Текст книги "Селеста, бедная Селеста..."
Автор книги: Александра Матвеева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
Молчание становится неловким, Таня заерзала, я без всякого выражения смотрю в голубые глазки, не делая попытки облегчить ситуацию.
Звонок положил конец Танечкиным страданиям. Она радостно встрепенулась и повернула голову в сторону двери.
Я вытащила из-под попы левую ногу и, припадая на нее, неловкими толчками побрела открывать.
За дверью обнаружился Дима. Привычным в его облике оставались только блестящие серо-голубые глаза. Я никогда прежде не видела его таким: потным, всклокоченным, пыльным, с капельками влаги на лбу и под носом. Он потеснил меня с порог аи свалил мне на руки топорщащиеся пакеты. Меня обдало резким запахом мужского пота.
Я невольно сморщила нос, отстранясь от взмокшего ухажера. Дима передразнил меня, но обниматься не стал и целоваться не полез. Такой вот деликатный.
– Я приму душ, а ты поесть что-нибудь сделай, – распорядился он.
– Ладно. Борщ будешь?
– Давай.
Он метнулся к ванной, но вернулся и выбрал из кучи пакетов один. Остальные я покорно держала у груди.
– Иди к себе. Я у матери штаны сниму, а то в ванной повесить негде, – продолжал распоряжаться гвардии капитан.
Я, обнимая пакеты, покорно направилась к себе.
– Аля, – остановил меня возмущенный возглас, – где твоя голова?
– Здесь, – хмуро заверила я. – И уже кружится от тебя.
– Правда?! – польщенно улыбнулся Дима. Шут гороховый!
– Полотенце дай, – по-деловому закончил командир.
Я прошла мимо Тани, застывшей в кресле, сгрузила весь ворох пакетов в угол дивана. Один из пакетов перевернулся, и из него выскользнул, словно матрешка, еще один. Я подхватила его, и моим глазам предстала тщательно упакованная рубашка небесно-голубого цвета.
Я бросила пакет с рубашкой поверх кучи и повернулась к безмолвной гостье. Ее глаза горели жадным любопытством, на щеках расцвели алые маки, ротик приоткрылся. Я не испытывала никакого желания объясняться с ней и вместо этого предложила:
– Борщ будете?
Честно говоря, я была уверена в отказе. Столько чаю выпила, с вареньем, бубликами, маслом. Куда ей еще борщ. Таня охотно согласилась и, в свою очередь, предложила:
– Помочь?
– Нет, спасибо. Я сама.
Такой уж день. Ничего поделать нельзя, надо просто дотерпеть до вечера и лечь спать.
Дима равнодушно взглянул на Таню, не обрел никакого интереса и просто кивнул ей, видимо, посчитав какой-то моей соученицей, после чего коротко представился:
– Дмитрий, – и, сочтя процедуру знакомства завершенной, принялся за меня: – Зачем здесь накрыла?
– А где следовало? – враждебно осведомилась я.
– На кухне. Есть за журнальным столиком первое – полное извращение. Сидишь, голова ниже колен, ложку несешь по длиннейшему пути, да еще снизу вверх.
– Ну и что?
– Разливается.
– Не ворчи. Я накрыла в комнате потому, что у нас гостья. – Я улыбнулась продолжавшей пребывать в столбняке Татьяне.
– Ну, если гости любят есть с пола, я охотно поддержу компанию, – согласился гостеприимный Дима, демонстрируя широту покладистой натуры, и взглянул на Таню повнимательнее.
– Это Таня, – поддержала я его интерес.
Дима поиграл голубыми глазами. На худом загорелом лице они выглядели удивительно яркими. Я обвела глазами его мускулистые плечи, обтянутые белоснежной майкой, гладкую грудь, перехватила завистливый Танин взгляд и решила, что мне с ним повезло.
– Аль, я там белье в ящик сунул. Пропусти вместе со своим в машине.
– Я свое белье в машине не стираю.
– А как?
– Руками.
– И мое руками, – опять продемонстрировал Дима чудеса покладистости.
– Счас, – ухмыльнулась я, – тащи Катьке.
– Она небось не умеет, – усомнился Дима.
– Умеет, – уверила я.
– Аль, а мясо? – дипломатично перевел разговор Дима.
– Блин! Забыла.
