Текст книги "Взыскание погибших"

Автор книги: Алексей Солоницын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

Глава первая
Александра – сестра Феодора

В доме заведен твердый порядок, так что с самого утра каждый начинает заниматься своим привычным делом. Все приходит в движение, начиная с конюшни, подворья, кладовых и самих комнат в этом каменном доме, известном в Самаре. И когда Александра, умытая, причесанная, после утреннего правила заходит в гостиную, на столе уже бурчит самовар, стоит кринка со свежим молоком, а на тарелках разложены закуски. Весь дальнейший порядок дел после завтрака Саша знает до мельчайших подробностей. Папенька уедет управляться с делами, маменька отправится в поход по дому – всем отдавать распоряжения, что надобно сделать сегодня. Коля уйдет в гимназию, а она, Саша, опять останется одна.

До недавнего времени, пока она ходила в гимназию, этот порядок не только не вызывал тоски, как теперь, а чрезвычайно нравился. Нравилось слушать, как папенька рассказывал о делах – с подъемом, даже с блеском в глазах и радостной улыбкой, когда хорошо продается товар или заключена выгодная сделка. А если в делах что-то не ладится, то это сразу заметно по виду папеньки и по его словам: «А где наша не пропадала!» Маменька торопливо нальет ему водки. Он выпьет, скажет: «Все!» – и примется есть, как обычно, нахваливая кушанья, поданные к столу.

Нравилось Саше вникать и в подробности домашних забот, и в свои заботы – приготовление уроков, занятия в гимназии, встречи с подругами. Жизнь шла, как отлаженный механизм у больших напольных часов: часы заводились, медный маятник с круглым диском раскачивался в точно заданном ритме, и каждый час раздавался мелодичный звон – от одного удара до двенадцати, и так без остановки, изо дня в день.

Но вот учеба закончилась, получено множество подарков, отшумел выпускной бал. Прошел целый год, а Саша все не знает, куда себя деть.

Сначала она пыталась помогать маменьке. Та приняла помощь с улыбкой. Но скоро обнаружилось, что распоряжения, которые отдавала Саша, дела, за которые она бралась, маменька переделывала по– своему. Получалась неразбериха на кухне, в кладовках, раздражение и даже ссоры. Пришлось объясняться, плакать.

Остались только книги да вышивание. И то, и другое она очень любила, но книги в последнее время попадались такие, что лучше бы их не читать вовсе. Приносила их подруга Катя, нахваливала, и Саша вынуждена была читать, чтобы «не отстать от времени». Убедившись, что ей не нравятся модные романы, читать их она прекратила. И вот тогда-то напольные часы стали тикать и звенеть не радостно-мелодично, а тоскливо и уныло.

Катя Тяпушкина, та, что приносила модные романы, звала ходить «просвещаться», объясняя, что они, передовая молодежь, собираются вместе, а Саша может вразумиться и понять, как надо жить и чем заниматься.

И Саша пошла туда тайно от родителей. Встретили ее вроде бы приветливо, и она старалась держаться как можно дружелюбнее, делая вид, что ее нисколько не смущает, что молодые люди курят в присутствии девушек. Но когда Валька Ярцев, которого она знала и раньше, заговорил, что народ русский темен и дик, что в этом главная вина Церкви и попов, Сашу как будто ударили по лицу: щеки ее вспыхнули. Валька учился теперь в Московском университете, влип в какую-то грязную историю, из которой родители едва сумели его вытащить.

– Мы должны просвещать народ и вывести его к свету, – говорил Валька, то и дело откидывая волосы со лба.

Он отрастил их до плеч, завел усы и бородку, которые ему очень шли.

– Россия выйдет на столбовую дорогу цивилизации, когда отринет выдуманного боженьку, а на знамени своем начертает: «Свобода, равенство, братство!» – продолжил он.

Катя и другие девушки чуть в ладоши не захлопали.

– Все это хорошо и красиво сказано. Но мы-то, как жить должны? Нам-то что делать? – спросила Катя.

– Как что? – оратор снисходительно усмехнулся. – Каждый образованный человек это знает. Надо готовить себя к служению народу.

– Но как? – не унималась Катя.

– Да просто, – покровительственно ответил Ярцев. – Идти и пропагандировать. Учить детей в школах. А если по медицинской части, то лечить, но все равно пропагандировать. Объяснять учение Дарвина, другие новые идеи простыми словами.

