Текст книги "Взыскание погибших"

Автор книги: Алексей Солоницын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

Глава шестая
Татьяна – сестра Епистимия

Ту монахиню, которая сидела в трюме баржи слева от Прасковьи и Варвары, звали Епистимией. Она несла послушание воспитателя сиротского дома и библиотекаря.

Сестра Епистимия понимала, что пришел ее последний час. Если будет им спасение, то не земное, а небесное. Умереть вместе с сестрами, претерпев мучения от гонителей христиан, как первые мученики за веру Христову… какой еще земной конец жизни может быть лучше?

Вот только умереть нужно достойно. Помоги, Господи!

Вода поднялась уже до колен, и Епистимия перестала поджимать под себя ноги, зная, что скоро в воде окажется все тело. Когда вода будет заливать лицо, дыхание прекратится само собой, и надо быть готовой к этому.

Ей вспомнилась картина Флавицкого «Княжна Тараканова».

Сколько муки на лице этой красивой молодой женщины! Екатерина Великая заточила авантюристку в Петропавловскую крепость, потому что жила во время дворцовых переворотов, когда власть держалась на острие шпаги какого-нибудь героя, вроде Алексея Орлова.

И Октябрьский переворот не был романтическим подвигом героев. Власть валялась в пыли, словно никому не была нужна.

Государственную державную Россию расшатали, растащили по своим партиям и группочкам либералы, которые кричали, что отсталую Россию необходимо вытаскивать на столбовую дорогу европейской цивилизации. Это они заставили государя отречься от престола, они совершили Февральскую революцию и создали бездарное Временное правительство. Они в конечном счете привели к власти большевиков.

Достоевский говорил, что либералы погубят Россию. Так оно и случилось.

Сестра Епистимия слишком хорошо знала либералов. Ее отец, Игнатий Аристархович, и был как раз известным самарским либералом, и не без знакомств с прогрессивными деятелями в Петербурге и Москве.

Внешне он был импозантен, в молодости даже красив. Густые, до плеч, волосы, холеные бородка и усы, орлиный нос, большие, с маслянистым блеском, глаза – он был похож на артиста или поэта. Одевался Игнатий Аристархович тщательно и со вкусом, всегда носил идеально свежие рубашки.

Оратор он был превосходный. Ему бы в Думе выступать, а не в губернском суде, защищая интересы мещан, иногда купцов, иногда простого люда. Коньком Игнатия Аристарховича был психологизм. Он всегда старался подать дело так, чтобы «обнажить язвы нашего замшелого общества», как он выражался.

Конечно, он мечтал о таком процессе, который «тряхнул бы Россию» – как, например, процесс над графом Николаем Толстым, стрелявшим в Алексея Бострома, к которому ушла жена графа. Востром молодец – бросил перчатку этим аристократишкам, борясь за свою любовь.

А она, графиня? Оставить троих детей, беременной четвертым уйти от первого богача Самары к человеку из обедневших дворян! Да если бы он выступил на том процессе, его бы имя знала вся Россия!

Но шли годы, ничего такого звонкого, захватывающе-интересного не было в этой заштатной торговой Самаре. Впрочем, город растет, строится, становится, как выразился один фельетонист, «русским Чикаго».

Игнатий Аристархович и сам пописывал в «Самарскую газету», и не без успеха. Ему даже грезилось, что он, как и этот высокий, неприлично окающий, поплевывающий на пальцы и поглаживающий свои усы Алексей Пешков из «Самарской газеты», тоже выдвинется и станет известным писателем.

Игнатий Аристархович начал сочинять рассказы о народных страданиях, несколько даже напечатал, но потом дело как-то застряло. Он все грозился, что вот запрется, засядет и не выйдет из дома, пока не напишет роман. Даже название уже было готово, он говорил о романе как о наиглавнейшем деле своей жизни.

– Мой «Пласт жизни» начнется не загадочной смертью на мосту, как у Чернышевского, а похлеще. Представляете, мой герой, сжимая пистолет в кармане, идет прямо на него, – глаза Игнатия Аристарховича блестели, а слушатели, в особенности если это были дамы или девицы, замирали:

– На него? На самого?

– Ну да! В этом-то все и дело!

– А цензура? Да кто ж такое напечатает? – спрашивал кто-нибудь из скептиков.

