Текст книги "Дом Полнолуния (СИ)"

Автор книги: Александра Лосева

Соавторы: Иван Журавлев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Бух-бух-бухбухбухбух – это мое сердце. Оно теперь бьется вхолостую, да и что толку в сердце, похороненном в выжженных песках.

Дышать. Я должен не забывать дышать, но до чего это все же тяжело. Если я сейчас вытяну руку, она пройдет сквозь стену, ведь в моем мире все стены – как паутина. Вот сейчас я вытяну руку, и произойдет что-то очень, очень важное, я же знаю, я почти на пороге этого…

Не вытяну я руки. Все силы уходят на то, чтобы дышать, но воздух горячий. У меня, наверное, сварились легкие. Бедные, бедные мои легкие. Бедное мое тело, отданное на поругание раскаленной вечности. Бедный мой разум, который все никак не помутится.

Я не могу больше. Правда, не могу. И потолок прямо в глаза.

Меня нет. Совсем нет. Нет больше ничего – головы, рук, ног… Нет боли, только горячая темнота. Так ведь и должно было быть, верно? Ничего больше нет – только Дом и я – бестелесный, но мне от этого не легче. Неужели мне теперь придется бродить по его коридорам без тела, скитаясь от тени к тени, сгорая от жаркой темноты, но теперь уже вечно? Видно, придется. Проиграл я. Проиграл. Проиграл. Проиграл. Проиграл. Проиграл. Есть такой стишок:

Some are born to sweet delight Some are born to the endless night End of the night

Бесконечная ночь. Тот, кто написал его, был здесь до меня. Он знает. Я знаю. Я видел его следы, это точно. Кстати, я ведь так и не узнал, есть ли у меня душа. Может быть, Дом забрал ее, так же, как и память? И если у меня нет души, то что же тогда бродит в бесконечной ночи, и почему мне так тяжко? А может быть, у меня две, или даже три души, одну Дом забрал, ту, что раньше была главной, а остальные все никак не могут решить, что делать дальше. Ну, даже если так, то теперь у них предостаточно времени – целая горячая вечность… Скучное место эта ваша вечность, особенно если попадаешь туда с бухты-барахты.

Дом, а ведь там все-таки был выход.

Убили меня. А за что – не знаю.

Темнота. Горячая темнота. Теперь, кажется, навсегда.

Перед глазами – только темнота. На много сотен лет. И ничего больше. Как же я хочу сойти с ума.

Потом в ней появился мутный желтый свет, будто по луже разлитый. Наверное, спустя несколько веков.

Горячая темнота отступила, вместо нее пришла непроглядная серая муть, но в ней все же что-то было – я сам. Я снова ощущал свое тело, более того, оно болело, но как-то по-новому. Кажется, со мной что-то происходило.

Сероватый свет лампы, чьи-то торопливые пальцы, разжимающие мне челюсти…

грязное эмалированное ведро, остро пахнущая жидкость…

кто-то, закутанный в зеленую робу, густо испятнанную бурым…

кухонный нож, кривой и ржавый, и им этот кто-то упрямо тычет меня в живот…

его неясное, но все какое-то гнойное лицо, склонившееся прямо ко мне, зловонное дыхание…

«уже задышал…еще раствора… парамедиально, козел, парамедиально… тут пунктируй…гипоосмолярный давай… фибрилляция…»

кто-то копошится у меня внутри, а я лежу, беспомощный и раскрытый, словно чемодан…

какая вонь, подвальный воздух, никак не иначе…

грязь…

«реберные кусачки подай…»

треск кожи и смачный капустный хруст…

«по средней линии… веди по средней линии… поддень, поддень, ну че, лей сюда… ишь, пошло…ща задергается… вот тут подержи… ну, все, поехали…»

Я в своей комнате. Просто лежу на кровати, усталый, разбитый, в куче лохмотьев. Просто лежу. А вот сейчас слезу и пойду. Я подковылял к стене. Провел рукой по лицу – не больно. Кожа как кожа. Многодневная щетина. Посмотрел на руки. Ничего. Совсем ничего. Неужели не было подвала, взрыва, забытья? И если не было, то почему на полу возле кровати валяются обугленные лохмотья моей старой куртки? И откуда этот свежий шрам через грудь и живот?

Кто же из нас победил?