Саша представила себе, как Валька пропагандирует в деревне, где живет дядя Фрол, брат отца.

– Вы не согласны? – обратился Ярцев к Саше.

– Не согласна, – она покраснела еще больше. – Если вы в деревне скажете, что человек произошел от обезьяны, а не творение Божие, вас просто огреют дубиной по башке.

Кто-то хихикнул, кто-то насупился, кто-то с издевкой посмотрел на Сашу.

– Возможно, огреют, – Валька нисколько не смутился. – Но вопрос: почему огреют? Ответ: от невежества. Как быть? Надо спокойно спросить: как это можно за шесть-то дней сотворить Вселенную? Бог планеты прикрепил на твердь небесную. Это что, декорации в театре? Оперетка, что ли?

Катя весело засмеялась.

– Оперетка, Ярцев, в том, что вас аттестовали по Закону Божьему, – сказала Саша, вставая. – Вы в университете учитесь, а безграмотны хуже гимназиста младших классов. Даже они знают, что Божественный акт творения не может быть доступен пониманию ума человеческого. Вы что, можете объяснить тайну и чудо рождения человека?

– Очень даже могу. Эмбрионы соединяются – мужской и женский, вот и все, – ответил Ярцев.

– Дурак! – отрезала Саша. – Эмбрион – это уже дитя человеческое, только во чреве матери.

– Конечно, я просто оговорился, – торопливо сказал Ярцев. – Соединяются клетки, инфузории.

– Опять дурак! Инфузории – это простейшие одноклеточные. Человек создан по образу и подобию Божию. А вот ты, Ярцев, как раз и есть инфузория! Катя, открой мне дверь немедленно!

И на улице, и дома Саша никак не могла успокоиться. Все слышались издевательские смешки, а стоило закрыть глаза, как виделись насмешливые взгляды. Они красноречиво говорили: «Купчиха! Отсталость!»

Она подошла к зеркалу и посмотрела на себя. Щеки пухлые, румяные. Сколько ни постилась, как ни старалась поменьше есть, эти щечки так и остались наподобие булочек.

Да и фигурой она вышла не в мать, а в грузного, сильного отца: крепкие плечи, руки. Ну зачем такие девице?

И характер у нее отцовский – волевая, идет в выбранном деле до конца. От маменьки только набожность. А красоты ее почему-то нет…

«Фу, не могу, злоба меня так и разбирает. Завтра с утра пойду на исповедь».

Храм Вознесения Христова находится всего в нескольких кварталах от родительского дома. Все здесь, начиная от выбоинок на ступеньках паперти и до заветного места с левой стороны, у иконы Богородицы «Избавительница от бед», где она привыкла и стоять на службах, и молиться одна в самые важные моменты своей жизни, – все ей здесь родное.

Поставила свечу, перекрестилась и пошла к отцу Иоанну, своему духовнику. Он завел Сашу в небольшую комнату, что была в правом приделе, при входе. Здесь у отца Иоанна стоял большой шкаф с книгами, столик, на котором лежали толстые тетради.

Саша рассказала не только о стычке с Валькой Ярцевым, но и обо всем, что мучило ее последний год.

Отец Иоанн сидел на простом стуле. Был он худ, стар, сильно сутулился в последние годы. Белые, воздушные волосы загибались кудряшками на концах, образуя венчик. Глаза бледно-голубые, высветленные временем, кожа на лице тонкая, слегка розовая на щеках. От его облика веяло теплом, чистотой, и был он таким родным и близким, что Саша не один раз плакала, уткнувшись ему лицом в плечо, когда на душе было плохо.

– Сашенька, ты зря кручинишься. Есть же Федор Бурмистров. Так что тянуть? Венчаю вас, заживете своим домом. И все образуется.

Саша объяснила, что с Федором вряд ли что получится. Еще два жениха есть – один хуже другого.

– Что мне делать, батюшка? Я не хочу быть вещью, которую сдают в пользование, как фортепьяно какое-нибудь. Сидеть и ждать, когда явится хороший человек? Были они хорошие-то, да никто в мою сторону не посмотрел. Дурнушка я.

