Текст книги "Тайна приволжской пасеки"

Автор книги: Алексей Биргер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Глава 2
Кольцо облавы

Прильнув к иллюминатору, ребята увидели на берегу, где недавно стояла их палатка и горел костер, два милицейских «газика» и возле них нескольких человек в форме и в штатском. Им показалось, что позади милиционеров стоят три или четыре автоматчика в военной форме.

– Эй, на яхте! – повторил человек в штатском, стоявший впереди всех и державший у губ небольшой громкоговоритель – «матюгальник», как его называют попросту. – Досмотр! Кто у вас на борту?

Николай Христофорович уже поднимался на палубу.

– Яхта «Красавица», владелец Берлинг, – доложил он. – Кроме меня, на борту мой друг, пятеро несовершеннолетних и собака. Если желаете, можете удостовериться.

– Вы, Николай Христофорович? – окликнул один из милиционеров. – Мы так и подумали, признали вашу яхту… У нас тут общая проверка, понимаете?

– Да, дошли до меня слухи о беглых бандитах, – кивнул Николай Христофорович. – Сейчас я на надувной лодке вас подберу.

Бимбо вылез на палубу и, почувствовав, как палуба слегка ходит под лапами, недовольно встряхнулся.

– Ух ты, какой огромный! – крикнул милиционер. – С таким псом почти ничего не страшно!.. Бросьте, Николай Христофорович, не утруждайтесь. Скажите только, оружие на борту имеете?

– Как обычно, два охотничьих ружья, оформленных и зарегистрированных по моему охотничьему билету.

– Понятно. А что у вас за несовершеннолетние?

– Это мы! – отозвались ребята, которые уже поднимались на палубу: им было интересно.

– А, так вы еще и с детьми? Уходили бы вы отсюда подальше, Николай Христофорович! Беглые где-то совсем рядом, мы как раз их в кольцо берем! В любой момент и в любой точке может начаться… А у них катер угнанный есть, и они такие отчаянные, что могут попробовать вашу яхту захватить!

– Не захватят! – уверенно крикнул Николай Христофорович.

– Захватят не захватят, а лучше бы вам уйти поскорее, от греха подальше! Чтобы ненароком детей под пули не подставить.

– Ну, это они хватили, перестраховщики… – вполголоса проворчал Николай Христофорович. А в полный голос крикнул: – Не беспокойтесь, я уже подумывал с якоря сниматься, чтобы у вас на пути не встревать!

– Вот и хорошо! – И милиционер устало махнул рукой. – Тут еще наши местные… Совсем озверели после того, как эти беглые семью Провостовых вырезали!

– Самосуда боитесь? – спросил Николай Христофорович.

– Побоища боимся! У нас тут такой народ, который сердить нельзя, сами знаете!

– Знаю!

– То-то и оно! Ну, доброго вам пути!

– Удачи вам! – крикнул Николай Христофорович. – Все, спускайтесь вниз, – обратился он к ребятам.

– А вы? – спросил Сережа.

– Я, пожалуй, и вправду с якоря снимусь, пройду еще немного вниз по течению. К рассвету будем неподалеку от того места, которое я вам хочу показать.

– Пасеку? – спросил Саша.

– Пасеку, а потом еще одно… У нас на завтра программа насыщенная. Идите спать, если что, Олежка мне подсобит, – Николай Христофорович кивнул на Петькиного отца.

– Как же вы в темноте пойдете? – спросила Оса.

– Да я по этим местам с завязанными глазами пройду. Сигнальные огни засветим, чтобы пароход нас ненароком не подмял, и вся недолга. В общем, идите спать и спите сколько влезет. Я часам к пяти утра, как посветает, встану в удобном месте на якорь и вздремну. А потом, как проснусь, позавтракаем и пойдем прямиком к нашей цели.

Пока они разговаривали, милицейские «газики» успели отъехать. Было видно, как они проехали метров сто, потом опять остановились – видно, милиционеров что-то насторожило, и они решили проверить.

– Милиция, браконьеры и беглые преступники – еще тот треугольник! – усмехнулся Петькин отец.