* * *

Ежедневный обход шестнадцатого этажа. Вечереет. Из комнаты в комнату и дальше по коридору. Одинаковые двери буровато-зеленого цвета, торчащие из стен провода, мокнущая штукатурка напротив душевой. Все знакомо до боли. И пусть эти комнаты каждый день меняются местами, а коридор время от времени изгибается по-новому, все остается прежним. Я наверняка знаю, что за комнатой с выбитым окном и щитом ГТО в углу будет туалет, а маленькая кладовка с надписью «Чурка – лох» на стене будет где-то возле актового зала. Пожалуй, только актовый зал остается на месте. Наверное, он слишком велик и неповоротлив, чтобы его двигать. Я разбил на дрова уже восемь рядов кресел, осталось еще пять и маленький помост вроде сцены. Потом топливо придется таскать с нижних этажей, как раньше.

Вечный сквозняк ползет по спине и шевелит волосы. Они у меня снова отросли до плеч. Сквозняк особенно ясно дает понять, сколько дыр в моей куртке. Ее я нашел на умывальнике в душевой уже достаточно давно. Страшно ободранная джинсовая куртка, но все же лучшая замена сгоревшей кожаной, потому что Дом издевался и подсовывал только сарафаны для семипудовых купчих или пропитанные нефтью ватники. Еще были кучи хлама, источник радости, но последнее время в них попадались только ползунки и мыльницы, притом каких-то диких цветов. А еще неожиданно началась зима, я простудился и без куртки мерз ужасно, ходил, закутавшись в одеяло, а это неудобно.

Голубенькие стены, облупившаяся краска, из стен местами торчат гвозди, кое-где заметны светлые прямоугольники – наверное, здесь висели щиты ГТО или еще какого-нибудь ТО. Разломанный ящик ПК-26, в котором я нашел кучу окурков. Флуоресцентка, третья от угла, против всех законов заливается малиновым светом. Дыра в рыжем линолеуме с обожженными краями, в нее виден бетонный пол, здесь почему-то особенно холодный. А вот здесь течет крыша. Потолок желтый, и когда идет дождь, на полу собирается огромная лужа. Сидя у этой лужи, я вязал веревочную лестницу, чтобы потом выбраться из окна шестого этажа на Стену. Был такой сумасшедший план с раскачиванием на тарзанке. Закончилось это совсем не так, как я предполагал. У меня, кажется, насовсем отбило охоту куда-то прыгать.

А вот здесь я выцарапывал гвоздем на известке палочки, считая дни. Не помню, отчего я начал их считать. Я сделал 58 отметок, а после заболел на два дня, не выходил из комнаты, а когда вернулся, отметин было 8, а еще через три дня – 281. Сейчас на стенке было три аккуратные черточки. Удивительно. У меня есть прошлое, правда, в нем нет дат. У меня прошлое без времени.

А вот сейчас коридор делает поворот, и дальше, до самого актового зала – пустые комнаты безо всякой мебели, если только железных уродов и колченогих калек можно назвать мебелью. Стены некоторых из этих комнат выложены кафелем, а окна замазаны белой краской. От нечего делать я стал заходить в каждую из них. Не то чтобы я хотел что-нибудь найти, а просто нужно было убить время. Потому что спать не хотелось. Да, здесь, как и везде, ничего не переменилось. Только, похоже, по углам прибавилось пустых бутылок.

В шестой по счету комнате окно было выбито, туда задувал мокрый ночной ветер. Уже совсем стемнело, и ночь, кажется, была безлунной. То есть, это я придумал, что она была безлунная. Просто с неба не лился серебристый нездешний свет, от которого стены в коридоре поблескивают синим. Сегодня было просто темно, остался только свет от нескольких мощных прожекторов на моей шестнадцатиэтажке. Один их них, тот, что укреплен на подвижной раме, слегка раскачивается на ветру и шарит лучами по двору, как раз под окном. В луче танцуют капли тумана. Ночью туман приходит во двор и заполняет его до верху. На земле, в пятне луча, словно из ниоткуда, появляются кучи мусора, бочки и канистры, из которых перед корпусом сложена пирамида, темные лужи, доски и бревна, кирпичи, непонятные бетонные конусы.

