Текст книги "Поэзия рабочего удара (сборник)"
Автор книги: Алексей Гастев
Жанры:
Советская классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
Мы идем!*
Я полюбил тебя, рокот железный,
Стали и камня торжественный звон.
Лаву… Огонь беспокойный, мятежный
Гимнов машинных, их бравурный тон.
Я полюбил твои вихри могучие
Бурного моря колес и валов,
Громы раскатные, ритмы певучие,
Повести грозные, сказки без слов.
Но полюбил я и тишь напряженную,
Ровный и низкий и сдержанный ход,
Волю каленую, в бой снаряженную,
Мой дорогой, мой любимый завод.
Мы падали. Нас поражали.
Но в муках отчаянных все ж мы кричали:
«Мы явимся снова, придем!»
Серые дни поползли по земле.
Попрятались красные зори, забытые надежды, был выжжен сомненьем порыв.
То яростно бился о камни, то черной тоской залегал по долинам ветер –
бездомный скиталец, таился и жался измученный.
Но все ж, собирая последние силы, он вихрем взвивался в заснувшие выси, тучи ленивые вмиг разрывал и показывал солнце;
падал стремглав он опять с вышины, буйно туманы в низинах кружил и свистом пронзительным день прорезал:
«Мы явимся снова, придем!»
Кутали землю, как трауром черным, душили тяжелые ночи.
Шарила в царстве своем, разгулялась костлявая смерть. Плакал дождем постоянно рассвет,
в саванах белых все шли без конца вереницы… Злые и жадные тени кружились над жертвой, ее поругали.
Вздох проносился предсмертный, глубокий, глаза потухали…
Но блеском последним все ж тьму прожигали:
«Мы явимся снова, придем!»
А на том берегу пировали.
Там – танцы, безумно веселые танцы.
На чьих-то могилах воздвигнуты новые замки. Музыка в диком угаре неслась:
«Он умер, он умер. Не встанет».
Пьяный разгул увлекал… увлекал до бессилья. Пир истомил их, устали они.
Мирно, покойно дремали.
Совсем безмятежное, тихое утро…
Вдруг с наших, казалось, умерших постов началась перекличка:
барабанили зорю.
Музыка замков дала перебой:
«Нет, не придет, не воскреснет».
Дала перебой и затихла. Совсем замерла ожиданьем… А с нашего берега звонко неслось:
«Мы снова, мы снова идем. Мы прямо с работы, мы с душных заводов, чумазые, с шахт и из темных подвалов. И прямо на светлый пир».
Светало… На замках тревожно играли и бились ночные огни.
А по небу шла, расходилась, как вольная песня, заря, то тихо верха облаков зажигала надеждой, то дерзким пожаром рвалась, огнем обнимала холодное небо.
Идем мы и дышим мятежной отвагой.
Просятся, рвутся, летят и поют переливы восторженных слов.
Мы идем! Нам нельзя не идти; встали мрачные тени недавно разбитых бойцов; поднялися живые преданья былого – сраженные раной отцы.
Мы за ними.
Совсем впереди, и сильней, и отважней, чем мы, зашагали пришедшие в жизнь молодые борцы.
А вот наши подруги – друзья по станку.
В руках они счастье свое дорогое – детей принесли. И смотрите: от груди едва оторвался ребенок, а делает радостный взгляд к небесам, вольные всплески ручонок, к новому миру он рвется.
Идем, и бежим, и несемся громадой своей трудовой.
Нас ничто не страшит: мы пути по пустыням, по дебрям проложим!
По дороге – река… Так мы вплавь! По саженям… отмахивать будем и гребнистые волны разрежем.
Попадутся леса… мы пронижем и лес своим бешеным маршем!
Встретятся горы… До вздохов последних, до самых отчаянных рисков к вершинам пойдем. Мы возьмем их!
Мы знаем, – заколет в груди… Но великое с болью дается.
Для великого раны не страшны.
До вершин доберемся, возьмем их!
Но выше еще, еще выше! В победном угаре мы с самых высоких утесов, мы с самых предательских скал ринемся в самые дальние выси!
Крыльев нет?