– Да, еще тот, – согласился Николай Христофорович, готовясь поднимать якорь.

– А может, мы иначе сделаем? – предложил Петя. – Посидим с вами на палубе, чтобы вам скучно не было, а потом все вместе спать пойдем. Мы ведь все равно сейчас не уснем, сами понимаете!

– Можно и так, – согласился старый поэт.

Якорь был выбран, сигнальные огни зажжены, и яхта потихоньку вышла на свободную воду. Ребята подняли на палубу молоко и печенье и устроились поудобней, наслаждаясь прекрасной летней ночью – такой ясной, теплой и свежей. Луна была почти полная – на три четверти, и светила ярко-ярко, лишь иногда ее свет чуть туманился. Звезды мерцали, и два парохода прошли в отдалении, сияя огнями. Эти огни отражались в воде и скользили по ней, отражения слегка дрожали, колыхались и двоились, и зрелище было чудесным! И вообще, так замечательно было сидеть на прочной широкой палубе, ощущать, как яхта быстро и ловко бежала вперед, рассекая упругие легкие волны, закипающие пенным следом у нее за кормой. Доски палубы, прогревшиеся за долгий и жаркий летний день, еще хранили тепло и пахли смолой, дегтем, шпаклевкой – всеми фантастическими запахами парусного корабля. Даже разговаривать не хотелось, и довольно долго ребята сидели молча; лишь изредка обмениваясь репликами, когда просили передать друг другу молока или привлекали внимание к одиноком огоньку на берегу, такому загадочному, ласковому и манящему.

Потом, когда яхта уже некоторое время шла по прямой довольно далеко от берега, а Николай Христофорович лишь иногда лениво поворачивал руль или подтягивал и отпускал тросы, чуть меняя положение парусов, стало ясно, что управление яхтой не представляет для него никаких сложностей на данный момент, Петя решился начать разговор:

– Николай Христофорович!..

– А? – откликнулся старый поэт.

– Вы, похоже, давно тут плаваете, раз вас все знают! И милиция, и браконьеры… И похоже, хорошо к вам относятся, уважают вас…

– Да, меня знают, – ответил Николай Христофорович. – А насчет того, что уважают… Это, я бы сказал, вопрос сложный. Меня не то что уважают, а… Впрочем, это такие тонкости, которых, боюсь, вы не поймете.

– А вы попробуйте объяснить, мы поймем! – с жаром вмешалась Оса.

– Поймем! – поддержали ее остальные.

Все они почувствовали, что сейчас, прекрасной ночью, когда все чуть-чуть расслабились и всем так хорошо, самое время, когда Николай Христофорович готов разговориться и пооткровенничать и вместо его обычных «не хочется говорить», они могут сейчас услышать нечто, способное немного прояснить загадочный характер и судьбу старого поэта – приоткрыть причины, по которым он сторонится кипения нынешней жизни.

Николай Христофорович помолчал, собираясь с мыслями.

– Давным-давно… – начал он. – То есть это для вас давным-давно, а для меня это кажется совсем недавним, – жил в Москве на Арбате мой тезка, поэт Николай Глазков. Но вы, наверно, о нем не слышали?

Ребята отрицательно помотали головами.

– Может быть, вы его видели, – сказал Николай Христофорович, чуть меня направление движения яхты, – если смотрели фильм «Андрей Рублев». В самом начале фильма там появляется мужик-изобретатель, который хочет полететь на самодельных крыльях. Он забирается на монастырскую колокольню, прыгает – пытается махать крыльями – и разбивается… Так вот, этого неудавшегося отчаянного летуна сыграл Николай Глазков. И это был поступок в его духе. Он всю свою жизнь придумывал что-нибудь такое! Жил как хотел и был одной из главных московских легенд. Много стихов написал, и эти стихи хорошо помнят, не я не возьмусь сказать, хорошие он писал стихи или плохие. Потому что когда ты читаешь или слушаешь стихи человека-легенды, то они поневоле покажутся хорошими, Он писал всякие стихи, и горькие, и завидные, стихи-дразнилки, стихи о себе. Они и впрямь легко запоминались. Он ел, пил и спал как и где придется, но при этом очень заботился о поддержании легенды. Он создал образ такого поэта-богатыря, почти былинного. Как-то он зашел в одну спортивную редакцию, где иногда печатали его стихи на спортивные темы, и там сидел другой человек-легенда – Королев.

