Текст книги "Взыскание погибших"

Автор книги: Алексей Солоницын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

Глава пятнадцатая
«Не моя воля, но твоя да будет…»

16 июля 1918 года. Вечер

Не спится.

Духота. Если бы, как прежде, утомился работой, то бессонница отступила бы. И в Царском, и в походе, и в гостях, где приходилось ночевать, он всегда спал хорошо. Это отец приучил с детства всех пятерых детей спать на простых солдатских кроватях и жестких подушках. Утром, в любое время года, они обливались холодной водой. На завтрак ели кашу.

Как жаль, что быстро пролетело время! 6 мая, в день памяти Иова Многострадального, ему исполнилось пятьдесят лет. На один год он прожил уже больше, чем его отец. Восшествие на престол Александра III состоялось 2 марта 1881 года. И 2 марта 1917 года государь император Николай Второй подписал Акт отречения от престола.

Второго марта… Они пишут о Манифесте отречения. Но был другой Манифест – о создании «ответственного правительства», который они не приняли. Об отречении же был Акт, а не Манифест. Это ведь совсем разные понятия. Было еще «Прощальное слово к войскам». Как узнал государь, это «Слово» запретил распространять в войсках Гучков, военный министр. «Слово» царя до войск не дошло.

Гучкова государь хорошо запомнил. Он, конечно, знал об этом «неторгующем купце», как сам себя называл этот думский лидер, красноречивый оратор с репутацией героя. Он воевал в Африке на стороне буров против англичан. Воевал в Македонии на стороне восставших. То есть изображал русского Байрона. Вот только стихов не писал. Зато был хорош собой, смел, решителен. Жизни своей не пожалеет за Родину. Родина его, разумеется, должна быть либеральной, но при сохранении монарха. Главные фигуры в правительстве – представители крупного капитала, как это и начертано на знаменах партии октябристов, один из создателей которой – он, Гучков Александр Иванович.

Он был председателем III Государственной думы. И еще председателем масонской военной ложи.

Вместе с Гучковым к царю ехал во Псков Василий Витальевич Шульгин. Это был лидер «прогрессивных националистов», депутат Госдумы, редактор газеты «Киевлянин». Его избрали во Временный комитет. Как человека, который сам себя называл монархистом, его решили направить к государю.

Но приезд Гучкова и Шульгина оказался формальностью – все было решено до их появления во Пскове.

Утром, после чая, с докладом опять явился Рузский.

Государь принял его все в том же вагоне-салоне, обшитом зеленым шелком. Он сидел у небольшого четырехугольного столика, бледный, спокойный, сосредоточенный. Все в той же темно-серой черкеске, с кинжалом в серебряных ножнах на поясе.

Но было и нечто в лице государя, что делало его выражение не таким, как вчера.

Рузский, сосредоточенный на том, что он должен сказать, не заметил ничего. Юрий Никифорович Данилов, начальник штаба фронта, человек куда более умный и наблюдательный, чем его начальник, заметил: под глазами государя кожа потемнела, появились морщины, которых прежде не было.

Но особенно поразили Данилова глаза государя. Непроницаемо-светлые, они вызвали в памяти генерала воспоминание о том, когда он впервые увидел Белое море. Это было летом. Светло-голубое море, ровное, совершенно неподвижное, казалось бескрайним. Вода прозрачная, но Данилов ничего не увидел сквозь ее толщу. Море хранило свои тайны.

Это воспоминание пронеслось в сознании Данилова, когда он попытался определить, о чем государь сейчас думает, но ничего не мог прочесть по глазам императора.

Генерал Саввич, Сергей Сергеевич, ныне занимал должность начальника снабжения фронта. Служить ему пришлось и во Владивостоке, начальником крепости, и в Сибири, где он командовал армейским корпусом. Был он и генералом от инфантерии по Генеральному штабу. Не думал генерал, что ему придется стать свидетелем события, которое он будет помнить до последней минуты своей жизни.

У Рузского глаза были в красных прожилках, под глазами мешки, но китель не помят, волосы аккуратно причесаны, усы нафабрены. Для официальности визита он взял с собой генералов Данилова и Саввича.

– Ваше величество, – начал Рузский, протягивая государю тексты переговоров с Родзянко, телеграммы Алексеева и ответы командующих фронтами, наклеенные на листы. – Вы должны ознакомиться с этим. Прошу вас!