Я высунулся из окна почти наполовину. Время сегодня настолько вязко и безлико, что его просто необходимо чем-то раскрасить. Хотя бы вот этим томительным и сладко-жутким ощущением – перегнуться через подоконник и, лежа на нем животом, высунуться наружу наполовину. Сначала можно закрыть глаза, и тогда чувствуется мокрый ночной ветер, а сам ты наполняешься Ожиданием – вот откроешь глаза, а там, под тобой – шестнадцать этажей тьмы и пустоты, и только где-то внизу, в неизвестности, скалится неухоженная, израненная земля. А между ней и тобой – пустота и туман.

Туман набивается в рот, и если не открывать глаз, то кажется, что летишь. А потом, если их быстро открыть, то темнота и туман бросаются в лицо, черная земля надвигается, а камни и доски, ползущие в пятне прожектора, летят навстречу. Тогда понятно, что вовсе ты не летишь, а падаешь, или вот-вот упадешь. Одно неверное движение – и ты слишком перегнулся через подоконник, еще секунду будешь пытаться удержать равновесие, хватаясь за стену, напрягаясь и выгибая спину, и тем самым еще больше высунешься, и будет короткая борьба между тобой и силой тяжести, и сила тяжести победит, и ты, последний раз дрыгнув ногами, нырнешь вниз головой в шестнадцать этажей пустоты, ночи и тумана.

Кто его знает, а вдруг перед тем, как встретиться с бетонными блоками, щебенкой и намертво утрамбованной землей, ты научишься летать? Когда я думаю об этом, лежа на узком подоконнике, я еще сильнее вцепляюсь в него. А сердце колотится быстро-быстро, и какая-то странная теплая боль протыкает насквозь, и от этого пусто становится внутри, а в ушах позванивают колокольчики. И если чуть-чуть подождать и немного успокоиться, то можно отпустить подоконник и вытянуть руки перед собой, словно ты ныряешь в ночь, но теперь уже по собственной воле, а потом развести их в стороны, как крылья. И замереть так на секунду, натянувшись, как струна, цепляясь за спасительную точку равновесия. И тогда ветер будет играть волосами, между пальцами растечется туман, а ночь запоет на тысячу голосов.

Вот так можно провести вечер в разбитом окне шестнадцатого этажа. Но сегодня мне что-то не хотелось. Я просто выглянул. По земле металось пятно света, два луча уходили с крыши и терялись где-то среди корпусов. Холодало.

Из этого окна виден почти весь мой корпус. Этот шестнадцатиэтажный монстр изогнут буквой Г, и мой наблюдательный пункт находится почти в конце короткого плеча. Вон там, на другой стороне крыла, под крышей, угловая комната – это моя. Я специально зажег там свет, когда уходил, и теперь на фоне общей темноты мне светит желтый прямоугольник, создает иллюзию уюта.

Я постоял немного, уже собирался уходить, но тут произошло Событие. Я не сразу понял, что же случилось. Просто на четвертом этаже, за два окна от торца зажегся свет. Это явно не походило на шалости Дома с освещением – он любил поиграть, но делал это как-то лихорадочно, по-сумасшедшему. Свет, например, вспыхивал на несколько секунд на всем этаже, потом гас, потом снова вспыхивал, или попеременно включался то в одной, то в другой комнате, от чего этажи становились похожими на елочные гирлянды с бегущими огоньками.

Сейчас было не так. Просто в окне четвертого этажа зажегся свет, и оно стало желтым и уютным. Свет не мигал, не гас, я затаил дыхание и не отрываясь смотрел – может, это снова наваждение? Я ждал – минуту, другую, третью. Свет не гас. Несколько раз мне показалось, что в глубине комнаты кто-то прошел, но было слишком далеко, и я не мог сказать наверняка.

В комнате кто-то был. Кто-то пришел туда, прочь от холодной пустоты коридоров, зажег свет и теперь сидит за столом. Кто-то, такой же, как я, – в этом я был уверен.

Окно по-прежнему светилось. И тогда я побежал, так быстро, как только мог. Выскочил в коридор и понесся к запасному выходу.