– Это изобретатель космических ракет? – спросил Сережа.

– Нет, другой. Наш первый знаменитый чемпион по боксу. Он выступал в основном в сороковых годах, поэтому ему мало пришлось встречаться с зарубежными боксерами. Любые встречи с иностранцами тогда не очень поощрялись… Даже от участия в олимпиадах тогда отказывались, можете в это поверить? Но, в общем, Королев не потерпел ни одного поражения. Все, кто его помнит, сходятся на том, что, живи Королев в наши дни, перед ним не устоял бы любой зарубежный чемпион. А я еще помню Королева на ринге, это действительно была фантастика… – Николай Христофорович мечтательно помолчал и продолжил: – В общем, сидит в редакции Королев, в расцвете силы и славы. Не помню, почему он заглянул, – интервью, что ли, обещал дать. В общем, предложил он шутки ради побороться с ним на руках, кто хочет. И Николай Глазков тут же принял вызов…

– И он положил руку Королева? – спросил Миша с волнением и восторгом.

– Да. Вот такой это был человек. Но главное, повторяю – он жил как хотел. Говорил что хотел и делал что хотел. Любого чина мог послать куда подальше, мог в открытую посмеиваться над правительством. А в то время это было ой как небезопасно! За вольную шутку или анекдот можно было и в тюрьму угодить. Но Глазкову все сходило с рук. Он, понимаете, так себя поставил… и нему относились как к блаженному, как к юродивому, с которого что возьмешь. Так повелось на Руси с давних времен, что юродивые пользовались особым почетом и могли говорить безбоязненно правду в лицо самым жестоким царям, какой бы горькой и страшной эта правда ни была. Вот… Глазков сумел создать вокруг себя дух вольности, дух свободы, который и других людей прикрывал, а когда человек несет другим людям этот дух вольности, чтобы они могли на секунду вздохнуть полегче, находясь возле него, то уже не так важно, какие стихи пишет этот человек – хорошие или плохие. Я имею в виду, они все равно покажутся хорошими, потому что этот дух свободы и в них будет присутствовать.

– И вы тоже ищете такую свободу? Плавая на яхте, знакомясь с разными людьми и вообще?.. – спросил Сережа. – Ну, чтобы дарить ее другим людям?

– Не совсем так. Вот вы спросили об уважении. Я бы сказал, что отношение ко мне местных жителей во многом схоже с отношением власти – прежней, советской власти, при которой жил Глазков – к Николаю Глазкову. На меня тоже смотрят как на юродивого немножко, которого и почитают, и над которым немножко посмеиваются – этак, знаете, покручивая пальцем у виска, и знают, что трогать меня нельзя, что бы я ни сделал и ни сказал… Ну и, конечно, лестно иметь меня в друзьях – если сравнивать со стариной, те дома и люди, к которым хорошо относился юродивый, считались под Божьей охраной.

– Как же так, вы – и юродивый? – недоуменно и даже с обидой за старого поэта спросила Оса.