– Ну-ну, – отец Иоанн обнял Сашу и прижал к плечу. – Будет у тебя все хорошо. Так хорошо, как редко у какой женщины бывает. Говорит мне сердце, что судьба твоя так повернется, что многие удивятся и возрадуются. Вытри слезы, встань на колени! – он накрыл ее епитрахилью и отпустил грехи.

Несколько дней отец Иоанн все возвращался мыслями к Саше – и в храме, и дома. «И какие же они балбесы, – думал он о молодых людях, которые не замечали Сашу, зная ее. – Как не видят, что сердце у нее – чистое золото? В глазах-то вся душа светится. Ах, балбесы-балбесы…» И он все думал, как помочь Саше.

И придумал.

Отец Иоанн знал, что Саша прекрасная рукодельница. И он решил – пусть она учится шить золотными нитями. Пусть вышьет покровец для Святых Даров. Глядишь, если пойдет дело, можно и заказы ей организовать… По крайней мере, у Саши на ближайший год будет серьезное дело…

И он, засыпая, улыбнулся, довольный.

За первый покровец Саша взялась с волнением и даже страхом. Но помолилась, успокоилась и с присущими ей с детства аккуратностью и тщательностью принялась за дело.

За рукоделием Саша всегда размышляла. Мысли текли неторопливо и, как нити, прочно ложились в ряды, складывая узор.

Ну сделает она покровец. Посредине плата вышьет крест, по углам – крылья ангельские. Потом, поди, отец Иоанн даст ей работу посложнее. Она и новую работу выполнит. И так всю жизнь?

Но возникла и успокоительная мысль: ее рукоделие будет находиться в алтарях, где совершаются как раз те таинства, ради которых и проходят богослужения. Когда священник выйдет из алтаря со Святыми Дарами к молящимся, совершая Великий вход, Потир будет накрыт ее покровцом.

Этим можно утешиться?

А если и самой усердно молиться? Если посвятить всю свою жизнь Богу…

– Иван Акимыч? Наталья Кузьминична? – отец Иоанн держал покровец тонкими пальцами, как держат драгоценный камень, и любовался им искренне, поднимая светлые глаза то на отца, то на мать Саши, то на нее саму: – Вот уж воистину золотая дочка у вас выросла! – и он смеялся, счастливый, и были видны его белые ровные зубы. – Теперь, Сашенька, вышьешь еще два точно таких же, чтобы были готовы к Рождеству. На Рождество, родненькие мои, еду в Москву. Покажу там твое рукоделие. Бог даст, о заказе договоримся.

– Вы только побольше, пожалуйста, золотных ниток привезите, – попросила Саша. – А денег папенька даст.

Отец Иоанн опять засмеялся.

– Ну какая же ты купчиха? Сразу отцу в карман лезешь. Это тебе платить будут. Да немало.

Иван Акимыч так и просиял.

– Да я… Неужто буду ради любимой-то дочки жаться?

Сашу он действительно любил. Гордился ею и втайне мечтал, чтобы она продолжила его дело – видел в ней свою хватку. Смущала лишь ее духовная просвещенность, когда она объясняла какие– нибудь места из Евангелия или толковала молитвы. И отец, и мать внимали ей не столько со смирением, сколько с удивлением: когда это она успела стать такой умной?

Жизнь Александры налаживалась, а событием, которое окончательно определило ее судьбу, стала встреча с матерью Маргаритой, игуменьей Иверского женского монастыря.

Саша золотом и серебром вышила плащаницу для монастыря, и сделала это так хорошо, что верующий народ с восторгом и радостью стал говорить, что в городе появилась удивительная золотошвейных дел мастерица.

– Дар у тебя от Бога, – сказала мать Маргарита, пригласив Сашу к себе в келью. – А помнишь притчу Иисусову о талантах?

– Как же не помнить! Таланты в землю зарывать нельзя. Папенька очень любит эту притчу.

– Хорошо, что любит. Легче с ним говорить будет. Жениха-то он тебе приготовил?

Саша покраснела и потупилась:

– Не будет свадьбы.

Матушка не спросила, почему. И обычно все, кто приходил к ней, начинали говорить сами. Но сейчас молчала и Саша.

– Не хочешь говорить – не надо. Придет, может, время – скажешь. Я ведь что хочу тебе предложить. Как хорошо было бы у нас в монастыре золотошвейную мастерскую открыть! В начальницы – тебя, в помощницы – послушниц толковых. Жизнь у тебя сразу смысл иной обретет…

Саша подняла на игуменью глаза.