Неужели я здесь не один? Неужели закончилось мое нескончаемое падение в ночь? Ведь если я найду кого-нибудь, если мне удастся добежать, значит, Дом допустил ошибку, значит, его можно победить. Ведь он уже почти свел меня с ума, почти убил во мне всякую надежду – оставил ровно столько, чтобы я мог подняться утром и вновь, и вновь, и вновь плестись по бесконечным коридорам. Стоит только подумать об этом, как хочется уткнуться лбом в стену и закричать, заплакать, пожаловаться, позвать… Но кого? Кому? Именно сейчас, когда я увидел свет в окне, до меня дошло, насколько же я одинок – космически одинок – и от этого уже почти спятил. Хотя, почему почти? Мне ведь просто не с кем сравнить свое безумие. А может, я спятил настолько, что выдумал и Дом, и все остальное – может, я просто долго и одиноко живу в заброшенном общежитии, и у меня начались галлюцинации.

Я, кажется, начал немного задыхаться. Бежал по лестнице, прыгал через четыре ступеньки, а на стенах мелькали номера этажей. Между десятым и девятым я поскользнулся, пролетел полпролета и упал, но не успел даже почувствовать боли, сразу вскочил и бросился дальше.

Мне бы только найти кого-нибудь живого, чтобы он не проходил сквозь стены, не таял в воздухе и не произносил слова наоборот. И тогда все будет хорошо. Мне все равно, кто он, что он здесь делает, как встретит меня. Я смогу рассказать ему все, все, что знаю о Доме и о себе, я буду слушать все, что расскажет мне он, а потом мы будем сидеть и смотреть в ночь, и Дом со всем своим безумием превратится в шута.

Наверное, там, в далекой светлой комнате сидит она – та, чью пожелтевшую фотографию я нашел однажды на стене в комнате, которая на следующий день выгорела на очередной Черной Свадьбе. У нее длинные волосы и серые глаза, которые в темноте зеленеют, и легкие пальцы, и серебристый смех. Сейчас она сидит в углу на пружинной кровати, поджав ноги к подбородку и обхватив колени руками, сидит и смотрит, как за окнами день превращается в ночь. Она еще не знает, что я есть. А я есть, я иду. Я войду и скажу: «Здравствуй. Ничего не бойся, мы победили». Вот так. Сразу – мы. Только бы успеть добежать.

Вот я и на нужном этаже. Забежал в комнату, выглянул в окно – свет все также горел, и я точно разглядел, что в глубине комнаты кто-то двигался. А передо мной еще длинный, очень длинный коридор. И я побежал снова. Двери, двери, двери, повороты, темнота проемов и снова двери, двери, двери.

Я повернул за угол. В дальнем конце коридора из-под двери выбивался лучик света.

Ну, еще чуть-чуть!

Эй, это я.

То, что должно было быть криком, получилось хриплым шепотом. Но ничего. Я добегу, и все будет хорошо. Вот до двери десять шагов, восемь, пять. Как гремят мои шаги. Свет все не исчезал, и я кинулся на дверь всем телом, широко распахивая ее, навстречу тому, что ждет меня там.

За дверью были сумерки, мутное окошко, пружинная кровать в углу, кривоногий стол, тряпье на полу, в середине комнаты – почему-то два кирпича и куча пепла между ними. И никого. Только затихающий звук сбитого заполошенного дыхания, неужели это я дышу так громко?

С минуту я стоял, ошалело оглядываясь, а Дом праздновал очередную шутку далеким перестуком капель, шорохом и скрипом, похожим на смех. Он снова выиграл.

Я не сказал ни слова. Не ругался, не колотил кулаками по стенам. Он плюнул мне в лицо, он подловил меня. Но я промолчу. Я молча закушу губу, развернусь и спокойно уйду.

Я так и сделал. В тот же вечер я отыскал на пятнадцатом этаже давно примеченную подсобку. Там на полках, кроме всего прочего, была бутылка с какой-то жуткой технической дрянью. Я выпил всю бутылку прямо из горла, сначала закашлялся, но потом пошло легче. Стены поплыли, ноги стали гнуться и идти совсем не туда, зато в голову пришло радостное состояние отупения и непонимания, которое обернуло меня, как одеяло. Наверное, не доживу до утра, потому что это явно технический спирт, пусть, все равно.

Я заполз в какую-то комнату, еле-еле влез на кровать и попытался закрыть глаза, но они то и дело открывались сами по себе, а перед ними танцевали стены. Потом кровать подо мной стала качаться, словно плыла по морю, а комната закружилась, и я удивился, почему после всех этих приключений меня не вырвало, и это не замедлило произойти. А потом я провалился куда-то в темноту, где тысячи радиоточек наперебой орали мне в уши.