– Вот так. Сама посуди. Во-первых, поэт – профессия непонятная и обычным людям несвойственная. Раз поэт – значит, немножко чокнутый. А с другой стороны, поэт – это редкость, навроде жар-птицы, и даже государство к нему относится не как к обычным людям – дает премии, льготы всякие, книжки печатает… Что случится, если обычный человек напьется и свалится в канаву? В вытрезвиловку заберут. А если поэт напьется и свалится в канаву? Его тот же милиционер подберет и бережно до дому доставит. Если, конечно, знает, что перед ним – поэт. А если не знает, то все равно как найдет в кармане писательское удостоверение, в котором написано, что такой-то поэт – так сразу очень бережно обращаться будет. Выходит, на глаз простых людей, что даже всемогущая власть Поэта почитает и старается его не обидеть, чтобы Бог не наказал… Вот так судили во все прошедшие годы. И потом, – Николай Христофорович опять взял легкую паузу, чтобы выправить курс яхты, – вот построил яхту, чудак. Разве нельзя было соорудить посудину попрактичней? Но раз уж яхту построил, то использовал бы ее по делу! Небось, сколько браконьерской икры и осетрины можно было бы увезти на этой яхте до самой Москвы без всяких досмотров и проверок! Вот это по делу бы было, это бы мы поняли?.. Так нет, он такую отменную удобную посудину только для собственного удовольствия использует, а не для выгоды. Плавает на ней и солнышку радуется. Кто же он, как не чокнутый?.. Вот приблизительно так обо мне судят. Я такие поступки совершал, за которые другому бы не поздоровилось. Одного, который по чужим садкам шастал, от самосуда отбил. Два раза в милиции вступался за тех, кого считал не по делу арестованными. Против динамитных шашек боролся – уволакивал их и взрывал в безопасном месте, да еще объяснял, что это варварство – рыбу динамитом глушить! Любого другого за такие дела пришили бы в глухом месте или самого упекли бы на долгий срок! А со мной так – морщились, но слушались, да еще на стопарь самогону потом приглашали, чтобы я обиды не таил – дескать, что с него взять, блаженный, святой человек, и правда за ним, да вот жаль только, что не вся жизнь по правде устроена, иногда приходится и с кривдой дружить, чтобы жизнь тебя не схамкала с потрохами! И при этом все – и милиция, и браконьеры, и обычные деревенские жители – знают, что я никого не выдам, не сдам, не подведу. Если что – на защиту встану. Я и письма наверх помогал составлять против несправедливостей, и этому майору милиции, который со мной разговаривал, однажды помог, с жильем его в исполкоме обмануть хотели – давно, когда он еще сержантом был. И при этом майор знает, что, несмотря на всю дружбу, нечего меня и просить сдать ему браконьеров, а браконьеры знают, что, несмотря на свою дружбу, нечего меня и просить выведать в милиции время очередного рейда против них. Вот и дорожат все мной – я для них вроде талисмана, вроде Божьей защиты. Хотя, в каком-то смысле, и неполноценный, сдвинутый.

– И вам такое отношение не обидно? – недоверчиво спросила Оса.

– Наоборот. Оно мне, можно сказать, Удобно. Я свою нишу нашел, в которой живу, не тужу. Меня никто не трогает, я никого не трогаю, могу при этом много добра принести.

– Это для вас – ваша свобода? – спросил Петя. – Дух вольности, о котором вы говорили?

– Я ведь уже сказал, – покачал головой Николай Христофорович, – что для меня это – удобная ниша и свобода здесь ни при чем. Я, если хотите, сбежал от своей свободы. Подменил ее на то, что сейчас имею, подменил и делаю вид, будто сам не замечаю подмены. Потому что единственная свобода – это быть собой в самых трудных обстоятельствах. А я от по-настоящему трудных обстоятельств и ушел. Выбрал когда-то тот путь, на котором мне будет легче и спокойней, и теперь уже не выскочишь из колеи!

– То есть?.. – спросил Миша за всех ребят. Тут они перестали понимать.

– Ну, я хочу сказать, я спрятался от того, что не могу больше писать стихи. Грубо говоря, спрятался от понимания, что мне таланта не хватило. Не хватило его на то, чтобы сделать все, что хотел, и жизнь построить так, как по-настоящему хотел.

– Вам-то и не хватило? – с сомнением спросил Саша. Не может быть, представлялось ему, чтобы такому человеку, который яхты строит и добро людям делает, не хватало таланта поэта!

– Не хватило, – утвердительно кивнул Николай Христофорович, – потому что… знаешь, что такое талант, прежде всего?

– Ну… – задумался Саша, пытаясь придумать хороший ответ. Он мысленно перебирал возможности: умение красиво рифмовать? Умение сочинять на ходу? Умение придумывать, о чем написать? Потом он сдался и спросил: – Что?