– Ну давай скоренько. У нас ведь гости.
Таня не могла отвести взгляда от Димы. А он и рад стараться, отрывался по полной программе. Я терпела пока.
– Аль, сметану.
– Аль, еще котлету.
– Аль, а малосольный огурчик дашь? Я видел в холодильнике.
– Аль, а хлеб весь?
– Аль, еще котлету.
– Встань возьми. (Терпение кончилось. Загонял, паразит.)
– Спасибо. Я наелся.
Он встал, ловко составил посуду на поднос и ушел. Скоро на кухне зажурчала вода.
Таня умирала от любопытства, но я не дала ей начать расспросы.
– Таня, вы извините. Я вынуждена вас выставить. Мы идем в театр, и мне надо переодеться. Если я правильно поняла, перерыв в электричках у вас уже закончился.
Дима не вышел из кухни. Прокричал во всю ивановскую: «До свидания!» – и не вышел.
Таня покидала мою квартиру с видом грешника, изгнанного из рая. Она ушла, оставив во рту терпкий привкус безнадежности.
– Шутишь? – Я недоуменно взирала на Диму, выискивая в его лице улыбку и готовясь ответно рассмеяться.
Димины серые в это время дня глаза серьезно и немного тревожно встретили мой взгляд. Нет, никаких шуток. Я растерялась. Встала столбом, запрокинув голову, навстречу его лицу. Он тоже остановился. В его прищуренных глазах появился не знакомый мне огонек. Огонек разгорался. Димин взгляд, прикованный к моему лицу, стал жестким, требовательным.
У меня упало сердце. Кажется, в таких случаях принято говорить «сердце ушло в пятки». В моем случае сердце до пяток не дошло. Оно гулко билось в желудке. Я приложила руку к пульсирующему желудку и ощутила подступающую тошноту.
Мы стояли посередине узкой пешеходной дорожки. Мимо шли люди, они толкали нас, ворча. Какой-то дядька особенно ощутимо толкнул меня в спину, просипев:
– Чего застряли посередь улицы? Людям не пройтить.
Он ушел, унося запах перегара, дешевого табака и едкого пота, а я от толчка не устояла на ногах, пошатнулась. Дима обхватил меня обеими руками, притиснул к себе, на миг оторвал от земли. Я невольно уткнулась лицом ему в ключицу, кожей щеки почувствовала прохладное полотно рубашки и влажную горячую кожу там, где ворот распахнулся.
На моих лопатках вздрагивали сильные пальцы, такие горячие, что прожигали меня насквозь. Мое ухо слушало биение Диминого сердца, мое собственное сердце по-прежнему помещалось в желудке. И все-таки я почувствовала облегчение. В таком положении я избавлена от необходимости видеть серые прищуренные глаза. Получив передышку, я лихорадочно обдумывала сложившуюся ситуацию. Найдя, как мне показалось, веский аргумент, я подняла левую, свободную от сумки руку, с трудом протиснула ее между нашими прижатыми друг к другу грудями и нажала ладонью на Димино плечо, пытаясь его отодвинуть. Очень неохотно Дима слегка ослабил хватку.
Я глубоко вздохнула и, пристально разглядывая пуговицу, торчащую прямо перед моими глазами, спросила:
– Как же мы можем пожениться? Мы ведь даже ни разу не целовались по-настоящему.
Я постаралась, чтоб мой голос прозвучал с легкой насмешкой и даже хихикнула в конце. Получилось фальшиво, Дима легкости не принял, переводить разговор в шутку не пожелал.
– Дело только в этом? – деловито осведомился он. – Это легко поправить.
Я снова на миг оторвалась от земли, а когда приземлилась, оказалась развернутой на 180 градусов и влекомой сильной рукой, плотно обхватившей мою талию.
Дима полудовел, полудонес меня до ближайшего двора, где сразу же свернул на детскую площадку. Площадка в этот час пустовала. Мы не останавливаясь достигли грибочка. Дима с разбегу плюхнулся на опоясывающую столб, обозначающий ножку грибка, скамейку и дернул меня за руку.
Я почувствовала боль в ягодицах от стремительного соприкосновения с доской. Моя голова дернулась, я закрыла глаза, не в силах восстановить дыхание.
