Текст книги "Селеста, бедная Селеста..."
Автор книги: Александра Матвеева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)
Я отрицательно мотнула головой, потом мотнула утвердительно и снова отрицательно. Лешка озадаченно следил за моими маневрами.
Надо мне помолчать. Перевести разговор на другое. Сказать, что сейчас не время, что во время траура жениться нельзя. За год многое изменится, и не надо будет ничего говорить и причинять ему ненужную боль. Ну как я ему сейчас скажу, что он потерял не только отца, но и невесту? Я не готова все сделать по уму, я потеряю его. Вообще, совсем, лишусь навеки, в каком угодно статусе. Нет, я буду молчать и делать вид, что ничего не случилось. А за год что-нибудь придумаю. Хорошо. Господи, как хорошо, что не надо ничего решать.
Лешка сел рядом со мной, просто, по-хозяйски просунул под меня руки и переместил мое тело к себе на колени. Я опешила от подобного нахальства, а он прижал меня к своей груди и, легко качнув, откинул мою голову себе на предплечье. Я близко увидела его ласковые глаза и почувствовала на губах его губы. У меня не хватило сил сразу оттолкнуть его, и мы целовались, как раньше, со всем пылом и страстью разделенной любви. Больше всего мне хотелось умереть в этот миг. Последний, ворованный миг счастья.
Горячие твердые пальцы коснулись моей шеи, потом Лешка сделал невозможное. Провел указательным пальцем вдоль низкого выреза блузки. Невольный глухой стон вырвался из моей груди. Лешкин стон отозвался эхом, Лешкина рука поехала вниз, заваливая меня на спину, одновременно его лицо уткнулось мне в грудь.
Все ясно, никакого года у меня нет. Лешка делал то, что должен был сделать давным-давно, чего я со сладким страхом и замиранием сердца ждала от него последние годы и чего сейчас не могла допустить ни в коем случае.
Я дернулась, выказывая несогласие, и он сразу отпустил меня. Лешка тяжело дышал, лицо раскраснелось и покрылось испариной, глаза лихорадочно блестели, но он не сделал попытки удержать меня, не пытался давить на меня, изображая обиду и разочарование. Если он и был разочарован, то ничем этого не показал.
– Черт! Я чего, слишком увлекся, да? Ты считаешь, сейчас не время? Аль, ты ведь знаешь, я хотел все после свадьбы. Но еще год мне не дождаться. Ты же всегда говорила, тебе все равно, женаты мы или нет.
Я поняла, что это он таким образом оправдывается. Ну что за дурачок! Если бы он предпринял что-либо подобное еще десять дней назад, я бы не подумала останавливать его. И переговоры бы ни о чем вести не стала. Просто позволила бы ему делать со мной все, что захочет. И была бы счастлива.
Больше всего меня расстроила мысль, что я не узнаю Лешку в близости. Какой он, когда между ним и женщиной не существует преград? И что бы он сделал, что сказал потом, после близости? А наутро? Каким бы оно могло быть, наше первое утро?
Я пожалела, что не курю. И Лешка не курит. А то можно было бы попросить у него сигарету. И мама не курит. А то можно было бы утащить сигарету у нее. Странно, что мама не курит. Практически все ее подружки-ровесницы курят. И наши дамы с кафедры тоже.
Дурацкие мысли помогали собраться с силами. Лешке надоело мое молчание, и он подергал меня за руку:
– Может, скажешь, что случилось? Ты чего, испугалась, что ли?
– Нет.
– Тогда чего? Хочешь, как договорились, после свадьбы?
Я молчала, и он успокоился, решив, что догадался, и соглашаясь с моим решением. Снова обнял и взял за руку.
– Ты права. Это нехорошо было бы сегодня, просто я что-то устал, тормоза ослабли. Я, Аль, понимаю, что выгляжу не лучшим образом. Вроде как хотел воспользоваться моментом, чтоб ты меня пожалела. Я не думал об этом, когда ехал к тебе. Я вообще ни о чем не думал. Мне тебя увидеть было нужно. Если бы я тебя сегодня не увидел, я бы умер. Я в этом кошмаре, все время считал: еще девяносто часов, и я ее увижу, еще семьдесят два, еще десять. Я и сам хочу подождать до свадьбы.
Горячие губы прижались к моему виску, я закрыла глаза, чтобы не видеть Лешку, чтобы не дать пролиться слезам, скопившимся во мне. Горячие губы скользнули по щеке, ухо опалило дыхание и шепот:
– Только теперь я не уверен, что получится. А ты, Аленька?
– Леш, не сердись на меня. Мне надо тебе сказать. Я не могу выйти за тебя замуж. – Мой голос прервался, а из-под закрытых век потекли слезы.
Лешка резко дернул меня, поворачивая к себе лицом. Я боролась со слезами и упорно не отводила взгляд от надписи на футболке. Лешка переполошился, попытался заглянуть мне в глаза:
– Почему? Ты что, с ума сошла? Из-за сегодняшнего?
– Нет.
– Тогда что? Из-за разговора с отцом? Он тебе тогда сказал что-то, да? Сказал, что против?
– Нет...
– Тогда что? – Лешка кричал и тряс меня изо всех сил. Моя голова болталась, как у тряпичной куклы, но я упорно отводила взгляд. Лешка бросил меня, и я обмякла, ссутулившись и сжав ладони коленями. Лешка вскочил и забегал по комнате. Я смотрела вниз и видела перемещения больших серых кроссовок. Кроссовки остановились напротив моих тапочек.
– Поняла, что не любишь меня? – Лешкин голос прозвучал так, что я невольно подняла голову и высоко над собой увидела его лицо. Лучше бы мне не видеть. Не скоро я забуду выражение отчаяния, непонимания, гнева, исказившее милое лицо моего... О Боже! Моего кого? Помоги мне, Господи, дай сил вынести это!
Лешка опустился на корточки, освободил мои покорные руки, сжал в своих, заговорил, не отпуская моего взгляда:
– Но ведь этого не может быть. Ты любила меня, я знаю, уверен. Разлюбила? Не видела неделю и разлюбила.
– Нет. Леша, перестань, не мучай меня.
– Я тебя мучаю? Объясни, что произошло?
Я молчала и опять не смотрела на него. Не было у меня сил смотреть на него. И когда услышала дикое предположение, тоже не посмотрела. Не было у меня сил. Не было.
– Ты встретила другого?
– Нет, нет, Леша.
Меня недостало даже на то, чтоб покачать головой. Лешка снова завелся, вскочил, пробежал пару раз по комнате.
– Но ведь есть же причина, почему ты гонишь меня?
– Я не гоню, Лешенька, милый. Я всегда буду рядом. Столько, сколько ты сам захочешь. Просто я не буду твоей женой.
– Бред какой-то. Ты с ума сошла?
– Нет. Леша, давай поговорим потом. Я просто больше не могу.
В это время раздался телефонный звонок. Я облегченно поднялась и направилась в прихожую к телефону. Лешка остался в комнате, и, уходя, я спиной чувствовала, насколько он зол.
Звонила мама.
– Аленька, я останусь ночевать у дяди Сережи. Надо посуду помыть, все убрать. К тому же бабушка неважно себя чувствует и не поедет домой. К тебе Катя и Дима придут ночевать. Ты Диме постели у меня, а Катя с тобой ляжет. Хорошо?
– Хорошо.
Я положила трубку, жалея, что мама так мало со мной поговорила. Мелькнула мысль, что надо бы ей предложить свою помощь. Но с другой стороны, это не мое дело, там Катька и тетя Зина и еще какая-то родня. По-хорошему, там и маме делать нечего. Помянула и шла бы домой. Ну если такая добрая, помогла бы убрать после поминок и шла бы домой. А вместо этого Катька, да еще Дима. Вот уж кто мне сейчас меньше всего нужен. Мне бы сейчас забиться в норку и повыть всласть.
Эти мысли несколько расслабили меня, и к Лешке я вернулась уже не такая беспомощная. Хотя, конечно, до боевого задора было ой как далеко. Но он и не понадобился. Вообще ничего не понадобилось.
Лешку я обнаружила на своем рабочем месте. Включив компьютер, он ожесточенно тыкал пальцами в клавиатуру. Я заглянула через плечо. Курочит мою программу. Ну и хрен с ней. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы дало мне время на передышку.
Я уселась на уголок кушетки и уставилась в окно. Смотреть за окном было не на что. С того места, где я сидела, даже соседних крыш не видно. Голова звенела, словно пустой котел, и под ложечкой сосало.
Передышка скоро кончилась, Лешка встал, коротко на меня глянул и направился к выходу. Я поплелась следом.
Больше не прозвучало ни одного слова. Я открыла дверь, выпустила хмурого Лешку и... Не смогла я сразу закрыть дверь, стояла на пороге и смотрела в удаляющуюся спину. Как же мне хотелось окликнуть его, позвать обратно, как хотелось догнать, прижаться лицом к спине.
У лестницы Лешка посторонился и пропустил Диму. Их взгляды на мгновение встретились, и они разошлись. Лешка исчез за поворотом лестницы, а Дима не торопясь направился ко мне.
Дима деликатно приложился губами к моей щеке и нагнулся поменять обувь. Я оставила его в прихожей одного. Надо повесить полотенца в ванной. Вот это розовое для Катьки, она всегда им вытирается, когда ночует у нас. А Диме, пожалуй, голубое. Плачь не плачь, ничего не изменишь. Что сказать Лешке, как объяснить, почему я не могу выйти за него?
В прихожей голоса. Явилась Людка. Они с Димой не знакомы. Вернее, не помнят о знакомстве. Я им не напоминаю, направляю Диму в ванную мыть руки, а сама иду в кухню ставить чайник.
Людка плюхается на табурет у окна и приказывает:
– Давай!
Я поднимаюсь на цыпочки и достаю с верхней полки дискетницу. Коса, конечно же, разматывается и падает на спину, утыканная шпильками и колючая.
– Вот это да! – восторгается Дима, таращась на меня из коридора. – Восторг!
Восторг. Попробовал бы этот восторг мыть, чесать и на голове носить, я бы на тебя посмотрела. Состригу к чертовой матери! А Дима подобрался поближе и теперь робко тянется к косе.
– Брысь! – Я шлепаю его по руке. – Не для тебя рощено!
– А для кого? – обижается Дима.
– Действительно, – присоединяется к нему Людка, – для кого?
– Ты за делом пришла? Сделала – иди, – строго напутствую подругу.
– Что это так? – не соглашается она. – Я, может, чаю хочу.
– Дома попьешь.
– Ну почему же? – вмешивается Дима. – Давай угостим девушку чаем. И я попью. Невежливо гостей выпроваживать.
– Какой же это гость? Это ж Людка! Ты что, не узнал?
– Не узнал! Людочка! Я так рад тебя видеть!
– Правда? – не поверила Людка и перевела на меня ореховые глаза.
– Дима Куликов, – простерла я руку в сторону Димы, – Люда Воронина, – ткнула пальцем в Людку. – Пейте чай, пиво, водку, самогон, знакомьтесь, дружите, предавайтесь воспоминаниям, а меня извините. Пойду лягу. Голова болит.
Особых возражений не последовало, и я поплелась к себе. Надо бы достать постельное белье для Димы. Катька ляжет со мной, я себе белье позавчера меняла. Все равно сил нет. В голове один Лешка. Черные глазищи, горестное непонимание, печально опущенные уголки губ. Лешенька... Я бы жизнь отдала за твое счастье. Любимый, единственный, прости меня. Я делаю тебе больно, а как больно мне. Господи, как больно! Как невыносимо больно.
Людка ушла. Перед этим просунула голову в мою дверь и пропела:
– Пока. Дима за мной закроет.
Пришла Катька. Бесцеремонно вкатилась в комнату, зажгла свет, присела рядом со мной. Через мгновение на мою голую ногу легко опустился край ее широкой юбки. Я подобрала ногу, повернулась к Катьке лицом. Она шуршала сигаретной пачкой.
– Не вздумай курить в комнате, – предупредила я.
– А где? – печально спросила Катька, но не растопила лед моего сердца.
– Отправляйся на кухню.
– Там Дима.
– И что? Он не знает, что ты куришь?
– Знает, но я обещала, что брошу. А он обещал отцу не говорить. Сказал: еще раз увижу, отцу скажу.
– Кать, в комнате курить нельзя.
– А где?
– Нигде. Надо было по дороге.
– Я покурила. Аль, не сердись. Я что-то сегодня не в себе. Знаешь, хуже, чем на похоронах. Правда. Понимаю, что для всех это облегчение, да и для меня она ничем по жизни не была, а плакать хочется.
– Еще чего. Слезь с моих ног, я встану.
Я встала, и мы пошли на кухню. На кухне сидел Дима. Перед ним стояла керамическая кружка с чаем. Дима смотрел за окно и вертел ложечку. Лицо у него было задумчивым, но не печальным. Он взглянул на нас и улыбнулся.
– Дима, – бескомпромиссно заявила я, – мы пойдем на лоджию покурим.
– И я с вами, – оживился Дима, вскакивая и открывая балконную дверь. Мы расположились на балконе. Я постаралась встать так, чтобы на меня не несло дым. Дима дал сестре прикурить, закурил сам. Затянулся, посмотрел на кончик сигареты, оперся на перила. Катя, опасливо косясь на брата, жадно глотала дым.
– Я могу курить, могу не курить, – похвастался Дима. – Легко начинаю, легко бросаю. – Он еще раз затянулся и щелчком отправил сигарету вниз.
Мне не понравился его поступок. Безответственный какой, а если окурок разгорится на земле и начнется пожар?
Дима повернулся к нам лицом и прижался поясницей к ограждению балкона. Еще лучше! Встал так, что кувырнуться пара пустяков. Что-то он странный сегодня какой! На себя не похож. А впрочем, кто его знает, какой он, когда на себя похож. Я ведь его сто лет не видела. Но Катька тоже поглядывает на брата с беспокойством. Вот приблизилась вплотную, погладила по плечу:
– Хреново, да, Димуль?
– А знаешь, нет! – оживленно блеснул глазами и зубами ее брат. – Наоборот! Знаешь, у меня чувство, словно мама стала прежней. Я ведь ее помню. Мне хоть и мало было, а помню. Особенно последнее лето, перед твоим рождением. Я теперь ее только такую помнить буду и только о такой думать.
Они стали рядом, прижавшись плечами, и уставились взглядами куда-то за дальние дома. Я тоже стояла рядом и чувствовала себя не чужой. Причастной их горю и их вновь обретенной радости. Именно радости. Они вели себя так, словно обрели давно потерянную маму. В эту минуту я любила их обоих.
Заспанная Катька закрыла за нами дверь и отправилась досыпать. В лифте я прижалась спиной к стенке и закрыла глаза. Болела голова, каждое движение отдавалось в ней, и я старалась поменьше шевелиться.
– Аль, – неуверенно начал Дима, и пришлось на него взглянуть. – Этот парень, что вчера встретился мне на лестнице, он к тебе приходил?
– Ко мне.
– Он кто?
– Однокурсник. – Зачем он спрашивает? Ой, как же мне плохо...
– Вы поссорились? – приставал Дима.
– Нет. – Я демонстрировала нежелание разговаривать. Дима почувствовал это и попытался объясниться, торопливо и почему-то виновато:
– Он выглядел таким расстроенным, да и ты потом.
– У него свои проблемы, – ответила я и вышла из кстати остановившегося лифта.
На автобусной остановке не было ни автобуса, ни желающих ехать. Значит, транспорт только что ушел и увез пассажиров. Ну что ж, постоим. Дима топтался рядом, на лице явное желание поговорить. Ну что ж, поговорим.
– Ты когда уезжаешь? – Или я уже спрашивала? Не важно... Голова болит.
– Сегодня вечером, – обрадовался вопросу Дима. Значит, не спрашивала. Не важно. Голова болит. Где же этот автобус?
– Аля, – оживленно продолжил Дима, – можно я буду тебе писать?
– Можно – разрешила я. Не жалко. Пусть пишет.
– Я следующим летом приеду в академию поступать, и мы увидимся. Да?
– Да. Смотри, твой автобус. Счастливо, Дима!
Дима оглянулся на приближающийся автобус, рывком обхватил меня и, прижав к себе, покрыл мое лицо быстрыми поцелуями. Последний поцелуй прямо в губы, и Дима, отпустив меня, впрыгнул в автобус и замахал рукой.
Я машинально подняла руку в ответном приветствии. Что это, черт подери, он здесь вытворял?
За спиной раздался шипящий звук, и я испуганно повернулась. Толчок отозвался звенящей болью в голове, глаза на миг закрылись, а когда открылись... Лешка... Искаженное бешенством, не похожее на себя лицо. Горящие черные глаза. Из сведенных судорогой губ с пеной вырывается страшный хрип и слова:
– Так вот в чем дело! Вот почему ты не хочешь меня больше. Он что, ночевал у тебя? Да?
– Да... – слетело с моих губ едва слышным шепотом, раньше, чем я поняла, что говорю.
Лешка расхохотался. Лучше бы мне никогда не слышать этого смеха. Защищаясь от него, закрыла уши ладонями. Еще бы не видеть Лешкиного лица, но нет сил отвести глаза.
– Что у тебя с ним?
Лешка отодрал мои ладони от щек, сжал, отбросил, повторил, приблизив лицо к моему:
– Что у тебя с ним? – Не дождавшись ответа, догадался, всхлипнул тоненько и горестно. – Шлюха! – Развернулся и кинулся бежать вдоль проспекта.
Почему, ну почему он меня не ударил? Господи, вот все и разрешилось. Лешка решил, что я завела любовника, провела с ним ночь, проводила утром на автобус, нацеловалась. Изменила ему. Шлюха... Ну почему, почему он не ударил меня?
Как хорошо все разрешилось. Лешка меня возненавидел, и не надо ничего ему объяснять, и моя тайна осталась при мне. Почему он не ударил меня? Больше не могу. Сейчас разорвется сердце и я умру.
Я медленно брела по проспекту в сторону, противоположную той, куда убежал Лешка. В голове не было ни одной мысли. Я шла, шла, вдоль домов, мимо сквера, несколько раз переходила улицы. Мне кажется, я не встретила ни одного человека. И машин не встретила. Во всяком случае, ни разу не притормозила, пропуская транспорт, так и шла вдоль улицы или поперек. Или просто ничего не отложилось в памяти.
Действительность я осознала внезапно, стоя на берегу Царицынского пруда. Вот, сказала я себе, Царицынский пруд. И дальше уже все видела. Машины на мостике через пруд, людей, строения Екатерининского замка, парк.
До сумерек я бродила по старому парку. Я вспоминала свою жизнь. Нет, не так. Моя жизнь вспоминалась мне.
Бабушка забирает меня из детского сада, и я спрашиваю:
– А почему за мной папа не приходит?
– Спроси у мамы, – не в первый раз отвечает бабушка и сразу же начинает меня ругать за испачканное платье.
Я надуваюсь и завистливо слежу за вредной девчонкой, которая подпрыгивает рядом с высоким мужчиной. Не помню имени девчонки, не помню, почему считала ее вредной. Помню ее папу...
Мама учит меня плавать. Вода в речке теплая. Теплая, как парное молоко. Я вожу по дну руками и ногами, а мама подхватывает меня под живот и тащит на глубину учиться плавать. Я бью руками и ногами, брызги летят мне в лицо. Счастье.
Мы с Людкой сидим на лавочке в нашем дворе, а Катька на столбике от сломанной лавочки напротив. Она рисует нас, старательно морщась и высунув язык. Людке надоедает сидеть. Она подбегает к Катьке и вырывает у нее блокнот. Катька с криком несется за ней. Они дерутся.
Мама навещает нас с Катькой в лагере. Катька дуется, она хотела, чтоб к ней приехал отец. Мама кормит нас клубникой, поочередно вытирает лица своим платком.
Воспоминания прерываются. Посередине тропинки вырос куст, и приходится его обходить. Препятствие сбивает мысли с ровного течения. Оглядываюсь, пытаясь определить, далеко ли забрела. В глаза бросается двойная береза, и сразу новый фрагмент воспоминаний. У Людки первый роман. Ни за мной, ни за Катькой никто не ухаживает. Мы крадемся вдоль кустов, подглядываем за Людкиным свиданием.
Последнее время мои подружки практически не общаются. Только через меня. Видятся или случайно, или один раз в год у меня на дне рождения. Почему?
И все-таки, как я ни пряталась за воспоминаниями, Лешка прорвался. Вот здесь я споткнулась, и Лешка подхватил меня на руки. Вот на этой поляне мы играли в бадминтон трое на трое. Вот с этой высокой горы катались на санках, до самого замерзшего пруда, и Колька пытался напоить меня водкой. А Лешка не дал и увел меня от ребят в бельведер. А вот и бельведер. Новенький, отреставрированный, а раньше весь был покрыт настенной живописью. И Лешка выцарапал на штукатурке в самом верху А.А.
Лешенька...
Хорошо, что я дошла до парка. От физической усталости притупились все чувства. Почти спокойная, я покинула парк, добрела до автобусной остановки и присела на скамейку в ожидании нужного автобуса.
– Аль, ты чего делаешь?
– А что?
– Можешь подъехать ко мне?
– А ты где?
– На рынке. Подъезжай прямо сейчас.
– Зачем?
– Приедешь – узнаешь.
Так начался еще один каникулярный день. Каникулы, между прочим, последние в моей жизни. Зимой диплом и прости-прощай студенческая вольница! На часах начало девятого. Людмила звонит с рынка. Мамы дома нет. К двум надо сдать Виталику работу. И не понятно, заедет он за дискетой или придется тащиться в центр.
– Виталик, привет!
– Аль, ну сколько можно? Я звоню каждые двадцать минут, ты где ходишь?
– Извини, у меня форс-мажор. Тетя Вера повела Светочку к зубному, а Людку послала вместо себя на рынок. А напарница тоже не вышла, а сегодня надо обязательно поставщику деньги отвезти. Деньги у напарницы дома. Людка поехала к ней, потом к поставщику.
– Сочувствую, вечером пожалею. Только ты тут при чем?
– Интересно! А кого ты пожалеешь?
– Людку, понятно. Ты-то где?
– Блин! Не понял, что ли? Трусами торгую.
– Почему ты?
– А кто? Я кому сейчас все рассказывала?
– А дискета где?
– У меня с собой.
– Ты хочешь, чтоб я за ней на рынок приехал?
– Хорошо бы.
– Но ты здесь нужна.
– Зачем?
– Надо документацию распечатать и Сереге помочь, а то он закопался и всех задерживает.
– Ты и помоги.
– Ты же знаешь, я на Дельфи не пишу.
– Из принципа. Ладно, тетя Вера пришла со Светочкой. Я ребенка домой закину и приеду.
– Пожрать захвати.
– Понятно.
– И пивка.
– Обойдешься. Совесть есть?
– Да я так, на всякий случай. Вдруг согласишься.
Я медленно брела по узенькой асфальтовой дорожке вдоль дома. Виталька на углу отдал мне сумку, мазнул по щеке мокрыми губами и по тропинке между домами отправился к Ворониным, где поджидала его Людка.
Целый день, проведенный с людьми, вымотал и опустошил меня. Стремление выглядеть и жить, как обычно, истощало мои силы, и всякий раз, оставшись наедине с собой, я испытывала смертельную усталость. Вот и сейчас я еле переставляла ноги, оттягивая момент возвращения в родной дом к маме.
Правда, оставалась надежда, что мамы нет дома и мне не придется отвечать на ее вопросы. Да и находясь дома, мама по большей части присутствовала рядом со мной только физически, все ее помыслы устремлялись в другое место к другим людям. Я перестала быть пупом земли для моей мамочки. А может, никогда и не была. Просто воображала себя этим самым пупом. В любом случае я больше не занимала главного места в мамином сердце. Никакого длительного перехода не было. Изменение произошло мгновенно. Перед моим отъездом к Истоминым у меня имелись все основания считать себя главным человеком для мамы, приехав, я обнаружила полное равнодушие к себе, торопливость в общении и едва скрытое раздражение.
У мамы не нашлось времени расспросить меня о поездке. Ее даже не удивило внеурочное возвращение и не заинтересовали мои планы на дальнейшие каникулы. Разумеется, мы не возвращались к идее речного круиза. На кого бы она оставила дядю Сережу? Мама небрежно вела домашнее хозяйство по минимуму, ограничиваясь уборкой собственной комнаты и самой необходимой постирушкой, ела что-нибудь приготовленное мною, перебрасывалась парой слов и сидела у себя тихонько как мышка или уходила до поздней ночи, а иногда и на всю ночь.
Когда мама не вернулась в первый раз, я волновалась. Не спала и утром ждала ее у двери. Мама не стала слушать упреков, сказала спокойно:
– Это будет иногда случаться. Я постараюсь предупреждать тебя, но, боюсь, не всегда получится. Не волнуйся.
Наверное, мне следовало расстроиться. Я не расстроилась. Меня устроили новые отношения, я испытала облегчение, заметив мамино небрежение ко мне.
Он вышел из кустов навстречу и заступил мне дорогу. Я не сразу сориентировалась и почти ткнулась в него лбом. Он придержал меня за плечи на длине вытянутых рук. Вот уж кого меньше всего я ожидала здесь увидеть. Так и сказала, не скрывая удивления:
– Ты что здесь делаешь?
– Тебя жду, – просто ответил он и взял у меня тяжелую сумку. Я вспомнила о Витальке и оглянулась, надеясь, что его еще можно окликнуть. Он понял мой взгляд и покачал головой: – Я видел Виталика. Поэтому и сидел в кустах, ждал, когда он уйдет.
– Ты от Витальки прятался? Что он тебе сделал?
– Ничего. Просто мне надо поговорить с тобой. Наедине.
В лифте я исподтишка разглядывала Славу. Его и всегда-то трудно назвать весельчаком, а уж сегодня на длинном лице застыла вселенская скорбь. Он переминался с ноги на ногу, теребил рубашку, волосы, руки, озирался вокруг почти безумным взглядом. Стало страшновато.
Слава живет не в Москве, а в недальнем Подмосковье. Полгода назад у него внезапно умер отец. Слава тяжело перенес потерю и всю свою любовь сосредоточил на единственном родном человеке – матери. Он вышел из Виталькиной бригады и устроился работать на предприятие, где всю жизнь проработали его родители. Там он делал диплом, там проходил преддипломную практику и в институте появлялся редко, только на экзамены или отчитаться перед куратором с кафедры.
Сегодняшнее появление Славы не предвещало ничего хорошего, и я не торопилась расспрашивать его.
– Обедать будешь? – спросила я, проходя на кухню и доставая из холодильника кастрюлю с супом. Он кивнул и вдруг заплакал.
Я стояла с кастрюлей в руках и в полной растерянности смотрела на плачущего парня. А он упал на табурет, согнулся и отвернул от меня искаженное лицо. Давно не мытые волосы топорщились, несвежая рубашка выбилась из мятых брюк. Он вытирал лицо грязной тряпицей, скомканной в шарик, держа ее пальцами с обкусанными нечистыми ногтями. Слава напоминал потерявшуюся дворняжку и вместо жалости вызывал неприязнь и брезгливость. Мне надоело смотреть на него, и я заговорила, боюсь, не слишком ласково:
– Что случилось?
– Маме необходима операция.
– В чем проблема? – Я села напротив него, вспомнила про кастрюлю, которую по-прежнему держала в руках, и поставила ее на стол.
– У нас нет денег.
– Бесплатно где-нибудь делают?
– Да. Но в Болшеве очередь на полтора года. Она просто не доживет.
– А в Москве?
– В Москве только москвичи, все остальные за деньги.
Он перестал плакать, пока говорил, теперь заплакал снова.
– Где мама сейчас? В больнице?
– Дома.
– Она в курсе своих дел?
Он кивнул. Голова нелепо мотнулась на тонкой шее, и я разозлилась. Никогда прежде Слава не выглядел таким недотепой. Надо так себя распустить не ко времени.
– Что точно она знает?
– Что умирает.
– Ты сказал?.. Зачем?
– Не выдержал. Аль, я мечтал, что начну работать и она не будет ни в чем нуждаться и будет счастлива. Знаешь, как они с отцом жили в последние годы? Без зарплаты, бесплатно работали, чтобы хоть куда-то ходить, да и пенсию потерять боялись.
– Остановись, Слава, не то я подумаю, что ты скрывал от родителей свои заработки.
– Конечно, нет. После третьего курса стало полегче, но тут отец умер. Знаешь, мама вся собралась, не плакала, не жаловалась. Мы мечтали, что я получу диплом и пока жениться не буду, поживем вдвоем, съездим за границу. Мама всегда мечтала путешествовать.
– Перестань реветь. Слава, не жди, что я тебя пожалею. Маму мне твою очень жалко. Сколько на нее всего свалилось. Еще и ты.
– А что я? Я ничего.
– Вот именно ничего. Это она больна и умереть может, а ты здоров. И наверняка она тебя утешает. Утешает?
– Да. Аль, я не знаю, что делать, я не переживу, если...
– Переживешь. Все переживают.
– Аль, как ты можешь? Я к тебе пришел.
– Спасибо. Если ты пришел, чтоб я тебе сопли вытерла – зря на дорогу тратился, если за помощью, говори, что делать надо, все сделаю.
– Аль, зачем ты так?
– А как? Ты на себя в зеркало смотрел? Мама заболела, признаю, беда, но почему ты грязный?
– Что?
– Ничего. Почему ты позволяешь себе опускаться? Мама на тебя не может стирать и готовить? И ты бомжуешь у нее на глазах, чтоб она вину свою перед тобой чувствовала, что заболела и тебя, бедняжку, обездолила. Ты ей еду готовишь?
– К нам соседка ходит.
– С ума сошел? Матери поддержка нужна. Она в тебя силы вкладывала, верила, что, в случае чего, ты вот он, рядом, а от тебя ни заботы, ни поддержки, все на тетку чужую переложил. Дармоед ты, Слава.
– Я не хочу тебя слушать. Я лучше уйду.
– Уходи.
– Аля...
Он снова заплакал. Я не стала ничего больше говорить, занялась обедом. Зла моего не хватает на этих «никудышек». Нет чтобы о матери заботиться, дом вести, как она сама вела, да еще всем видом внушать ей, что все будет хорошо, она поправится, а он ей поможет. Он ее уже похоронил и оплакал и теперь себя всласть жалеет.
– Иди руки вымой как следует с мылом. И лицо. Полотенце темно-синее справа висит.
Умывшись, Слава с жадностью набросился на еду. Его заплаканное личико выглядело замурзанным и совсем детским. Господи, ну как же можно быть таким нелепым и жалким? И всегда-то он таким был, вечно мы за него лабы делали и на зачетах вытаскивали. Вспомнила, вспомнила, все листы по черчению ему Колька делал, а когда он из нашей команды ушел, ребята вздохнули с облегчением. Программирует-то он сносно, только со временем не в ладу, вечно подводил.
Слава засунул в рот огромный ломоть черного хлеба с маслом, и мои мысли перескочили на другую тему. Интересно, а чем соседка кормит его маму? Ей же, наверное, диета нужна. И как у них с деньгами?
– Слава, а как у вас с деньгами?
– Пока есть. Мы живем на мою зарплату и мамин больничный, а те деньги, что я от Витальки получил, перевели в баксы и пока не трогаем.
– Молодцы. Значит, так. Объясни толком суть проблемы, я организую цепочку. А ты скажешь маме, что сделаешь все, чтобы устроить ей операцию в Москве. Сам помоешься, все постираешь, комнату уберешь. Только сам, понял? Это мое условие. Ты как сегодня уехал?
– В смысле?
– Маму с кем оставил?
– Одну. Она может оставаться.
– Хорошо. Значит, давай все бумаги, какие у тебя есть. Приедешь послезавтра часам к восьми. Да не утра, вечера. Не будет меня, жди или иди к Людке. Ладно?
– Ага.
– Привет!
– И тебе того же.
– Виталька у тебя?
– Уходить собирается.
– Попроси остаться. Я сейчас приду, у меня дело.
Технология действия, которое мы называем цепочкой, предельно проста. Звеньями цепочки являются ребята из нашей группы. Каждый из них когда-то дал согласие на участие в цепочке. Тот, кто организует цепочку, звонит всем, кому может, объясняет суть проблемы, те, в свою очередь, звонят абонентам своей записной книжки, те – своей, и так, пока не найдется нужный человек. Поскольку идея цепочки принадлежит мне, то я два года назад была торжественно коронована «Держателем цепочки». С тех пор к услугам телефона мы прибегали дважды: один раз разыскивая для Васьки и Светки комнату с няней, второй – помогая дедушке Бориса перебраться из Караганды в Подмосковье. Нет, еще раз, когда Толькина учительница из его крошечного городка написала роман, а мы издали его в Москве. Еще та была хохма. Толька приехал домой на пятидесятилетие учительницы и привез книжку, Еще и гонорар!
А самая первая цепочка состоялась на первом курсе. Учился у нас такой мальчик Миша. Он единственный из нас пришел не сразу после школы, а отслужил в армии и даже успел жениться и развестись. Ему было трудно учиться, но ужасно нравилось, и он не стеснялся спрашивать у всех подряд. Нам проще было за него сделать, чем объяснять, он нас мучил своим занудством, мы не любили его, подсмеивались над ним, не считали своим.
Он попал под автофуру. Ехал утром в институт на стареньком мотоцикле. Туман, гололед, судьба. Ему оторвало обе ноги. В Склифе не оказалось достаточного количества нужной ему крови. Редкая группа. Его мать позвонила почему-то мне. Наверное, моя фамилия первой попалась ей в записной книжке. У меня сидели Людка, Виталька, Кротовы, еще кто-то. Мы все ужасно испугались.