– Талант – это прежде всего смелость. Смелость сунуться туда, куда никто до тебя не совался. Смелость написать так, как надо, чтобы это было правдой, и наплевать, понравится это кому-нибудь или нет. Если хоть раз в жизни ты начинаешь писать настоящие стихи и видишь, как хорошо у тебя получается, и понимаешь, что сейчас сделаешь нечто необыкновенное, и вдруг думаешь: «Батюшки мои, да ведь за эти стихи меня по головке не погладят, и никто их печатать не станет!» – и если после этой мысли ты бросаешь начатое, то все, пиши пропало. Это значит, у тебя не хватило смелости – то есть таланта – и больше ты никогда в жизни ничего путного не напишешь!

– Ну уж, из-за одного раза!.. – усомнился Миша.

– Представь себе, даже из-за одного раза!.. Конечно, после одного раза еще можно исправиться, но я отступал не раз и не два. Был такой хороший поэт, Борис Слуцкий…

– Ну, Николай, тебя не слишком заносит? В такие дебри и выси пошел… – обронил Петькин отец

– Ничего! – отмахнулся Николай Христофорович. – Видишь, они пока все понимают. А чего сейчас не поймут, то запомнят и поймут со временем… Так вот, у Слуцкого есть такие стихи:

 
Когда-то струсил.  Где – не помню,
но этот страх во мне живет,
а на Японии, в Ниппоне,
бьют в этом случае в живот…
 

Это он японских самураев имеет в виду, – пояснил Николай Христофорович, – которые, хоть однажды струсив, не могли пережить этого позора и делали себе харакири. А мы этот позор перевариваем и продолжаем с ним жить. Есть у Слуцкого и другие стихи. Я их точно не вспомню, но там про то, что как же мы, которые были такими бесстрашными на фронте, боязливо и молча прячем глаза на собраниях, где несправедливо осуждают наших товарищей? Я это очень хорошо понимаю, со мной именно так. Мне было менее страшно отбивать человека от самосуда, отлично зная, что после этого я могу словить пулю или найдут меня затонувшим возле яхты, чем представить, как меня будут разбирать на собрании секретариата Союза писателей или в идеологическом отделе ЦК, говоря, что я не те стихи написал, не наши, не советские, и что за такие стихи со мной надо поступить, как с врагом народа… Не знаю, почему мне, да и многим моим товарищам это было страшнее всего! Время, видно, было такое, так нас воспитали. Вам-то странно все это слышать, для вас все это – древняя история… Сейчас, казалось бы, пиши – не хочу, никто ничего не запретит, свобода… Да в том-то и дело, оказывается, что нельзя взять эту свободу и воспользоваться ей, готовенькой. Надо было заслужить право писать на свободе, не отступаясь тогда, когда было нельзя… А кто тогда отступился – тому и сейчас делать нечего! Вот и получается, что я пошел по более легкому пути. Разменял большую смелость на маленькие смелые поступки. И можно сказать, как бы сделал себе харакири. Не живот, то есть, вспорол себе, а ту часть души, в которой живут мужество и талант. И ни на что другое я теперь не имею права, кроме как писать текстовки для эстрадных певцов. Я сам себе запретил!..

– Это ты Новосибирск шестьдесят восьмого года имеешь в виду? – спросил Петькин отец.

– И это тоже. Да ведь не только это было… О, как мы с вами заболтались, светает уже, скоро на якорь встанем! Будем надеяться, из кольца облавы мы вышли – или вот-вот выйдем!

– Кажется, сейчас выйдем! Вон, патрульные катера на реке, – указал Сережа.

– Да, – кивнул Николай Христофорович. – И сигналят нам подойти к ним поближе и остановиться.

Он сменил курс и пошел к катерам.

Ребята сидели притихшие, подавленные и потрясенные. Им еще многое надо было осмыслить, многое постараться понять: сейчас или позже, но главное они поняли, их допустили к участию в настоящем взрослом мужском разговоре, без скидок на возраст, без скидок на то, что лучше им чего-то не знать или незачем знать, потому что им будет попросту скучно или непонятно… Они услышали много странного и необычного.