Они будут! Родятся… во взрыве горячих желаний.
О, идемте, идем!
Уже в прошлом – осенняя, дикая, пьяная ночь. Впереди – залитая волшебною сказкой, вся в музыке тонет, вся бьется, как юное счастье – свобода.
Идем!
Машина
Гудки*Когда гудят утренние гудки на рабочих окраинах, это вовсе не призыв к неволе. Это песня будущего.
Мы когда-то работали в убогих мастерских и начинали работать по утрам в разное время.
А теперь, утром, в восемь часов, кричат гудки для целого миллиона.
Теперь мы минута в минуту начинаем вместе.
Целый миллион берет молот в одно и то же мгновение.
Первые наши удары гремят вместе.
О чем же поют гудки?
– Это утренний гимн единства!
Ворота*Я целый год вас не видал. Дрожу и бегу к вам, черные трубы, корпуса, шатуны, цилиндры.
Готов говорить с вами, поднять перед вами руки, воспевать вас, мои железные друзья.
Я полон утра, солнца, я в золоте юности, передо мной без конца несется чудесное.
Иду на завод, как на праздник, как на пиршество.
Рабочий город залит, утонул в лучах. Ночная тьма плавится, и льется лавина, море, обвалы огня. – Пышущий, пылающий завод.
Линия корпусов послала огни в поле, к оврагам, зажгла холодную росу тысячами бисера.
Привесные фонари пробудили дремлющие болота. Вчера еще немые, они движутся, говорят, в осоках льется шепот светлых сказок.
А с башни прямо вдаль огненно-белая струя, как брызги раскаленного металла, как застывший выстрел, пронзила лес. В лесу заходили шальные тени, птицы подняли небывалый гвалт и бурлят, как люди на митинге; молодые голоса запели весеннюю песню, вдаль понеслось цоканье дизелей; это аплодисменты перед открытием занавеса, дороги загудели октавами подземного ропота… Вырвались сирены и сотней завыли над городом; вот-вот вырвется еще новый свет, необъятный, невиданный, невообразимый свет, свет!
Черным водопадом ввергается в заводскую пасть народ. Силачи-ворота без страха, не мигая, берут, все глотают, глотают.
Сотня… другая… третья…
Тысяча…
Другая…
И еще… и еще…
Мы на дворе.
– Осеняющая сила железа!
Только вошел, и уже полонен, покорен, закован весь без остатка стихией грома, движения, света.
Воздух гремит и восторженно стонет. Железная душа завода пронзила толпу. Грудь загудела металлической дрожью. В корпусах началась грузная возня. И все тяжелее, все громче.
Корпуса разорвутся, лопнут. Они сейчас снимутся с места, взорвутся. Разразится катастрофа, из земли вырвутся фонтаны раскаленного металла.
– Ну, да грянь! Грянь! Мы готовы! Мы на дворе, мы уже другие.
Толпа идет новым маршем, ноги уловили железный темп.
Руки горят, им нельзя без дела, им не терпится без молотка, без работы. Токи энергии надо разрядить.
– Бей же! Бей!
Да скорее, да чаще!
Руби, пили!
К машинам!
Мы – их рычаг, мы – их дыхание, замысел.
Тысяча работников, необъятная площадь станков.
– Песню!
– Железную!
Одну-единую!
Еще, еще быстрее мчитесь, колеса!
Камень, металл, работники – все в вихре смешалось.
Стальной шквал. Огненный смерч. Ураган работы.
– Внимание!
На секунду! Только сразу, всей тысячей:
– Железный демон века с человеческой душой, с нервами, как сталь, с мускулом, как рельса.
Вот он!
Он добьется, он дойдет, он достигнет!
Башня*На жутких обрывах земли, над бездною страшных морей выросла башня, железная башня рабочих усилий.
Долго работники рыли, болотные пни корчевали и скалы взрывали прибрежные.
Неудач, неудач сколько было, несчастий!
Руки и ноги ломались в отчаянных муках, люди падали в ямы, земля их нещадно жрала.
Сначала считали убитых, спевали им песни надгробные. Потом помирали без песен прощальных, без слов. Там под башней погибла толпа безымянных, но славных работников башни.