– А то мы не знаем, как действовала смелая российская мысль! – и Игнатий Аристархович пускался в любимые рассуждения о Герцене и Огареве, о Чаадаеве или о своих современниках – чаще всего о Милюкове, которого Игнатий Аристархович знал лично.

Все эти разговоры происходили дома. Игнатию Аристарховичу нравилось ходить в гости и самому приглашать к себе – тут-то и раскрывался его талант в полную силу. Он любил чтение стихов, музыку, но больше всего – ораторствовать.

Чтобы его вечера получались не хуже, чем у следователя Тейтеля, где бывали все прогрессивные интеллигенты, или у госпожи Курлиной, куда допускалась избранная часть этой интеллигенции, Игнатий Аристархович тщательно готовился, отправляясь на званые вечера и вечеринки. А на своих домашних вечерах роли были твердо распределены: старший сын Виктор пел, так как у него был недурной баритон, дочь Валентина музицировала, а Татьяна читала стихи.

Поэзию она полюбила с ранних лет и учила не только то, что задавали в гимназии, но и все, что нравилось, – память у нее оказалась хорошая, отцовская. Однако выступать перед гостями ей стало в тягость лет с четырнадцати, потому что она увидела – ее выставляют напоказ. Но отцу нравилось, что гости рукоплескали. И как-то само собой решилось, что Татьяна станет драматической актрисой. Причем актрисой замечательной, может быть, такой, как Пелагея Стрепетова – «Горькую судьбину» Писемского с участием знаменитой актрисы играли тогда на самарской сцене.

Игнатий Аристархович был поглощен собой, выступлениями, службой, и неудивительно, что разобраться в характерах и наклонностях детей не сумел.

Даже собственную жену Агнию Романовну он узнать не успел.

Считалось, что у нее нет никаких талантов, и на вечерах ей была отведена роль прислуги. Она была добра, деликатна, с Игнатием Аристарховичем спорила редко. Чаще тогда, когда речь заходила о вере.

Если гости или сам Игнатий Аристархович начинали глумиться над Церковью и Господом, Агния Романовна бледнела и уходила из гостиной. Это мало кто замечал. Но Татьяна, повзрослев, увидела.

В детстве она ходила с матерью в церковь каждое воскресенье. Когда стала взрослеть – только по большим праздникам, а потом был период, когда она совсем перестала ходить в храм.

В то время Агния Романовна слегла. Болезнь подозрительно затянулась, и когда доктор стал приходить редко, только по особым вызовам, всем в доме стало понятно, что Агния Романовна умирает.

Заботы по дому и о больной легли на плечи Татьяны, потому что сестра Валентина вышла замуж за телеграфиста Величко и жила отдельно, брат Виктор учился в Петербурге, в университете, а отец, как прежде, был очень занят.

Однажды, когда Татьяна пришла к матери, чтобы дать ей лекарство, Агния Романовна сказала:

– Лампадка погасла.

Татьяна посмотрела на знакомую с детства икону Божией Матери. Лампадка пред ней действительно погасла.

– Никакой беды нет. Или фитилек сгорел, или масло закончилось!

Когда лампадка затеплилась, мать спросила:

– Таня, а ты помнишь, что это Иверская икона Богородицы? Помнишь, что я тебе рассказывала?

Татьяна на секунду задумалась.

– Прости, мама, забыла. А что?

– Сотни глупых стишков помнишь, а про Иверскую забыла!

– «Глупых стишков»? Раньше ты так не говорила.

– Раньше ты была маленькая. Так что, действительно в актрисы пойдешь?

– Не знаю. Выпей микстуру.

Агния Романовна равнодушно выпила лекарство. Солнечный свет косыми лучами падал через окно на одеяло, на измученное, бледно-желтое лицо болящей. Нос ее заострился, глаза стали больше, их выражение изменилось. Так казалось, потому что под глазами легли темные тени.

– Задерни занавеску и сядь.

И голос у Агнии Романовны изменился – стал глухим.

– Что случилось, мама?

– А ты не знаешь? Сходи к отцу Мартирию. Его– то, надеюсь, помнишь! Скажешь, что меня надо соборовать. Помолчи! Когда умру, обязательно отпеть. Игнатий будет ерепениться, но ты его приструни. Обещай, что все исполнишь, как я прошу!