– Послушай, послушай, – голос ворвался в мою темноту откуда-то сверху, и я понял, что вовсе не умер, а лежу на чем-то лицом вниз, у меня раскалывается голова, во рту сухо, тошнит, глаз я открыть не могу, и при этом кто-то дергает меня за рукав.

– Послушай, ты не знаешь, где моя мама?

Меня подбросило от неожиданности. Надо бы изловить остатки сознания, но, похоже, они для меня слишком шустры. На секунду мне удалось приоткрыть глаза, но там был туман, и только что-то выдвигалось из него, то приближаясь, то удаляясь, рассыпаясь на тысячу кусков и вновь собираясь в нечто невообразимое.

Мама. Ну вот, я наконец-то сошел с ума. У меня бред. Наверное, ко мне возвращается память.

– Послушай, ну, пожалуйста, не лежи так, помоги мне, ну, пожалуйста, мне страшно, ну, не лежи так…

Голос был детским, перепуганным и слабым. Кто-то снова подергал меня за рукав, настойчиво и умоляюще. Я предпринял героическое усилие, способное сдвинуть стотонную глыбу, но его хватило только чтобы повернуть голову и еле-еле приоткрыть глаза. По ним рубанул свет, до того противный, что и сказать невозможно, с ним в голову воткнулся ржавый кровельный гвоздь боли. Но я не закрыл глаз.

Сначала вокруг были муть и туман, потом из него показались четыре фигуры, и не разглядеть, каких. Потом их стало две. Я поморгал, и передо мной осталось одно туманное нечто, но я все никак не мог сфокусироваться, в голове был цемент. Оказалось, что я лежу на кровати с пружинным матрацем мордой в луже блевотины. Я попытался приподняться, получилось это у меня гораздо хуже, чем я хотел. Я оперся на правую руку, а левой вытер лицо.

– Ты ведь меня не бросишь, правда? Ты хороший, я знаю. Мне так страшно, правда. Отведи меня к маме, пожалуйста.

Я стал различать контуры предметов. Комната была самая обычная. А прямо передо мной стояла девочка лет шести-семи, с косичками и в зеленом платьице. У нее было заплаканное лицо и огромные очки. На шее болталось простенькое ожерелье из белых, красных и зеленых бусин. Мне вдруг стало остро стыдно, потому что, кем бы она ни была, от моего нынешнего вида ей не станет ни легче, ни веселее.

– Как здорово, что я тебя нашла, – сказала она и еще раз подергала меня за рукав. Я ничего не смог ответить и только смотрел ошалело. Я ничего не понимал. Нет, будем думать, что это бред.

– Помоги мне, пожалуйста, – сказала она и протянула мне руку. Я машинально подал ей свою. Ладонь у нее была горячая и потная. Я смотрел на нее, все никак не решаясь поверить, а она болтала без умолку.

– Понимаешь, сегодня мы с мамой были в парке, мы там кормили уток, там утки замечательные в пруду, пруд не замерзает, и там все время утки, вот, а потом мы пошли домой, и я все время держала ее за руку и только на минутку отпустила, и тут же потерялась. Я ее стала искать, и уже почти нашла, а потом я шла мимо одного двора, и мне показалось, что она там и зовет меня, и я побежала к ней туда, во двор, но это была совсем не мама, это был он, – тут девочка всхлипнула и кивнула куда-то в сторону двери. – А потом оказалось, что я здесь. Это все он, правда? Это ведь он так сделал, да?

Она явно ждала ответа. Я для нее был большой и сильный.

– Правда, – выдавил я, и получилось мерзкое хриплое мычание, но ее это вполне устроило.

– И он тоже был здесь, и погнался за мной, по лестнице, а потом по коридору. Но я спряталась здесь, он ведь сюда не войдет, правда?

Тут до меня почти дошел смысл происходящего, но как-то не до конца. Одно я понял точно – не выношу, когда плачут дети. Она готова была снова расплакаться, а значит, надо что-то делать. Если я буду вот так валяться пень пнем и мычать, она точно заплачет. И я сделал еще одно титаническое усилие.

– Он? – спросил я, на этот раз уже более внятно.