Николай Христофорович говорил с ними на равных. Да, может быть, у него накипело, и ему надо было наконец выговориться, все давно перед кем, но все равно он оказал им такое доверие, которое надо очень и очень ценить… и у ребят дух захватывало при мысли об огромности этого доверия… И еще эта ночь на реке, и скрип яхты, и легкое плескание парусов, и темные туманные берега, и огни пароходов… Словно они попали в волшебный мир, которого никогда не забудут! А Николай Христофорович – тот волшебник, хозяин этого мира, который как в сказках «Тысячи и одной ночи» рассказал им, пятерым Синдбадам-мореходам, как его заколдовали… И от того, что эта история касалась не дальних земель, джиннов и фей, а той жизни, которой жили все, тех времен, которых ребята почти не застали, но на которые пришлась молодость их пап и мам, эта история представлялась им еще необычайней и невероятней. И все непонятное в ней очаровывало близостью тайны, которую им еще предстоит и предстоит разгадывать…

А силуэты патрульных катеров в туманных предрассветных сумерках все приближались и приближались, уже стали видны люди на них, на всякий случай державшие автоматы наготове…

Глава 3
Нехорошая тишина

С патрульными катерами разобрались быстро – там тоже нашлись люди, знавшие Николая Христофоровича. После этого Николай Христофорович прошел еще немного вниз по реке и в тихом месте, чуть поодаль от берегов, поставил яхту на якорь.

Потом все легли спать – в первых лучах восходящего солнца. Кажется, Николай Христофорович еще помешкал – то ли чтобы сделать дополнительную запись в судовом журнале, то ли размышляя о своем. Но, как бы то ни было, он встал раньше всех и призвал всех к завтраку. Хотя назвать это «ранним вставанием» язык не повернется: жизнь на яхте началась где-то около полудня, и непонятно было, как называть трапезу путешественников: поздним завтраком или ранним обедом. Все вместе они накрыли на стол, приготовили огромную глазунью на сале и салат из свежих огурцов под густой деревенской сметаной, а на десерт у них оказалась деревенская клубника под той же сметаной и сахаром, кофе, чай и какао. День был великолепным, теплым, но без одуряющей жары, солнце сияло, а под солнцем сверкали и переливались легкие волны. Словом, все обещало прекрасные часы плавания.

– Завидую тебе, Николай! – сказал Петькин отец. – Хоть ты иногда и впадаешь в уныние, но что может быть лучше такой радости, когда «по прихоти своей блуждаешь здесь и там…».

– То-то и оно, что иногда сам не поймешь, где правда, – ответил Николай Христофорович, – в твоих словах она есть, и в моем ночном ворчании тоже. – Подождите, часа через два я покажу вам счастливых людей!

– Кто это? – спросил Миша.

– Мои друзья. Одни из первых фермеров в этих краях. Хлопот и тягот им выпало и выпадает много, но зато у них прочное собственное хозяйство. Ни от кого не зависят, во всем полагаются на свои руки, голову, на свое умение и смекалку… Но главное – пасека у них при хозяйстве роскошная. Вот медку поедим, да еще и загрузимся, как я вам обещал. Они секреты пчеловодства у самого Виктора Абрамыча Скворцова перенимали!..

Ребята не знали, кто такой Скворцов, но поняли, что это какой-то маститый пчеловод, пользующийся в этих местах всеобщей известностью.

– У Скворцова мы с тобой однажды были, – заметил Петькин отец. – Как он там?

– Помер старик, – с сожалением сообщил Николай Христофорович. – Совсем недавно помер, на восемьдесят втором или восемьдесят третьем году жизни, не помню точно. Бог даст, мы дойдем до той церкви, где он всегда мед святил и на которую жертвовал, поставим там свечку за упокой его души. Там до сих пор прежний священник…

– Отец Александр? – спросил Петькин отец.

– Да.

Наступила легкая пауза. Бимбо доел свой сухой корм, и на этот раз приправленный сырыми яйцами, и с блаженным видом улегся на палубе, мордой к носу яхты.

– А как это здорово у вас вчера получилось! – сказал Саша, прерывая затянувшееся молчание. – Только вы пропели «Пли», как выстрел грохнул!.. Словно вы нагадали или наколдовали!