– Обещаю, мама. Хотя не совсем понимаю…

– Ты-то как раз и должна понять. Сколько я тебя в церковь водила. Бог в душе у тебя живет, только ты про Него забыла. А как умру – вспомнишь.

Таня хотела усмехнуться, но не смогла – вид матери и ее голос не позволили.

– Умираю спокойно, потому что без меня обойдетесь. Вам даже легче будет.

– Мама…

– С Игнатием я, конечно, поговорю, но и ты знай – пусть они хотя бы три месяца не женятся.

– Кто такие «они»?

– Неужели не знаешь? Нет? Ну скоро узнаешь, не об этом я хочу с тобой говорить. Я знала все его интрижки, все его влюбленности. Он даже иногда у меня совета просил, как ему быть.

– И ты… давала советы?

– Я дважды уходила к родителям. Но потом он приползал просить прощения, и я прощала. Ради вас. Поправь мне подушки.

Татьяна приподняла мать повыше. Задернутая занавеска закрыла заходящее солнце, и дочь зажгла керосиновую лампу. Лицо Агнии Романовны осветилось, и Татьяна увидела глаза матери. Только сейчас она поняла, как много та страдала.

– Ты должна твердо знать, кто твой отец. Он увлечется, вспыхнет, как спичка, и тут же сгорит. Убеждения у него точно такие же. Сегодня он прочел Шопенгауэра – и весь его. Завтра прочел Кропоткина – и уже анархист. А через неделю будет с жаром отстаивать прямо противоположные идеи. Раньше он давал мне читать все, что читал сам. И хорошо, что я опомнилась, перестала поглощать все эти красиво написанные умствования. Их бесконечное множество, а Бог един. Я есмь путь и истина и жизнь. Так сказал Спаситель. Я потому тебе все это говорю, что вижу – он запутал тебя, как в свое время меня.

Агния Романовна устала говорить и тяжело вздохнула. Взяла чашку с водой, попила.

– Ты не торопись отвечать. Я должна была раньше все это сказать, но как-то не решалась. Валентина совсем другая, она вся мирская и счастлива со своим Величко. Им бы побольше денег, вот и все, уже и счастливы. Виктор будет не таким красноречивым адвокатом, как отец, зато более солидным, основательным. Другое дело ты. Тебе не дадут настоящего счастья ни театр, ни любовь к какому-то мужчине. Тебе другая любовь нужна.

Татьяна не спускала с матери глаз. Может, она действительно скажет, как надо жить? Она так верно объяснила отца, Валю, Виктора. А как быть ей? В голове действительно каша.

Конец века – конец света? Или «гордо реет буревестник»? Взять пистолет и выйти на царя? Или, как Раскольников, упасть на колени перед всем народом? Да ведь никто не увидит! Или обсмеют!

– Я много не прошу, Танечка. Ты только в церковь ходи, молись. И меня помяни – мне там легче будет.

Татьяна опустила голову матери на грудь. Почему она раньше не пришла к ней с лаской, не обогрела ее…

– Мама, прости меня, я огрубела сердцем. Хочешь, скажу правду? – она подняла на мать заплаканные глаза. – Я не верю, что Он там есть.

– Не говори так, не лги себе. Сама подумай: ну разве может душа умереть? Как горячо ты молилась девочкой! Если бы тебе вернуть ту веру, ты была бы спасена!

Она гладила льняные волосы дочери, вытирала ее слезы.

– Ты плачешь, значит еще не все потеряно, доченька!..

Похоронили Агнию Романовну по православному обычаю – все сделали, как положено. И ровно через три месяца, как строго наказала Татьяна отцу, Игнатий Аристархович женился. Избранницей оказалась Людка Поликарпова, подружка Татьяны. Оказывается, свои любовные сети они плели за спиной и у Агнии Романовны, и у всех домочадцев. Но Агния-то Романовна все видела, потому что сказала «они». А Таня решила, что отец женится на Печерской, учительнице из гимназии, за которой он вроде бы ухаживал.

Вот так отец, вот так Людка…

Поликарпов был довольно известный в городе торговец, так что Игнатий Аристархович женился не только на молодой и хорошенькой, но еще и богатенькой. И прямо расцвел – накупил новые английские пиджаки, рубашки, галстуки.