– Он, ну да, он. Он там, – она снова кивнула на дверь, за которой был темный коридор. – Но он сюда не войдет, он тебя боится. Он темный и весь как паутина, он за мной гнался, притворился мамой и гнался, но я его узнала, у него глаза, как у вареной рыбы.

Я окончательно уселся, выяснилось, что меня бьет заметная дрожь.

– Пойдем, мне надо к маме, выведи меня, пожалуйста, там надо через коридор, а я одна боюсь.

Я поднялся, отчего комната сразу завертелась, и пришлось схватиться за спинку кровати. Нужно было идти. Неизвестно, куда, а точнее, в никуда, неизвестно, как, а точнее, никак, но идти надо. Я взял ее за руку и проговорил:

– Ну, пошли к маме.

Если там, в коридоре, и правда кто-то есть, а почему бы ему там не быть, то топор очень даже пригодился бы – устало подумал я, но вспомнить, куда же я его забросил, оказалось совершенно невозможно, да и толку от него в моем нынешнем состоянии… Может, им бы мне и раскроили череп. Я представил себе существо, сотканное из паутины и темноты, которое стоит в коридоре и поджидает меня, чтобы треснуть по голове чем-нибудь тяжелым, и хмыкнул. Очень может быть.

Мы направились к двери. Я держал девочку за руку и тупо смотрел прямо перед собой, пытаясь определить, что сейчас, день или ночь. В комнате было вроде бы светло, зато в коридоре стоял непроглядный мрак. Она все время что-то рассказывала, иногда я пытался понять, что именно, но все терялось в головной боли. Мы идем искать ее маму. Вот сейчас мы продефилируем по коридору пятнадцатого этажа, упремся в стену, повернем назад, а потом тварь, которую можно узнать по глазам, выпустит нам кишки. Великолепно. Но я не остановился.

– Не бойся, – выговорил я. – Все будет хорошо. Мы найдем твою маму.

– А я и не боюсь уже, – сказала она и прижалась ко мне. – Мне с тобой не страшно.

Я держался за стену правой рукой, чтобы не упасть в темноте, левой сжимал ладонь девочки, и мы ковыляли.

Почему она мне верит? Ну почему именно мне? Как можно мне верить, если я сам себе не верю? Зачем она хочет вырвать меня из привычного равнодушия к себе и ко всему остальному? Я живу по привычке. Наверное, это от страха и одиночества. А теперь, когда я держу ее за руку и куда-то веду, мне приходится заново учиться, пусть не надеяться, но верить в себя. Неужели во мне все-таки что-то осталось? Что-то, о чем я сам не догадываюсь? Я представил ее глаза, серые, печальные, за толстыми стеклами очков, и сказал:

– Не бойся, все хорошо. Ну, почти все. Мы же идем к маме, ты видишь.

Я ее не обманывал. Мы и вправду шли к ее маме, только я пока не знал, как это сделать. Но она обязательно должна вернуться домой, я не отдам ее Дому, не отдам. Ведь это гадко, заманивать потерявшихся детей в подворотни. Гаже и не придумаешь.

Так мы шли. Я, неестественно и деревянно, и она, уверенно, словно и не было темноты, а может, ей было светло. Очень возможно, что за нами в темноте крался кто-то третий, весь будто из паутины, с глазами мертвой рыбы. Иногда мне слышались голоса и шепот, но она не замечала их, и я думал, что это, может быть, ветер.

– Мы ведь уже почти пришли, правда? – спросила она.

– Почти.

Мы сделали еще несколько шагов. Вдруг она выдернула ладонь из моей руки и бросилась вперед, я от неожиданности зашатался и схватился за стену обеими руками.

– Мамочка! Мы тебя нашли, нашли! – кричала она легко и радостно кому-то, кто, должно быть, находился впереди. Ее голос удалялся, шаги звучали все тише и тише.

– Постой! – крикнул я. – Ты куда?

– Там моя мама! – закричала она из какого-то неизмеримого далека, кажется, кто-то подхватил ее на руки, потому что она засмеялась. В темноте я ничего не видел.