Несколько справившись с собой, я открыла глаза и немедленно закрыла их снова. Димино лицо оказалось так близко от моего, что я не увидела его целиком, только губы, и эти губы, приоткрытые, влажные, приближались и приближались.
Влажные ладони обхватили мое лицо. Мне стало неприятно. Но это ощущение длилось недолго. Мои губы накрыли чужие незнакомые губы. Я рванулась, пытаясь освободиться. Движение было скорее рефлекторным, я сразу осознала его ненужность и прекратила сопротивление.
Что-что, а целоваться Дима умел. Не то что я. Я позволила его рту делать с моим что угодно, даже не пытаясь отвечать. Сначала Димины губы нежно касались моих, потом... Потом... Это описывается в миллионах любовных романов. Но со мной-то подобное происходило впервые. Никто никогда так не целовал меня.
Когда Дима перестал терзать мои губы, моя способность к сопротивлению была полностью подавлена. Я шла за ним, вложив свои пальцы в его ладонь. Прикосновение его руки уже не казалось неприятным. Перед моими глазами плыл туман, в ушах шумело. Я не видела, куда иду, спотыкалась, и тогда Дима поддерживал меня и всякий раз касался губами моего лица. Я ощущала ожог то на щеке, то на виске.
Поцеловав меня, он уже не мог остановиться. Узнав вкус его поцелуев, я хотела их снова.
Не знаю, как долго мы шли по улице.
Массивная дверь закрылась за нами. В полутемном холле царили тишина и прохлада. Туман рассеялся у меня перед глазами, я начала приходить в себя. С недоумением глядя на широкую мраморную лестницу, я остановилась у ее основания.
– Подожди, – попросила я Диму, – давай поговорим.
– О чем? Аленька, о чем говорить?
Он снова обхватил ладонями мое лицо, нагнулся, близко глядя в глаза. Я поразилась необычайно яркой синеве его глаз, не сознавая, что делаю, потянулась к красным опухшим губам и забыла все возражения. Говорить стало не о чем.
И опять Дима не мог остановиться. Я прижималась к нему всем телом, сцепив ладони на узком затылке. Диму била крупная дрожь. Она передалась мне. Я пропадала. И Дима пропадал. Мы оба понимали это. И тут помощь пришла откуда не ждали. Краем сознания я уловила постороннее присутствие. Отстранившись от разгоряченного мужского лица, я посмотрела вверх и увидела целых два женских.
Две немолодые женщины свесились через перила и с веселым любопытством наблюдали за нами.
Мои щеки залила горячая краска, от стыда я спрятала лицо на Диминой груди. Дима же, обнимая мои плечи, без тени смущения поведал о цели нашего прихода.
Тетки поманили нас наверх. Держась за руки, мы поднялись по лестнице. Нам открылся красивый аванзал с несколькими высокими дверями и кожаными диванами вдоль стен.
Дима забрал мой паспорт и вместе с тетками скрылся за одной из дверей. Я опустилась на ближайший диван. Так я и сидела, и у меня не было никаких мыслей и чувств. Просто растение какое-то. Цветок. Невеста. Есть такой комнатный цветок – невеста, низкий, круглый, весь покрытый белыми цветами. А еще такой же цветок, покрытый синими или фиолетовыми цветами. Он называется жених.
Жених и невеста. Эти два цветка стоят на окне в кухне Катиной бабушки. На моей памяти Катина бабушка несколько раз пересаживала их. Последний раз я видела их цветущими в облитых глазурью новых керамических горшках. Горшки изготовила Катька у себя в институтских мастерских.
Раньше я часто бывала у Катькиной бабушки. А потом поняла, что она меня не любит, и перестала бывать. Я как-то однажды поняла, что она меня не любит. Очень не любит. Сначала я расстроилась и все старалась вспомнить, что я сделала не так? А потом забыла о бабушке. Перестала у нее бывать и забыла. Ну, не совсем, конечно. Сначала старалась не вспоминать. А потом просто не вспоминала.
А теперь вот вспомнила. И подумала, а ведь она и Димина бабушка. Ей не понравится, что Дима женится на мне. Вдоль спины пробежал холодок, и сердце сжалось от предчувствия боли.
Эмоции пробуждаются во мне, и я не могу назвать их радостными. Тревога, неуверенность овладевают мной. Димы нет рядом, гипноз его близости перестал действовать на меня. Я встряхиваю головой, возвращаясь в реальность.