Люда была славная, но чтобы она заняла спальню мамы и чтобы стала хозяйкой в доме… Нет, оставаться здесь было невыносимо!

Узнав, что дочь уходит на квартиру, Игнатий Аристархович сконфузился, но быстро пришел в себя:

– Да, ты рассудила правильно. Я, разумеется, за квартиру буду платить и тебя содержать, пока ты не выйдешь замуж. А видеться кто же нам помешает? Ведь я так люблю тебя!

Он прижал ее к новому пиджаку – черному, в белую полоску. От него пахло духами, и с того дня этот запах вызывал в душе Татьяны тяжелое чувство.

Одинокая жизнь ее не тяготила. Она опять занялась переводами. Видеться с теми, кто приходил к отцу, ей стало неприятно. Несколько настойчивых ухажеров навещали ее, но она эти визиты решительно прервала.

Смерть матери и женитьба отца на подруге оказались точкой, которая ставится в конце главы. Надо было начинать новую.

Как и обещала матери, Татьяна стала ходить в церковь. Ближайшая была Иверская, и Таня, ходившая туда с детства, вернулась именно в этот храм.

Идти надо было мимо театра, но Татьяна не заходила в это здание, похожее на красивую нарядную русскую игрушку – с башенками, сводчатыми арками, колоннами, обрамляющими окна. Она поняла, что никогда не станет актрисой. Ее декламации хороши для семейного круга. И если она чувствует, что выходить на публику ей неловко, зачем тогда идти в актрисы?

В чем же ее призвание? Вдалбливать прописные истины в головы детей богатых родителей? Если бы отец помогал деньгами, как обещал, она бросила бы уроки. Но Люда родила, отец всякий раз при встрече жаловался, что денег мало. Вот новая власть даст ему хорошую, солидную работу, говорил он, и тогда дела пойдут на лад. Чмокнув Таню в щеку, он торопливо уходил – на митинг, собрание какое-то, или заседание. Игнатий Аристархович без устали ораторствовал, а в суд почти не ходил – там теперь наступила странная тишина.

Открывшаяся после октябрьского переворота возможность ораторствовать чрезвычайно нравилось Игнатию Аристарховичу. Его включали в составы разных комитетов и комиссий. И Татьяна с ужасом однажды прочла в газете статью отца, в которой он оправдывал и приветствовал красный террор.

Среди расстрелянных были люди, хорошо знакомые и отцу, и Тане, а владелец книжной лавки Грибов приходил на вечера в их дом.

Таня пошла в церковь помолиться о убиенных.

Ноги как бы сами собой привели ее к месту, где она в детстве стояла рядом с матерью. Татьяна вглядывалась в лик Богородицы. Воспоминания детства стали проплывать перед глазами, одно за другим…

Вот она с мамой стоит здесь на Троицу. Храм весь в березовых ветках. Сквозь высокие окна свет падает так, что листья кажутся изумрудными.

А вот и Великий Четверг. В картонной квадратной коробочке она несет зажженную в храме свечу. Огонек мерцает, надо обязательно донести его домой и от него затеплить лампадку у мамы в спальне, и лампадка рубиново засветится. Другие дети несут такие же фонарики, и огоньки как будто разбегаются по темным улицам.

А вот на Пасху владыка раздает с большого блюда красные яички, и все тянут к нему руки – каждому хочется получить пасхальное яйцо от самого архиерея. И вдруг владыка нагибается и вручает яичко ей, Тане. «Христос воскресе!» – возглашает он, и глаза его сияют радостью. И так же радостно, звонко Таня отвечает вместе со всеми: «Воистину воскресе!»

Воспоминания были так отчетливы, что глаза Татьяны сами собою увлажнились.

«Прости, прости, Матерь Божия! – зашептала Татьяна. – Это потому столько крови, насилия, что забыли Тебя. И если Ты не вымолишь нам, окаянным, прощение, то все мы погибнем, и Россия погибнет».

И тут она вспомнила, что говорил отец Марти– рий, духовник мамы: «Россия – подножие Богородицы, Ее дом».

«А почему у Нее кровь на щеке? – подумала Татьяна, словно впервые увидев эти капельки, стекающие по лику Пресвятой. – Мама рассказывала, но что же? Надо узнать сейчас, немедленно!» – Татьяна оглядывалась по сторонам, отыскивая, к кому можно обратиться.