Государь взял листы и стал внимательно читать. Тексты телеграмм были ошеломляющими, но ни один мускул на лице государя не дрогнул.

«Да он что, каменный? – подумал Рузский. – Или не понимает, что происходит?»

– Вашу телеграмму о создании ответственного правительства я не послал, – сказал Рузский, когда увидел, что государь прочел телеграммы. Говорил Рузский нарочито медленно, разделяя слова. – Так как вы сами видите – создавать ответственное правительство поздно. Речь идет о вашем отречении в пользу наследника при регентстве Михаила Александровича.

Государь отложил листы. Посмотрел на окно, плотно занавешенное шторами.

«Западня, – подумал государь, – Алексеев без моего ведома дал запрос всем командующим фронтами… Вел переговоры с Родзянко, а для меня сказался больным… Они все давно решили – без меня».

Тишина стояла такая, что не было слышно даже дыхания присутствующих.

Гробовая тишина.

«Господи, что же это он? – думал генерал Данилов. – Хоть бы крикнул, порвал листы, выгнал нас!».

И опять это сравнение глаз государя с морем, которое он наблюдал с борта парохода, возникло в его сознании.

Генерал Саввич вообще не смог бы вымолвить и слова, если бы его о чем-то спросили. Дыхание перехватило, в груди возникла боль – будто туда воткнули тупой предмет.

Больше всего государя поразила телеграмма великого князя Николая Николаевича, дяди, который был Верховным главнокомандующим, а сейчас командовал Кавказским фронтом. «Николаша» столько раз клялся в преданности государю. Его любили в войсках, ценили за мужество, связывали с ним надежды на победу. Высокий, худощавый, с удлиненным лицом, похожим на лицо деда, императора Николая I. Как ему верил государь! И вот он телеграфирует. Государь взял листы и еще раз прочел, что написал его дядя, выразитель мнения большинства Дома Романовых:

«Генерал-адъютант Алексеев сообщает мне создавшуюся небывало роковую обстановку и просит меня поддержать его мнение, что победоносный конец войны, столь необходимый для блага и будущности России, и спасение династии вызывает принятие сверхмеры.

Я, как верноподданный, считаю по долгу присяги и по духу присяги необходимым коленопреклоненно молить Ваше императорское Величество спасти Россию и Вашего наследника, зная чувство любви Вашей к России и к нему.

Осенив себя крестным знамением, передайте ему Ваше наследие. Другого выхода нет. Как никогда в жизни, с особо горячей мольбою молю Бога подкрепить и направить Вас.

Генерал-адъютант Николай».

«Какой же он „верноподданный“? – думал государь. – Так поступали и фарисеи. Командующие против меня, Дума и их правительство тоже против…»

Государь отвернулся от зашторенного окна и поймал злобный взгляд Рузского.

«Однако хуже Алексеева и Николаши вот этот… Но уже недолго мне осталось видеть его».

– Я еще вчера понял, что Манифест о даровании ответственного правительства не поможет, – сказал государь ровным голосом. – Если надо для блага России, чтобы я отошел в сторону, я готов. Но я опасаюсь, что народ этого не поймет. Скажут, что я изменил клятве своей в день священного коронования. Еще обвинят, что я бросил фронт.

– Отчего же «обвинят»? – ехидно сказал Рузский. – Вы объясните в отречении, почему оставляете трон. Именно на благо России, как вы сказали. И главнокомандующего назначите – Николая Николаевича… Впрочем, о назначениях можно потом. Сейчас – главное. Я, как главнокомандующий Северо-Западным фронтом, полностью поддерживаю решения начальника Генерального штаба и председателя Государственной думы. Они правы – у вас нет иного выхода, как отречение. Вот и генералы мои подтвердят… Юрий Никифорович?

– Да, положение действительно такое, ваше величество, – сказал Данилов.

– Сергей Сергеевич?

Саввич кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Внезапно странный звук вырвался из его груди, и он опустил голову. Плечи его затряслись, он прижимал кулак то к одному глазу, то к другому.

– Ну? – Рузский смотрел на государя так, будто это он мучает их. – Решайтесь!

– Я принял решение, – ответил государь, продолжая сохранять самообладание, а оно было в этот момент выше человеческих сил.

Он встал и осенил себя широким крестом.