Но тут дверь открылась, сияющий Дима шагнул ко мне, я задохнулась, накрытая волной любви, излучаемой его глазами, вздрогнула от их небывалой синевы, внутренне ахнула от красоты узкого светлого лица и стройной фигуры, привстала, потянулась к нему.
Дима обнял меня, поднял с диванчика, и я со счастливой покорностью последовала за ним в кабинет заведующей загсом, где мы заполнили все необходимые анкеты.
Лучась доброжелательностью, заведующая сообщила, что в качестве исключения (ваш жених офицер Российской армии!) нас зарегистрируют в следующую субботу.
Через одиннадцать дней я стану женой Димы Куликова. Как еще не скоро, разочарованно подумала я, спускаясь по лестнице и лаская ладонью крепкое плечо своего жениха.
Дверь открыла Катька. Хмуро оглядела наши сияющие лица и равнодушно кивнула:
– Привет!
После чего отступила, пропуская нас в квартиру. Я вошла, отчего-то робея (вот дурь-то!), и сразу прошла в Катину комнату. Катька вошла следом, обошла меня и стала у окна. Она ссутулилась, опустила хрупкие плечи. Ситцевый халатик болтался на ней, словно под пестрой тряпкой совсем не было тела. Я только теперь осознала, как похудела подружка.
У Катьки выдалась тяжелая зима. Волна нежности и жалости толкнула меня к ней. Я встала рядом, прижавшись плечом к прохладному гладкому плечу. Катька доверчиво приникла ко мне. Ее тонкие пальцы бесцельно перебирали край тюлевой шторы.
Как давно мы не разговаривали! Замкнулись каждая в своей жизни, как рак-отшельник в своей раковине. Я нежно взяла Катькины пальчики в свои, расправила их и поднесла к губам.
Катька резко развернулась и вскинула на меня изумленные глаза. Их синева напоминала глаза брата. Мне стало хорошо. Я люблю их обоих. Отныне они оба принадлежат мне. Мы будем счастливы. Как давно я не была счастлива.
Теперь мы стояли, обняв друг друга за талии и сжав свободные руки.
– Ты похудела. Под моей рукой ничего нет. – Катька плотнее обхватила меня.
Я сделала то же, и некоторое время мы обе, хихикая и толкаясь, напрягали руки, стараясь как можно сильнее стиснуть друг друга.
– Чем это вы заняты?
Я обернулась на голос Димы и невольно ослабила хватку. Катька мгновенно воспользовалась моей оплошностью. Обе ее гибкие руки обхватили меня и сжали с неожиданной силой. Она ухитрилась проделать это на выдохе. Я почувствовала, как мой живот слипся с позвоночником, глаза вылезли из орбит, а острый Катькин подбородок впился в шею под ухом.
Я даже крикнуть не могла, только слабо пискнула. Этот писк меня и спас. Катька неудержимо расхохоталась. Ее руки ослабли, и мне удалось стряхнуть их с себя. Катька этого даже не заметила, скрюченная смехом. Я еще негодующе потаращилась на нелепую согнутую фигуру с прижатыми к животу руками. Фигура комично раскачивалась, буквально падая с ног. По искаженному лицу фигуры, заливая его, текли слезы.
Катька с трудом разлепила склеившиеся от слез ресницы, взглянула на мое гневное лицо, и ее скрутил новый приступ смеха.
В глубинах моего организма родился пушистый щекотный комочек смеха, разрастаясь, выбрался на поверхность, заполнил меня всю, согнул, заставил издать переливчатую трель.
– Ха-ха-ха! – разлилась я на всю комнату.
В дверях появился дядя Сережа, с неуверенной улыбкой посмотрел на меня. Перевел взгляд на мокрую от смеха Катьку, потом на Диму. Дима проскользнул за спиной отца и теперь стоял между мной и сестрой. Ближе ко мне, отметила я и возгордилась.
По лицу дяди Сережи разлилось сияние, его улыбка становилась все шире и шире и стала такой широкой, что я всерьез испугалась, как бы не лопнули уголки губ.
После смерти жены дядя Сережа сильно изменился: похудел, поседел, сгорбился. Сейчас, со своей блаженной улыбочкой и слезящимися блеклыми глазками, он напоминал доброго гнома.