Служба закончилась. Рядом пожилая монахиня клала земные поклоны. Она тяжело поднималась, и Таня подошла к ней, намереваясь помочь.

– Не надо, милая, я сама, – монахиня была подслеповата, но увидела заплаканное лицо молодой женщины. – Вижу плохо, но, вроде, раньше тебя здесь не встречала. Или ошиблась?

– Нет, я здесь давно не была.

– Горе у тебя?

– Горе, матушка. Расстреливают всех подряд, а некоторые пишут, что так надо для счастья всего человечества.

– Вон что. Зовут меня матушка Агапия. А тебя?

– Татьяна. Я учительница. Иностранные языки знаю. Да только сейчас это никому не нужно. Я вот что… Скажите, почему на Иверской иконе у Матери Божией кровь на щеке?

– Ох! – матушка направилась к выходу, Татьяна – за ней. – Такая образованная… Было это во времена иконоборца Феофила, в первый век христианский. Около города Никеи жила одна благочестивая вдова. У нее была особо чтимая икона Богородицы. И один римский воин, ворвавшись к ней в дом…

– Вспомнила! – тихо сказала Таня. – Он ударил мечом по иконе, и на ней выступила кровь. Воин бросил меч и раскаялся…

– Да, правильно. И он сам принял мученическую смерть за веру. – Матушка Агапия двигалась медленно, опираясь на палку: – А дальше-то что было с иконой, помнишь?

Подслеповатая матушка умела по голосу, по тому, как идет человек рядом с ней, по тем очертаниям лица собеседника, которые открывались ей на какие-то мгновения, распознать, с кем она говорит. И сейчас почувствовала, что рядом находится мятущаяся, больная душа.

– Благочестивая вдова ночью пустила икону по волнам, – продолжила матушка Агапия рассказ. – Отдала ее во власть морю, боясь, что икону изрубят. Икона приплыла к Афонской Горе, что в Греции…

– И явилась монахам в столпе света.

– Правильно. А почему она Иверской названа?

– Не помню.

– Потому что первым ее увидел монах из Иверии… А какие языки ты знаешь?

– Немецкий, французский, латынь.

– А греческий?

– Со словарем читать могу.

– Так. А в библиотеке у нас бывала? Нет? А знаешь ли ты, как Иверская икона попала в Москву?

– Нет.

– В библиотеку к нам тебя бы отвести… Это царь Алексей Михайлович заказал, чтобы точный список сделали на Афоне и в Москву доставили… «Вратарницей» ее называют, потому что и у афонских монахов она над вратами стоит, и в Москве у Воскресенских ворот, в часовне. Да ты разве там не была?

– Нет.

– Ничего, побываешь, годы твои молодые! В библиотеку к нам когда придешь? – неожиданно спросила она.

– Не знаю… а когда можно?

– Да хоть в воскресенье. После службы здесь меня подождешь, – и она еще раз внимательно посмотрела на Татьяну.

И Татьяна пришла – захотелось еще раз поговорить с матушкой Агапией. Монахиня повела Татьяну в монастырскую библиотеку и там познакомила ее с отцом Иларием, духовником монастыря.

Глава седьмая
Татьяна – сестра Епистимия
(продолжение)

Игумен Иларий худощав, всегда подтянут, ходит быстро. Взгляд его суров и тверд, глаза темные, до черноты. Густые волосы тоже черные, а бороду уже обильно посеребрила седина.

Ему всего 34 года, но сестры чуть не старцем его считают – не по годам обрел он дар убеждения, мудрость. Известен своей праведной жизнью.

Подвизался отец Иларий у оренбургского старца Сосипатра в Бузулукском монастыре, потом служил в Никольском монастыре в Самаре. А теперь архиерей назначил его духовником Иверской обители.

В библиотеке рядами стоят на стеллажах книги в темно-коричневых, вишневых переплетах, с медными застежками. Есть и в окладах. Сколько же здесь сокровищ… Отец Иларий сидит за столом, Татьяну усадил напротив.

– В чем твои сомнения?

– Сомнения мои в том, – начала Татьяна, приготовившись к этому разговору, – что я устала жить так, как живу. Все опостылело и потеряло смысл. Учить детей, как указывает новая власть, не могу и не хочу. Частных уроков почти не осталось. Были еще переводы, но заказы приходить перестали.