– Я принимаю решение отказаться от престола в пользу своего сына Алексея, – сказал он ясно и твердо.

Потом, после небольшой паузы, сказал слова, поразившие даже Рузского:

– Благодарю вас всех за доблестную и верную службу. Надеюсь, что она будет продолжаться и при моем сыне.

Рузский, который минуту назад почти кричал на государя, смотрел на него с нескрываемым почтением. Чувство преклонения перед мужеством государя испытывал и генерал Данилов, а генерал Саввич залился слезами, чего с ним никогда не было до сего дня и часа.

Генералы ушли, но государь знал, что муки сегодняшнего дня не окончены. Предстояло сказать о своем решении генералам свиты и посланцам Временного комитета, которые уже были на пути во Псков. Надо еще написать текст Акта отречения, послать телеграммы в Ставку и Думу. Кроме того, он решил поговорить с лейб-хирургом профессором Федоровым – возможно ли в будущем вылечить наследника. От этого зависит текст отречения. И еще много других вопросов предстояло решить в теперешнем новом для себя положении, которое не принесет ему ничего, кроме новых страданий – государь это хорошо знал. Но он также хорошо знал, что спасет его. Если он до последней минуты будет с Господом, то и Господь не оставит его.

А над Псковом, над Петербургом, над всей Россией, в самом имени которой заключена синь, сгустилась тьма. Небо опустилось низко и превратилось в сплошную черноту, а приятный легкий морозец, в эту пору веселящий душу, стал холодным, леденящим морозом.

Платформа вокзала, слабо освещенная, покрылась корочкой льда, и дежурный шел по ней мелкими шажками, боясь упасть. Согбенная фигура солдата виднелась на краю платформы, а фонарь, тускло горевший, желтел в черноте.

Свистя и пуская клубы пара, к платформе подошел паровоз с несколькими вагонами. Полковник Мордвинов, флигель-адъютант, встретил депутатов Думы Гучкова и Шульгина и повел их к вагону государя.

– Что в Петрограде, господа? – спросил Мордвинов.

– О, вы себе представить не можете, – ответил Шульгин, озираясь вокруг. Он поскользнулся и упал бы, если бы его не подхватил под руку Мордвинов.

– Как у вас тут, однако! – Гучков шел, семеня.

Оба депутата были в черных пальто, в шляпах-котелках. Мордвинов обратил внимание, что у Шульгина усы были густые, длинные, стрелами. У Гучкова усы и борода холеные, с благородной сединой.

– Вы не поверите, но мы находимся в руках этой самой народной массы, – сказал Шульгин. – Вернемся, а нас могут арестовать.

– Вас? Народных избранников? – удивился Мордвинов. – Так что же вы предполагаете делать? На что надеетесь?

Гучков продолжал хранить молчание, а Шульгин как– то робко сказал:

– Может быть, государь… нам поможет. Надеемся…

Мордвинов не переставал изумляться – ждали волевых, сильных деятелей, взявших власть, а тут…

Он представил депутатов министру двора графу Фредериксу. Из вагона свиты граф провел депутатов в вагон государя.

Император впервые лично разговаривал с этими людьми.

«Какой у них, однако, странный вид. Не бриты. Воротнички грязные. Неужели не могли взять в дорогу свежее белье?»

– Общее положение сейчас таково, что весь Петроград в брожении, – начал Гучков. – Беспорядки приняли масштабы катастрофические, и если бы не Дума, возник хаос.

Гучков прикасался то к усам, то к виску, и государь заметил, что руки у «лидера Думы и героя освободительных войн» трясутся.

– Нам удалось наладить связь с воинскими частями через Советы, выяснить их требования… Чтобы продолжить войну до победоносного конца, необходимо принять условия тех, кого не устраивает прежний порядок.

Гучков продолжал говорить о положении в Петрограде в той же безличной форме, никак не обращаясь к государю, будто читал лекцию…

Государь смотрел прямо перед собой. Глаза его оставались непроницаемыми.

Потом заговорил Шульгин. И у него тряслись руки, и он говорил сбивчиво, тоже в общих чертах.

Послышался шум, и в вагон без доклада вошел Рузский. Он только что отчитал подчиненных, что ему не доложили о приезде депутатов. Ведь именно он должен был встретить их и лишь потом идти к государю.