«Тихий идиот» – почему-то пришло мне на ум, и в душе шевельнулась червячком брезгливость. Я сразу одернула себя, мысленно отругав за крамольные мысли и неподобающие чувства. «Не смей, – приказала я себе, – он отец Димы, он будет твоим свекром. Ты должна любить его. Люби!» Пока не получалось.
Не любила я дядю Сережу. Не любила, хоть убей. Катька его тоже не любила. Она мне об этом не говорила, и никто не говорил. Но я уверена на сто процентов. Я только сейчас впервые об этом подумала. О том, что испытывает Катька к отцу, и твердо уверовалась – не любит.
А Дима? Дима, наверное, любит. Вон как ласково обнял его за сутулые костистые плечи.
Я шагнула за обнявшейся парой в коридор. Катька последовала за мной.
Как давно я не люблю его? – размышляла я, направляясь в гостиную. В детстве любила. Помню, как радовалась его присутствию. Всегда. Приходил ли он к нам домой, возил ли он нас за город или в парк. Совсем давно, когда Дима еще до Суворовского училища жил дома, а мы с Катькой были дошколятами, дядя Сережа любил водить нас в цирк.
За что я не люблю его? Ведь он всегда относился ко мне хорошо, не делал различия с Катькой. Я не могу понять, за что я не люблю дядю Сережу, а вот причина Катиной антипатии мне, кажется, ясна. Подчеркнуто не делая различия между нами, он лишал ее счастья ощущать себя его единственной дочерью. Единственной для него на всем свете.
«Ну ты допридумывалась, госпожа Фрейд», – пришлось снова мысленно одернуть себя, наверняка ничего подобного нет и в помине.
По-прежнему лучащийся счастьем дядя Сережа торжественно восседал во главе стола. По левую руку от него помещалась я, по правую Катя. Дима сел рядом со мной. Мама села с торца, напротив дяди Сережи, то ли подчеркивая свое положение хозяйки стола, то ли не желая сидеть рядом с Катькой.
Даже обладая нулевой наблюдательностью, легко заметить, как они обе стараются не глядеть друг на друга. Ясно, опять поругались. Вот почему Катька так хмуро встретила нас. Она и за столом сидит напряженно, прямая и надутая.
Я внимательно, не скрывая интереса, оглядела маму. Мы давно уже не проводили вместе время. Общаемся на бегу. Привет! Привет! Как дела? Нормально. Чмок-чмок – и разбежались.
Мама выглядела хорошо. Свежее лицо, ясные глаза, аккуратная прическа. Новое светлое платьице. Я его на ней еще не видела. Она сказала мне, что купила несколько новых «тряпок» и даже показала ворох прозрачных ярких пакетов, но в тот момент у меня не было настроения рассматривать покупки. Мама не настаивала. Прошло то время, когда ей было важно мое мнение. Эта зима развела нас. Я загрустила, глядя на суетящуюся над сервировкой маму. Она поминутно вскакивала, убегала на кухню, что-то приносила, обегала стол, переставляя закуски, приборы, все время что-то оживленно говорила высоким голосом. От ее мелькания у меня зарябило в глазах. Да нет, это не оживление, поняла я. Мама просто взвинчена до предела. Так бывает перед бурными, неудержимыми слезами. Что случилось? Неужели они так сильно повздорили с Катькой?
Я через стол взглянула на Катьку. Она, опустив ресницы, перебирала всеми десятью пальцами салфетку. Я не видела у них раньше этих салфеток, белых, льняных, с сиреневой узкой полосой в тон полоске на тарелках. И этих пластмассовых колец: массивных и тоже сиреневых. Кто их купил? Катька? А может, мама?
Катька не могла не почувствовать моего взгляда, я смотрела в упор. Она не подняла глаз, мяла и мяла крахмальный край свернутой в тугой жгут салфетки.
И это самый счастливый день в моей жизни? Это моя семья? Эта женщина на грани истерики. Мрачная, отстраненная девица. И этот блаженный, не желающий замечать, как сгустился воздух вокруг стола, отяжелел, словно перед близкой грозой.
Глухое раздражение ворохнулось в душе и начало разрастаться, вытесняя радость. Да и была ли она – радость? Просто робкий намек, неуверенная надежда на возможность радости.
Я не сдержала разочарованного вздоха и тут же почувствовала легкое теплое прикосновение к локтю. Дима! Он смотрел ласково и заговорщицки. Я улыбнулась в ответ на его озорную улыбку, и он подмигнул мне сразу двумя глазами, быстро крепко закрыв их так, что ресницы встопорщились короткими щеточками.
Ушло раздражение, по телу разлилось тепло, и щекотные пузырьки поднялись со дна души. Словно от шампанского. Стало легко и весело. Бог с ней, с родней. Какая уж есть. Я не за них замуж выхожу. Главное – Дима. Главное – он рядом. Мой Дима. Мой жених. Я впервые подумала о нем «мой жених», и мне понравилось.
И вдруг захотелось побыстрее выйти замуж.
Мама наконец прочно уселась за столом и обвела нас всех глазами, старательно обходя взглядом Катьку. Я улыбнулась ей, постаравшись вложить в улыбку максимум любви и нежности. Мама ответила ласковым мимолетным взглядом и тут же перевела его на дядю Сережу. Ее глаза словно магнитом притягивал визави.
Дима, под наш с мамой визг и довольное похохатывание дяди Сережи, ловко открыл шампанское с громким выхлопом, но без утечки напитка. Катька не визжала, но бокал под пенистую струю подставила первая. Дядя Сережа тоже потянулся к Диме со своим бокалом.
– Сережа, тебе нельзя, – заблажила мама. – Врач строго-настрого запретил.
Она попыталась через стол перехватить бокал. От ее кудахтанья Катька сморщилась и, не дожидаясь тоста, залпом выпила вино. Мама осеклась, и, багрово покраснев, плюхнулась на стул, и уставилась в свой бокал.
Дима снова налил сестре, потом себе и остался стоять, держа бокал в торжественно поднятой руке.
– Как хорошо! – счастливо вздохнул дядя Сережа. Он не замечал, что Дима приготовился говорить. Он вообще ничего не замечал, пребывая в непонятной мне эйфории. – Вся семья в сборе.
– И правда, – снова ожила мама, заставив Катьку в очередной раз поморщиться. – Как получилось, что вы пришли вместе?
– А мы теперь всегда будем вместе! – Дима сверкнул глазами и, подсунув руку под мой локоть, поднял меня.
Я встала рядом, опустив глаза, с замершим сердцем, ожидая продолжения, и услышала:
– Знакомьтесь, моя невеста. Через десять дней свадьба.
Я подняла глаза, разом охватив все три знакомых лица. Я ожидала изумления, радости, недоверия, но...
Мама вскочила, отбросив стул, кинулась ко мне вокруг стола, схватила за плечо, грубо рванула, отрывая от Димы, толкнула себе за спину, вцепилась руками в рубашку на Диминой груди, смяла, стягивая вниз, зашипела, задыхаясь, брызгая слюной ему в лицо:
– Ты, ты... как ты смел? Что между вами было? Отвечай!
Я, ошарашенная, оглушенная, полная гнева и обиды, рванулась вперед, пытаясь втиснуться между ними, с непонятным себе самой мстительным торжеством выпалила в побелевшие от гнева, выпученные материнские глаза:
– Все. Между нами все было! – И расхохоталась освобожденно.
Мамины руки упали. Нелепо ссутулившись и сразу постарев, она шептала побелевшими губами:
– Нет, нет, нет...
Освободившийся от нее Дима растерянно и непонимающе улыбался и до боли напоминал своего отца. Его ладонь разглаживала рубашку на груди, дрожащие губы примирительно выговаривали:
– Ну какая разница... Было, не было... Через неделю Алька будет моей женой.
– Нет! – с новым всплеском энергии завопила мама. – Она никогда не будет твоей женой!
– Но почему? – окончательно растерялся Дима.
Я следом за ним посмотрела на дядю Сережу. Его вид озадачил меня. Цепляясь за стол, он пытался подняться со стула и не мог. Скрюченные пальцы скользили по скатерти. Его лицо смертельно побледнело, челюсть отвисла, в уголке рта протянулась ниточка слюны. Он не мигая с ужасом смотрел на сына.
– Вы что, все с ума посходили? – гневно вопросил Дима.
Похоже на то. Даже если мы с Димой и были близки, что здесь такого? Чем им так драгоценна моя девственность? Или здесь что-то другое? А Дима, глядя на отца, вконец разъярился:
– Чушь. Мы с Алей взрослые и сами знаем, как нам поступить. Не хотите, не надо, без благословения проживем. Пойдем. – Он взял меня за руку.
– Нет. Нет. Сережа... – беспомощно оглянулась на дядю Сережу мама, цепляясь за мой подол.
Она встретила его взгляд и осела. В потерявших осмысленное выражение водянистых старческих глазах горела ярая ненависть. Мама пискнула, прижала руку к горлу, подалась к дяде Сереже.
– Ты не сказала ей, – четко выговорил дядя Сережа, обличающе ткнув пальцем в маму, и, закатив глаза, начал заваливаться назад, стаскивая скатерть. Зазвенела посуда, опрокинулись бокалы с так и не выпитым за нашу помолвку шампанским.
Мама больно толкнула меня локтем, я отодвинулась, машинально потирая бок и тупо глядя на метнувшуюся к дяде Сереже маму.
– Неотложку! – крикнула она. – Скорей!
Я не могла сдвинуться с места, остался неподвижным и Дима, но какое-то шевеление я уловила и повернула в его сторону голову. Катя безмолвно и неподвижно просидела все время дикой свары. Я совсем забыла о ее присутствии и сейчас удивленно смотрела, как она встает и выходит из комнаты. Ну, конечно, телефон у них в кухне.
– Аля, Дима, помогите! – властно приказала мама, и мы медленно нехотя приблизились.
Мама сидела на полу, придерживая окончательно сползшего дядю Сережу. Он слабо шевелился, и было непонятно, то ли он пытается лечь поудобнее, то ли отбивается от мамы.
Дима нагнулся, подсунул под отца руки и, разгибаясь, легко поднял обвисшее худое тело. В два шага достигнув дивана, бережно опустил ношу. Мама что-то делала в углу. Там стоит маленькое резное бюро из красного дерева – приданое тети Нины. Из-за маминой спины поплыл запах корвалола, и стало ясно, что она делает.
– Сейчас приедут. – Катька вошла в комнату и встала в ногах отца, обхватив ладонями голые плечи. Я перехватила ее неприязненный взгляд и невольно поежилась. Она-то чего? Ей-то чем наша женитьба помешала? Бред какой-то.
Гнев и обида в моей душе трансформировались в твердую решимость. Сомнений не осталось, я знала, как мне поступить. Подошла к притихшему Диме и встала рядом, обняв его за пояс. Димина рука сразу же обхватила мои плечи, и стало хорошо и спокойно. Правильно.
Я приветливо посмотрела на дядю Сережу и сказала мирно, но непреклонно:
– Не знаю, чем я не подхожу вашей семье. И знать не хочу. Мне в общем-то все равно, как кто к этому отнесется. Дима предложил мне стать его женой, и я ею стану.
Из глаз дяди Сережи потекли слезы. Я не почувствовала жалости. Мне надоела эта мелодрама.
– Ты не можешь выйти за него замуж, – устало сказала мама. Она склонилась над дядей Сережей и поднесла к его губам рюмочку с лекарством.
– Почему? – сдержанно спросила я. – Почему я не могу выйти замуж за Диму?
Мама ответила не сразу. Она проигнорировала слабое сопротивление дяди Сережи, ловко прижав локтем его руку, и влила содержимое рюмочки в вялый приоткрытый рот. Потом проговорила, не глядя на меня, лишенным эмоций голосом:
– Ты не можешь выйти замуж за Диму потому, что он твой брат.
Она так и не посмотрела на меня. Сверху мне была видна ее макушка, опущенное плечо и бледная рука. Но я не видела ее глаз. Я не видела ее глаз, когда она сообщила жуткую, невозможную новость. Может, поэтому я сразу ей поверила. Или из-за виноватой улыбки, медленно проступающей на мучнистом лице дяди Сережи? Или из-за того, что Димина рука упала с моего плеча?
А как же Глеб Градов? И то, что он сказал тогда о маме, те гадкие слова – правда?
Я беспомощно посмотрела на Катю, ожидая... Чего яожидала? Дружеской поддержки, понимания?