– Поэзия – это штука такая! – усмехнулся Николай Христофорович. – Есть в ней нечто от ворожбы. Если разогнаться, то можно всю свою судьбу наворожить… С ней даже дурака не очень поваляешь. Вот видите – вчера вроде балагурил, дурака валял, сочинял в шутку, ан нет, все равно накликал!

– Выходит, вы, если захотите, можете и что-нибудь другое наворожить? – спросил Саша. – Например, чтобы этих бандитов поймали?

– Ну, все это не так просто! – Николай Христофорович опять усмехнулся. – Чаще всего это не по твоей воле происходит, и очень неожиданно. Сам не угадаешь, где удастся наворожить, а где нет! А когда получается, то тебе нечто вроде шестого чувства подсказывает, что ворожба удалась… Но для частых удач надо постоянно жить в поэзии, а я в ней давно не живу… Ну что, позавтракали? – закруглил он разговор, явно не желая продолжать тему. – Тогда «племя младое, незнакомое» прибирает со стола и моет посуду, а мы с Олежкой берем на себя управление яхтой!

Яхта снялась с якоря и опять заскользила по водной глади – гордая и легкая, как одна из тех чаек, что вились за ней вслед.

Взрослые управляли яхтой, а ребята довольно быстро справились со своими обязанностями и, устроившись на палубе так, чтобы не мешать взрослым, погрузились в блаженное ничегонеделание: валялись, глазея на проплывающие мимо берега, с их лесами, полями, городками, пристанями, церквами и водонапорными башнями, домиками и садами. Все они были в плавках. Оса – в купальнике, нельзя же упускать такую возможность позагорать!

– Только не пережарьтесь! – бросил им Николай Христофорович. – Волжское солнышко, оно такое: вроде и не очень печет, и приятно, и ветерком обдувает, а потом раз – и солнечный удар или обгорел!

И он поправил свой пиратский платок на голове.

Разомлевшие ребята глазели на реку и думали каждый о своем. Петя думал, что надо будет порасспросить отца, что это за «Новосибирск шестьдесят восьмого года», о котором с такой горечью упоминал Николай Христофорович. Кажется, отец бывал в те годы в Новосибирске – там ведь крупный научный центр, академгородок и много предприятий оборонки, а отец уже тогда был классным электронщиком, работавшим над крытыми проектами. Затем он задумался о дне нынешнем, гадая, поймали пятерых беглых преступников или нет, и если да, то кто до них первым добрался, милиция или разъяренные браконьеры, и была ли перестрелка… Вроде выстрелов они больше не слышали, но ведь они отошли достаточно далеко… Было немного жаль, что эта история с беглыми бандитами прошла мимо них стороной, хотя Петя и понимал, что жалеть тут не о чем – с такими людьми лучше не встречаться… Потом он сам не заметил, как слегка задремал.

– Мы сможем искупаться, когда причалим? – спросил Миша у Николая Христофоровича, тоже выходя из полудремы, в которой провел неизвестно сколько времени.

– Накупаемся вдосталь! – заверил Николай Христофорович. – У них там пляжик отличный, и спешить нам некуда. Нам уже немного осталось – видите вон тот мысок?

Ребята встрепенулись и поглядели вдаль. Там, на расстоянии, виднелся зеленый мысок: смутный и расплывчатый в дрожавшей над ним солнечной дымке. Яхта быстро летела вперед, и вот уже различимы стали кроения, небольшая пристань, отдельные Деревья – яблони, сливы и вишни…

Николай Христофорович поручил управление Петькиному отцу, а сам спустился в каюту, вернулся с охотничьим ружьем, заряженным холостым патроном, и выстрелил в воздух. Эхо выстрела разнеслось далеко по реке.

Старый поэт подождал немного и пожал плечами.

– Странно, что Никита не отвечает. Он знает мой сигнал и всегда салютует в ответ!.. Ладно, может, они на работах где-нибудь заняты.

– Сколько там всего народу? – спросил Петькин отец.

