все равно приступим.

Тимоха затравленно посмотрел на него, хотел, видно, снова помотать головой, но тут из кухни вышла женщина в платье, забрызганном мыльной пеной, с засученными по локоть рукавами, с фиолетовым синяком под глазом. Два мальчонки цеплялись за подол ее платья, хныча монотонно, оба как одногодки и схожие – пузатенькие, белобрысые.

– Здесь он, Мама ваш, – проговорила сердито женщина. – Вчера вечером приперся и всю ночь лопали хрен знает какую отраву. А сейчас отоспался да за самогоном потек к кому-то здесь… Явится вот-вот…

Тимоха остолбенело уставился на нее вытаращенными глазами, с отвисшей челюстью.

– Да ты… ты, стерва, что это плетешь? – заикаясь, сказал он. – Уматывай, пока я тебе в башку колодкой не запустил. Тебя разговор наш не касается.

– А потому, что надоела мне твоя шантрапа, – заорала женщина и показала храбро Тимохе кулак, – только и знают лопать до блевоты, а я убирай за ними. Ребятам вон молока не на что купить, а он и в ус не дует. Будто и делом занялся. Сейчас придет Мама, и все бросишь, опять за пьянку.

Тимоха глухо, по-кошачьи урча, попытался все же было подняться, но рука Семена Карповича опять властно усадила его за верстак на чурбан.

– За укрывательство я тебя могу упечь тоже, Тимоха. Так что тут благодари жену. Она правильно рассудила, раз попался, так что уж скрывать…

Тимоха проговорил злорадно:

– Вам, товарищ Шаманов, тоже надо рассудить. Про кисет с кольцами золотыми напомним.

Семен Карпович дернулся болезненно, вдруг сдернул с верстака широкий кожаный ремень и хлобыстнул по спине Тимоху, заоравшего истошно, повалившегося на пол. Он снова взмахнул ремнем. Пронзительно взвизгнула жена Тимохи и тут, не помня себя, Костя кинулся к Семену Карповичу. Успел поймать конец ремня.

– Не надо, Семен Карпович.

Ни разу не видел такого яростного взгляда Шаманова:

– Ты что, Пахомов, – закричал он, – ты что нос свой суешь…

– Не надо, – снова тихо и упрямо повторил Костя. И почувствовал, как обмякла рука Семена Карповича. Ремень глухо катнулся по полу.

– Не надо, так не надо.

Семен Карпович повернул голову к окну и в этот момент с какой-то радостью воскликнула жена Тимохи:

– Да вот он и сам, ваш Мама…

По тропе, пригибаясь под потоками воды, бежал торопливо, оглядываясь по сторонам, Мама-Волки. Был одет он в черное полупальто, хромовые сапоги, на голове нахлобученный на самый нос картуз. В руке что-то завернутое в тряпье.

– Ты, Костя, к окну, а я за дверь, – быстро скомандовал Семен Карпович. Он затолкнул женщину с ребятами в кухню, закрыл дверь, а Тимохе, все еще сидящему на полу, потирающему плечи, пригрозил наганом:

– Пикнешь – сразу пулю получишь. А ну садись за верстак.

Тимоха проворно уселся, но еще не знал, что ему делать – то ли так сидеть, то ли за молоток браться. Решил подколачивать сапоги и набрал в ладонь гвозди. Успел раза два тюкнуть молотком по подошве до того, как замерли тяжелые шаги на крыльце. Наверное, чутьем уловил Мама-Волки опасность за дверями и повернул обратно. Понял это и Семен Карпович. Он крикнул Косте:

– Беги, через огороды подул, видно. Догадлив оказался…

– Ну, – заорал он и выругался скверно.

И тогда Костя бросился к двери. Он пронесся за сарай, прыгнул через заборчик и сразу же в другом конце длинной гряды увидел бегущего Маму-Волки, без картуза, в распахнутом полупальто, с растопыренными руками, как будто он ловил куриц на этой гряде с помятой дождем картофельной ботвой.

– Стой, – закричал Костя, подняв наган. Мама-Волки рывком вскинулся на высокий каменный забор, перебросил свое крупное тело на другую сторону и на мгновение задержался, чтобы взглянуть на своего преследователя. Одновременно с выстрелом разжались руки, сжимавшие камни забора, и он бессильно скользнул вниз.

Перепрыгнув забор, Костя увидел его лежавшим на боку. Пуля попала под левый глаз и как гранатой разорвала затылок. Ни страха, ни жалости не испытывал он в этот момент. А было лишь какое-то деловитое любопытство.

Подбежал постовой – знакомый парень с винтовкой в руке, в темной от воды шинели, в кепке и солдатских обмотках на ногах. Спросил, кивнув на труп:

– Ты это его, Пахомов? А я слышу, выстрел – бегу и думаю: «Кто это средь дня лупит». Налетчик, что ли, или так просто?

Он тронул худым ботинком плечо Мамы-Волки. Тот перевернулся на спину и рука глухо хлестнула по тротуару, заставив шарахнуться в сторону сбившихся уже зевак-прохожих. Голубой остекленевший глаз уставился в небо, серое все еще от дождя и туч.

– Конченый, – спокойно сказал милиционер, – надо на телегу да в морг. Подошел Семен Карпович, проговорил как-то даже сочувственно:

– Ну вот, а Яров хотел его в оперу, в певцы… Замес-то Шаляпина.

И еще, задумчиво уже:

– Может, и рассчитался ты, Константин, за Настьку. Очень может быть…

35

В розыск Костя возвратился уже в полдень. Прошел в свою комнату. Там было пусто. Стукали от ветра рамы распахнутых окон. Рассеянно закрыл их, сел за стол.

Вот теперь вновь, как ожил Мама-Волки. Бежал огородом, растопырив руки, валился с забора на тротуар… Узнает когда-то Нинка-Зазноба. Обрадуется или заплачет? Все же первая любовь. И почему Семен Карпович сказал, что он, Костя, расплатился с Мамой-Волки за Настю. Значит, что-то знает…

По коридору застукали каблуки. Дверь распахнулась и в комнату заглянул Карасев. Вспыхнули блики на стеклах пенсне.

– Пахомов, там внизу Шаманова милиционер повел. Вроде бы арестован он.

Костя бросился к окну. И правда – по двору, под конвоем милиционера шел Семен Карпович. С опущенными плечами, заложив за спину руки, как рецидивист. Вот он поднял голову, увидел их лица в окне и слабо попытался улыбнуться. Тут же опустил голову, что-то сказал. Милиционер не ответил, а лишь перекинул винтовку с одного плеча на другое.

– Может, ошибка какая, – забормотал за спиной Карасев. – Или по анонимному письму.

Костя ворвался в кабинет Ярова. Тот стоял возле телефона и накручивал ручку. Увидев Костю, нахмурился, упрекнул строгим голосом: