Текст книги "Селеста, бедная Селеста..."

Автор книги: Александра Матвеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Петров ликующе потрясал зажатым в кулаке мобильником. Не обращая внимания на Лешку, с трудом восстанавливающего равновесие, сыщик подбежал ко мне, обхватил длинными руками поперек туловища и, приподняв над полом, пару раз обернул вокруг своей оси. Поставив меня на пол, не отпустил, продолжая держать в тесных объятиях. Я была ему искренне за это благодарна, поскольку от вращения моя гудящая от бессонной ночи, как колокол, голова совсем испортилась.

Итак, Петров крепко держал меня и счастливо улыбался. Я выравнивалась, стараясь встать крепко и прямо, и таращилась на него в полной «непонятке». Лешка приблизился и ревниво подергал меня, по обыкновению забирая из чужих рук. Вся сцена длилась считанные секунды, через мгновение я поняла, что звуки, доносящиеся из кухни, не враждебны, а совсем наоборот, и решила, что мое место там.

Я начала вырываться, отдирая от себя руки обоих парней. Парни с тупым упорством цеплялись за меня. Возня напоминала зарождающуюся драку, а вся ситуация – встречу старых друзей на пороге родного дурдома. При этом Петров еще назойливо что-то верещал.

Потеряв надежду обрести свободу, я перестала дергаться и сосредоточилась на доносимой Петровым информации. Усвоив услышанное, я, в свою очередь, дико заверещала и повисла на шее Петрова, целуя его небритые щеки и отбиваясь от Лешки, который настойчиво выковыривал меня из объятий мента.

Чудного, хорошего, самого лучшего в мире мента. А Петров жарко отвечал на мои поцелуи и повторял:

– Никто не убивал! Никто не убивал!

Петров и Гришаня продолжали биться с двумя оставшимися подозреваемыми. Дамы не молчали и, казалось, ничего не скрывали. Наоборот, обе были предельно откровенны. От их откровений у видавших виды ментов горели уши, но разгадка тайны убийства секс-символа семидесятых оставалась недосягаема.

Собеседники вышли на очередной круг переговоров, когда заверещал мобильник в кармане Петрова. Детективы переглянулись, догадываясь, кто звонит, и Петров доложился по форме в трубку. Предчувствие не обмануло, он услышал голос командира:

– Сворачивайте лавочку и гоните на базу.

– А как же?..

– Отбой. Несчастный случай.

– Как это?

– По заключению медиков. Сердце Глебова находилось в таком состоянии, что если бы он не умер вчера, то умер бы завтра.

– А рана на голове?

– Царапина, не угрожающая жизни. К тому же посмертная.

– Его чего, мертвого по голове стукнули?

– Опомнись. Тебя самого-то сегодня не били? Падая, Градов толкнул секретер, с него упала статуэтка, да так удачно, точнехонько в висок. Прямая видимость классического варианта преднамеренного убийства подручными средствами. Но не убийство. И даже не несчастный случай. Смерть в результате естественных причин.

* * *

В кухне довольный Гришаня собирал бумаги. Он подмигнул мне и широко улыбнулся. Лешка подошел к матери. Она подняла на него глаза:

– Лешик, а папа умер, – тихо сказала она.

Теперь, когда вся шелуха вокруг смерти мужа отпала, Мария Алексеевна получила возможность предаться самому естественному в данной ситуации чувству и горевала по мужу. Горевала искренне и глубоко, без аффектации и лишних слез. Лешка сел рядом и обнял ее. Она положила ладонь на грудь сына:

– Это такое счастье, что его не убили. Папа бы ни за что не захотел, чтобы из-за него сломалась еще чья-то жизнь.

– Даже убийцы? – спросил Лешка, глядя на мать. Как-то очень хорошо он на нее глядел: нежно и дружески.

– Даже убийцы. Папа всегда во всем винил только себя, а других оправдывал. Он бы и убийце нашел оправдание. Папа был очень совестливый. Поэтому так рано износилось его сердце.

Она не плакала. Слезы текли по ее лицу, но она не плакала. Плакала Таня. Тоненько, жалобно, безутешно, словно больной ребенок. Я подошла к ней, села рядом. Мне хотелось приласкать ее, прижать к себе. Мы с ней находились в одинаковом положении. Наша потеря была такой же великой, как у Истоминых. Но мы были лишены их права на открытую скорбь. Градов никогда не принадлежал ни одной из нас, хотя мы обе думали, что принадлежит.

Я не осмелилась дотронуться до Тани. Мы ведь не были подружками. Таня, однако, настолько нуждалась в участии, что даже мое молчаливое сочувствие расценила как дружескую поддержку. Она привалилась ко мне и, когда я обняла ее, тоже обхватила меня дрожащими руками и уткнулась мокрым лицом в мою шею.

Как же она плакала! Мария Алексеевна оторвалась от Лешки и посмотрела на нас. В ее непримиримом взгляде что-то менялось, словно Мария Алексеевна обретала новые знания о жизни. Изменилось и выражение лица. Мария Алексеевна больше не казалась претенциозной и богемной, сейчас она выглядела мудрой, доброй, достойной. Да-да, именно так, достойной. Старшей для всех. Она протянула к нам руку и позвала:

– Танечка...

Таня вздрогнула от зова, медленно оторвала от меня лицо и непонимающе взглянула на Истомину. Уже через секунду девушка сорвалась с места и упала на колени перед хозяйкой, спрятав лицо у нее на груди.

Я чувствовала себя усталой и растерянной. Теперь, когда дознание закончилось, наш «коллектив» распался, стало ясно, что я чужая – не принадлежу этому дому. Этой семье. Петров несколько раз покосился в мою сторону, потом пошептался с Гришаней и подошел:

– Аль, хочешь уехать с. нами?

– В Москву? – обрадовалась я. Петров с сожалением покачал головой:

– Нет. Мы сейчас в район должны ехать, но там есть железнодорожная станция. Если хочешь, мы тебя завезем.

– Спасибо. Вы меня просто спасаете.

Я очень обрадовалась возможности уехать из этого дома. Дома моего несчастья. Шок от трагической смерти Градова постепенно проходил, и возникало истинное понимание огромной беды, постигшей меня. Бежать, немедленно. Из этого дома, от Лешки.

Я подошла к нему, якобы с желанием посоветоваться, как лучше поступить. На самом деле я решила уехать, что бы он ни сказал. Просто очень не хотелось ссориться и выглядеть бессердечной эгоисткой в его глазах. Так что пыталась сохранить хорошую мину при плохой игре. Лешка, к счастью, с пониманием и одобрением отнесся к моему желанию уехать. Сейчас свой долг, совпадавший с душевным стремлением, он видел в том, чтобы быть рядом с матерью. Мое отсутствие помогало ему сосредоточиться на Марии Алексеевне полностью.

Мария Алексеевна тоже не возражала против моего отъезда. Она поцеловала меня и сказала ласково:

– Отдохни от всего этого ужаса, девочка. Когда все немного уляжется, приезжай.

Я сидела на краю лавки и смотрела, как Лешка поит ментов чаем. Таня с чашкой подошла ко мне и села рядом. Она отхлебнула из чашки, перехватила мой взгляд и не колеблясь протянула чашку мне. Я отпила глоток крепкого несладкого чая. Меня замутило, и я вернула чашку Тане. Она тоже сделала глоток и опустила чашку в ковшик руки, лежащей на коленях.

– Аль, ты не злись, что мы на тебя подумали.

– Я не злюсь. Это так понятно. Вы – семья, а я – чужая.

Таня не стала меня опровергать, просто кивнула:

– Хорошо, что нам не пришлось ненавидеть друг друга. Знаешь, я никогда не думала, что скурвиться так просто.

– Ага. Все дело в страхе.

– Точно! Испугались так, что соображалка отказала.

– Все позади.

– Для тебя, – снова поникла Таня.

– Да. Для меня.

Я закрыла глаза. Посидела и открыла снова. Таня продолжала:

– Знаешь, я ведь очень любила его. И теперь люблю. И не знаю, когда перестану. И перестану ли вообще. У меня внутри пусто. Жизнь кончилась.

– Нет. Только часть жизни, – неуверенно попыталась утешить я ее или себя.

– Часть, в которой был Глеб, – еле слышно выдохнула Таня.

Мы замолчали. Я боялась, что Таня снова заплачет. Она и заплакала, но плакала недолго. Глубоко, прерывисто вздохнула несколько раз и запрокинула голову, по-детски препятствуя истечению слез. И снова заговорила, сглатывая слезы и окончания слов:

– Я хотела, чтоб он женился на мне. Он обещал. Но в глубине души я знала, что он никогда не расстанется с Мари. Она была единственной, кого он любил. Нет, единственной, кого он был способен любить. Грустно, правда?

– Правда.

Я могла ей доказать, что Мария Алексеевна не была единственной любовью Градова, но не стала. Зачем? Пусть эта тайна останется со мной. А Таня продолжала:

– Я останусь с Мари. Теперь нам нечего делить. Она классная баба. Мы с ней всегда ладили во всем, кроме Глеба. Теперь его нет.

– Теперь его нет, – эхом повторила я и снова закрыла глаза. Сколько можно пить чай?!

Я с отвращением наблюдала, как Гришаня засовывает в рот бутерброд с колбасой. К горлу снова подкатила тошнота. Может, и вправду я чем-то больна? Что же это меня все тошнит?

Наконец они напились чаю и мы пошли к машине. Лешка вынес мою сумку. Таня и Мария Алексеевна остались в доме. Я обняла Лешку и осторожно коснулась губами холодных истончившихся губ. Он закрыл за мной дверцу машины и отошел в сторону, глядя на меня ввалившимися черными глазами.

Машина тронулась с места, Лешка поднял руку, прощаясь, и я уехала, оставив с ним свое сердце.

В машине сыщики вполголоса перебрасывались какими-то словами, но я не вслушивалась. Гришаня, сидящий впереди на месте пассажира, сделал несколько телефонных звонков. Один, как я поняла, жене. Слов я не слышала, но тон был виноватый и заискивающий. Изображение Петрова в зеркале над ветровым стеклом ухмыльнулось и подмигнуло мне.

Быстро рассветало, и, когда мы выехали на трассу, стало совсем светло. Движение оказалось довольно оживленным в обе стороны. Очевидно, сказывалась близость столицы. Гришаня выставил на крышу машины маячок, поощряя Петрова увеличить скорость, но Петров сделал вид, что намека не понял. Гришаня, покосившись на меня и чему-то ехидно улыбнувшись, смирился.

Мы не спеша двигались по средней полосе, в потоке разнокалиберной техники в противоположную от Москвы сторону.

– Смотри, автобус. – Гришаня показал на встречный поток машин.

Петров, без слов, начал разворачиваться поперек полосы. Машина рванула за автобусом. Вот когда пригодился маячок. Я не понимая, что происходит, вжалась в сиденье. Неужели мы ведем преследование? А что, если будет перестрелка? Я не вынесу. Это Бог наказал меня за то, что уехала, бросила Лешку. За мою трусость. Так мне и надо, пусть стреляют. Пусть попадут в меня. Пусть ранят. Или даже убьют. Нет, убьют не надо. И ранят тоже не надо. Господи, ну что ж он так гонит? Мы сейчас врежемся... в МАЗ... в «Москвича»... нет. Я закрыла глаза.

Петров догнал «Икарус», согнал его на обочину. Гришаня почти на ходу выскочил из машины и бросился к автобусу. Ему навстречу из высокой кабины выпрыгнул водитель. Преступник? Они поговорили, и Гришаня махнул рукой.

– Все, Аль, вылезай. Этот автобус на Москву. Гришаня договорился, подвезут тебя к автовокзалу.

Петров повернулся на сиденье и через спинку протянул мне руку. Я подержала его пальцы, выпустила и начала выползать из машины, таща за собой сумку. Я проделала все это молча, не зная, что сказать. Отойдя от машины, я вернулась и посмотрела сквозь опущенное стекло на Петрова. Он открыл окно.

– Прощай, Алька. Вряд ли когда увидимся, – сказал Петров.

Он улыбался, но почему-то грустно-грустно. С трудом передвигая ноги, я дотащилась до открытой двери автобуса и дотащила сумку.

Гришаня стоял у двери, словно мешая ее закрыть. Я потопталась перед ним и начала залезать в автобус. Глядя на мои неуклюжие попытки, Гришаня вздохнул, отобрал у меня сумку и закинул ее в салон, а следом закинул меня, ухитрившись за единый миг оставить отпечатки пальцев на моей груди и попе.

– Живи счастливо, Алька! – донеслось напоследок, я плюхнулась на ближайшее свободное место и поехала в Москву.

Автобус привез меня в Москву и оставил у конечной остановки линии метро. Часы на площади показывали шесть часов пятьдесят шесть минут утра. До дома с одной пересадкой я доберусь минут за сорок и застану маму, собирающуюся на работу. Она потребует объяснений. Действительно, с Волги я бы приехала во второй половине дня.

Столь раннее появление в доме насторожит маму и вызовет множество вопросов. Врать мне не хотелось, а правду я бы и под пытками не выдала. Оставалось дать маме уйти и, проникнув в пустую квартиру, затаиться на некоторое время.

Но где же мне провести полтора часа? К Ворониным идти нельзя, там тоже от вопросов не скроешься, к Катьке, по той же причине, тоже.

Сумка оттягивала руку. Я отошла подальше от автобусной стоянки и опустила сумку на асфальт. Утренняя прохлада давала себя знать ознобом, заползающим под свитер. Сумка заваливалась набок, я прижала ее ногой и обхватила себя холодными ладонями.

Мой взгляд, прикованный к уличным часам, уловил движение стрелки. Она скакнула, отмеряя семь часов, и сразу же рядом со мной распахнулась дверь и женский голос гостеприимно пригласил:

– Давай.

Я оглянулась, неуверенная, что обращаются именно ко мне. Немолодая круглолицая толстуха в свежем, видно по утреннему времени, халате улыбнулась мне, сверкнув золочеными коронками:

– Заходи, заходи.

Я подхватила сумку и протиснулась мимо колыхнувшегося живота в крохотное помещение.

Помещение, на две неравные части разделенное широкой стойкой, оказалось закусочной. На стойке помещалась кофеварка и металлическая емкость, где в мутном кипятке плавали розовые сосиски.

В углу к окну тесно приткнулись три высоких круглых столика с влажными от недавнего мытья пластиковыми столешницами.

Женщина накинула крюк, не дающий двери закрыться, и прошла за стойку. Я принялась пристраивать сумку на подоконник.

– У меня только сосиски и кофе. Будешь?

Я кивнула, приблизилась к стойке. Есть не хотелось, но я взяла тарелку с сосиской и ломтиком батона и граненый стакан с кофе.

Кофе оказался хорошим, хлеб мягким, а сосиска производила впечатление мясной.

Пока я ела, женщина что-то бойко резала за стойкой. За все время она обратилась ко мне дважды. Спросила:

– Радио включу, не возражаешь?

Я кивнула. Запела Овсиенко. Женщина подтянула негромко и снова спросила:

– Я салат из капусты сделала. Будешь?

Я привычно кивнула и поплелась проторенной дорожкой к кормушке.

– Еще сосиску?

– Да. Спасибо.

– Может, две?

– Пожалуй, две. И хлеба.

– Ну и правильно, – одобрила буфетчица и сочувственно взглянула маленькими, небрежно подкрашенными глазами: – Не переживай. Рассосется. – Помолчала о своем и добавила: – Так или иначе.

Трудно поверить, но мне стало легче от ее ненавязчивого участия и жизненной философии.

Я вернулась к столику утолять внезапно возникший аппетит («жор напал» – сказал бы Колька), а в закусочную повалил народ. Очень скоро стало тесно от мужчин разного возраста. Они входили, громко здоровались, называли продавщицу Валюшей, набирали горы сосисок и увлеченно жевали, переговариваясь. Я ловила их заинтересованные взгляды. Смотрели мужчины вполне благожелательно, и я почти не смущалась.

Стало ясно, что закусочная обслуживает постоянный контингент – водителей междугородних автобусов.

Посетители торопились, Валентина работала споро, и за то время, что я ела, она успела накормить небольшую шоферскую армию.

Я подошла расплатиться. Валентина не глядя смахнула с прилавка деньги в кассовый ящик, щелкнула клавишами, выбивая чек, кивнула мне:

– Заходи, – и обернулась к очередному горластому от нетерпения едоку.

На своей станции метро я оказалась все равно слишком рано и решила идти пешком, Вообще-то не так уж и далеко, две автобусные остановки, минут пятнадцать – двадцать ходу.

Я думала, не дойду, а когда все-таки добралась до дома, еле стояла на ногах. Бессонная ночь, два часа в автобусе, поездка в метро с одного конца города на другой, с пересадкой, да еще эти двадцать минут пешком... Двадцать минут с сумкой, которая с каждым шагом становилась все тяжелее.

От усталости я отупела, впала в ступор и тащилась на автомате. Спать, спать, спать – единственная мысль, единственное желание, единственное томление – вот что владело мной на последних метрах до подъезда.

Привычно раскорячив три пальца левой руки, ткнула их в панель кодового замка. Эта зараза (кодовый замок) срабатывает при одновременном нажатии трех кнопок. Все двадцать расположены в два ряда, один над другим, из наших одна в начале верхнего, две другие – на разных концах нижнего. Манипулировать приходится пальцами одной руки, поскольку второй следует в момент срабатывания замка дернуть на себя тяжеленную дверь на пружине. Если этого не сделать, замок снова заблокируется, и начинай сначала. Короче, у жильцов нашего подъезда ушла чертова уйма времени на освоение хитрого механизма.

Проникнув в прохладный, темноватый подъезд, машинально сунула нос в почтовый ящик. Странно, газета оказалась на месте. Обычно мама забирает газету утром, по дороге туда-обратно в метро просматривает ее. Мне газета достается вечером.

Наверное, сегодня мама ушла до того, как нас посетил почтальон. Зря я каталась в метро, давно могла бы приехать на такси и лечь спать.

Я пошевелила ключ в замке, но дверь оказалась закрытой изнутри. Мама дома. Почему? Заболела? Я не успела испугаться. Дверь распахнулась. Мама здоровей здорового, в халате, но накрашенная и причесанная для выхода, отступила в сторону, пропуская меня в прихожую.

Я не разобрала выражения ее лица, но удивления моим ранним приездом она ничем не выразила. Войдя, я сразу прошла вперед, чтобы дать маме закрыть дверь. В тесной прихожей вдвоем, да еще с большой сумкой, не развернуться, и я прошла дальше прямо в кроссовках, ожидая привычного грозного окрика:

– Куда в обуви?

Но окрика не последовало, и я спокойно добралась до собственной комнаты. Возможно, мне следовало удивиться происходящему, но сил не было, я буквально тащила себя вперед.

На пороге комнаты я невольно затормозила и обвела свои владения взглядом. Ничего не изменилось, все стояло на привычных местах. Почему же почувствовала себя чужой в этой чистенькой девичьей комнате?

Ощущение неловкости длилось одно мгновение и прошло. Я вздохнула, бросила сумку у порога, прошла, села на кровать и начала расшнуровывать кроссовки.

Мама вошла следом, остановилась на пороге:

– Хорошо, что ты вернулась. Тетя Нина умерла.

В мамином голосе прозвучала скорбь, нет, в мамином голосе прозвучала приличествующая моменту скорбь.

Я разогнулась, держа в руке левую кроссовку, и взглянула на маму. В отличие от голоса мамино лицо скорби не выражало. Мама выглядела взволнованной, но ее нервозность не имела ничего общего с подавленностью, вызванной утратой близкого человека.

Да и то сказать. Если тетя Нина и была когда-то близка маме, то это потеря двадцатилетней давности.

– Что ты молчишь?

Мама и впрямь взвинчена, просто на грани истерики. В чем дело?

– Ну что ты молчишь? – повторила она, кусая губы.

– А что сказать? – Я пожала плечами. – Выражать сожаление лживо, радоваться бесчеловечно.

Мама недоуменно смотрела на меня:

– Ты просто монстр.

Я молчала, мама отвела глаза, слегка порозовела, попихала ногой мою сумку. Я равнодушно наблюдала череду ненужных и необъяснимых движений. А мне ведь тоже следует сообщить ей о смерти. Я только сейчас подумала, что маме следует знать о смерти Градова.

– Тебе ее не жалко? – Мама недоверчиво взглянула на меня и внезапно успокоилась.

– А тебе?

Мама снова вспыхнула, но отвечать ей не пришлось. Раздался звонок в дверь, и она вихрем вынеслась в коридор, даже локтем за угол шкафа зацепила. Ойкнула, обхватила локоть ладонью другой руки и унеслась. Лака на ее ногтях я не увидела – траур.

Пришла какая-то женщина. В квартиру она не прошла, я слышала голос. Видимо, мама ее ждала, они пошептались в прихожей, мама вбежала ко мне уже в платье (темно-синем, скромном, но не черном).

– Сиди дома, если понадобишься, позвоню.

Не дожидаясь ответа, мама развернулась уходить, но снова приостановилась и обернулась через плечо:

– Хороним завтра утром.

Так и не сняв правую кроссовку, я повалилась ничком на постель. Щелкнул замок, стукнула дверь, мама ушла. Я закрыла глаза, но сон куда-то делся, остался только противный вязкий морок, не сон, не явь. Что-то давило на бок, я приподнялась и вытащила из-под себя телевизионный пульт. Он так и валялся на постели все дни, что меня не было дома.

Экран осветился, на меня глянули печальные карие глаза. По телевизору показывали «Селесту».

Солнце безжалостно палило головы собравшихся вокруг раскрытого гроба. Народу набралось немного, только самые близкие. Старенькая мать опиралась на руку похожей на нее старушки – старшей сестры умершей.

Я с самого раннего детства знала этих двух женщин и привыкла к выражению покорности на их лицах. Сегодня печаль омыла эти лица, смыла унылую гримасу, придала им смысл и достоинство.

Катька стоит рядом со мной. В черном она выглядит еще тоньше и длиннее. Катька не плачет, переводит взгляд с одного лица на другое, хмурит брови. Диму я не вижу, он стоит позади всех за моей спиной и все время курит. Бабушка сделала ему замечание, он словно не услышал. Она как-то сбоку опасливо покосилась на высокую худую фигуру и больше не возникала.

Я не видела Диму три года и поразилась перемене в нем. Этот взрослый, очень привлекательный молодой мужчина и прыщеватый парнишка из моих воспоминаний словно разные люди.

Мама держится рядом с дядей Сережей. Дядя Сережа происходящее переносит хуже всех, выглядит так, словно из него выпустили воздух. Не отрываясь смотрит в гроб, перебирает пальцами пуговицы черного пиджака и молчит. Если к нему обратиться, с готовностью начинает слушать, но явно не слышит и не понимает сказанного. Время от времени он наклоняется над гробом и начинает что-то суетливо поправлять. Тогда по маминому лицу пробегают тени.

Два здоровенных дядьки с профессиональной скорбью на лицах сноровисто опускают гроб. Дядя Сережа подается за ним, мама хватает его за плечи сзади и больше не отпускает.

Тетин муж наклоняется к куче свежей глины и подает теще горсточку земли. Бабушка, перекрестившись, со слабым замахом бросает землю и закрывает лицо кончиком головного платка. Ее плечи вздрагивают от беззвучного плача. Словно получив команду, начинают плакать и другие.

Дядя Сережа оглядывается, разыскивая кого-то. К нему устремляется мама. Но ему нужна не она. Дядя Сережа энергично вырывает у нее руку и что-то недовольно говорит, опустив глаза.

Катька обнимает бабушку, ладонью вытирает морщины, шепчет, гладит по плечу. Протягивает руку и подтаскивает к себе Диму. Они обнимаются. Катька не особенно близка с братом. Не помню, чтоб они обнимались когда-нибудь раньше.

Я не слишком уютно себя чувствую. Тетя Нина мне не родня. Я ее даже знакомой считать не могу. Вижу, что маме тоже не по себе, пробираюсь к ней, беру за руку. Мама недоуменно смотрит на меня и, как несколько раньше дядя Сережа, отнимает руку. Ей сейчас нужна не я.

Маленькой толпой тянемся к выходу по широкой асфальтовой дорожке. Слева могилы, справа могилы. Куда глаз ни кинь, всюду могилы. Город мертвых. Даже обилие зелени не радует душу.

Дима и его тетя ведут бабушку. Дядя Сережа сильно отстал. С ним рядом мама и какой-то незнакомый мужик с его работы. Между этими группами расположились остальные. Мы идет к оставленному у входа автобусу.

Катька идет рядом со мной и все время оглядывается. Я вспотела в тесном черном платье. Хочу пить и в туалет. Все эти обстоятельства помогают мне не думать, что именно сейчас на другом кладбище другие люди хоронят Градова.

Я участвую в похоронах чужой мне женщины, вместо того чтобы быть там, где мое место, у гроба человека, чье существование долгие годы наполняло радостным светом и смыслом мою жизнь.

Я никому не сказала о смерти Градова. О том, что познакомилась с ним, тоже никому не сказала.

Катька снова оглянулась и вывела меня из задумчивости.

– Что ты все время оглядываешься?

– Теперь они смогут пожениться.

– Кто?

– Твоя мама и мой отец.

– Что? С чего это вдруг? – Я даже остановилась. Катька дернула меня за руку и ответила своим многозначительным взглядом. Обычно она этим взглядом дает понять, что считает меня дурой, чтобы не повторять это без конца вслух.

– Почему ты так говоришь? – волновалась я.

– Аль, ну ты прям блаженная. Они что, по-твоему, двадцать лет у одра моей матери дружили?

Когда-то, лет пять назад, когда вопросы пола встали передо мной со всей очевидностью, я задумалась о женской жизни моей матери. А задумавшись, тут же спросила, почему она одна.

– Я не одна.

Я сразу решила, что она имеет в виду меня, и снова спросила:

– Мам, и ты никого не любила?

– Любила и теперь люблю.

– Кого?

– Твоего отца.

Я, как всегда, поверила ей, возгордилась и светло опечалилась. А мама солгала. В ее жизни были и другие мужчины. Дядя Сережа, например. Я начала вспоминать, и некоторые эпизоды нашей с мамой жизни получили новое, совершенно однозначное толкование.

– Я зайду?

– Когда?

– Да прям сейчас.

– Давай.

Людка отключилась, я положила трубку, и тут же снова прозвучал звонок.

– Записывай. Среда и пятница с 9 до 18, с перерывом с 13 до 14, остальные, включая субботу, с 9 до 13.

– Воскресенье, естественно, выходной.

– В воскресенье можно оставить сообщение у дежурного. Записывай телефон.

– Готово. А к ним телефон у тебя есть?

– Целых два: через секретаря и прямой. Записывай.

– Записал. Дальше.

– Дальше. Работать будете, когда у них нет приема и вечерами. Договор я подготовила и отдала представителю заказчика – Лохову. Ты его знаешь. Как только их руководство утвердит, он тебе позвонит и можете начинать работу.

– Я бы хотел, чтобы ты подключилась.

– Естественно. Виталик, я буду работать сколько можно много. Мне деньги нужны.

– Как насчет сходить куда?

– Обсудим, Виталь. Людка пришла. В дверь звонит.

– О, здорово! Я ее сегодня не поймал. Дай ей трубку.

Я, не спрашивая, открыла дверь и в полной уверенности, что пришла Людка, протянула навстречу вошедшему руку с телефоном. И только потом подняла глаза. Лешка недоуменно таращился на подношение. У меня сбилось дыхание и все поплыло перед глазами. Я сразу разозлилась на него – чего приперся? И на себя – не подозревала, что он рано или поздно явится?

Пытаясь справиться со смущением, кивнула Лешке и сразу отвернулась и отошла от двери, притворяясь занятой телефонным разговором.

Лешка не стал топтаться в ожидании окончания телефонных переговоров, а сразу прошел в мою комнату. Я посмотрела на себя в зеркало, установила, что волнение почти не отразилось на лице, и поплелась вслед за Лешкой. То, как по-хозяйски он прошел в комнату, произвело на меня впечатление. Значит, ничего не изменилось и Лешка продолжает считать себя моим женихом. Черт, ну что за дура?! Гнала от себя мысли о проблеме, вместо того чтобы искать ее решение. Ни к чему не готова, ничего не хочу, ничего не могу. Ну какая ему необходимость была являться именно сегодня? Пришел бы через неделю или через две.

Лешка стоял лицом ко мне и рассматривал распечатку. Не выказывая никакого интереса, видимо, совершенно машинально, взял из стаканчика остро отточенный карандаш и, держа листок на ладони, что-то написал. Увидел меня, отложил карандаш и бумагу и протянул ко мне руки.