– И замуж не идешь? Или уже была?

– Не была и не буду, наверное.

– Почему же? В чем Божье назначение женщины, разве не знаешь?

Татьяну стал раздражать этот монах. Видать, просто много о себе возомнил, оттого и говорит повелительно.

– Господь сказал: Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно. И Он указал на Марию. Так не о духовной ли жизни Он говорил?

Отец Иларий выдержал взгляд Татьяны и спокойно ответил:

– Спаситель говорил о вере. И Он не разделил сестер. Марфа и Мария – две женские ипостаси, житейское и небесное, тело и душа. Они нераздельны, не так ли? Оттого и церкви, и обители – Марфо-Мариинские.

Не смутилась и Татьяна:

– Все же есть Марфа, есть и Мария. А вот еще вопрос: кто назвал Россию домом Богородицы?

– Не так важно, кто назвал. Важно, что народ так считает.

– Народ? А почему этот народ разрушает храмы, жжет иконы… похуже римских воинов? Феофил вернулся?

– Может, и Феофил. А может, хуже. Кто умирал за веру, а кто и предавал ее. Соблазнялись и речами вожаков. Верили им, отвергая Бога. Всегда так было. Весь-то народ зачем в бесов рядить?

– Да что-то праведников мало! Что-то больно быстро все возжелали рая земного, а не небесного. Поманили пряником, и тут же вера рухнула. Действительно, Россия – как колосс на глиняных ногах!

– Ты и в самом деле так думаешь? – строго спросил отец Иларий. – Или родной отец тебя наставил? Знаю, кто он. И статьи его читал – мы для него самые главные враги, так?

– Так. Но только с ним я не вижусь, живу отдельно. И думать я привыкла самостоятельно.

– А коли самостоятельно, так почему не можешь понять Евангелие?

– Почему вы решили, что не могу?

– По словам твоим. Что говорил Господь, когда отправлял учеников проповедовать?

– Что… чтобы они не боялись ничего.

– И все?

– Чтобы… несли слово Божие…

– Возьми Евангелие, – он указал на книгу, – открой главу десятую у Матфея. Читай вот отсюда, – и он показал на стих девятнадцатый.

– Татьяна прочла: Когда же будут предавать вас, не заботьтесь, как или что сказать; ибо в тот час дано будет вам, что сказать, ибо не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас. Предаст же брат брата на смерть, и отец – сына; и восстанут дети на родителей, и умертвят их; и будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасется.

– Достаточно, – сказал отец Иларий. – Теперь понимаешь, какая должна быть вера, чтобы претерпеть до конца? И какие испытания послал нам Господь, чтобы мы спасли души свои?

– Нет, я не понимаю. Ничего не понимаю.

Щеки Татьяны были бледны, но сейчас на них выступил румянец. От постоянного недоедания она ослабела, но внутренняя, духовная, сила жила в ней, держала ее, и это было видно по ее чудесным серым глазам, похожим на ясное северное небо. Мамины были глаза у Татьяны, нижегородские. Там у Татьяны родовой корень.

– Почему же ты не можешь понять, что вера требует мужества? Духовной силы? Именно это имел в виду Господь, когда говорил, что не мир пришел Я принести, но меч. То есть Он прямо нам объясняет, что Его последователь – воин. Меч, разумеется, духовный, и брань духовная.

– Значит, мы побеждаем их духом, а они нас – наганами и пулеметами? Пушками?

– Да, именно так. Думаешь, они расстреляют нас – и победили? Неужели веришь, что сила физическая больше духовной?

– И если тебя ударят по правой щеке, подставь левую…

– Да, Господь так сказал. Но что Он имел в виду? Уметь прощать, молиться о врагах своих. Уметь быть выше житейского. Найди Нагорную проповедь.

Татьяна беспорядочно листала страницы.

– Неплохо бы помнить, что Нагорная в пятой главе у Матфея. Читай.

– И кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся.

– Вот и разъяснена «правая и левая щека». Понимать это надо в высшем, духовном, смысле.

– Но граф Толстой совсем о другом говорит. И прямо понимает, что написано.

– Граф Толстой… свое евангелие сочинил… Вот гордыня – она и есть начало всякого сектантства. Сама подумай: да кто же из нормальных людей не будет защищать себя от врагов, покорится разбойникам?