И все ж победили… и внедрили в глуби земли тяжеленные плотные кубы бетонов-опор.
Бетон – это замысел нашей рабочей постройки, работою, подвигом, смертью вскормленный.
В бетоны впились, в них вросли, охватили огнем их железные лапы-устои.
Лапы взвились, крепко сцепились железным объятием, кряжем поднялись кверху и, как спина неземного титана, бьются в неслышном труде-напряженье и держат чудовище-башню.
Тяжела, нелегка эта башня земле. Лапы давят, прессуют земные пласты. И порою как будто вздыхает сжатая башней земля; стоны тянутся с низов подземелья, сырых необъятных подземных рабочих могил.
А железное эхо подземных рыданий колеблет устои и все об умерших, все о погибших за башню работниках низкой железной октавой поет.
На лапы уперлись колонны, железные балки, угольники, рельсы.
Рельсы и балки вздымаются кверху, жмутся друг к другу, бьют и ловят друг друга, на мгновенье как будто застыли крест-накрест в борьбе и опять побежали все выше, вольнее, мощнее, друг друга тесня, отрицая и снова прессуя стальными крепленьями.
Высоко, высоко разбежались, до жути высоко угольники, балки и рельсы; их пронзил миллион раскаленных заклепок, – и все, что тут было ударом отдельным, запертым чувством, восстало в гармонии мощной порыва единого… сильных, решительных, смелых строителей башни.
Что за радость подняться на верх этой кованой башни!
Сплетенья гудят и поют, металлическим трепетом бьются, дрожат лабиринты железа. В этом трепете все – и земное, зарытое в недра, земное и песня к верхам, чуть видным, задернутым мглою верхам.
Вздохнуть, заслепиться тогда и без глаз посмотреть и почувствовать музыку башни рабочей: ходят тяжелыми ходами гаммы железные, хоры железного ропота рвутся и душу зовут к неизведанным, большим, чем башня, постройкам.
Их там тысячи. Их миллион. Миллиарды… рабочих ударов гремят в этих отзвуках башни железной.
Железо – железо!.. Гудят лабиринты.
В светлом воздухе башня вся кажется черной, железо не знает улыбки: горя в нем больше, чем радости, мысли в нем больше, чем смеха.
Железо, покрытое ржавчиной времени, это – мысль, вся серьезная, хмурая дума эпох и столетий.
Железную башню венчает прокованный, светлый, стальной, весь стремление к дальним высотам – шлифованный шпиль.
Он синее небо, которому прежние люди молились, давно разорвал, разбросал облака, он луну по ночам провожает, как странника старых, былых повестей и сказаний, он тушит ее своим светом, спорит уж с солнцем…
Шпиль высоко летит, башня за ним, тысяча балок и сеть лабиринтов покажутся вдруг вдохновенно легки, и реет стальная вершина над миром победой, трудом, достиженьем.
Сталь – это воля труда, вознесенного снизу к чуть видным верхам.
Дымкой и мглою бывает подернут наш шпиль: это черные дни неудач, катастрофы движенья, это ужас рабочей неволи, отчаянье, страх и безверье…
Зарыдают сильнее тогда, навзрыд зарыдают октавы тяжелых устоев, задрожит, заколеблется башня, грозит разрушеньем, вся пронзенная воплями сдавшихся жизни тяжелой, усталых… обманутых… строителей башни.
Те, что поднялися кверху, на шпиль, вдруг прожгутся ужасным сомненьем: башни, быть может, и нет, это только мираж, это греза металла, гранита, бетона, это сны. Вот они оборвутся… под нами все та же бездонная пропасть– могила…
И, лишенные веры, лишенные воли, падают вниз.
Прямо на скалы… На камни.
Но камни, жестокие камни…
Учат!
Или смерть, или только туда, только кверху – крепить и ковать, клепать, подыматься и снова все строить и строить железную башню.
Пробный удар ручника…
Низкая песня мотора.
Говор железной машины…
И опять побежали от тысячи к тысяче токи.