– Я думала. Но стать монахиней… Главное-то не в руках моих, а вот здесь, – и она приложила руку к сердцу, – здесь, матушка!

Непрошеные слезы полились сами собой, сильные плечи затряслись.

– Они… в столовой разговор вели, а я… закуски несла. Слышу, как папенька громко так сказал: «Решай!» Я у дверей и застыла.

Саша вытирала слезы, но они все не останавливались.

– У папеньки голос громкий, он Федору вроде шепчет, а мне все слышно. Мол тебе выгода, Федор. А тот молчит… Он мне в любви клялся. А тут говорит: «Ладно, стерпится-слюбится. Только придется вам, Иван Акимыч, еще двадцать тыщ прибавить». Вот! Они… мной… торговали!

Мать Маргарита дала Саше выплакаться.

– Ты так и стояла у двери? Или что-то сделала?

– Да стыдно вспомнить, матушка. Зашла, поднос на стол поставила. Обида такая, что черно в глазах. Отец что-то говорит, я не слышу, вижу только – улыбается. И я, матушка, взяла тарелку с селедкой и вдруг как шваркнула Федьке в морду! Вот, говорю, тебе десять тыщ! А потом тарелку с икрой взяла да опять ему по морде! Еще, говорю, десять тыщ! А это в придачу – и соленые помидоры ему на башку!

Матушка Маргарита смеялась искренне, громко. С девичьих лет, наверное, так не смеялась. Мелкие слезы выступили у нее на глазах. Она вытерла их и с такой светлой, радостной улыбкой посмотрела на Сашу, что у той враз ушло уныние.

– Золотое у тебя сердце, Сашенька, правильно отец Иоанн определил. Будет много у тебя подвигов во славу Божию. Твердо тебе говорю. А начнешь с послушниц, как все начинают.

Известие, что Саша уходит в монастырь, не удивило ни отца, ни мать, лишь опечалило.

– Да ведь я не за тридевять земель уезжаю, – утешала их Саша. – Видеться часто будем.

– Так-то оно так, дочка, – ответил отец. – Только я хотел видеть тебя… хотел видеть, – и голос его вдруг прервался.

– Прекратите, – твердо сказала Саша. – Еще неизвестно, сгожусь ли я в монахини. Это честь великая – молиться за всех сразу. А дело твое, папаня, Коля продолжит. Он мужик.

– Да ведь я что? Непривычно… купеческая дочка. Как благословлять-то? Иконой? Или так перекрестить?

– Иконой, папенька. Вот этой, Божией Матери. Я ее с собой возьму и буду хранить всю жизнь.

* * *

Вода забурлила и сильно ударила о баржу. Это внезапно налетел ветер, потащил посудину вниз по течению, натянув якорную цепь до предела.

Ветер взвыл, будто от досады, что не может сорвать баржу с якоря, и потянул ее по кругу. Какая-то доска баржи треснула, пожарное дырявое ведро сорвалось с крюка и, гремя, покатилось по палубе.

– Ой, страшно! – тоненько вскрикнула послушница Авдотья и теснее прижалась к сестре Фотинии.

– Не бойся, Дуня! Ты радуйся, что ветер, может, сорвет нас с якоря да к берегу и принесет!

Она обнимала Дуню и гладила ее по голове.

У Дуни головушка больная. Налетают на нее боли – вот как этот ветер, неизвестно откуда примчавшийся к Волге. Боль треплет, рвет на куски Дунину голову. Она падает на пол, вертится, кричит. Тогда надо схватить ее, держать и обязательно окатить холодной водой. Родительский дом Дуни сгорел, сгорели и мать с отцом. Только начнет она беспокоиться, сразу ей кажется, что волосы на ней горят, и платье на ней горит.

В огне Дуня не сгорела, а вот в воде тонет.

– Проклятые, они хуже зверей! Те на такое злодейство неспособны.

– Не надо, Дуня, милая! Молиться за них надо, а не проклинать, ибо не ведают, что творят. Вспомни, как Спаситель наставлял: молитесь за врагов своих.

– Не могу! Не хочу!

– Тише, Дуня. Сестры, слышите? Как будто мы плывем?

– Нет, это баржу кружит ветром. Нас посадили на мертвый якорь.

Ветер взвыл с новой силой.