Татьяна вспомнила, что говорил по этому поводу инженер Никольский, влюбленный в нее. Он как раз упирал на это место в Евангелии, говорил, что тут противоречие…

Она сказала об этом отцу Иларию.

– Никакого противоречия нет, если понимать всю полноту заветов Христа, а не вырывать отдельные фразы и толковать их на свой лад. Посмотри, сколько великих слов святые отцы сказали! – и он указал рукой на стеллажи. – А наши нынешние ничего не знают, ничего не понимают, а уже лезут сами сочинять про Христа. Толкуют вкривь и вкось, потому как себя хотят утвердить и прославить любыми путями. И ты хочешь идти с ними?

– Нет! – твердо сказала Татьяна.

– А если нет, так надо сказать «да» Христу. Другого пути не дано. Вот, сейчас я тебе прочту… – он подошел к полке, поискал, достал книгу с закладкой (видимо, недавно читал): – Чеканная формула про Отечество наше, про то, как жить… Сказано митрополитом Московским Филаретом (Дроздовым), знаешь? Слушай: «Люби врагов своих, сокрушай врагов Отечества, гнушайся врагами Божиими». А, каково сказано? – он внезапно улыбнулся: – Вот мудрость! А Лев Толстой путаную нашу интеллигенцию еще больше запутал.

– Подождите, я боюсь потерять мысль… Да, вот. Если сам Лев Толстой заблудился, то как мне-то быть? С моим-то умишком?

– А как бабушка твоя не заблудилась? Мама? Они тебя в храм привели? Что, очень умные были?

– Да не сказала бы…

– Умные. Но сердцем! Сердцем и надо верить. А кто лезет свое собственное мироустроение вместо Божьего создать, попадает в капкан к дьяволу. На что Шопенгауэр хорош или наш Владимир Соловьев, а как плохо закончили…

Таня с удивлением смотрела на батюшку, и отец Иларий сказал:

– Что, непривычно от замшелого монаха о философии слышать?

– Признаться, да.

– Ты вот матушке Агапии сказала, что языки знаешь иностранные. А свой родной, русский, выучила? Нет, потому что не знаешь народа своего. Не знаешь! Иначе не спросила бы, почему храмы разрушают, иконы жгут. Помолчи, послушай. Народ-то к нынешнему сатанизму готовили со времен Петра! Кто, кроме Лескова и Достоевского, к Церкви свято относился даже из наших великих писателей? А уж что говорить про нынешних! Наш Горький в грязь веру втаптывает, с удовольствием даже. И ведь никто не подумает, что за каждое слово на Страшном Суде отвечать придется. Наставлял Христос, что за всякое праздное слово дадут люди ответ в день Суда, ибо от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься. Так что же удивляться страшной каре, которая на нас пала? То Господня воля! – и он указал на икону Спасителя, висевшую в красном углу.

Татьяна посмотрела на икону. Это был «Спас Ярое око» – суровый, строго, взыскующе смотревший ей прямо в глаза.

Прежде не видела Татьяна такого изображения Христа…

Окно было закрыто, в библиотеке царил полумрак. На улице жарко, а здесь, за толстыми стенами, прохладно, тихо. В кельях, наверное, еще тише, и ничто не мешает молитве. Хорошо отцу Иларию молитву возносить к Самому Господу. И верить, что будешь услышан.

Да, это счастье. Но оно дается лишь избранным.

– Пойду я, отец Иларий. Спасибо, что выслушали меня!

– Должна еще прийти. Библиотекарь наш, сестра Агафоника, умерла. Много языков знала. Надо, чтобы теперь ты помогла. Запомни: жатвы много, а делателей мало; итак молите Господина жатвы, чтобы выслал делателей на жатву Свою. Иди!

Она ушла и, когда осталась одна, за воротами монастыря оглянулась. Солнце сияло на куполах, и монастырь был величав, наряден, украшенный золотой листвой.

«Ну да, жатвы много, это верно».

Ей захотелось самой найти это место в Евангелии, она заторопилась домой, и каблучки ее ботинок бойко стучали, а в сердце не было отчаяния…

Сначала она приходила в монастырь как помощница, потом стала насельницей, а через год была пострижена в мантию с именем Епистимия, что в переводе с греческого означает «знающая».