В спину мне ударил поток холодного воздуха, который несся ей вдогонку по коридору, он был какой-то осязаемый, словно бы меня ухватили сотни мокрых щупалец, ухватили и бросили, ведь им было не до меня. Но они опоздали. Смех, шаги, голос – все исчезло, как будто где-то закрыли дверь. И тогда включился свет. Я рухнул на пол и закрыл лицо руками. Лампы полыхали на полную мощность, а Дом кричал, обозленный, разъяренный, обманутый. Крик несся из радиоточек, из дверей пустых комнат, с лестничных клеток. Тонны кирпича, бетона и железа скрипели и рычали. Крик разрывал голову на части. Я катался по полу и зажимал уши руками.

Все стихло. Мало-помалу, как будто к Дому вернулось самообладание, он замолчал, и тут засмеялся я. Я лежал посреди коридора, хохотал и не мог остановиться.

– Ну, что, всемогущий? Сделали тебя, да? Сделали, сделали, я же вижу, и как… Красота… Ах ты, недоделанный…

Даже Дом иногда бывает бессилен. Видимо, расстроенный и в разбитых чувствах, он на время оставил меня в покое. Я поднялся на ноги и пошел туда, откуда в последний раз донесся голос. Там, где-то в конце коридора, должна быть спрятана дверь отсюда. Я еще не знаю, на что она похожа, но она обязательно должна быть, а иначе как девочка смогла уйти, а ведь она ушла, значит, это возможно, значит, я могу идти дальше, как бы ни издевался надо мной Дом.

Тут из стены появился Собеседник. На этот раз он был помятым селедкообразным алкоголиком. Он посмотрел на меня, упер руки в бока и сказал:

– Всегда тебе удивлялся. Ты с такой готовностью играешь в предложенные тебе игры, что аж тошнит.

– Чего?

– Вечно ты разыгрываешь какого-то обморочного героя. Вот и сейчас… Ну чего ты напрягался? С чего ты взял, что это все правда, что это на самом деле было? «Мы пойдем, мы придем…» У тебя не жизнь, а дешевая мелодрама, романтические сопли для детей и подростков. Надо было ее трахнуть или топором заехать, вон у тебя топор какой хороший… По крайней мере, ты бы доказал, что можешь отвергать чужие правила. А так – что… Тьфу… Благородный герой с похмелья на очередном пепелище. И ты еще болтаешь о свободе?

– Я не мог отдать ее Дому. Не мог, и все.

– А с чего ты взял, что это был именно Дом? Может быть, это просто постоялец – желанный гость, который, в отличие от тебя, живет по своим законам. Так что гордиться тебе нечем, а мне с тобой общаться скучно. Ты мне неинтересен.

Он шагнул куда-то в сторону и истаял совершенно. Ничего, скоро снова явится. А я пошел дальше.

Там, в конце коридора, был тупик. Оказывается, в темноте мы зашли в одно из боковых ответвлений, которые заканчивались кладовками и пустыми комнатами. Больше там не было ничего. Я сел у дальней стены на пол. Может быть, дверь открылась именно здесь, а может, и не открывалась никогда, может, Собеседник прав, и это очередной спектакль, специально, чтобы я не падал духом и продолжал развлекать Дом беготней. А что, очень похоже. Обычная похмельная галлюцинация.

Я старался думать о том, что мне все это привиделось, и огорчаться как можно громче, даже сказал вслух: «Ну и фигня!» – специально, чтобы Дом услышал, а тем временем сжимал в кармане кулак, а в нем то, что я нашел у самой дальней стены – порванный шнурок и горсть красных, белых и зеленых бусин.

* * *

Сегодня опять приходил Собеседник. Я уже засыпал, было холодно, и я навалил на кровать кучу всякого тряпья и теперь старался зарыться в нее поглубже. Из окна веял пронзительный сквозняк. В Доме нет ни зимы, ни лета, теплые дни сменяются холодными совершенно неожиданно. Пару раз был даже снег, двор побелел, и на снегу появились следы, сразу и много – полозья, подошвы, лапы. Я выскочил во двор и стал ловить воздух руками – ведь должен был кто-то эти следы оставлять. Потом я пошел по одному из них, чьи-то изящные сапожки проступали на снегу прямо передо мной, просто полотно снега вдруг проваливалось, и оставался след, как будто кто-то мягко и осторожно ступал. Я шел по следу, пока тот не оборвался у Стены. А на стене в этом месте – ни щели, ни трещины, обычный серый бетон. Я замерз, а после стал танцевать какой-то странный танец, который сам же и выдумал. Так я праздновал снег.