– Вечно путают, – продолжал ворчать Рузский, подчеркивая, что он хозяин положения, а не кто– либо другой. – Мне не доложили, господа, о вашем прибытии. Путаница…

Он поздоровался за руку с Гучковым и Шульгиным, поклонился государю.

Гучков подождал, пока Рузский утихнет, и, обращаясь к государю, произнес наконец то, ради чего приехал сюда с Шульгиным:

– Мнение Временного комитета, поддержанное командующими фронтами, – ваше отречение.

И Гучков замолчал, боясь взглянуть на государя. Шульгин вынул из кармана платок, вытер пот со своей бритой наголо головы.

– Я принял решение. До трех часов сегодняшнего дня я думал, что могу отречься в пользу сына Алексея… Но к этому времени я переменил решение в пользу брата Михаила… Надеюсь, вы поймете чувства отца…

Государь встал и прошел в свое отделение вагона. Через несколько минут он вернулся…

Акт об отречении был подписан.

Но почему-то он был напечатан на пишущей машинке и подписан государем карандашом…

А ведь пишущей машинки в вагоне-салоне государя поезда «Литер А» не было…

Вот текст Акта:

«В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны, во что бы то ни стало, до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными союзниками нашими сможет окончательно сломить врага.

В эти решительные дни в жизни России почли Мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и в согласии с Государственной думой признали Мы за благо отречься от престола государства Российского и сложить с себя верховную власть.

Не желая расставаться с любимым сыном нашим, Мы передаем наследие наше брату нашему Великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на Престол государства Российского. Заповедуем брату нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу. Во имя горячо любимой Родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед ним повиновением царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ему вместе с представителями народа вывести государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России!

Николай.

2 марта. 15 часов. 1917 г.

Министр Императорского двора генерал– адъютант граф Фредерикс».

Депутаты и Рузский торопливо ушли, а государь отдал распоряжение ехать в Ставку, а оттуда в Царское. Теперь поезд вряд ли кто остановит.

Он записал в дневнике: «В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого… Кругом измена, трусость и обман».

Стук колес немного успокоил его.

Он думал об Алексееве. О том, какую телеграмму он дал командующим. Ответ об отречении диктовался просто: «Если вы разделяете этот взгляд, то не благоволите ли телеграфировать весьма спешно свою верноподданническую просьбу Его Величеству…»

«Благоволили дать просьбу… убрать меня».

Как они теперь встретятся? Впрочем, Алексеев, как обычно, спрячет глаза.

Государь взял Евангелие, раскрыл его: Придя же на место, сказал им: молитесь, чтобы не впасть в искушение.

И Сам отошел от них на вержение камня, и, преклонив колени, молился, говоря: Отче! о, если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо Меня! впрочем не Моя воля, но Твоя да будет.

…И сейчас, лежа на кровати в доме инженера Ипатьева, вспоминал он эти слова Спасителя.

И еще вспомнил другое событие, которое произошло с ним в Крыму, в те счастливые дни, когда еще ничто не предвещало страданий.

Был солнечный день, нежаркий, с прогретым воздухом. Ветер касался лица, словно лаская его. Они с Аликс сидели в открытом авто, на заднем сиденье, любуясь видами, которые открывались взору. Дорога шла вдоль моря, оно сияло, вспыхивая на солнце серебристыми искрами. Слева высились горы, покрытые орешником, кустами снежного ягодника, терновника. Деревья, цепляясь корнями за уступы, были невысокими, но крепкими, с густыми ветвями. Попадались и голые каменистые склоны, то темно-серые, то черные, с розовыми прожилками гранита.

– А не поехать ли нам в монастырь? – предложил он. – Здесь не так далеко, а мы с тобой там давно не были.

– Я с удовольствием, – сразу же согласилась Аликс. – То-то отец-настоятель обрадуется!

Они улыбнулись друг другу, вспомнив прошлую свою поездку в монастырь, радость отца-настоятеля, игумена Тихона, который не знал, как угодить царю и царице, которые почтили монастырь своим посещением.

Георгиевский монастырь был особенным, редким для России. Он находился в двенадцати верстах от Севастополя, в семи верстах от Балаклавской бухты. Необычность монастыря заключалась в том, что находился он высоко в горах, наподобие птичьего гнезда прилепившись к скалам.