– Марфа, ты где? – спросила, напрягая голос, сестра Феодора.

– Здесь я.

– Читай Канон молебный ко Пресвятой Богородице!

У сестры Марфы голос низкий, зычный. И силушку ей Бог дал. Надо, например, мешки перетащить или кадки с соленьями передвинуть – можно и без мужиков обойтись, была бы только рядом Марфа. И читает на часах без устали, потому что многие службы знает наизусть.

Сейчас она начала читать как обычно. Но оттого что свистел и подвывал ветер, напрягала голос до последних высот.

Самые слабые сердца, как у болящей Дуни, укрепились. А сердца, в горниле любви к Спасителю закаленные, уже горели в молитвенным огне: Яко стену прибежища стяжахом, и душ всесовершенное спасение, и пространство в скорбех, Отроковице, и просвещением Твоим присно радуемся, о, Владычице! И ныне нас от страстей и бед спаси.

Глава вторая
Александра – сестра Феодора
(продолжение)

Посетителей было двое, и когда сестра Феодора вошла в приемную матушки Маргариты, прежде всего увидела знакомого человека.

Волевые зоркие глаза, коротко остриженные седые волосы, седые усы. Статный, сильный, сразу располагающий к себе. Это был Петр Владимирович Алабин. Папенька познакомил с ним на благотворительном вечере у губернатора. Саша запомнила, как хорошо говорил тогда Петр Владимирович о развитии торговли в Самаре.

Алабин – гласный городской Думы. Сестра Феодора знала, что сейчас Петр Владимирович занимается тем, что организует помощь братьям-болгарам, которые сражаются с поработителями.

Вторым посетителем был художник Симаков. Он серьезен, деловит, держится строго, официально.

– Взгляните! – Алабин развернул лист и положил его на стол, прижав углы книгами. – Николай Евстафьевич предложил такой вид знамени, которое мы решили направить в Болгарию.

На листе был нарисован крест, в центре – изображение Иверской иконы Божией Матери. На другом листе – точно такой же крест, но в сердцевине – святые равноапостольные братья Кирилл и Мефодий, учители словенские. Над собой они держали православный крест.

Сестра Феодора сообразила, что эти изображения будут по обе стороны знамени. «А какого оно будет цвета? И что же именно здесь требуется вышить?»

– Мы посылаем на фронт сапоги, валенки, тулупы, шинели. Это нужно, без сомнения. Но чтобы бойцы всегда помнили, что бьются за веру Христову и что мы с ними, нужно знамя. Нравится вам эскиз?

– Да, нравится. Но что нам вышивать? Вы же за этим пришли?

– По краям надо вышить золотую кайму. Может быть, золотая бахрома. Знамя будет желтого и белого цветов. Черного совсем немного, рядом с каймой. Таким образом, будут присутствовать все цвета государева знамени… В сочетании с золотым шитьем это придаст торжественность и величие. Вот в чем наша общая цель, – Симаков говорил твердо, как о деле уже решенном и не имеющем других вариантов.

– А изображения Божией Матери и святых тоже золотистого цвета?

– Да, мы как бы икону создаем. Охряный цвет главный, остальные вспомогательные, его дополняющие и оттеняющие…

– Я, конечно, не художник, – сказала сестра Феодора, – вам лучше знать, какой цвет главный, а какой вспомогательный. Но только я знаю, что цвет святости – белый. А голубой – это цвет Богородицы, поэтому в богослужении это одни из основных цветов… И потом… Крест на знамени должен быть виден отовсюду. Так какой фон лучше?

– Во многом вы правы, – ответил, несколько раздражаясь, Симаков. – Но мы должны исходить из цветов императорских, государевых. И к тому же знамя наше, русское…

– А покров Богородичный – небесный, – матушка Маргарита чувствовала гордость, что ее молодая монахиня в состоянии вести ученый спор с художником, да и права, кажется.

– Насколько я помню, с петровских времен наше русское знамя как раз и было бело-голубое, – сказал Алабин.

– И красное еще добавлялось, а? Давайте-ка проверим, Николай Евстафьевич. На белом-то действительно лик Богородицы будет хорошо виден… Подумаем? А долго ли вам вышивать придется?

– К работе мы готовы приступить хоть сегодня. И трудиться будем не покладая рук.