Так вот, я уже почти заснул, и тут раздалось знакомое покашливание. Когда Собеседник в добром настроении, он кашляет. У него это получается хитро. Кашель шел откуда-то снизу, из-под кровати. Вот здорово – подумал я – это Собеседник. А я уже так давно с ним не болтал. И заглянул под кровать.

Точно, это был он. На этот раз он оказался мордатым карликом с такими седыми волосами, что они казались зеленоватыми. Он сидел под кроватью, скрючившись, но все же вполне там помещался. Росту в нем было не больше метра. Я свешивался с кровати головой вниз, и волосы мели пол.

– Не смотри на меня! – пропищал Собеседник.

Я ничего ему не ответил, но и свешиваться не перестал.

– Не смотри сюда! – еще громче заверещал он и удивительно ловко ударил меня кулаком в челюсть. Я поднялся, улегся поудобнее. Мы долго молчали.

Когда Собеседник появился здесь первый раз, я очень испугался. Я кинулся бежать по коридору, запирая за собой все двери, а когда забежал в самую дальнюю комнату и там закрылся, он, конечно же, встретил меня, сидя на подоконнике. Тогда он был толстым человечком среднего роста. Когда я понял, что бежать больше некуда, мы заговорили. Поначалу это было трудно. Я ему не доверял, жался в угол и искал что-нибудь тяжелое, а когда он увлекся болтовней, я швырнул в него бутылкой и кинулся с кулаками. Бутылка пролетела сквозь него и разбилась, а я несколько раз ударил пустоту. Собеседник нисколько не обиделся. Он вообще относился ко мне, как к идиоту, на которого можно разве что досадовать. Тогда он казался мне воплощением Дома. Он все время смеялся надо мной. Я его ненавидел. Собеседник менял лица, появлялся из ниоткуда и исчезал в никуда, выходил из стен и входил в закрытые двери. Он был бездельник и бродяга.

Иногда он появлялся очень часто, почти каждый день, а иногда исчезал надолго, так, что я успевал о нем забыть. Постепенно я привык к нему. Если я задавал ему вопросы о Доме, он отвечал уклончиво или просто смеялся. Если я спрашивал о нем, он злился и кричал, а иногда дрался. Странно – сам он был совершенно неощутим и прозрачен, но его пинки и оплеухи были вполне чувствительны. Бил он больно. Когда Собеседник бывал в дурном настроении, он скверно острил и насмехался надо мной, Впрочем, он всегда был в дурном настроении. Я почти не обижался – с Собеседником можно было поговорить. Пусть ни о чем. Например, я спрашивал его, почему на трубах отопления в коридоре был иней, а он отвечал:

– И ты еще спрашиваешь. Это же элементарно, как мычание, как капли с потолка. На себя лучше посмотри.

Я не уверен, понимал ли он сам, о чем говорит.

Я спрашивал, что такое Дом, и интересовался, был ли он снаружи, ведь у него так здорово получается проходить сквозь стены. Это ему льстило, и он начинал бессвязно рассказывать о далеких землях с неизвестными мне именами. Тогда он становился похож на радиоточку – те тоже болтали о вещах, мне непонятных. Потом вдруг обнаружилось, что он врет. Он путал названия, по нескольку раз рассказывал одну и ту же историю, постоянно изменяя то детали, то весь ее смысл.

Сначала я не знал, о чем рассказывать Собеседнику. Отмалчиваться не получалось – он требовал диалога. Тогда я стал говорить о своих путешествиях по Дому, о том, что я делал днем раньше, и еще, и еще, и неделю назад, и совсем давно. Я рассказывал, что если подняться на крышу, когда день превращается в ночь, то видно, как за Стеной, насколько хватает глаз, простирается туман, и кажется, что ты стоишь на берегу седого моря, а оно шевелится, будто живое, и переливается через Стену, льется во двор, обволакивает Дом. Я рассказывал, что побывал уже в трех корпусах, и что в одном из них я чуть не погиб, потому что подо мной обрушился лестничный пролет. Сначала ступеньки задрожали, мелко-мелко, а потом что-то заскрипело, и я оказался в пустоте, и стал падать, но успел ухватиться за перила – они изогнулись вопросительным знаком и висели над пустотой. Я тогда очень испугался – рассказывал я Собеседнику, а он кивал, но уже не снисходительно, а как-то понимающе.