И опять миллионы работников тянутся к башне. Снова от края до края земного несутся стальные каскады работы, и башня, как рупор-гигант, собирает их в трепетной песне бетона, земли и металла.
Не разбить, не разрушить, никому не отнять этой кованой башни, где слиты в единую душу работники мира, где слышится бой и отбой их движенья, где слезы и кровь уж давно претворились в железо.
О, иди же, гори, поднимайся еще и несись еще выше, вольнее, смелее!
Пусть будут еще катастрофы…
Впереди еще много могил, еще мясо падений…
Пусть же!
Все могилы под башней еще раз тяжелым бетоном зальются, подземные склепы сплетутся железом, и на городе смерти подземном ты бесстрашно несись.
Рельсы*
О, иди,
И гори,
Пробивай своим шпилем высоты,
Ты, наш дерзостный башенный мир!
Всюду прошли, залегли, пробежали, кругом опоясали землю тяжелые, крепкие рельсы.
Быстрой стрелою порой подымаются, в глуби туманные вдруг окунаются, пламенем белым блестят-загораются в тихих равнинах-степях.
Загудят, запоют заунывно по свету, тоскуют в ущельях холодные рельсы.
Говорят и звенят по лесам перепевом далеким больших городов.
И рокочут, рыдают схороненные, запертым эхом колес силачей-паровозов по горным, наполненным тьмою туннелям.
Песня и звоны стальные для одних хороши и вольны, другие боятся их: говор и бой закаленный пугают.
Ох, иногда загрустит и замечется скованный рельсами мир!
Но приходит задуманный в битве, рожденный в огне, из-под молота взятый, машиной вскормленный и гулом заводским взлелеянный, вечно растущий работник-творец.
Легким, свободным полетом вздохнет.
Гордо голову к далям еще не пробитым подняв, вдохновится и скажет:
– Дивно я сжал мою землю-планету стальною, прокованной волей. Дерзко на бой вызывал я земные, когда-то ужасные злые стихии; я их победил, приручил, заковал.
– Пробивай же еще, отточенным резцом прорезай непробитую жесткую даль.
– Твердый металл закали, отшлифуй, доведи, огня из схороненных глубей земли принеси и грянь своим молотом верным, зубилом, заправленным метко, вонзи и пытливую мысль в неизвестное взвей.
– Ты погибнешь?
– Умри хоть с одним покоренным безумным желаньем! Пусть не ты воплотил, но порывы труда боевого другим передай.
– Все пытайся ковать и ковать, все пытайся тяжелые рельсы стальные поднять и продвинуть в бездонных, безвестных, немых атмосферах к соседним, пока не разгаданным, чуждым планетам.
– Нельзя?
– О, много погибнет… Умрут без числа… Но я знаю, уверен: скуют, опояшут вселенную быстрыми, сильными рельсами воли.
То-то родится в усильях железных, то-то взойдет и возвысится, гордо над миром взовьется, вырастет новый, сегодня не знаемый нами, краса-восхищенье, первое чудо вселенной, бесстрашный работник – творец-человек.
Кран*Земля задрожит… Приготовьтесь.
Многие годы, века строили мы кран.
Его Панина была целым городом камня и стали. Под ним глубоко оседали толщи земли, заставляли вздрагивать работников и в душе оставляли ожидание силы, неизведанной силы.
Мы стали смелее, и мириады замыслов рождались каждый день у строителей.
Кверху неслись один за другим угольники, брусы и скрепы; кран вырастал, в воздухе понеслась горящая поэма о металле, слышался голос, идущий из земли через брусы, за облака, к звездам; звезды и весь купол вселенной дрожали, замирая от чуда, готового разразиться, ослепить неработавших и открыть новые глаза работающим.
– Кран готов.
Подняли судно из моря, затонувшее сто лет назад и затянутое илом океана.
Подняли железный виадук и перенесли водопроводные башни с одного берега реки на другой.
Кран все рос, все смелел, горделиво возносился над землей и металлически шумно дерзил своей растущей силой.
По временам у него из-за плетеных балок и брусьев смотрели глаза, полные дальнего замысла.