Я покорно вошла в его объятия и сама обняла его за шею. Правда, не столько притягивая к себе, сколько мешая ему притянуть меня. Но Лешкины мысли были заняты не эротикой. Он выглядел усталым и больным и нуждался в хорошей порции нежности и сочувствия.

Я погладила его по лицу, поцеловала в щеку. Прикосновение к его лицу вызвало волну почти нестерпимой боли, я чувствовала, как ломит в висках и сжимается сердце. Пытаясь ничем не показать, насколько мне плохо, ласково улыбнулась и осторожно высвободилась. Лешка без возражений отпустил меня.

– Хочешь что-нибудь съесть?

– Да нет. Какое есть. Я с поминок. Сегодня девятый день, так в ресторане ВТО устроили банкет на сто человек.

Лешка поморщился и яростно помотал головой:

– Любит творческая интеллигенция халяву. А моя мамаша показуху. Глаза бы не глядели.

– Не надо, Леш. Чего ты злишься? Твоя мама на самом деле горюет. А что прилюдно, ну и ладно, раз ей так легче. Она же не притворяется.

– Может, и правда. Просто я устал как собака. Все эти похороны-поминки. Люди, люди, люди... Разговоры бесконечные. Поверишь, я только сейчас, когда ехал к тебе, понял, что отец на самом деле умер.

Лешка замолчал, сжав челюсти, уставив неподвижный взгляд куда-то мимо меня. По его лицу пробегала судорога. Мне стало страшно. Я потянулась и положила ладонь ему на грудь в вырезе рубашки. Внутри Лешки что-то пискнуло, лишив меня последних сил. Любви и жалости во мне оказалось так много, что я сама себе удивлялась.

Хуже всего было то, что Лешка отчаянно нуждался в моей любви, а я отчаянно нуждалась в возможности излить свою любовь на него. Лешка снял мою руку со своей груди, добавил к ней вторую мою руку и поднес все десять пальцев к горячим влажным губам. Его поцелуи отозвались болью во всем теле, я, стараясь не делать резких движений, освободила свои руки.

– Подожди секундочку, я сейчас.

Лешка кивнул, и я, вся дрожа, выскочила из комнаты. Кастрюля с лимонадом стояла в холодильнике. Я заглянула под крышку и установила, что лимонада достаточно. Выпив одну за другой три чашки, я перевела дух и, почти владея собой, вернулась в комнату с большим бокалом лимонада для Лешки.

Лешка нехотя отпил глоток, потом медленно выцедил все до капли.

– Вот что мне было необходимо. Все время мучился, а не понимал, что просто пить хочу. А ты всегда угадываешь, что мне надо. И не ошибаешься.

– Леш, как ты?

– Даже не знаю. Хреново.

– Мне жаль...

– Я знаю. Если бы только знала, как мне это помогает. Когда уж совсем невтерпеж, вспомню тебя, и легче. Я люблю тебя.

Плакать нельзя, напомнила я себе и не заплакала. Просто села на кушетку подальше от Лешки и стала на него смотреть. Я смотрела впрок и понимала, что никогда не смогу насмотреться. С тоской, отчаянием, нежеланием верить в непоправимое я жадно смотрела в бесконечно дорогое лицо.

Наши глаза встретились, и в Лешкиных отразилось беспокойство. Я выдала себя, и он почувствовал неладное. Сразу подобрался, подозрительно уставился на меня.

Я сморгнула и отвела взгляд. Некоторое время с очевидным интересом рассматривала прикнопленный над столом листок с пометками к программе, над которой сейчас потела. Лешка тоже посмотрел на листок, потом на меня.

– Аль, что случилось? – потребовал ответа мой экс-жених.

Ничего себе вопросик! Что называется, не в бровь, а в глаз. Милый, да разве же я смогу тебе ответить? Я молчала, не в силах придумать историю, устроившую бы нас обоих. Лешка подождал немного и, как всегда, придумал сам.

– Ты из-за того, что мы не сможем сейчас пожениться, расстроилась? – догадался он.

Да, ненаглядный мой, если ничего не придумывать, я расстроилась из-за того, что никогда не буду твоей женой.