Весной Алабин увез знамя в Москву. Оно было выставлено для обозрения в Кремле. С восторгом и умилением смотрели на него москвичи…

А 6 мая 1877 года начальник Болгарского ополчения генерал Столетов, командир Третьей знаменной дружины подполковник Калитин и знаменосец дружины преклонили перед знаменем колена.

В конце июля того же года у матушки Маргариты в келье вслух читали «Московские ведомости», которые принесла жена Алабина, Варвара Васильевна: «Остатки офицеров Третьей дружины Болгарского ополчения, которой вручено было Его высочеством Главнокомандующим знамя, поднесенное Самарским обществом, сочли себя обязанными сообщить вам, что наша дружина показала себя достойной сражаться под покровом Божией Матери и славянских святителей Кирилла и Мефодия.

19 июля под Ески-Загорой мы вступили в бой с неприятелем, вшестеро сильнейшим. Несмотря на это, под предводительством нашего храбрейшего командира подполковника Калитина дружный натиск болгар заставил турок обратиться в бегство. Но подкрепленные турки перешли в наступление, и дружина, окруженная с трех сторон, должна была отступить перед превосходящими силами неприятеля. Во время отступления пять знаменосцев сменили друг друга, и все легли убитыми или ранеными. Предпоследним из них был сам подполковник Калитин. Он взял сломанное знамя, но тотчас пал мертвым, сраженный неприятельской пулей в голову.

Знамя было вынесено из боя унтер-офицером Фомой Тимофеевым.

Из убыли, понесенной нашей дружиною, вы ясно видите, что мы сумели заслужить честь стоять под Покровом Пресвятой Богородицы. Из 469 человек мы насчитываем теперь только 207 нижних чинов, из 14 офицеров невредимыми вышли из боя только пятеро. Нелишним считаем сообщить вам имена и фамилии убитых наших товарищей.

Убиты: подполковник Павел Петрович Калитин, капитан Федор Федоров, штабс-капитан Иван Усов, поручик Андрей Попов.

Ранены: штабс-капитан Попов и поручик Живарев (оставшийся в строю), подпоручики Дубровский, Поликарпов и Бужинский».

…Отслужили панихиду по убиенным, внесли их имена в синодик для поминания.

А ночью, когда сестра Феодора заснула, увиделось ей изрытое взрывами снарядов поле, редут, обороняемый нашими солдатами и офицерами. Гремят выстрелы со всех сторон, но продолжает реять знамя над нашими бойцами.

Вот упал знаменосец, но древко подхватила рука другого солдата.

Залп. Пули раздробили древко знамени и руку знаменосца. Подполковник Калитин подхватил знамя.

– Вперед, герои!

Пуля угодила ему в голову, кровь залила лицо…

Сгрудились вокруг знамени остатки дружины, отстреливаются на три стороны. Все уже становится кольцо, которым сжимает героев неприятель.

Упал Калитин, но знамя подхватил какой-то молодой высокий офицер. Он бежит вперед, расступается перед ним враг. Ни одна пуля не задела ни знамени, ни знаменосца.

Враг отступает, а потом обращается в бегство.

И видит сестра Феодора, как встают все пять убитых знаменосцев, как идут они к своим, под знамя Богородицы. Лица их чисты, глаза наполнены светом, шаг легок и тверд.

– Вытри слезы, сестричка! – говорит Павел Петрович Калитин. – Посмотри – разбит враг! Видишь – город наш! Теперь он навеки болгарский, навеки христианский. Да ты улыбнись, сестричка!

Знамя реет высоко, залитое солнечным светом. Нашему воинству нет границ, до самого горизонта видны идущие в бой дружины православные. Да кто же может их победить?

Никто и никогда!

Сестра Феодора проснулась вся в слезах. Сон был настолько отчетливым, лица так хорошо и ясно виделись, что и сейчас стояли перед глазами. Особенно хорошо было видно лицо Павла Петровича Калитина.

«Да разве я с ним знакома? Да откуда же я его так хорошо знаю?»

Она затеплила лампаду и стала молиться, понимая, что это Богородица показала ей поле боя, героев, знамя, которому теперь суждено жить в веках. И в ту ночь, когда молилась, и сейчас, в чреве тонущей баржи, сестра Феодора знала, что Покров Божией Матери был над ней в самые высшие мгновения ее жизни. И теперь он над ней – вот в эту грозную минуту, когда расстается она с земной жизнью.