Катька разглядывала меня с брезгливым любопытством. Я совсем потерялась от незнакомого чужого лица, от обидного выражения глаз. А Катька полюбовалась моей растерянностью и, прищурив глаза, выплюнула сквозь зубы:
– Ублюдок!
Ее губы скривились в презрительной ухмылке. Дима качнулся и упал на стул, обхватив голову руками.
От звона в ушах закачалась комната, внутри что-то оборвалось, отозвалось тошнотой. И, переполняясь веселым бешенством, я спросила:
– Что за проклятие, как только парень захочет на мне жениться, обязательно братом оказывается. Сколько у меня отцов, мама?
Мама бережно опустила дяди Сережину голову на подушку и встала, я встретила ее ничего не выражающий, подобно голосу, пустой взгляд и отчаянно выкрикнула:
– Я, случайно, не дочь полка?
Все с тем же непроницаемым выражением лица мама подняла руку, и боль ожгла мне левую щеку. От пощечины голова дернулась и из глаз потекли слезы. Я охнула и, ничего не видя перед собой, бросилась прочь, слепо тыкаясь в дверь, с трудом справилась с замком и вырвалась из квартиры.
Не знаю, бежал ли кто за мной, звали ли меня, – во всяком случае, никто не догнал.
Мама пришла поздно ночью. Я лежала на своей постели и уже не плакала. Слезы кончились, остались только злость и отчаяние. Услышав звук открываемой двери, я села и оправила платье.
Мама щелкнула выключателем, глаза резануло внезапной вспышкой яркого света, и я невольно зажмурилась.
– Папу госпитализировали, – сухо сообщила мама. Я заставила себя взглянуть на нее и снова опустила глаза. Сил смотреть на знакомое, самое дорогое лицо не оказалось. Вся моя жизнь перевернулась, кончилась, и как начинать новую, я не знала.
Мама прошла в комнату, и я увидела у нее в руках бутылку вермута. Интересно, она принесла ее с собой или захватила из буфета в своей комнате? Думать было больно, голова болела от мыслей, и я решила не напрягаться. Снова легла лицом к маме и подтянула колени к подбородку.
Мама глотнула прямо из бутылки и вытерла губы ладонью. Потом заговорила. Она стояла посередине комнаты, раскачивалась из стороны в сторону и говорила. Кажется, ей было безразлично, слушаю ли я ее. Если бы она не обнаружила меня дома, она бы, наверное, все равно все это проговорила. Иногда мама останавливалась и отпивала из бутылки. Речь ее текла ровно, наверное, она готовилась когда-нибудь все это мне сказать, а может быть, много раз рассказывала себе самой. Мысленно или вслух.
Вот он, этот рассказ, как я его запомнила:
– Моя мама, а твоя бабушка, не ужилась со свекровью и ушла из дома. Родни у нее не было, всех война унесла, она вернулась в общежитие, откуда выходила замуж. Мама надеялась, что муж уйдет за ней. Но не тут-то было. Он несколько раз приходил, пытался ее уговорить вернуться, мама отказалась, и он пропал. Просто сгинул. Мама не стала его искать. Скоро родилась я, и маме дали комнату в малосемейной коммуналке.
Кроме нас, там жила только одна семья: муж с женой и две дочки. Они занимали две смежные комнаты. Нам досталась изолированная пятнадцатиметровка. Ну а все остальное общее.
Старшая Зина родилась еще до войны и замуж вышла, когда я еще в школу не ходила.
Послевоенная Нина была четырьмя годами старше меня. Семья жила не то чтобы богато или зажиточно, просто они не бедствовали, как мы с мамой. Женщины как-то сразу сдружились, почти не ругались, и тетя Шура помогала нам как могла. Ее муж дядя Родя, неразговорчивый, но не злой работяга, ни во что не вмешивался.
Я выросла в Нинкиных обносках. Стеснялась ужасно. Особенно когда подросла. Мы ведь в одном дворе гуляли. Нинке к празднику новое платье справят, а я в ее старом щеголяю. Люди ведь разные, есть и злые, кто-нибудь что-нибудь скажет, я спрячусь и реву. Но в общем-то, как сейчас понимаю, жили мы неплохо. Дружно и не без радости.
Потом вдруг отец объявился. Оказывается, он все годы по стране шабашил. Денег, правда, не накопил, а здоровье потерял. Дали ему вторую группу инвалидности, рабочую.