Монастырю более тысячи лет. Храмов два. Один внизу, у воды. Здесь, по преданию, во время бури, когда гибли греческие мореплаватели, на камне по их молитвам явился Георгий Победоносец и усмирил бурю. Спасшиеся мореплаватели построили часовню в память о своем чудесном спасении, а потом появился и монастырь с храмом во имя Георгия Победоносца.

Когда в 1850 году праздновали тысячелетие со времени основания часовенки, положившей начало монастырю, решили заложить еще один храм, на высоте две тысячи футов, где была удобная площадка для строительства.

Произошло это в праздник Воздвижения Животворящего Креста Господня, поэтому храм и стал так называться.

Царская чета, узнав о Георгиевском монастыре, решила обязательно помолиться там, ведь он находился на такой высоте, у самого неба!

Прошлый приезд был запланированным, а нынче они приехали неожиданно.

Игумен Тихон, крепкий старец с курчавой черно-белой бородой и такими же длинными густыми волосами, так и просиял от радости, когда ему сказали, что приехали государь с государыней.

Игумен готовился к обедне. Царственные особы не стали нарушать монастырский устав и вместе с братией встали на молитву.

Служба шла обычным чередом, но когда заканчивали петь «Господи, к Тебе воззвах!» – в храме возник какой-то странный шум. Там, у самого входа, происходило что-то необычное. Один из монахов, пробежав вдоль стены храма, зашел через дьяконские врата в алтарь, чтобы сообщить отцу настоятелю о каком-то чрезвычайном событии. Игумен что-то сказал монаху, а сам пошел к выходу из храма.

– Государь, – тихонько сказал он, вернувшись и подойдя к царю. – Прошу вас прервать на минуту молитву и последовать со мной.

Государь повиновался.

Когда вышли из храма на паперть, царь увидел двух старцев, стоявших один подле другого. Солнце освещало их так, что отчетливо были видны лица, глаза и каждая черточка ликов этих молитвенников.

Они были монахами-отшельниками, жили в пещере намного выше монастыря. Пещеру их никто не видел. О том, что старцы живы, узнавали лишь по тому, что пищу, которую монахи оставляли на тропе, отшельники забирали.

У одного из них, высокого и худого, была длинная седая борода. Другой был среднего роста, борода у него была не столь длинная, но тоже седая.

– Просили на минуту позвать вас, – сказал игумен. – Это наши старцы.

Оба монаха, ни слова не говоря, низко, в землю, поклонились государю.

Он тоже поклонился им.

После этого старцы молча повернулись и ушли по тропе в горы.

Государь смотрел им вслед, пораженный произошедшим.

– Я, государь, осмелился вас из храма вызвать, потому как старцы первый раз из пещеры своей сюда пришли, – сказал игумен. – И вот что еще… О вашем-то приезде никто и знать не знал…

Государь кивнул, все еще находясь под впечатлением произошедшего.

– По молитвам, значит, они ваше величество узрели, – сказал игумен.

Государь хотел спросить, почему старцы поклонились ему до земли, но не стал.

А потом, когда на яхте «Штандарт», уже другим летом, шли мимо Балаклавы, он о многом догадался.

На обрывистом скалистом берегу, на вершине скалы, ближней к морю, стояли два человека. Они повернулись лицом к морю, будто дожидаясь, когда яхта пройдет мимо них. Яхта шла на довольно большом расстоянии от берега, но двое на скале были хорошо видны.

– Кто это? – спросила государыня, подходя к мужу.

Он пристально смотрел на скалу и ничего не ответил.

Там стояли монахи-отшельники.

Их седые бороды развевал ветер.

Тот, кто был выше ростом, поднял руку и широким крестом перекрестил государя и государыню – на палубе в это время больше никого не было.

Таким же широким крестом перекрестил царскую чету и второй старец.

– Это они, те самые? – спросила Александра Феодоровна.

– Они…

Государь подумал тогда, что и земной поклон, и это благословение имеют глубокий смысл, в котором, быть может, заключена его судьба.

«Да, – думал он и сейчас, засыпая в душной комнате „Дома особого назначения“. – Они поклонились не мне, а моим испытаниям… И благословили меня, чтобы я претерпел до конца…».

И с этой мыслью, к которой он пришел раньше, государь император Николай Второй заснул.

Было десять часов вечера.