И тогда-то в людских толпах загуляли восторженные легенды и повести о будущих подъемах, о еще больших, о тяжелейших.
Был разобран город и переправлен через океан.
Америка готовила для Европы целые новые государства из бетона и металла, кран их разбирал, поднимал, переносил.
В Азии транспортным постройкам помешали Гималаи… Никто и не подумал о туннелях: краном приподняли весь горный кряж и низвергли его в индийские болота.
Кран все это перенес, осилил.
Конечно, недаром. У него были свои стоны, заглушавшие рыдание океанов и непогоду.
Напряженный металл крана грелся, горел, преображался. Весь кран слился, спаялся, нашел в себе новую каленую металлическую кровь, стал единым чудовищем… с глазами, с сердцем, с душой и помыслами.
Он дружески заразил своими железными думами миллионы строителей-работников.
И кран, и человеческий миллион небывало, невиданно задерзили.
Мятежи мысли загуляли по земле.
Что нам затонувшие суда, рухнувшие виадуки, вокзалы, города и государства? Что гиганты-горы?
Мы тронем… землю.
Мы испробуем.
Мы испытаем!
Пусть несутся быстрее эти дни мучительного мирового нетерпенья. В разных концах земли мы все думаем-думаем за железное дитя нашей планеты. Наша дума – удары, тоска и мученье – нажимы, подъемы и спуски.
Мы укрепим кран не на земле, а рядом с ней, магнитными токами укрепим его в эфире.
И, да – мы исполним грезу первых мучеников мысли, загнанных пророков человеческой силы, великих певцов железа. Вавилонским строителям через сто веков мы кричим: снова дышат огнем и дымом ваши порывы, железный жертвенник поднят за небо, гордый идол работы снова бушует.
Мы сдвинем, мы сдвинем нашу родину-землю.
Эй вы, тихие потребители жизни! Разве вы не видите, как неудобно посажена земля, как неловко ходит она по орбите? Мы сделаем ее безбоязненно гордой, дадим уверенность, пропитаем новой волей.
Так не пугайтесь же, непричастные к работе, чуждые стройкам, не пугайтесь наступающих жутких мгновений.
Среди белого дня пройдут страшные ночные тени, рушатся храмы и музеи, раздвинутся горы, пронесутся непережитые ураганы, океаны пойдут на материки, солнце может показаться на севере, мимо земли промчатся новые светила.
Может быть, для атеистов проснутся боги Эллады, великаны мысли залепечут детские молитвы, тысяча лучших поэтов бросится в море…
Но пусть!
Мы сделаем великую пробу созданной силы.
Земля застонет.
Она… зарыдает.
Пусть!
Риск мы берем на себя. Всем своим миллионом мы верим в удачу.
Мы заранее ликуем и трубим.
И работу начнем уже с маршем победы.
Балки*Говорят, что железо бездушно, машина холодна и бесстрастна.
Но послушайте, что было со мной в эту ночь.
Я пришел на завод, как всегда, за десять минут до гудка. За пять минут я уже должен быть там, наверху, на кране.
Переоделся, вошел в будку и начал работать.
С одного конца завода на другой надо было перенести несколько паровых котлов, десятка три строительных балок и пять платформ с бандажами.
В заводе пахло сыростью, было неуютно, бесприютно, не совсем светло, а главное, весь он казался слишком чужим, жестоким.
Я уже включил контроллер, чтобы пригнать кран к подъездному пути в завод, а мысль все кружилась в холоде жизни, где мрут голоса, гаснут улыбки, тонут рыдания. Двадцать лет, как я уже не слезаю с будки и сверху смотрю на завод.
Внизу копошатся люди, грязные, пронизанные копотью, кашляющие, сплошь больные ревматизмом. Многие из них постоянно работают в сырых бетонных канавах и, кажется, готовят себе прочные, просторные могилы… Я не слышу слов в низком гуле говора, который иногда несется из траншей…
Но сегодня я услыхал голос только что поступившего, но уже надорвавшегося рабочего:
– За что?