– Никита, его жена Алена и двое детей – сын Тема и дочка Валя. Теме девять лет, Вале – десять. Все должны быть на месте, тем более что лето, каникулы… Это на зиму детей перевозят в город к бабушке, чтобы они могли без проблем ходить в хорошую школу. – Он взял бинокль и поглядел. – Катер Никиты у пристани. Конечно, он мог куда-нибудь уехать по суше, на своей «Ниве», но обычно он ездит за всем необходимым на катере, через Волгу, в городок, который пока не виден, но мы за полчаса до него доберемся, когда отчалим. Очень славный городок, стоит поглядеть. И у меня там будет для вас один сюрприз…

Он очень хитро подмигнул ребятам, и те поняли, что сюрприз и впрямь будет какой-то необычайный – впрочем, разве могло от этого человека исходить что-нибудь обыкновенное?

Причал был совсем близко. Яхта подошла к нему, Николай Христофорович накинул канат с петлей на столбик в дальнем конце мостков причала, и вскоре яхта встала бортом к мосткам.

Николай Христофорович выбрался на причал и огляделся.

– Странно, что никто не выходит нас встречать! – заметил он. – И никакого движения нигде не заметно. Может, они все-таки уехали? Тогда нам не повезло!

– Можно выходить на берег? – спросил Петя.

– Да. Только Бимбо, бедняге, придется остаться за яхте. У них есть две собаки, и неизвестно, как Бимбо с ними поладит. Кроме того, у них тут всякая живность – куры, овцы, – которую Бимбо может распугать, ведь он не знает, как правильно себя вести. Но хуже всего будет, если он сунется на пасеку…

– А где пасека? – спросил Сережа.

– Вон там, – Николай Христофорович показал рукой. – Довольно далеко. Пасеку ведь ставят не ближе чем в полукилометре от дома.

– Бимбо, ты остаешься за хозяина! – распорядился Петя.

Бимбо печально поглядел на мальчика, но даже не попытался возражать.

– Ничего, Бимбо! – утешил его Николай Христофорович. – Когда мы пойдем купаться, мы возьмем тебя с собой!.. Не нравится мне эта тишина, – пробормотал он, опять оглядываясь вокруг.

Семеро путешественников пошли по причалу. Николай Христофорович озирался и покачивал головой.

– Смотрите, кто-то идет нам навстречу! – сказал глазастый Миша.

– Да это ж Никита! – обрадовался Николай Христофорович и замахал рукой. – Никита!..

Все вздохнули с облегчением: смутная тревога Николая Христофоровича уже начала передаваться и остальным.

Никита в ответ тоже помахал рукой и остановился у края причала, поджидая гостей.

– Что же ты мне не отвечаешь? – спросил Николай Христофорович, обмениваясь с Никитой крепким рукопожатием. – Быть не может, чтобы не слышал моего выстрела!

– Да так, заработался… – как-то рассеянно ответил Никита. – Пока спохватился ответить тебе, ты, гляжу, уже и подплываешь!

– Может быть, я сильно ошибаюсь, – прошептал Миша стоящему рядом Сереже, – но, по-моему, нам здесь не очень рады!

Сережа ответил выразительным взглядом, дав понять, что полностью согласен с Мишиными опасениями.

– А твои все где? – осведомился Николай Христофорович.

– Уехали в город. На два дня. Детей, понимаешь, надо приобуть, приодеть. Побегают по магазинам – и вернутся.

– Ясно! А я вот друзей катаю, – Николай Христофорович широким жестом указал на Петькиного отца и пятерых ребят. – Хотим у тебя медом разжиться. Ну и молоком, яйцами, сметаной – чем побалуешь. Думал сделать у тебя остановку, но, видно, тебе не до того, раз ты сейчас один за всех хозяйству отдуваешься.

– Да, не до того, – несколько торопливо ответил Никита. – Самая жаркая пора. Но медом угощу, – не менее торопливо добавил он, словно спохватившись, что может обидеть старого приятеля. – А вот насчет всего другого не обессудьте. Только-только полную партию на продажу отправил. – Он сделал приглашающий жест: – Пойдемте в дом.