Я ясно слышал, как голос ударился о кованые стропила, прозвучал по сводам и, не найдя дорогу к небу, разбился, рассыпался в прах…
Тут же я увидал, как застыл взгляд того, кто спрашивал. Он сделал угрожающий взгляд кверху, плюнул в свою собственную могилу и замолк. Похоронил свой порыв, вытравил душу. Он замолк навсегда.
Дальше, я смутно помню, как таял говор, меркли огни, опускались своды.
* * *
– Товарищ, товарищ!
Кричали бешено. Кричали сто голосов хором (на весь завод):
– Товарищ, очнись! Очни-ись!
В тумане летели виденья, голоса застилались непонятными туманами, кружилась голова.
– А ну! А ну! – неслось снизу.
Я очнулся.
В правой руке нестерпимая боль. Рука сжимала выключатель контроллера и отекла от холода металла.
На кране висел нагруженный вагон. Он стоял на высоте трех сажен над канавами и, видимо, наводил страх на товарищей. Все бросили работать, все смотрят ко мне вверх.
Я теперь ясно слышу, как они испуганно говорят, что весь мост прогнулся чуть не на пол-аршина, тормоз не держит, цепь скользит, проволочные канаты трещат. Наконец кто-то уверяет, что видит, как накренились верхние рельсы под тележками, дрогнул завод, дребезжали окна…
Вагон падает.
Моя рука уже держала контроллер. Надо было одним движением передать мотору и внезапную поспешность работы, и необходимую постепенность включения…
Я начал…
Вагон дрогнул, чуть приподнялся еще выше…
Вдруг раздался треск, послышалось роковое вздрагивание тележек, запахло гарью, промчались полоски зеленых электрических вспышек.
Я весь готов к удару, катастрофе, но продолжаю тихо, последовательно включать. Я весь в схватке с надвигающимся ураганом огня и металла.
Товарищи замерли.
Тишина иногда бывает слышна, и я почувствовал, как онемел завод – и железо, и люди.
Товарищи смотрят на меня и на кран, я во власти этих глаз, полных единого желания, мигающих одним общим тактом.
Я чувствую, что не оторвать руки от ключа контроллера, – и включаю, включаю.
Глаза товарищей мигнули тревожным перебоем: видимо, все рискнули за меня, уже смотрят дальше, выше; и я, наконец, перевел на последнее положение.
Еще раз взрыв и фиолетовые вспышки… и достиг! достиг!
Вспыхнул новый свет, весь завод залили световые бассейны.
И когда вагон при свете верхних фонарей, как птица в свободном лете, понесся к дальнему краю завода, – весь завод вырос, встал легким воздушно-стальным миражем.
А все люди послали ему одним и тем же жестом один привет, привет фонарям, камню и стали.
Мне было радостно за завод, за этот редкий праздник работы, за милую, близкую толпу товарищей.
Я как сейчас вижу, – товарищи внизу опасаются вместе со мной, радуются победам движения, я слышал, как они называют мой кран «батюшкой», а про завод все вместе сказали: «Выдержит, голубчик!»
Они быстро угадывали движения крана, и, видимо, по их мускулам враз пробегал мгновенный ток опасности и радости.
Но не забыть мне последнего, когда кран подошел к самому концу рельсов и даже слегка стукнул о конечную поперечную балку – победа! – вся толпа продвинулась вперед, улыбнулась одной улыбкой, выставила вперед свою грудь, казавшуюся великой и единой, и взмахнула руками.
Я невольно оглянулся вверх.
Завод стал еще светлее, легче. Стропила раздвинулись. Железная арка поднялась еще выше и стала теснить небо. Я расправил руки и вместе с заводским простором, светом и размахом почувствовал, как растет несокрушимым кряжем моя спина, все тело просит небывалого взмаха, полета, а толпа внизу была пропитана такой железной силой, что ее взгляд казался огненным.
Началась песня, хоровая, неизвестная, новая, гимн, тревожный, как взрыв, и могучий, как гул чугунных колонн. Толпа двигалась с песней по заводу, и нельзя было понять, где кончались напевы работников и начиналась металлическая дрожь великана-завода.
Завод превращался в светлое чудо: мы заразили его говором и пением, торжеством своим. И наша судьбу стала судьбою железа.
